Глава восьмая

Я благословляла брачные союзы. Я прощала преследуемых преступников, что искали убежища в храме, и озвучивала им клятвы, которые нужно было принести на могилах мертвых родственников во искупление. Я судила племя, известное своими набегами и похищением соседских верблюдов, и женщину, которая вышла замуж за двух братьев, развелась с одним из них, но не получила обратно половины своего приданого. А затем мужчину, который не мог подарить своей жене детей, а потому пригласил путешественника в свой шатер и оставил их наедине, и путешественника, заявившего свои права на ребенка, когда увидел того в следующем году.

— В чьем шатре был зачат этот ребенок? — спросила я.

— В моем, — ответил муж.

— Тогда это твой ребенок, и всякий раз, когда этот человек будет возвращаться, ты станешь принимать его как брата.

Мне было двадцать лет, и я прекрасно знала о постоянной одержимости совета вопросом о моем наследнике. Я получила предложения о заключении брака от каждого влиятельного клана в Сабе, в том числе и от кузена, Нимана. И отказала им всем.

Вахабил преследовал меня каждый месяц, регулярно, как женские дни.

— Если ты не хочешь выйти замуж ради выгоды, — сказал он однажды в отчаянье, — выбери мужчину из жрецов.

А лучше двоих или больше. Пусть дитя будет даровано самим Алмакахом. Так поступали в прежние времена, и царицы рожали детей от богов. Молю тебя, сделай это, иначе после твоей смерти начнется война.

И хотя недостатка в жрецах и жрицах, которые исполняли подобное для высокородных людей, я не знала, как сказать ему, что за два года с Макаром я так ни разу и не зачала дитя? Что, возможно, грубое насилие Садика в тот год, когда я еще не стала девушкой, могло лишить меня способности родить ребенка. Я не знала этого наверняка и не могла заставить себя сделать это унизительное признание — ни ему, ни кому-либо иному.

— Я подумаю об этом, — только и сказала я, желая откупиться обещанием, чтобы хоть немного его успокоить.

— Так это и значит быть евнухом? — спросила я в ту ночь у Яфуша, который следовал за мной по саду, отстав на шаг. — То, что я не помню прикосновений мужчины и не испытываю никакого желания?

— Быть евнухом, царевна, не значит потерять желание, — тихо ответил он. — Лишь потерять все способы его удовлетворить.

Я подождала, пока он поравняется со мной, и взяла его за руку.

— Мне жаль, что с тобой так поступили. Я думаю, что это грех — по отношению к телу, если не по отношению к богам.

— А я думаю, что ты больший евнух, чем я, царевна.

— Ты, как всегда, умеешь утешить, Яфуш.

— Однажды ты снова вспомнишь свое женское тело. И оно вспомнит тебя.

Я проводила ритуальные празднества. Я вновь смотрела в жертвенную чашу… и видела лишь жизнь животного, отданную равнодушному богу, которого могло и вовсе не существовать. Возможно, в том и заключалась функция богов — объединять людей сильнее, чем почитание царя на троне, пусть даже это объединение основывалось на фикции, в которую все отчего-то согласились верить. Мысль об этом тяжело давалась мне на протяжении зимы, когда солнце стало холодным и плоским, лишившись своей таинственности.

В день, когда первые тучи собрались над западной горной грядой, Вахабил посетил меня с сообщением о гонце, прибывшем из северного Джауфа.

Тамрин, торговец, возвращался.

Шесть дней спустя я приняла его в алебастровом зале.

— Моя царица, — сказал он, склоняясь в почтительном поклоне перед моим двором. Его кожа потемнела, на пальце появилось новое золотое кольцо.

— Полагаю, твое путешествие было прибыльным? — спросила я, укладывая руки на подлокотники трона.

Он выпрямился.

— Воистину. Прошу, позвольте мне показать те скромные дары, что составляют лучшую часть моего каравана.

Вахабил, стоявший на возвышении рядом со мной, жестом велел людям Тамрина приблизиться. Я подалась вперед на своем сиденье.

— Моя царица, из Финикии. — Двое мужчин вышли вперед с несколькими свертками ткани, окрашенной тирским пурпуром, столь излюбленным царскими дворами.

— Ткань, окрашенная морскими моллюсками, что водятся лишь у финикийских берегов. Драгоценный цвет царей — и цариц — что стоит серебра по собственному весу.

Я жестом велела поднести ткань поближе, чтобы попробовать ее на ощупь. С каждым годом плетение финикийской ткани становилось все искуснее.

— От берегов, лежащих за великим внутренним морем, — сказал он, когда очередной караванщик вышел вперед, неся сундучок с золотом. Вахабил выбрал несколько украшений и подал мне: каждое было инкрустировано драгоценными камнями, некоторые украшала странная спиральная филигрань, тоньше которой я никогда еще не видела.

— Из Египта, — продолжил Тамрин, и вынесли множество египетских париков. При ближайшем рассмотрении я отметила, что шерсть искусственных прядей переплеталась тонкими золотыми бусами.

В дальнем конце зала послышался шум. Стражи отступили, некоторые быстро отбежали в сторону, из толпы придворных донеслись изумленные возгласы.

Я рассмеялась и, захлопав в ладоши, вскочила на ноги. Двое мужчин вели через главные двери дворца прекрасную лошадь. Лошадь, чистейшей золотой масти, выгибала шею, красные и синие подвески звенели на узде, а удерживающие ее мужчины едва справлялись с танцующим животным.

— Осторожней, моя царица, — сказал Вахабил, заслоняя меня рукой.

Я подобрала длинный подол платья и сошла с возвышения, чтобы самой рассмотреть подарок. В Сабе у нас почти не было лошадей.

— Как ты сумел вести караван с этим созданием? — потрясенно спросила я. — Если ты скажешь, что тебя сюда перенес джинн, я могу и поверить.

Караван мог несколько дней идти без источников воды — для верблюдов это было совершенно нетрудно, особенно если был корм. Но лошадь была существом совершенно иного рода. Все кони моих конюшен были доставлены на кораблях из Пунта, а затем уже в Сабу, через узкое море.

— Оазисы процветают, моя царица. И два верблюда несли на себе лишь зерно, чтобы кормить коня в пути между оазисов. — Тамрин улыбнулся и явно расслабился от моей реакции. Нет, подвиг и чистые затраты на то, чтобы привести это животное в Сабу, я представляла себе слишком хорошо.

Я обошла лошадь по кругу, любуясь ее красотой, а затем ахнула.

— Но… это же жеребец! — вырвалось у меня.

— Воистину. Чтобы моя царица могла растить свои собственные конюшни.

Я подняла руку, чтобы медленно провести по гордой голове жеребца.

— Тамрин, ты поистине сотворил чудо.

— Ах, но я еще не закончил, — сказал он, когда несколько человек вышли вперед, вынося сосуды.

Я подошла к ним, а торговец называл содержимое: корица, кориандр, фенхель. Шкатулка редкого бесценного шафрана. Амфора с чистейшим оливковым маслом.

— Девятнадцать таких же амфор уже доставлены в твои кладовые, — сказал он. Морщинки у синих глаз были теперь виднее, они светлели на фоне загорелой кожи: отметина того, кто привык часами щуриться под палящим солнцем. Едва вернувшийся с дороги каравана, он был другим, но я никак не могла понять, в чем именно он изменился.

— Ты присоединишься ко мне за обедом и расскажешь о своих путешествиях, — сказала я.

Он склонился в низком поклоне, пока коня выводили из зала.

— Вижу, путешествие действительно вышло прибыльным, — сказала я в тот вечер в саду, откинувшись на подушки. Необходимости в спектакле больше не было, и перед нами стояли изысканные, но простые кушанья. Я слышала, что торговцам, вернувшимся после долгих ночей под звездами у костров, бывает сложно привыкнуть к домам из глиняного кирпича — настолько сложно, что они порой остаются в шатрах своих родичей за стенами городов или же вместе с верблюдами ночуют в степи еще несколько недель после возвращения. Второй раз я принимала Тамрина наедине — за исключением Шары и Яфуша, которые всегда были при мне, словно мои собственные руки.

— Воистину. — Тамрин подался вперед с улыбкой, от которой играли ямочки на щеках. Угощения он жевал тщательно, словно решая про себя, с чего начать будущую историю. Затем, сделав долгий глоток пальмового вина из кубка, он сказал:

— Мир жаден до лучших товаров Сабы. Но больше товаров им полюбился мой новый, редчайший экспорт…

Я склонила голову набок. До сих пор в караванных грузах менялось лишь количество специй и парфюмов, бальзамов и благовоний, рисунков тканей.

Все, что экспортировала Саба, дорого стоило, будь то золото Пунта или ладан Хадрамаута, которые проходили свой долгий путь по земле, становясь тем дороже, чем больше сил уходило на их защиту, а потому к моменту доставки на рынок товары ценились по весу золота, если не выше.

— Этот новый экспорт был рассказом очевидца того чуда, которым стала новая царица Сабы, — улыбнулся торговец.

Я рассмеялась, искренне, и звук взлетел к верхушкам фиговых деревьев.

— В оазисах каждое племя являлось не только поглазеть на товары и поесть у наших костров, но прежде всего затем, чтоб узнать новости.

— Да, — сказала я. — Об этом мне кое-что известно.

— И мы не оставили их в неведенье. Вскоре рассказы о твоей красоте и богатстве достигнут всех уголков мира.

— Ты льстишь мне.

Тамрин драматично вздохнул.

— Ты говоришь, что я льщу, а они говорят, что я преувеличиваю, когда похваляюсь, что сами звезды спустились в твой зал, где благовония курятся день и ночь и божественный запах вдыхают все, до последнего дворцового раба. Что слоновая кость, мрамор и алебастр здесь как будто песчаник, а коричная кора в Марибе все равно что хворост для костров. Что служанка царицы одета так пышно, что ее можно принять за царицу. Но невозможно ошибиться, увидев саму царицу, равных которой нет и не будет… — Его взгляд стал мечтательным. Нижняя губа блестела от вина. — Нет. Невозможно ошибиться, увидев красоту, которая с первого взгляда навек остается в сознании видевшего лицо воинственной богини. Настолько великую и ужасающую красоту запоминают, однажды увидев, во всех мельчайших чудесных деталях.

Я вздохнула и покачала головой, словно показывая, что он безнадежен, а Тамрин со смехом пожал плечами.

— Так значит, правду говорят о сабейских торговцах, — сказала я. — Они могут рассказывать о Сабе что только пожелают, ведь никто, кроме таких же торговцев, не отправится так далеко проверять их честность.

— Меня заклеймили бы лжецом и обманщиком, не будь мои слова истинной правдой, — ответил он с тихой улыбкой.

И это человек, который ни разу не видел моего лица!

— Но и я тоже жажду услышать новости, — продолжила я. — Расскажи мне о мире за пределами Сабы, о том, что ты видел и слышал о нем.

— Ах да. В Афинах, городе за западным морем, появился новый царь. Финикийцы торгуют с его народом и восхищаются им. Те тоже купцы, своего особого рода.

— А финикийцы?

— Как прежде, плавают через море, с каждым годом все дальше. Их навигаторам нет равных. Это не изменилось.

Тамрин казался отстраненным, говоря это, словно думал совершенно о другом. За год путешествий его лицо похудело, отчего синие глаза приобрели жестокий, почти дикий блеск.

— Твои дары слишком изысканны. Я должна возместить их тебе, в особенности коня и его потомство. Верблюды, козы, золото — назови, чего ты желаешь, и это твое.

— В этом нет необходимости, — сказал он, небрежно выбирая с одного блюда финики, а затем с другого жареный в масле миндаль.

— Я настаиваю.

— В этом нет необходимости… поскольку это уже сделано. Я получил взамен пурпурные ткани и специи. Золото и драгоценности, масло и жеребец — а также фураж для него и два верблюда для перевозки — все это подарки от царя Израиля, Соломона.

Я недоуменно посмотрела на него.

— Я не знал, пожелаешь ли ты предавать это дело огласке, а потому не стал говорить о подарке в зале. Прости меня, царица. Я подумал, что твоим придворным не повредит уверенность в том, что все это — результат твоей прошлой затеи.

Он был умен.

— Подобные пышные представления были обычны, когда ты возвращался ко двору моего отца?

Он покачал головой.

— Нет. Твой гамбит окупился сторицей. Ты уже стала мудрым правителем, о царица, и верно решила начать разговор с молчания.

— Мой гамбит…

— Не посылать сообщения, не посылать даров. Царь был в крайнем замешательстве.

— Тогда я тем более должна услышать рассказ об этом.

— Я привез ему вести о смерти твоего отца…

— И сообщил их лично царю?

Он кивнул.

— Именно так. Я стоял перед всеми его придворными, а он устроил мне такую выволочку, что я вначале не знал, что и отвечать.

— Устроил тебе выволочку? Ты мой подданный. Твои манеры при дворе закалены и отполированы, как клинок. Иными словами, ты говоришь мне, что он устроил выволочку мне.

Тамрин поднял на меня посерьезневший взгляд.

— Расскажи мне все по порядку и без прикрас.

— Я привез ему весть о смерти твоего отца, — начал он с самого начала. — О твоих союзниках, которые готовились поддержать твое право на трон, о марше на столицу. О полном поражении твоих врагов, об укреплении земель, о постройке новых храмов во имя лунного бога. «Разве она не прислала мне вести, подарка или прошения о союзе?» — сказал мне царь.

Я коротко хохотнула. Прошение этому свежеиспеченному царю-выскочке?

— Царь был заинтригован до грани, как мне показалось, обиды. Поистине, царица, ты не представляешь, в каком я был тогда положении. Я стоял перед тем, кто привык к исполнению всех своих капризов. К наилучшим дарам от каждого подчиненного ему царства, а также соседних, вплоть до границ с Таршишем. Я едва сдержался, чтобы не предложить ему весь мой груз, назвав его царским подарком, хоть это и означало бы потерю всего, чем я обладаю, и половины моих соплеменников. — Его лоб пересекли едва заметные морщины. — Вместо этого я сказал ему, что ты — царица, которая говорит не жестами или словами, но повелевает армиями одним лишь движением глаз. Царица Сабы, загадка, разгадать которую не под силу ни одному мужчине. — Он помедлил и слабо улыбнулся, противореча серьезности своих слов.

— Теперь наконец я поймала тебя на открытой лжи.

— Нет. — Тамрин покачал головой. — Это правда, я лишь не упомянул ему о твоем красноречии, равном речам мудрейших из царей. Затем их царь потребовал меня рассказать о тебе подробнее, как ты год назад велела мне рассказать о нем. Я спел ему ту же песнь о твоей красоте и богатстве Сабы, о том, что земля так полна драгоценностей и золота, как здесь, так и в заморской колонии, что серебро здесь дешевле праха. «Поскольку Саба разделена морем, но ей же принадлежат золотые шахты, поля и храмы Пунта», — сказал ему я. После чего он велел мне остаться с ним при дворе на множество дней.

Теперь я поняла наконец, что еще изменилось в нем: Тамрина до сих пор грели благосклонность и внимание чужого царя!

— День за днем я наблюдал, какой вершит суд, сидя на троне из золота и слоновой кости, я видел, как прибывает дань от его народов и пополняет его стол, конюшни и оружейную.

— Насколько же велика эта дань?

— Царица, дары, которые он послал тебе со мной, лишь безделушки в сравнении с данью.

— Вот как? — Хотя и в Сабе все упомянутые дары — кроме жеребца — тоже можно было счесть безделушками. Но что же так впечатлило моего торговца?

— Его богатство растет день за днем. Он уже разбил монополию филистимлян на торговлю железом. У него богатые шахты возле Эдома, из которых он экспортирует много меди. А теперь он обзавелся собственным флотом финикийских кораблей и вышел в море из порта Яфо, чтобы торговать с Фригией, Фракией и Таршишем. Его храм закончен, после семи лет труда финикийских архитекторов, строителей и камнетесов. Те, кто живет за городом, говорят, что храм воздвиг сам святой дух, потому что не слышали звука резцов, храм был построен в тишине. На самом деле большая часть камней была взята из тоннелей под горой. И все же легенда растет.

— И какую выгоду надеется получить от этого неоперившегося еще царства царь Хирама и Финикии, что посылает стольких своих людей и строит для Соломона храмы и корабли? — изумленно сказала я. Этот вопрос не давал мне покоя.

Царь Финикии не стал бы проявлять такую щедрость по отношению к очевидно зеленому — и обреченному на падение, добавила я про себя, вспомнив его безымянного безликого бога — государству. Отчего же столь многие, если принимать рассказ Тамрина за правду, искали связей с этим царем, посылали ему своих дочерей и приданое?

— Соломон в качестве платы уступил территорию Хирама, а израильское царство расположено вдоль всей восточной границы Финикии. И он посылает огромное количества ячменя, пшеницы и оливкового масла к столу Хирама, когда финикийцы не могут сами себя прокормить. — Он покачал головой. — А также он добавил в свой гарем сорок новых жен с тех пор, как я в последний раз был в Иерусалиме.

— Сорок?

— Именно. И теперь, когда храм закончен, он начал работы над одним большим дворцом для себя и другим — для дочери фараона.

Я смотрела на него и думала, насколько приукрашены могут быть рассказы торговца.

— Моя царица, клянусь тебе, что все сказанное мною — правда.

— Ну хватит. Давай поговорим откровенно. Как может один мужчина возлечь с таким количеством женщин? Прости, но в этом твоя история перешагнула все границы возможных преувеличений.

— Я не сомневаюсь в том, что жены почти не видят царя, и только главные жены получают его… внимание. Этих невест отдают — а он получает — с приданым, которое должно увеличить его богатство, гарантировать безопасность путей, или же в обмен на людей для постройки далеких городов, или ради укрепления мира с соседними племенами. Он не одержим рождением сыновей, этот царь, им движет лишь желание расширить торговлю и улучшить благосостояние. У него есть враг в Дамаске, серьезный враг, нападающий на северные границы…

— Ты говорил, что северная граница его царства проходит по Евфрату.

— Да, но это оказалось спорным вопросом. Его территория доходит до северо-востока Дамаска, но сам город принадлежит Резону, царю Сирии. А потому он продолжает укреплять свои главные города и начал строить один из них в пустыне.

Вот так. Не столь уж все и идеально у этого новорожденного царства. Я снова откинулась на подушки, когда Тамрин замолчал; мой разум гудел от мыслей.

Египет граничил с израильским царством на юге, Финикия — на севере и западе. Будучи союзниками, три государства могли достичь многого. Такие союзы уже создавались ранее — главным в них был Египет, — в обмен на дары, дипломатические представительства, брачные союзы и защиту друг друга. У Сабы были собственные связи с Египтом и рынками Иерусалима и Тира, однако явился царь, который зовет фараона «отцом» и поставляет пищу на стол Хирама!

Даже ослабевший Египет нашел способ жениться на силе, нашел царя, способного защитить его торговые пути.

Я сжала губы. Даже здесь, как и на каждом повороте, мне не избавиться от давления необходимости свадьбы. Если бы только я могла получить столько же выгод, при этом не поступившись ни каплей своей власти! Яфуш был прав, когда сказал мне несколько долгих месяцев назад: женщина не может править как мужчина.

Нет, мы должны быть намного умнее.

— Краткий итог, моя царица, таков: он царь, который не знает иного исхода дел, чем исполнение своих планов — но не посредством войны, как его отец, а благодаря торговле.

— Что ты хочешь сказать?

— Царица, он долгое время расспрашивал о меня о тебе и твоем дворе, о том, как к тебе относится твой народ. — Тамрин помедлил, а затем неловко заерзал на сиденье.

— И что?

— Затем он практически повелел, чтобы при его дворе появилось твое посольство, а Саба высказала ему свое почтение.

Я поглядела ему в глаза таким ледяным взглядом, что он рухнул на колени и склонил голову к самой земле.

— Да неужели?