Глава двадцать седьмая
Кхалкхариб и Ниман нанесли мне визит во время праздника труб, ради которого в город стекались бесчисленные пилигримы. Царь отправился в храм, я не видела его до самой праздничной ночи.
Больше месяца каждое утро звучали шоффары из бараньих рогов, не раз вырывая меня из сна в объятиях Соломона. Он сам при этом продолжал мирно спать даже под самые громкие их сигналы, а от каждой печи города до нас долетал аромат пекущегося хлеба.
Я приняла советников в своих покоях, за столом с медом и айвой, доставленными с царских кухонь. Я впервые за много дней вошла в свои комнаты и впервые за долгий срок собралась со своим советом.
— Царица, мы обеспокоены, — сказал Ниман.
— Отчего же? — весело спросила я. Я ждала от них осуждения и заранее мысленно собралась. Я много недель посещала царский зал и личные покои. Царь, очевидно, согласился на наш договор. Получив корабли, мы лишились причин оставаться. Соплеменники в лагере были давно неспокойны, и все же я приказала им оставаться здесь.
— Появились… неприятные слухи о тебе и царе — постоянно и лихорадочно обсуждаемые пилигримами, которых с каждым днем становится все больше.
— Слухи есть всегда. Слухи ходили обо мне и в Сабе.
Ниман покачал головой.
— Моя царица, это место не похоже на Сабу. И обычаи столь же различны.
— Я знаю, — резко отрубила я. — Вы явились только за этим?
Я посмотрела на Кхалкхариба, который мрачно косился на пустое место, где раньше стоял мой трон.
— У царя много жен, а у жен еще больше служанок. Тех, что без умолку говорят и разносят ревнивые сплетни своих хозяек. Есть много жрецов и членов совета, которые недовольны присутствием чужестранной царицы, обладающей влиянием на царя, с которым никому не сравниться. Эта страна не приемлет чужого авторитета, в особенности женского. Ты стала излюбленной целью для разговоров с угрозами. Хоть они кивают и улыбаются тебе в зале совета, во дворце у тебя нет ни единого друга, кроме царя.
— Откуда ты знаешь? Ты не вхож в личный совет царя.
— Мы выходили в город, скрыв лица, и слышали все собственными ушами, — ответил наконец Кхалкхариб. — Люди на рынках проклинают сабейскую блудницу, и на улицах твоих стражей зовут «людьми шлюхи».
Мое лицо запылало от жара, хотя по спине пробежали холодные иглы.
— Они бросают мне вызов!
Я вскочила на ноги и зашагала по комнате, приглаживая волосы.
— Трусы всегда поливают грязью любую сильную женщину. Или вы думаете, что это первый раз чужие рты говорят обо мне подобное? Или вы думаете, что мне это не безразлично? Они недовольны свадьбами царя, хоть процветают по их причине. Эти люди привыкли к скандалам, ищут их и пытаются очернить, отыскать другую мораль даже в том союзе любимого их царя, что одобрен их собственным богом! — Я злилась. — Царя, одаренного мудростью самого Яхве!
— Эти люди боятся, что тот же бог будет мстить им, разгневанный действиями царя, — настаивал Ниман.
— Моя царица, я неуверен, что народ любит царя настолько, насколько ты слышишь об этом от прихлебателей во дворце, — добавил Кхалкхариб.
— Они не смеют ему противоречить.
— Не публично. Но после Иеровоама они становятся все смелей.
— Моя царица, его благоволение к тебе очевидно, — заговорил Ниман. — И Сабе пойдет на пользу подобная милость. Он явно тобой очарован. Но как же иначе — сабейский народ богаче любого другого народа мира.
Я рассмеялась.
— Несколько недель назад вы оба не могли наговориться об этом царе. Я видела, какими жадными глазами вы пожирали подаренных им лошадей, а ты, Ниман, — золото его колесниц. Не ты ли тот родич, что умолял меня стать женой этого самого царя и видел в нем все блага для своего будущего?
— Моя царица, если ты хочешь его в мужья, выходи за него, — сказал Кхалкхариб. — Но ты должна унять этот скандал. Не только ради Сабы, но ради безопасности людей из нашего лагеря.
Я резко повернулась к нему.
— Что ты имеешь в виду?
— Уже несколько недель под покровом темноты в наш лагерь летят камни и нечистоты. Прошлой ночью группа северян попыталась вовлечь наших стражей в потасовку. Они ранили троих людей Тамрина.
— Что?
— Если же ты не хочешь стать его женой, нам нужно скорее уехать. Ты ведь уже получила, хотя бы как обещание, все, за чем мы сюда направлялись?
Я избегала мыслей о приближающихся дождях, о том, что дни становятся короче, и говорила себе, что это означает лишь то, что ночь придет быстрее и я смогу провести с царем больше часов. Но это, конечно же, была ложь.
— Мы не уедем до зимы. Есть дело, которое нужно закончить, — сказала я, покусывая ноготь.
— Прошел и слух, что ты почти переехала жить в его покои, — сказал Кхалкхариб. — И все двор знает, что ты сидишь рядом с ним в его зале — не как правительница, приехавшая с визитом, но как его царица!
Мне хотелось закричать: «Я и есть его царица!»
Я была его царицей больше, чем любая из выгодных жен! Без свадьбы, без приданого, без объединения народов. Больше, чем любая, родившая ему сына. Пусть даже и по той причине, что я действительно не стала одной из них.
Что бы они сказали, узнав о наших ночных разговорах, о планах вместе менять этот мир? О том, что мы собираемся договориться с Хидушем и Вавилонией, но главную ставку сделаем на дорогу, что вьется в дальние земли шелков? Как свяжем Эдом, заключив договор между нами, чтобы мои караваны и его корабли останавливались в заливе…
— А где были вы, пока я сидела в царском зале, проводя переговоры и верша суды? Что вам до того, что происходит в этих коридорах? Я не рассчитывала на вас. Я сказала, что мы поедем за портами и кораблями. И достигла гораздо большего. А вы смеете меня осуждать?
— Это не все, — продолжил Ниман. — Есть также слух, что вы вместе осуждали Египет за то, что он дает убежище царским врагам.
— Конечно!
— А знаешь ли ты, что египетская царица начала в отместку распространять о тебе целую сеть злобных слухов?
Это меня удивило.
— С каких пор ты подслушиваешь — или замечаешь — женские сплетни? Да и рыночные, если уж на то пошло. Я уверена, что на рынках моей столицы, среди жен моих собственных придворных говорят примерно то же. — Я внимательно посмотрела на одного, затем на второго. — До зимы осталось недолго. Займитесь провизией для каравана, нам предстоит долгий путь на юг.
Отослав советников, я тут же отправила сообщение с царским слугой. Я была взбудоражена, меня волновала безопасность моего лагеря и отсутствие Соломона. Я не желала впускать большой мир в уют наших комнат. Не хотела, чтобы солнце и луна отмеряли следующий день.
Через несколько часов вокруг сабейского лагеря была выставлена дополнительная охрана. Я успокоилась, но ненадолго — ровно до момента, когда вошла в царские покои. Царь поймал мои руки, и выражение его лица выдавало смятение и внутреннюю борьбу.
— Я не могу сегодня остаться здесь, — сказал он.
— Я пойду с тобой, куда бы ты ни пошел.
— Я уже несколько недель не посещал Ташере. Она злится и ревнует.
Так это была правда. Я отстранилась.
— Мне казалось, что она слишком практична для подобного.
— Ни для кого не секрет, что ты поселилась в моих покоях. Что твой трон стоит на моем возвышении. Она во многом мне уступала. Но, отчаянно желая зачать еще одного сына, в этом не пойдет на уступки.
Ревность запылала во мне, жаркая, испепеляющая.
— Ну что ж. Тогда я призову другого мужчину в мои покои!
Он вцепился себе в волосы.
— Нет. Не надо, молю тебя. Прошу, позволь мне выполнить этот долг.
— Долг? Ты же царь!
— А она дочь фараона!
— Да! Но сколько раз ты сам говорил, что Египет слаб? Что он дает пристанище твоим врагам — мы так сказали прилюдно. В чем же теперь твой долг перед ней?
И тогда я поняла: он любил ее.
И это понимание пронзило меня ледяным копьем.
Сколько раз он писал ей поэмы, прежде чем впервые взял стило, чтобы написать мне? Сколько писем он ей послал, сколько подарков?
Он взял мои руки в свои.
— Любовь моя, прошу тебя. Останься. Дождись меня. Я вернусь на рассвете. Крепко спи, и я буду рядом с тобой.
— Едва поднимешься с ложа другой женщины, — горько сказала я.
— Как и ты пришла ко мне с ложа другого мужчины.
— А ты — с сотен чужих постелей. Но я не притворялась непорочной девой. Или и ты назовешь меня шлюхой, как зовут люди твоих рынков? Если я и шлюха, то царь сделал меня таковой!
— Разве ты не видишь, чем я рискую, чтобы быть с тобой? — спросил он, словно ему отказала вся мудрость.
— Чем ты рискуешь?
— Да! Они зовут тебя шлюхой — как любую другую женщину, что не замужем за любовником. Но тебе это прекрасно известно. Разве ты не видишь, что я рискую настроить против себя моих жрецов, которые уже сейчас называют мою любовь причиной того, что север, Дамаск, Иеровоам и прочие ополчились против меня?
— Разве ты не видел, как они указывают пальцем на первую попавшуюся женщину всякий раз, когда народ встречается с трудностями, — на женщину, что не обладает никакой властью над происходящим? Даже ваша Ева не жевала плода и не плевала им в рот Адама, он сам взял его и сам его ел. Я читала истории твоих жрецов! Разве они не видят, что пишут портрет своей собственной слабости?
— Дело не только в жрецах, но и в людях моих, народе. И все же я возвысил тебя над ними. Я поставил твое суждение прежде их. Ради тебя я рискую скандалом, рискую самим своим царством!
— В людях, которых ты выбираешь, в жрецах, которых ты назначаешь. Выбери других. Ты рискуешь царством, взяв в свою постель царицу богатейшего народа? Позволяя миру узнать, что наши царства отныне — единая мощная сила? В чем же здесь риск для тебя, о царь? Ты называешь себя опасным и тут же сбегаешь по первому зову своей жены!
— Чего ты хочешь от меня? — спросил он, и я рассмеялась. Несколько недель назад я задавала ему тот же вопрос.
— Стоит ли мне ответить так же, как ты, что мое условие — свадьба?
— Ты никогда не хотела свадьбы.
— Я царица. И десятки раз видела, как ты меняешь собственные решения. Отчего же мне не поступить так же?
— Я женат на тебе в моем сердце, теле…
— Твое сердце не успокоит твоих людей, проклинающих меня на улицах. И твоего сумасшедшего пророка, который настраивает против тебя твоих врагов. Ты женишься на дочерях народов, которые твой бог назвал запретными, но твой же бог ни слова не сказал о Сабе — и ты не хочешь жениться на мне?
— Мы поговорим. Я вернусь. Ночь коротка…
— Не коротка. И становится все длиннее! Разве ты не смотрел в окно, разве не видел, как блекнет солнце? Уже осень, и время до моего отъезда скорее сведется к часам. Проведи с Ташере месяц, когда я уеду. Не вставай с ее ложа, если хочешь. Но останься со мной сейчас.
— Билкис, — сказал он устало. — Ты не знаешь, что значит быть мужем сердитой жены, не говоря уж о многих женах. Ты мой мир и покой. Позволь мне выполнить долг и вернуться к тебе с благодарностью.
Я ничего не могла поделать. И открытая ярость ничего не могла бы мне дать. Но чего я ждала от царя с таким множеством жен — и чего можно ждать от царя?
— Что ж, иди. Возможно, я буду здесь, когда ты вернешься. Возможно, нет.
Он вздохнул, склонился над моими руками и вышел.
На следующее утро я проснулась одна. И царь ко мне не пришел. Как не вернулся и днем, к обеду, который я разделила с Шарой. Мы смотрели на улицы, заполненные паломниками, на крыши, украсившиеся беседками из пальмовых листьев; прошлой ночью я видела, как лампы гостей зажигаются в городе, словно созвездия. Весь день пилигримы входили в город и выходили прочь, и крики торговцев-зазывал с рынков долетали до самого дворца.
Запах городских пекарен дрожжевым потоком окутал город, отчего мой желудок требовал есть и снова есть целый день напролет. Шара словно не замечала: она принесла с собой набор для игры в Сенет и разгромила меня три раза подряд.
Шара теперь была совершенно иной. Гордо расправились плечи, которые она за эти годы привыкла сутулить и напрягать. Всегда сдержанная и робкая раньше, теперь она шагала так, словно снова могла дышать. Даже ее движения стали шире. Шара больше не извинялась за место, которое занимала под солнцем ее крошечная фигурка. Прошлое больше не сковывало ее.
За миг до заката по дворцу пронесся крик и плач.
Я вскочила на ноги, опрокинув доску и рассыпав фигурки по полу. Я бросилась к двери царских покоев, Шара за мной по пятам. Но Яфуш выставил руку, останавливая меня, и первым шагнул в коридор.
Загрохотали двери со стороны покоев Ташере, и донеслись взвинченные голоса — один женский, злобно кричащий. Второй мужской. Голос царя.
Я тихо расспросила стража, но не послала за царским слугой. Не стоило опускаться до царской семейной ссоры.
Позже, тем вечером, в царские покои пришел брат царя, Натан. Шара и я как раз готовили ложе ко сну. Я видела, каким взглядом он на меня посмотрел, как сверкнули его глаза, как недобро поджались губы.
— Рано утром к нам прибыл гонец, — сказал он мне. — Фараон, царь Египта, умер.
