Однако в Москве кабы еще не лучше, чем в Питере. Посля тех событий, когда государь наш за честь своей нареченной вступлялся, повелел батюшка его, царь-самодержец, ехать нам всем в Первопрестольную, чтоб там, значит, сберегать государя нашего от лихих людей да и от прочих напастей. Той же неделей мы и отбыли.

А в Москве-то оказалось совсем вольготно. Лишних людей к государю не идет, новых – немного. Генерал Духовский зачастил: почитай, каженный день приходит. Ох, они с государем спорят, а вернее – государь учит его, как мальчишку какого, а тот, даром что государя на сорок годков постарше будет, а только охает да вопросы разные задает. Только и слыхать: «группа армий», «рубеж сосредоточения», «оперативный тыл», «точка выхода», «стратегический тыл», «резерв главного командования»… Вот ежели к ним генерал Бреверн де Лагарди приходит, так они замолкают, так только что-то бубнят, а посля ну хохотать. «Бревном» они его кличут. Да то сказать: бревно он и есть. Чему у них научится, когда сам ничему учиться не хочет? И чему он их научит, коль сам ничего не знает? Только на балах танцевать, да мадамам комплимент делать. А танцевать на балах наш государь отродясь не любил…

Градоначальник московский, князь Долгоруков, сам-то к нам редко ездит, а вот государя к себе приглашает куда как часто. Наш-то государь прост и добр, к пожилому человеку, который ему не то что в деды – в прадеды годится, самому съездить зазорным не считает. И мы с Филимоном, дружком моим задушевным, с государем каждый раз ездим. Тут уж разговоры другие: про Москву-матушку, про то, как что в ней уставить да обустроить. Вот, к примеру: на той неделе приехали к государю с самой Германии от тамошнего торгового человека Сименса инженеры, транвай – конку безлошадную ладить. Так вот уж государь сразу к князю Долгорукому – давай, мол, князь, в Филях завод ставить. Князь, кряхтит, охает, каждую копеечку высчитыват. А потом подхватился, ровно молодой, рукой по столу вдарил. «Ваше высочество, – говорит, – будет так! Коли денег не хватит – купечество московское тряхнем, хоть до черного волоса оберем, а транваю – пустим!» Следующим днем в Москву Александр Михайлович Рукавишников, друг государев первейший, стариннейший, примчался. Не один – с ним своих инженеров с полдесятка, да еще крепкие люди, денежные. Транвай, мол, нам без надобности, а вот в заводе долю иметь – наше почтение! А Александр Михайлович в дар Москве какие-то станки дает, так князь Долгоруков аж прослезился. «Жив, – говорит, – буду, сквитаемся с тобой молодец-нижегородец!» И сам тут же на транвай пятьдесят тысяч подписал.

Тем же вечером государь с невестой Рукавишникова принимали. Александр Михайлович еще двадцать пулеметов привезли, да авто – пять штук. А с автомобилями инструкторов из своих людей. Все это по учебным гвардейским ротам роздали, а лично для государя Рукавишников какое-то ружье привез, сказал «автоматический дробовик». Другим днем государь его испытывать возил, да про то отдельная история.

Так вот, после того как государыня будущая уйти изволили, государь вместе с Александром Михайловичем в кабинет ушли, только водки себе туда приказали да закуски какой-никакой. Двери-то они плотно затворили, да нам с Филимоном по должности положено при государе неотлучно пребывать. Вот мы под дверями и стоим, да с нами Еремей Засечный – Рукавишникова верный человек. Так вот, стоим мы втроем и вдруг слышим, там, в кабинете сначала вроде как зашумели, заспорили, все про какую-то «энергетику» говорят. Рукавишников «валютный резерв» требует, а государь его, в полный голос, жидовичем почему-то покрестил. Громко так, практически криком: Абрамович ты, мол, Абрамович и есть! Еще что-то странное добавил: челси, какой-то, говорит, тебе только не хватает! Потом пригрозил на Чукотку сослать, а Рукавишников только хохочет в ответ. Государь тоже засмеялся, ну у нас с Махаевым как отлегло: жаль было бы Рукавишникова к самоедам посылать, человек-то он неплохой, душевный…

Немного времени прошло, слышим: они там песни петь стали. Поначалу вроде знакомые, а дальше… Переглянулись мы с Филей: нам-то эти песни слыхать уже доводилось, давненько, правда…

Как из Японии проклятой, опосля убийства государева брата, плыли мы, так государь напился крепко, да принялся глотку драть.

…Вот и снова мы песню эту, про артиллеристов и какого-то Сталина, услыхали. Смотрим с Махаевым друг на дружку, потом давай Засечного пытать: слыхал ли он когда эту песню? Тот отнекивался поначалу, а потом признался – как, грит, Ляксандра Михалыч задумается над чем крепко, то непременно про этого Сталина вполголоса петь начинает. И про артиллеристов, которые за нашу Родину «огонь, огонь…». Значит, думаю, и Рукавишников эту песню знает, откуда только… А в кабинете точно на два голоса поют. И про будущую войну опять пели, и про Москву еще что-то, что, мол, кто поет о столице, тот о стали песни распевает! Затем уже и вовсе странно стало: поют вроде песню знакомую, а слова ну вовсе не те:

И дальше про то, что утес этот стальным городом называют. Тут и Засечный глаза вылупил, понять не может: какая такая битва, да еще и с немцами, возле Стальграда идет? А мы уже другое слышим: у них там вроде как бой не бой, драка не драка, а только пыхтят оба, выдыхают резко. Потом – ба-бах – стол опрокинулся.

Ну, тут уж мы влетели в кабинет, все втроем. Дверь только схрупала. Глядим – глазам не верим: государь с Рукавишниковым ногами машут, друг дружке, стало быть, удаль свою показывают. Нас увидали – сперва оба с лица помрачнели. Потом Рукавишников и говорит государю:

– Стало быть, было бы нас сейчас двое против троих. И, думаешь, не отбились бы?

Государь усмехнулся и эдак вот губу скривил:

– Отбились бы? Да и без моей помощи эта парочка вас бы обоих враз уделала!

– Ой-ой-ой! Привык, что «пластунский бой» в эти времена – вундервафля, и думаешь, что рукопашный бой в России за сто лет не усовершенствовался?

Государь покривился слегка и говорит, да так чисто и твердо, ровно и не пил вовсе (а на полу меж тем три штофа пустые лежат!):

– А давай-ка, братуха, проверим. Практика – критерий истины, и этого еще никто не отменял!

Рукавишников враз загорелся:

– А давай! Со мной шестеро – вот и выставляй своих шестерых. Завтра от твоих орлов только пух и перья полетят!

– Пу-у-ух и пе-е-ерья?! – Государя тоже, видать, разобрало, ишь как слова тянет. – Может, еще и ставку сделаешь?!

– А поставлю! – Рукавишников портмонет достает, на стол швыряет. – Вот хоть десять тысяч заклада поставлю – полетят!

– Что десять? – Государь уже успокоился, усмехается. – Завод свой не поставишь?

– Да хоть мать родную! Ты моих ребят в деле видел? Вот то-то!

– А ты моих видел, да?!

– И смотреть не хочу!

– Так ставишь завод?

Тут Рукавишников вроде как тон сбавил, помолчал, а потом и говорит:

– Ну, ты-то корону не ставишь?

– Поставил бы, кабы мог! Я в своих людях уверен!

Глядим мы втроем – дело тут сейчас добром не кончится. Филя, было, заикнулся, мол, пойдемте, государь, пора ужо. Да только государь на него так глянул – Махаев аж присел! А батюшка наш уже к Рукавишникову обернулся и серьезно так говорит:

– Вот что, Дим… Александр Михалыч. Заводом да короной бросаться не дело, а давай-ка мы вот как сделаем: завтра устроим соревнование, и если твои победят – передо всем двором можешь мне щелбан дать. Годится такой заклад?

– Добро… А если твои победят – при всем Стальграде мне фофана отвесишь!

Государь смеется и шутит как-то странно:

– Годится, взводный, коли тебе лба не жалко.

А Рукавишников в ответ, тоже непонятно:

– Ничего, товарищ комбат, мне не то что своего – и вашего-то лба не жаль!

Тут они оба засмеялись, но разошлись тут же. Государь как к себе пошел, так приказал мне и Филе еще троих подобрать. Завтра, говорит, биться будем. Не насмерть, но по-серьезному. Господин Рукавишников тоже своих людей готовил. Проверить надо. У кого выучка лучше, кто что нового знает. Вот и проверим завтра….

…На другой день дворец кремлевский как улей гудел. В большом зале сговорились биться. Рукавишников привел своих. Мы стоим, ждем, смотрим. Ладные мужички. Одеты одинаково: шаровары плисовые, сапожки козловые, рубашки суконные. Вроде и не броско одеты. Нашим мундирам гвардейским не чета, а посчитай, сколько их одежа стоит – не дешевле нашенской. Рубашечки-то сукна тонкого, дорогущего. Да и шаровары, коли приглядеться, не плисовые – шелковые. Это у них, стал быть, для занятий униформа така, потому как на испытаниях пулемета я двоих из этой компании видел, только они тогда в костюмчики заграничные одеты были, как господа какие.

Но нам не наряды их важны. Мы смотрим, как они держатся, как движутся, как стоят. Даже как руки держат – и то важно.

Ну, вон тот здоровяк, его вроде Демьяном кличут, – только с виду увалень. Руки держит так, что сейчас ему спичку кинь – пальцами словит, и ни лишнего шажочка не сделает. А кочергу брось – пожалуй, на лету в узел завяжет… И этот вот мелкий, Яшкой зовут, меньше меня будет, а стоит так… вот кошку видели, когда мышь ловит? Вроде и ничего, а только… видно это… глаза у нее такие… подобранно, в общем, стоит. Ну и сам Засечный у них за главного – тот еще типчик. Ох, тяжко сегодня будет…

Ну, вышли мы: я, да Филимон, да Щукин Ефим, да Миронов Степан, да Кузнецов Иван. Трое атаманцев и двое стрелков. А шестым с нами – ротмистр лейб-гвардии Гревс. Государь к нам подошел, каждого приобнял, удачи пожелал. А нам с Филей и Гревсом велел думать, все примечать и шепнул, что на нас надеется.

Бой рассчитали так: один на один, двое на двое, трое на трое и потом – все против всех. Первым Филимон пошел. Против него Засечный вышел. Мы молчим, и рукавишниковские молчат, а Филя с Еремеем стоят друг против друга, стоят, переминаются. Друг дружку изучают. Потом Филимон вроде как вправо отклонился, да как слева Засечному даст! А удар у дружка мово – ого! Таким ударом быка свалить можно. Уж я-то знаю: сам пару разиков получал. Только Еремей больно легок оказался: только отлетел. Рванулся к нему Махаев, да тот уже прыжком на ноги поднялся и Фильке в грудь ногой норовит засветить. Филя-то от удара ушел, да Ерема в другую сторону вертанулся, уже с другой стороны ударить пытает. Махаев в сторону качнулся… ох ты ж! Подбил ногой, вражья сила! И ведь показывал я ему, Филимону-то, такой удар. Не раз показывал, ан поди ж ты! Подсек Засечный Махаева и уже сверху насел… А-а, вражонок! Тут-то его Филька на удар снизу и словил, Еремея аж подкинуло. Он-то попытался в сторону откатиться, да у Фильки не уйдешь! Н-на! Бей его, Филечка, бей, родненький!..

Государь с Рукавишниковым переглянулись да схватку и остановили. Государь-то смеется. Готовь, говорит, лоб, Ляксандра Михалыч. Рукавишников хмыкнул, эдак вот, рано, говорит, пташечка запела, кабы кошечка не съела! Цыплят, мол, по осени считают.

Вторая схватка почалась. Александр Петрович Гревс Ивану Кузнецову кивнул, они вдвоем и вышли. А супротив них – двое дружинников рукавишниковских, Яшка да Демьян. Ух, как они вперед-то рванули. Александр Петрович! Спра… ох, мать твою, поздно… Александр Петрович лежит, как подкошенный. Надо же, как его рукавишниковские поймали: бил один, а уложил второй. Да еще об колено приложили. Видно, что дружиннички эти парой учились биться, уж очень у них слаженно все получилось. Ну, теперь Кузнецову все, конец. Один против двоих не устоит…

Не устоял. Несколько ударов еще продержался. Даже припечатал мелкого – мое почтение. А все равно: задавили они его. Ловкачи… Государь молчит, а Рукавишников – кочетом вышагивает. Его пока берет. Ну да как он сам говорил: цыплят по осени считают…

Наша очередь пришла. Мы с Мироновым и Щукиным выходим. Ну что, казаки, покажем стальградским, почем фунт лиха?!

Как там было, я с ходу и сообразить не могу. Показали… они нам! Не углядел я, как они Щукина вынесли, а как Миронова – видел. Рванулся на помощь к нему. Да не поспел… Вот и стою один против троих. Третий, правда, хромает: Ефим ему так ногой пометил, что на бабу его еще не скоро потянет. Но остальные-то – целехоньки! Так, ободраны только. Вот ведь попал, как кур в ощип…

…А ведь рассказывал мне как-то государь про воина древнего, который вот так же один против троих остался. Государь тогда еще добавил с улыбочкой: мол, изматывание противника бегом – тонкая тактика. А если…

Бросился я от рукавишниковских наутек. Слышу, наши аж застонали. А рукавишниковские вопят, улюлюкают, один свистнул даже, ровно на охоте полевой. Ну да ладно, свисти, коли охота есть. А я вот еще два шага пробегу и…

Обернулся я да с подкатом первому в ноги! Он только и перелетел через меня. Второго я в душу вдарил. Филя мне этот удар поставил, я на него потом многих ловил. Он так и сложился. Лег и лежит, молчит. А мне на него отвлекаться некогда: первый на ноги поднялся и третий вот-вот дохромает. Вот пока он не оклемался, надо его, как государь говорит, «гасить».

Метнулся я к этому, хромому. Он хоть и бегает тяжело, а уворачивается ловко. Еле-еле до него дотянулся. Тут мне на плечи первый упал. Я от него извернулся, да на кулак хромому и пришелся. Аж в глазах темно стало. Откатился, на ноги встал, а тут эти вдвоем с двух сторон насели. И взяли б меня, когда б этот не хромал. Я его самого под удар дружка его и подвел. А только дальше не в мою пользу бой пошел: последний меня на пол повалил, к паркету прижимает. Я вырваться не могу, но и сам не поддаюсь, его не пускаю.

Тут государь с Рукавишниковым подошли, нас по плечам похлопали, хорош, мол. Рукавишников посмотрел на государя и говорит: бей, говорит лучше мне сейчас. Мои твоим, говорит, равны и в общей драке, знамо, друга дружку поубивают. У тебя, говорит, еще в полках есть, а мне где новых брать? Бей.

Государь ему в ответ: сам, мол, бей. Твои хороши, ясно, но тока мои – не хуже. И мне своих жалко. Не будет общего боя. Ничья, говорит.

На том они и порешили. Александр Михайлович Гревсу, когда того доктор в чувства привел, свой револьвер подарил. А государь увечному рукавишниковскому от себя – сотенную. И всем нам велел отныне с рукавишниковскими за братьев быть, носа не задирать, дружбу водить. Тем же вечером мы с ними дружбу водить и начали. Трех городовых в Москве-реке выкупали, у цыган двух медведей насмерть уходили, на Тверской-Ямской – веселый дом распушили. Крепко дружили, аж два дня головы раскалывались…