Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончился и Димкин визит в Питер. Через три дня мой друг решительно заявил, что все дела в столице переделаны. Презентация устроена, магазин-салон открыт, пора бы уже и честь знать. Уехал в свой Стальград «Суворов» русской промышленности… А у меня снова начались «трудовые» будни.

Как выяснилось, проблемы с Финляндией, которые я, после беседы с Гейденом, посчитал решенными, только-только начались. По моей настоятельной просьбе Федор Логгинович написал обстоятельнейший доклад по положению в Великом княжестве. Прочтя первые четыре страницы, я пришел к выводу, что работа с финнами, пожалуй, займет на три-четыре года больше, нежели я предполагал. По окончании двадцать шестой страницы я понял, что, наверное, я несколько неотчетливо представлял себе все сложности борьбы с финским сепаратизмом. Дочитав до конца, я в изнеможении откидываюсь на спинку кресла. Мама моя, императрица! Чего ж с ними, чухонцами долбаными, делать?! Это как же мы докатились до жизни такой?! Неужто все так плохо?!

– Филя! – В кабинете, точно чертик из табакерки, возникает Махаев. – Свяжись с Целебровским, сообщи о встрече в условном месте через два часа!

Филимон исчезает, а я открываю новый отчет Министерства финансов. Да что ж такое?! Час от часу не легче! Новый министр, господин Вышнеградский, предлагает еще повысить ввозные пошлины! И до чего грамотно обосновывает, подлец! Так, ну тут я с ходу не разберусь, надо Бунге звать. И велеть отгектографировать отчет, Димычу переслать…

При встрече с Альбертычем на конспиративной квартире я, не тратя времени на лишние церемонии, сую ему в руки доклад Гейдена:

– Вот, Альбертыч, изучи.

Пока Политов-старший занят, я отдаю приказ снять копию с отчета Вышнеградского и переслать его нарочным Политову-младшему. К тому времени, как я возвращаюсь к столу, Альбертыч уже бегло проглядел документы и теперь выжидательно смотрит на меня.

– Вот что, Владимир Альбертович. У себя все еще раз внимательно изучишь. Но пока скажу главное: из доклада ясно следует, что проведи я сейчас не то что половину запланированных реформ, а хотя бы пятую их часть, то Россия в конце XIX века получит прямо под Питером Чечню-XXI!

Альбертыч молчит, всем своим видом ясно показывая: «Я-то здесь при чем?»

– Альбертыч, очень тебя прошу: проверь все сам. И дай мне отчет: так ли плохо, или у страха глаза велики? Трех недель хватит?

Он кивает и молча, не сказав ни единого слова, покидает квартиру через черный ход. Вот, блин, «железные люди»! «Гвозди бы делать из этих людей…»

…Но в одной проблеме, обозначенной Гейденом, я не имею оснований сомневаться. А именно, в проблеме языка. Я связываюсь с МИДом и вызываю к себе Ламздорфа, будущего министра, а ныне – директора канцелярии министерства и одного из ближних помощников Гирса. Ну а пока он не явился, придется идти к царю. У меня к нему вопросы накопились…

– …Вот что, Владимир Николаевич, я осознаю все сложности с созданием курса финского и шведского языков, однако совершенно не понимаю: как это министерство находит возможным противиться воле государя?

Перед Ламздорфом на столе лежит с кровью выдранный из Александра III рескрипт о создании офицерского курса западных языков. Мы с самодержцем битых два часа орали друг на друга, но в конце концов он признал мою правоту и рескрипт подписал.

Ламздорф снова начинает причитать про нехватку кадров, про отсутствие должного финансирования, про напряженность в остальном мире… Ох, мама моя, мама! Сколько ж это сажать-то придется? Короче, сам того не подозревая, этот парень уверенно занимает свое почетное место в будущих проскрипционных списках.

Все же перед уходом Ламздорф, стеная и причитая, выдает обещание, что через год на-гора будет выдано не менее тридцати специалистов, способных к обучению других. Ладно, пока сойдет.

Печальный директор канцелярии МИДа удаляется. Скользнув взглядом по настольным часам, я с опозданием вспоминаю, что вот уже час, как я должен был вместе с Мореттой прибыть к венценосной маменьке. Что-то связанное с последними деталями свадьбы. Та-а-ак… Ну, ты, мужик, попал. Значит, опять придется утешать мою ненаглядную. То есть до вечера она будет дуться, потом, медленно, но верно начнет менять гнев на милость, потом… сейчас об этом лучше не думать, дабы не заводиться раньше времени, но сам процесс примирения идет в горизонтальном положении. Так что прощай, ночной сон. Нет, я не против, я очень даже за, только вот не спать уже вторую неделю… И что ж это я – не Наполеон? Тому, вредному корсиканцу, двух часов сна хватало. А мне – никак. Э-эх! А ну ее, маменьку! Все одно я уже опоздал, и отдуваться мне придется изрядно. Совсем не пойду! Лучше уж я сейчас пару часиков покемарю, так хоть к вечеру в себя приду. А ненаглядной совру, что важные государственные дела задержали…

…Ого! Давненько я такого не видал. Вся пунцовая от смущения в кабинет заявилась фрейлина дорогой маменьки и самым нахальным образом вырвала меня из цепких лап Морфея. Смущается она, разумеется, не потому, что меня разбудила, а потому, что рядом с ней стоят подъесаул-атаманец и поручик императорских стрелков. И морды у этих ребят довольные, как у котов после плотного общения с горшком сливок. Ну, не дай вам бог, если узнаю, что снова обыскивали… Было у меня тут пару раз, когда нахальные караульщики обыскивали приходивших с каким-нибудь поручением фрейлин. Не, не то чтобы уж очень нагло, но все же… Охальников я, ясный день, взгрел по самое по не балуйся, строго-настрого запретил подобные игрища впредь, но…

На всякий случай я исподтишка показываю обоим гаврикам кулак. Ох ты, еще и изумляются! Ну, оболтусы, я вам завтра покажу, как водку пьянствовать и безобразия нарушать… Планы завтрашней мести я уже додумываю, шагая в теплой компании из пятерых офицеров к матушке.