Жеан поднял свой крест и двинулся к монастырю под огромной скалой, к стенам и контрфорсам церкви, которая возвышалась впереди подобно острову в океане.

Никто не вышел ему навстречу. Квадратное строение перед стенами монастыря, служившее странноприимным домом, пустовало, если не считать кур, укрывшихся здесь от холода. В запустении не было ничего странного — паломники пустятся в путь не раньше, чем зима окончательно отступит. Только настоящие святые или же настоящие безумцы решатся на поход через горы, пока лежит снег. А если учесть, что идет война — на западе и на севере стоят норманны, на востоке беспокоят баварцы и славяне, и повсеместно происходят стычки между отрядами императора и его племянника, — паломников будет даже меньше обычного.

Жеан дошел до ворот в стене монастыря. Они были толстыми и надежными, хотя и широкими настолько, чтобы проходила телега. В воротах имелась небольшая дверь для пеших странников. Жеан постучал. Никто не открыл. Он повернул ручку и толкнул дверь. Та отворилась. Жеан ощутил смутное беспокойство, хотя и не думал, что дверь будет заперта на засов. Монастырь находится далеко от моря, путь к нему лежит по хорошо защищенным землям. Дверь наверняка запирают на засов только в опасные времена.

Он обернулся, чтобы посмотреть на викингов. Их было почти не видно в тумане. «Уже скоро им надоест ждать и они войдут в странноприимный дом», — решил он. Они не станут мерзнуть из опасения оскорбить других своим присутствием. Жеан шагнул на территорию монастыря. Перед ним возвышалась церковь, слева тянулись арки монастыря, однако в воротах никого не было. Больше всего его беспокоило то, что он не слышал пения. Из церкви должна доноситься вековая песнь. Церковь представляла собой строение из светлого камня с башнями по углам. В той стене, под которой стоял Жеан, были прорезаны четыре арочных окна, в которых блестели узорчатые дорогие стекла синего цвета. Жеан вспомнил, каким богатым считается монастырь Сен-Морис, и запер за собой дверь на засов.

Он направился к церкви. Дверь ее тоже оказалась не заперта, и он шагнул внутрь. Ему потребовалась секунда, чтобы глаза привыкли к полумраку. И снова этот запах — насыщенный, кислый, возбуждающий аппетит. Жеан никак не мог определить, откуда он исходит. И что это пахнет? Какое-то варево? К этому запаху примешивался еще один, несколько неуместный здесь: мощный запах конского навоза.

Он прошел через притвор, простой, ничем не украшенный. Да, это явно дверь для бедных. Главный вход — дверь для знатных паломников — находится на другой стороне церкви. Исповедник миновал притвор и вошел в храм. Свет, пробивавшийся снаружи, был слабым, и поначалу арочные застекленные окна показались похожими на тоннели света, уходящие в черную пропасть. Слева от него, за алтарем, возвышались аркой ворота, перед ними был проход, где обычно стояли монахи, глядя на роскошный алтарь из золота и серебра, увенчанный изображением Христа на кресте. Свет играл на золоте, танцевал и переливался, словно сверкающие монеты в фонтане.

Интересно, откуда взялся такой образ? В монастыре был фонтан, и посетителям не возбранялось кидать в воду мелкие монетки. Монахи не запрещали, хотя лично Жеан не одобрял подобную практику. Эта традиция, насколько ему было известно, осталась от римлян, и от нее разило идолопоклонничеством. Монеты в фонтане были последним его детским воспоминанием, после чего Дева забрала у него зрение.

Жеан понял, что слышит какой-то звук. Чье-то дыхание. Или что-то еще? Под алтарем что-то шевелилось. Он вгляделся в темноту. Сумерки сгустились еще сильнее, и окна теперь просто тускло поблескивали. Он почти не различал ничего из обстановки.

Он подошел к ветвистому подсвечнику и нашел лежавшие рядом кремень и трут. Спустя несколько мгновений высек огонь и зажег свечу, затем еще одну, и еще, пока все четыре свечи в канделябре не загорелись. И сделал шаг вперед. У алтаря он остановился и поднял канделябр повыше. Послышалось движение, фырканье, затем что-то блеснуло, но не золотом алтаря, а темно-коричневым. За алтарем, привязанная рядом с ним, обнаружилась лошадь. Она стояла смирно, но все равно издавала обычные для лошадей звуки. Ее фырканье и постукивание копытами казались настолько неуместными в церкви, что Жеан не сразу понял, что видит. На полу лежало седло с высокими луками на франкский манер, а рядом — порядочная куча навоза. Жеан ощутил, как в груди поднимается волна гнева на того, кто превратил Божий дом в конюшню. Франк бы никогда такого не сделал.

Он подумал, не вывести ли животное на улицу, однако что-то здесь смущало его. Может, позвать викингов? Он поглядел на золотой алтарь. Нет, если он позовет их, они разломают алтарь и к утру уже окажутся на полпути к морю с остальными сокровищами монастыря.

Жеан пошел к другому выходу из церкви, прихватив с собой канделябр, а лошадь осталась в темноте. Перед исповедником выросла боковая дверь, ведущая к дормиторию. Она тоже была открыта. Жеан вышел на холодный воздух. Спальни монахов находились в большом двухэтажном здании, которое он едва различал в отблесках пламени свечей. В окнах не было света, что нисколько его не удивило. Он будет выглядеть попросту глупо и вряд ли внушит уважение к себе, если разбудит монахов. Может, бургундская традиция позволяет приводить животных в храм, хотя он в этом сомневался.

Исповедник спустился по лестнице, и пламя свечей затрепетало от его шагов. Он замерз и решил, что те, кто еще не спит, должны быть в «теплом доме», единственной части монастыря, за исключением кухни, где дозволялось разводить огонь. Монахам полагалось вести аскетическую жизнь, однако зачастую половина братии в ночи, подобные этой, спала у огня. Он догадался, что «теплый дом» должен располагаться в нижнем этаже дормитория, откуда теплый воздух поднимается в спальни.

Справа от Жеана находилось низкое здание с маленькой дверцей. Он интуитивно догадался, что это ризница, где хранятся священные сосуды для праздничных месс. Снег под дверью ризницы был другого оттенка, почти черный в мерцании свечей. Что-то тащили из ризницы, что-то, оставившее длинный темный след на белом снегу. И пах след насыщенно и кисло. Не задумываясь, Жеан протянул руку и зачерпнул горсть снега. Снег растаял в руке, оставив пальцы странно липкими. Жеан лизнул пальцы и ощутил, как его пробирает дрожь. Вкусно. Неужели кто-то разлил здесь похлебку? Но если это еда, то он такой еды никогда не пробовал. От нее веяло морозной свежестью, от нее по спине, рукам и ногам бежали мурашки.

Он огляделся по сторонам и потянул носом воздух. Запах снега наполнял его, от него волосы на затылке вставали дыбом, он глотал слюну, ему казалось, будто его выдернули из дремы у жаркого очага.

Жеан пошел по темному следу. Подальше от стены свежий снег прикрыл пятна, однако запах никуда не делся. Он погрузил в снег пальцы. Липкая субстанция была там. Жеан поставил канделябр, затем раскинул руки и принялся бешено копать снег. Кажется, все пространство внутреннего двора было залито темной жижей, едва прикрытой недавно выпавшим снегом.

Жеан размазывал эту жижу по лицу, совал горстями в рот, потом лег на снег и принялся лизать его, словно пес. Никогда еще он не был так голоден. Казалось, будто все дни, проведенные без еды, когда он равнодушно наблюдал, как викинги готовят пойманную рыбу или дичь, вернулись, чтобы взять свое, и его охватила бешеная жажда того, что скрыто под снегом.

Он не знал, сколько пролежал так, вылизывая снег, но в себя его привел какой-то шум. Ага, снова лошади. Он поднялся, мокрый и дрожащий, хотя и не от холода, вовсе не от холода. Его разум как будто рассыпался на множество частей, он не мог привести рассудок в порядок, как если бы его обычная способность мыслить находилась рядом, но была недоступна ему, бесполезна, как книга бесполезна для слепого. Он поднял канделябр. Горела только одна свеча, и от нее он зажег остальные три, после чего вошел в очередную открытую дверь, в большое здание справа. Это оказалась трапезная — просторный обеденный зал монастыря, где скамьи были сдвинуты к одной стене, а рядом с ними валялся перевернутый длинный стол. Жеан помотал головой, пытаясь прийти в себя, помолился, прося наставления и вразумления, и постепенно в мозгу прояснилось. Здесь стояли лошади, шесть лошадей. На этот раз он заметил, что, хотя все животные были отличными скаковыми лошадьми, седла, сложенные в углу комнаты, оказались вьючными. Более того, среди них лежали два прекрасных франкских седла для верховой езды, тоже переделанные для того, чтобы вешать по бокам большие корзины. Жеан до своей слепоты успел повидать достаточно лошадей, чтобы ясно понимать — такие замечательные животные, как эти, не должны носить грузы. За одного такого скакуна можно получить пять вьючных животных. Еще он знал, что северяне — скверные наездники и ничего не понимают в лошадях.

Он вышел из трапезной, вернулся в дормиторий. «Теплый дом» в нижнем этаже был отличный, с проложенной под полом римской системой трубопроводов, и отдушины для горячего воздуха находились прямо у него под ногами. Жеан наклонился. Кто-то засыпал их землей. Он открыл дверь и вошел.

Жеан отшатнулся и невольно вскрикнул. В небольшой комнате размером десять на десять шагов, сгрудившись у остывшего очага, сидели мертвые норманны, человек сорок или пятьдесят. Воздух был мутным от дыма погасшего огня, однако в сиянии свечей Жеан все равно сумел рассмотреть тела во мгле. Они сидели, привалившись друг к другу или к стенам, вокруг были разбросаны дорогие блюда и подсвечники; один викинг, настоящий великан с тремя шрамами на лысой голове, восседал на великолепном стуле из золота и эмали — на реликварии святого Маврикия, в котором хранились мощи святого. Никто здесь не шевелился, и Жеан понимал, что выживших среди норманнов нет.

«Праздничную трапезу прервал ангел смерти», — решил Жеан. Сердце учащенно забилось. Он обливался потом, несмотря на холод, слюна выделялась так обильно, что уже стекала по подбородку. Может, на него напала та же болезнь, которая поразила викингов? Он так голоден! Викинги явно заглянули на кухню, прежде чем уйти, у них в руках и на коленях были недоеденные куски хлеба, сыр, жареная птица, какая-то еда валялась и на полу. Только эта еда не вызывала у Жеана аппетита. Должно быть, он заболел. Умирать с голоду и при этом испытывать отвращение к пище — явный признак какого-то расстройства, недуга.

Он поднял подсвечник и вошел в комнату, чтобы внимательнее рассмотреть одного мертвого воина: юношу лет пятнадцати, светловолосого, безбородого. У него изо рта пахло дегтем, на губах застыла черная пена. Так же выглядел и его сосед, и сосед соседа. На коленях у великана с тремя шрамами стоял большой черпак с монастырским пивом, которое он так и не выпил. У него за спиной виднелся бочонок с проделанной наверху дырой. Жеан понюхал пиво. От него тоже попахивало дегтем. Яд. Но почему в комнате так дымно? Жеан поглядел на пол. Кто-то пробил в полу отверстие, и дым отопительной системы поступал напрямую сюда. Кто-то умышленно убил этих людей самым изощренным способом.

Жеану вдруг стало очень холодно. Он взял у одного из викингов плащ и, немного подумав, позаимствовал у великана со шрамами меч в ножнах и на перевязи — отличный франкский клинок. Народ торговал с захватчиками, какими бы карами ни грозили правители.

Прежде чем уйти, он положил руку на ковчег, встроенный в сидение золотого стула, — именно здесь хранились мощи святого Маврикия. Рассудок Жеана прояснялся лишь на какие-то мгновения, и он воспользовался одним таким мигом, чтобы обратиться к Богу.

— Дай мне силы, — проговорил он. — Объяви свою волю. Сделай меня своей правой рукой, Господи, чтобы я служил Тебе.

Однако это никак не помогло. Жеан не мог избавиться от тумана в голове, не мог понять, как быть дальше. Рассудок его покидал. Он мог думать только о своем голоде. По сравнению с его голодом даже вопрос о судьбе монахов уходил на задний план. Однако чего же он хочет?

Он вернулся в «теплый дом» и прошел через него в лазарет. Может, там отыщется какое-нибудь снадобье или слабительное, которое избавит его от тумана в голове? Он открыл дверь и заглянул внутрь. В помещении стоял металлический запах рубленого мяса. В кроватях лежало человек пять монахов, их выбритые макушки заблестели в пламени свечей, словно диковинные розовые цветы. Жеан ощутил, как в нем поднялась волна облегчения, но в следующий миг он понял, что чего-то не хватает. Не было слышно ни дыхания, ни храпа. Только стук собственного сердца отдавался в ушах. И только теперь он как следует рассмотрел то, что было перед ним. Два ближайших к нему монаха лежали в обычных позах, зато остальные свешивались с кроватей, изогнувшись под неестественными углами. Их тела были изрублены мечами.

Жеан отчаянно нуждался в помощи, однако ему некуда было за ней пойти. Необходимо послать гонца в ближайший монастырь. Который из них ближайший?

Он прошел в конец лазарета. Неужели никто не выжил? И тут он увидел его. В отблесках пламени свечей вырисовывался силуэт человека, который смотрел на него. Жеан вздрогнул. Человек неподвижно стоял в дальнем конце помещения, смотрел на него, однако ничего не говорил.

— Что здесь произошло, брат? — спросил Жеан.

Монах ничего не ответил. Жеан сделал еще шаг.

— Брат?..

Подойдя ближе, Жеан понял, что с монахом что-то не так. Стоял он как-то неправильно. Как будто подавшись вперед всем телом, словно перегнулся через стол. Жеан сделал еще несколько шагов в темноту и поравнялся с монахом. Да, это монах, он видел по тонзуре, однако внимание исповедника привлекло кое-что иное.

У него на шее была затянута петля, и веревка тянулась к потолочной балке. Жеан протянул руку и тронул щеку монаха. Он был холоден, словно рыба на разделочной доске. Похоже, нет смысла перерезать веревку. Жеан взглянул на узел, которым была стянута петля. Очень странный узел: тройной, из входящих друг в друга треугольников. Жеан сглотнул комок в горле. Он не сомневался, что раньше уже где-то видел такой узел. Жеан выхватил меч и коснулся своей одежды. Туника спереди была мокрой, и у него изо рта тянулась тонкая нитка слюны.

Сколько монахов было в Сен-Морисе? Пять мертвецов только в лазарете. Но должно было остаться не меньше пятидесяти, даже шестидесяти человек. Что же с ними случилось? Где служки, ученые, послушники? Жеану оставалось только надеяться, что они, по милости Божьей, отправились на зиму куда-то в долину или же просто ушли по неизвестной причине.

Однако его неудержимо влекло к покойникам. Рот был полон слюны. Жеан помотал головой, охваченный ужасом, не в силах признать, какие мысли одолевают его. Надо немедленно покинуть лазарет. Жеан побрел к двери, выронив на ходу канделябр.

Лошадь в храме заржала. Жеан услышал, как кто-то произнес в тишине одно-единственное слово на языке норманнов. Он знал это слово. «Тише». Кто-то успокаивал животное. Он оставил свечи там, где они упали, даже не пытаясь зажечь их снова.

Жеан стиснул меч и прокрался через двор, затем поднялся по лестнице к двери, едва различимой в темноте. Она так и стояла приоткрытой, как он оставил ее, выходя. Как можно тише он вошел в храм. Задернул за собой полог, отделявший храм от притвора.

Горела одинокая свеча — бутон света на огромной темной поляне церкви. Он никого не видел в темноте, только золото алтаря лоснилось в пламени этой свечи. Вот ниже блеснул еще один предмет — серебряная полоса на полу. Сначала он никак не мог понять, что это такое. Предмет по форме походил на полумесяц, но по нему то и дело пробегала черная тень.

— Я чищу свой меч, монах Сен-Мориса. Не заставляй меня снова его марать.

Жеан не понял, кто с ним говорит, однако ответил спокойно:

— Я не монах этого монастыря.

Послышался звон, и кто-то поднялся. Лошадь, напуганная шумом, забилась и заржала в темноте.

— Тогда кто ты?

Жеан ничего не ответил. Гнев и враждебность, каких он никогда не испытывал раньше, переполняли его. Лица человека он так и не увидел, однако прекрасно узнал голос. Хугин, Хравн, Ворон, тот, который истязал его.

Ворон заговорил неуверенно:

— Вероятно, ты видел то, что тебе трудно понять. Я...

— Где монахи? — перебил его Жеан.

Ворон вскинул голову, как будто задумавшись над вопросом.

— Иди сюда, раздели со мной ужин. У меня выдался нелегкий день, и я был бы рад немного забыться за разговором и отдыхом.

Жеан вышел на свет. Хугин заморгал, глядя на меч в руке исповедника.

— Спокойно поговорить не получится, пока у тебя в руке оружие, — сказал он.

— Ты убил монахов?

Ворон поджал губы.

— Не всех, пока еще не всех, — ответил он, — хотя не исключено, что такая необходимость возникнет. Прошу тебя, присядь. Я не такое чудовище, каким могу показаться.

Жеан опустил меч, положил на пол и сел рядом, завернувшись в норманнский плащ. Ему нестерпимо хотелось уничтожить мерзавца, однако для начала необходимо узнать, что же произошло, почему столь странные силы ополчились на госпожу Элис.

От чародея воняло чем-то, несло едким запахом железа и соли.

— Где монахи? — Жеан видел, как дыхание вырывается облачком пара в свете одинокой свечи.

— Внизу.

— Живые или мертвые?

— И те и другие.

— Внизу где?

— Я скоро тебе покажу.

Он говорил не тем голосом, каким беседовал с королем, не тем, каким обращался к Жеану, терзая его птичьими клювами. Теперь его голос звучал спокойно и тихо. Теперь Ворон бормотал, выговаривал слова слабо и невнятно, едва слышно.

У Жеана закружилась голова. Голод не отпускал его, этот чудовищный голод, желание лизать сладкую жижу из-под снега. Что же с ним такое? К этому, чувствовал он, причастен Ворон. Исповедник сглотнул ком в горле, прося Господа указать ему верный путь.

— Ты убил всех викингов.

Ответа не последовало. Ворон просто сидел, таращась в пустоту.

— Зачем ты их убил? Они же твои сородичи. Зачем?

Ворон огляделся по сторонам. В его глазах сквозил страх.

— Воля Господня.

— Что ты можешь знать о воле Господней? Ее постигают в молитве или из папских эдиктов.

— Но ведь Бог хочет, чтобы викинги умирали. Разве ваши монахи, эти ваши Эболус и Джоселин, погибшие в Париже, сражались не для того, чтобы истребить северян?

— Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. — Жеан говорил вполголоса.

— Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как монах, — заметил Хугин.

— Я монах, — возразил Жеан, — просто мне пришлось проделать трудный путь.

Жеан огляделся. Что-то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

— В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих монахов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восстановления мира.

— Ты их ел?

— Что?..

— Говорят, ты пожираешь трупы.

— То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают некоторые ритуалы, вот и все.

— Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

— Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жалость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

— Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

— Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заметить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неведомо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

— Верно.

— Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там — христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не получилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все кости были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианкой, и ее семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действительно решили, что я пожираю человеческую плоть.

— Ты же язычник.

— Я человек, — возразил Ворон, — и мой бог не ведает зависти.

— И жалости он тоже не ведает.

— Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к чему душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлична. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Когда он снова заговорил, голос его звучал тверже.

— Наши боги не так уж и отличаются друг от друга. Мой хочет крови. И твой тоже. По временам, когда черный святой шагает по здешним коридорам, кажется, что их желания сливаются в одно. Один здесь, в этих камнях, в скалах, в горном перевале. Один — бог смерти, он ждет, что ему станут угождать, убивая. Какое счастье, что твой бог хотел того же самого от фивейских мучеников.

— Мой Бог — не твой бог.

— А что ты знаешь о моем боге?

— Только то, что он лживый.

Ворон кивнул.

— Это верно, еще как верно. — Он вроде бы задумался на минуту. — Но разве тут дело не в том, с какой стороны посмотреть? Предательский характер моего бога известен всем. Он убивает героев, чтобы забрать в свои чертоги. А твой бог позволяет своим мученикам умирать, чтобы испытать их веру и отправить на Небеса.

Исповедник заставлял себя мыслить ясно, усилием воли вызывая те переживания, которые он испытывал, когда молился Богу, положив руки на мощи святого. Он снова заметил боковым зрением какое-то движение. Жеан помнил разговор в доме Зигфрида, признание Ворона, что когда-то он был христианином и именно в этом месте обрел и потерял веру. «Узнай, чего он добивается, и узнаешь, в чем его слабость». Жеан снова и снова мысленно повторял эти слова. Рассудок был теперь подобен свече под натиском бури, огонек которой можно сохранить только неустанной заботой и вниманием.

— Ты не монах, однако говоришь как монах, — произнес Жеан.

— Я был когда-то монахом, — сказал Хугин.

— Так почему же ты оставил Христа?

— Потому что Христос оставил меня.

— Но ведь Он всегда рядом и готов снова тебя принять.

— Его не было рядом, когда я просил Его об этом. Зато нашлось кое-что другое.

Ворон убрал руки от свечи. Свет вдруг заиграл на золоте алтаря — танцующий в темноте огонек превратил металл в жидкость.

— Что же?

— Другой путь.

Лошадь переступила с ноги на ногу, и пламя свечи затрепетало от сквозняка. Ворон закрыл лицо руками, как будто горюя, его изуродованная голова стала золотистой в лучах теплого света. Он тихо проговорил:

— Иисус оставил меня. Я молился, а Он меня оставил.

В темноте, словно проступая сквозь толщу воды, возник силуэт. Это было то дитя, которое Жеан видел на речном берегу: чудовищно изнуренная голодом, брошенная девочка с худым осунувшимся лицом. Ворон не замечал ее, и Жеан не стал обращать его внимание на девочку, опасаясь того, что может сделать чародей. Пока Ворон смотрел в пол, Жеан махнул рукой, пытаясь прогнать ее. Девочка не шелохнулась, просто стояла и глядела на него, и ее лицо казалось в темноте белой маской.

— Мои родители — бедняки из ближайшей деревни, у них было много сыновей и дочерей. Я не родной их ребенок, а найденыш, монахи заплатили матери — женщине, которую я называл матерью, — чтобы она выкормила меня. И я оставался в их семье до пяти лет, пока не умер отец. Тогда монахи из милосердия взяли меня сюда. Они обучали меня, кормили и собирались сделать одним из них.

— То воистину была воля Христа, — сказал Жеан.

— Воистину. Жизнь в монастыре у мальчишек была не так уж трудна, и я мог время от времени ходить в долину и навещать родных. Особенно я любил сестру.

— Лучше стремиться к Христу, чем возвращаться к земным привязанностям, — заметил Жеан.

Он говорил почти механически, озвучивая те прописные истины, которые были вложены в него, давая те советы, которые давали ему. Казалось, будто слова были той самой ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы спастись от гнева, нарастающего внутри и грозящего уничтожить того человека, каким он когда-то был.

— Я так не думаю, — возразил Хугин. — Сестра уж точно значила для меня больше, чем Бог. Мать занималась хозяйством и другими детьми, отец умер, и все свои нежные чувства я сосредоточил на сестре. Когда я пробыл в монастыре пять лет, она заболела лихорадкой.

— Она умерла?

— Она умерла бы, если бы я ничего не делал.

— Ты молился?

— Да. И я умолял аббата послать за лекарем. Он заявил, что в долине полным-полно маленьких девочек, и если одной станет меньше, Господь не огорчится. Он захотел бы спасти крестьянского сына, который может пасти скот, строить и сражаться во имя Христа, но только не одну из сопливых девчонок.

— Он рассуждал неправильно, — сказал Жеан.

— И это стоило ему жизни, — сказал Ворон. Он окончательно избавился от прежней слабости. От гнева его голос зазвучал уверенно, мощно и звучно.

Жеан не мог ответить. У него кружилась голова. В носу снова стоял запах той жижи из-под снега. Ярость сгущалась внутри него. Он силился подавить ее, напоминал себе о цели путешествия: узнать, почему этот негодяй преследует госпожу Элис, понять, в чем причина, чтобы защитить ее.

— Я пришел к ней, я знал, что она умирает. Моя мать позвала одну женщину с гор, женщину, которая придерживалась старой веры, которая когда-то сожгла себе лицо, чтобы овладеть своим искусством. Она и рассказала мне, что эта долина — место особенное. Церковь была построена на источнике, посвященном старинному богу, мертвому богу, богу повешенных, хранителю удивительных рун. Римляне утверждали, что, когда они пришли сюда, здесь стоял храм Меркурия. Но я знаю его под другим именем: Один. Некоторые называют его Вотаном, Воданом, Годаном, Христом.

— Христос не имеет никакого отношения к этим идолам, разве что ниспровергает их. — Жеан теперь пристально смотрел на Ворона, силясь удержаться от... от чего?

— Твой бог так же жаждет крови, как и те, которым люди поклонялись с начала времен, — заявил Хугин. — Ответь мне, когда первый камень попал в первого мученика, когда Стефан пролил кровь за Христа, разве твой бог не улыбался?

Жаждет крови. Ощущения, испытанные в те минуты, когда его терзал Серда, снова вернулись — вкус плоти во рту, текучая сила, наполняющая тело по мере того, как теплая кровь сочится в горло. Тогда это представлялось чудовищным, однако сейчас воспоминание вовсе не казалось Жеану таким уж ужасным, оно было даже приятным.

— Богу нужна была смерть. Долине нужна была смерть. Знахарка показала мне тройной узел. — Руки Ворона лениво нарисовали в воздухе изображение. — Три в одном, ожерелье мертвого бога, петля, которая затягивается в одну сторону, которую невозможно растянуть обратно. Я отправился к аббату в его погреб. Он успел напиться, и мне было нетрудно сделать то, чего хотел бог.

У Жеана пересохло в горле. Глаза девочки как будто пронизывали его насквозь. Он понимал, что отчаянно нуждается в глотке воды, отчаянно нуждается в пище. Жеан облизнул губы. Вкус того, что он нашел под снегом, стоял во рту, однако не насыщал, а лишь распалял желание найти еще.

— К утру сестра поправилась. Знахарка сказала, что за свою помощь хочет, чтобы сестра служила ей. И я пошел вместе с ними в горы.

Жеану казалось, что вся церковь раскачивается.

— Так ты говоришь, идол, которого ты нашел, снова хочет крови?

— Я уже дал ему. Я не знаю, чего он хочет.

Жеан был не в силах воспринимать слова Ворона. Кровь внутри него обращала вены и прочие полости тела в морские пещеры, захлестываемые приливной волной. Он мог думать только об одном.

— Что это? — спросил Жеан. Он с усилием выталкивал из себя слова.

— Что «это»?

— Ты испачкан в чем-то. На тебе что-то мокрое. — Жеан чувствовал запах. Ему отчаянно хотелось попробовать это, лизать и обсасывать плащ Ворона, упиваться запахом и вкусом черной жижи, которая покрывала голову, плечи и руки Ворона.

— На тебе тоже, монах. Я занимаюсь нелегкой работой.

— Что же это?

Ворон улыбнулся. Его лицо показалось Жеану знакомым. Это проявление болезни, которая напала на него в тот миг, когда он ступил на территорию монастыря, в этом он не сомневался. Он где-то уже видел раньше лицо Ворона. Оно было изуродованным, распухшим, покрытым шрамами, однако он узнавал его.

— Что это?

— Это кровь.

Девочка отступила назад, и тьма скрыла ее. Она просто вернулась в трясину темноты. И исчезла.

Кровь. Жеан упал на плиты пола. Он знал, что это за запах, однако гнал от себя саму мысль об этом. Кровь, вкус которой он ощущал на лесной поляне, кровь, которую он слизывал со снега. Стены церкви завертелись вокруг него. Он ощущал, как сжимается горло, как холодеет кожа, покрываясь ледяным потом. Его тело просто распирало от желания действовать.

Молитвы и обрывки песнопений, церковные догматы как будто разлетелись на множество осколков, проносясь в голове, силясь вновь обрести цельность и смысл, пытаясь сделать его тем, кем он был. «Тому, кто изрыгнет из себя облатку, потому что желудок его переполнен пищей, и бросит ее в огонь, положена двадцатидневная епитимья... Бог от Бога, свет от света, истинный Бог от истинного Бога, сотворенный, а не рожденный... Этих мелких тварей, будь они обнаружены в муке, надлежит выкидывать со всем, что находится вокруг них... Мы ожидаем воскрешения мертвых, и тогда жизнь мира станет... Он не осквернил себя едой с королевского стола, и вином, которое пил... Если пожрет ее собака, стодневная...»

Гнев в нем был готов прожечь кожу насквозь. Горло горело от жажды, которую требовалось немедленно утолить.

— Да ты болен, странник, — сказал Ворон. Он огляделся по сторонам. — Ты в доме своего бога, однако здесь он тебя не ждет. Друг мой... да-да, друг, он ждет в темноте, где ждет всегда. Вот, утоли свою жажду.

Он протянул исповеднику чашу. Вода в ней пахла как-то знакомо, но мысли Жеана разбредались, он был не в силах понять, что означает этот запах. Он осушил чашу.

Жажда не утихла. Он хотел лишь одного. Крови. Он поглядел на Ворона и понял, что надо делать. Он поднялся. В руке он сжимал меч. Ворон встал. Жеан попытался поднять руку, чтобы поразить его, однако меч не шелохнулся. Его рука не подчинялась приказам разума.

— Это место хочет смерти, — проговорил Ворон, — и, кажется, оно хочет твоей смерти.

Он толкнул Жеана в грудь, и монах упал. Он лежал на полу, запах крови заполнял разум. Он закашлялся. Поднес руки ко рту. У него на губах была черная пена. Вода в чаше была отравлена. Он узнал бы запах, если бы разум не отказался служить, не позволив ему распознать яд. Однако разум отказался ему служить задолго до того, как он выпил отраву.

— Ты убил меня.

— Пока нет, — сказал Ворон, — пока еще нет.

Жеан вгляделся в покрытое шрамами лицо чародея и наконец- то узнал его. Он не смотрел в зеркало с тех пор, как ему исполнилось семь лет, но сейчас на него глядело — исхудавшее, истерзанное обрядами и страданиями, изуродованное и лишенное былых черт — его собственное лицо.

Жеан провалился в беспамятство, а Ворон подхватил его на руки и потащил в крипту.