На углу Пушкинской и Юмовской улиц Харькова стоит отлично сохранившийся двухэтажный дом. Стекла окон и обоих этажах до половины закрашены белой краской, как в бане. У подъезда аккуратной готической вязью выведена надпись: «Сант Пауль» — «Святой Павел». Но сразу же за дверью в прихожей — грязная порнографическая роспись, на которую нельзя глядеть без отвращения. Это был публичный дом, обслуживавший немецких летчиков. Оказывается, имя Святого Павла в Гамбурге носит квартал грязных ночных кабаков. И вот это же имя в Харькове!..

Когда перебираешь в памяти ворох впечатлений нынешних дней, просматриваешь наспех записанные в блокноте рассказы харьковчан, перелистываешь документы, брошенные немецкими чиновниками, перед глазами все чаще всплывает эта деталь — чинная, благопристойная надпись у подъезда, и мерзость, прикрытая именем святого. Она как бы символ поразительной по своему размаху и рекордной по циничности неутомимой деятельности гитлеровцев, поставивших своей целью унизить, заплевать, опоганить самую душу, самое сердце города.

Внешне все было чинно и благопристойно: жители Харькова могли ходить в театр, кино, читать ежедневную газету. Они могли поступить на службу, могли послать детей в школу. Но что за содержание вкладывалось гитлеровцами в каждое из этих понятии, столь привычных уху цивилизованного человека, и как, в сущности, гнусно и низко все это гитлеровское искусство — всегда и всюду делать белое черным, лгать, изворачиваться, денно и нощно оболванивать, опутывать мозг человека, вынимать из него душу и превращать его в автомат, в раба.

Руководитель управления пропаганды Харькова — «Эрика Пропаганда Штафель» — зондерфюрер Бек, лысый неврастенический толстяк, являвшийся на репетиции в драматический театр с парабеллумом у пояса, в редкие минуты благодушного настроения так разъяснял артистам свои задачи: «Мы перевоспитываем вас. Вы привыкли много рассуждать и много думать. Рассуждать вам вовсе не следует, а думать надо только о том, как быстрее и лучше выполнить то, что вам задано на день».

Целая армия немецких чиновников, коммерсантов, больших и маленьких фюреров была занята тем, что отучала людей думать, искореняла у них чувство собственного достоинства. С кем бы мы ни беседовали: со скульптором или с работницей пригородного совхоза, с актрисой или с уборщицей— от всех мы слышали одно и то же. Гитлеровский начальники всех рангов действовали совершенно одинаково — брань, кулак в зубы, палка, и тут же тошнотворно лицемерное разъяснение: «Это для вашей пользы».

В пригородном немецком имении директор, которого работницы прозвали «Холерой», бил женщин палкой за то, что они садились на телегу не так, как им приказывали, а по-своему, как привыкли.

В строительной конторе гнилозубый гитлеровец Вальтер, которого рабочие так и прозвали «Зубатым», избивал работниц «просто так» измерительным метром.

Зондерфюрер Бек, кичившийся своим меценатством, бил актеров и музыкантов по лицу кулаком «ради их пользы».

Все это именовалось воспитательными мерами.

Человека отучали думать. Человека приучали терпеть побои. Человека учили ходить, работать, жить от сих и до сих — ни дюймом дальше!

Со стены одного дома мы сняли объявление: «Внимание! Обращается особое внимание на то, что каждое гражданское лицо, которое без особого письменного разрешения соответствующих военных органов оставит свое местожительство, или не будет иметь постоянного местожительства, или будет задержано на дорогах вне города, подлежит строжайшему наказанию. Это относится и к лицам, у которых имеются разрешения, но которые будут обнаружены за пределами кратчайшего маршрута, указанного в их разрешении».

В этом приказе — гитлеровец во весь свой рост!

Фашисты любят болтать о любви к культуре и искусству. Они устроили в Харькове даже выставку «Чудесная Германия» — русским и украинцам показывали фотографии о том, как хорошо живут богатые немцы, чтобы рабы знали, на кого они работают, и трепетали перед ними.

— Германия! О, Германия — культурная страна! — говорил зондерфюрер Бек, избивая первую скрипку оркестра женщину Филонову.

А подленькая газета «Харькiвъянинъ» печатала издевательские заметки от имени интеллигентов, угнанных на каторжный труд в Германию: «Приобрел новую квалификацию. По профессии я художник-график. Таким и выехал прошлой зимой из Харькова в Германию. Четыре месяца я учился у немецкого мастера Гартмана, человека достаточно солидного и важного. Гартман научил меня другой профессии. Больше полугода я работаю самостоятельно электромонтером».

Гитлеровцы строили умиленные рожи, заставляя профессоров, учителей, художников браться за топор или лопату. «В Германии вполне достаточно интеллигентов для всей Европы. Вы позволяли себе роскошь, готовя слишком много специалистов. Здесь нам нужны руки, а не головы», — объяснял фашист Шталь инженерам Тракторного завода.

Мы видели женщину-врача, которая зарабатывала себе на пропитание тем, что собирала окурки, осторожно снимала с них папиросную бумагу, клеила крахмалом эти жалкие обрывки, адским кропотливым трудом делала из них гильзы и продавала на улице.

Мы разговаривали с одной из талантливейших женщин-скульпторов, чьи работы красовались на всесоюзных выставках. Она только что пришла из одной отдаленной деревни с мешком за плечами. Ее новой специальностью стал товарообмен.

Сколько таких встреч было в эти дни!

В порабощенном городе фашисты устроили для себя сеттльмент. Мы видели эти дома. Строительные команды отлично отремонтировали их, остеклили, провели туда электричество, водопровод. В котельных лежали запасы угля. Квартиры были прекрасно меблированы вещами, взятыми у харьковчан. В сеттльменте жили немецкие офицеры, купцы, чиновники со своими семьями, Представители немецких фирм в модных пиджаках и брюках-гольф важно разгуливали по Сумской, чувствуя себя вполне уверенно под бдительной охраной патрулей. Русским и украинцам под страхом смерти запрещалось входить в сеттльмент. Дома, где жили немцы, были обнесены колючей проволокой.

Немецкий капитал все глубже запускал свои щупальца на Украину. В Киеве уже работали отделения крупнейших немецких акционерных обществ, в частности фирмы Маннесмана. В Харькове гитлеровцы уже были пуганы в феврале, но к лету и здесь возобновил работу ряд мелких фирм, работавших по заказам военного командования.

Строительные конторы, дорожные фирмы, хозяйчики, эксплуатировавшие пригородные совхозы, переименованные в «государственные имения», плодились, как грибы. Этим летом немецкие предприниматели открыли в городе десять своих кафе и магазинов. Везде была примерно одинаковая организация дела: командовали представители фирм — дряхлые немецкие мастера, которых даже по тотальной мобилизации нельзя было взять в армию, а работали русские и украинские рабы, получавшие ничтожную оплату за свой труд. Хозяева получали большие барыши, и жизнь в сеттльменте текла, словно в раю.

Крупных заводов гитлеровцам так и не удалось восстановить. Тогда они занялись мелкими кустарными предприятиями. Немецкая газета писала: «После разрушения, которое в результате войны познала промышленность Харькова, домашние ремесла и ремесленная промышленность приобретают великое значение. Немецкий солдат уже знает изделия харьковских мелких предприятий. Знает их также и широкий рынок. Зимой на санках, а летом тачками харьковчане экспортируют на Полтавщину, Сумщину, Днепропетровщину собственного изделия ведра, тяпки, лопаты, выварки, пудру, брошки и прочий товар». Но «экспорт», который рекламировала немецкая газета, был настолько ничтожен, что, конечно, не мог играть сколько-нибудь существенной роли в экономике.

Рабочие и ремесленники Харькова упорно саботировали работу на оккупантов. Гитлеровцы отвечали на это глухое сопротивление высылкой людей на каторжный труд в Германию, — последний эшелон увез туда 2 700 человек 22 июля! Так как харьковчане всячески укрывались от мобилизации, оккупанты предприняли в июле поголовную регистрацию всего населения. В извещении обер-бургомистра О. Семененко было недвусмысленно сказано: «По распоряжению штандарткомендатуры лица, на паспортах которых после окончания регистрации не будет штампов 1943 года, будут рассматриваться как партизаны и подлежат соответствующим репрессиям». Но даже эта открытая угроза смертной казнью не запугала харьковчан. Люди укрывались от регистрации, чтобы их не угнали в Германию.

Верные своей политике лжи и подлога, гитлеровцы, сдавливая одной рукой горло харьковской интеллигенции и подавляя всякое проявление духовной жизни, другой щедро размножали декларации о том, будто они являются поборниками украинской национальной культуры. В помещении знаменитого театра имени Шевченко немцы разрешили наспех собранной труппе под тем же именем давать спектакли. Уже упоминавшийся нами зондерфюрер Бек любил при случае ввернуть словечко, что театр Шевченко является-де любимым детищем «Эрика Пропаганда Штафель» и что в этом — доказательство покровительственного отношения немцев к украинской культуре, которая якобы ставится ими выше русской.

В действительности имя Шевченко, конечно, было забыто в стенах театра. Театр не ставил украинских пьес. На его сцене главным образом шли оперетты и сборные концерты в стиле варьете худшего пошиба. Бек требовал, чтобы на сцене как можно меньше разговаривали и как можно больше пели и плясали, преимущественно в обнаженном виде.

Вчера актеры театра, которым удалось укрыться от насильственной эвакуации, проводившейся отделом пропаганды еще 8 августа, с чувством горечи рассказывали нам, как готовился последний спектакль — оперетта Легара «Голубая мазурка». По распоряжению Бека были убраны все диалоги и вставлены двадцать балетных номеров, не имевших никакого отношения к развитию сюжетной канвы спектакля. «Все равно наши солдаты не понимают вашего языка», — равнодушно сказал он актерам, попытавшимся заметить, что в таком виде спектакль будет просто нелепостью.

Спорить с Беком было небезопасно. Люди, осмелившиеся возражать, немедленно штрафовались — у них на неделю отбирали паек. А так как «штрафные» пайки поступали в личное распоряжение Бека, он каждую неделю педантично штрафовал двух-трех актеров.

На репетициях Бек, приходивший в театр с переводчиком, требовал, чтобы все сцены, независимо от их содержания, разыгрывались в быстром темпе. Какие-либо паузы строжайше запрещались. Зондерфюрер желал, чтобы актеры играли в солдатском темпе, и они маршировали по сцене, как заведенные, а он благодушно покрикивал: «Шнель, шнель!» («Быстрей, быстрей!»)

Часто уже готовые спектакли запрещались отделом пропаганды, так как в последнюю минуту Бек решал, что они скучны и неинтересны для немецких солдат, на которых главным образом и ориентировался театр. Так были сняты с репертуара оперетты «Коломбина» и «Фраскита». Работников театра заставили бегать по городу и заклеивать уже вывешенные афиши табличками, на которых сообщалось, что в театре пойдет «разнообразный концерт».

В последние дни Бек носился с мыслью о постановке пьесы на немецком языке. Однако внезапная эвакуация заставила его забыть о всех планах. Зондерфюрер кулачными расправами с артистами пытался принудить их к эвакуации, но лишь 8 человек из 130 артистов и обслуживающих работников покинули Харьков.

Театр имени Шевченко был единственным, куда пускали русских и украинцев, и то не каждый день. Харьковчане могли появляться в партере только два раза в неделю, а по средам их вовсе не пускали в театр — он полностью предоставлялся немцам. Театр оперы в течение двух лет был закрыт для русских и украинцев. Он находился в подчинении роты пропаганды и обслуживал исключительно немецкие воинские части. Кроме этих двух театров, в городе было еще варьете под названием «Бюнте бюне», в котором выступали исключительно немецкие актеры и актрисы. Туда доступ местному населению также был запрещен.

Гитлеровцы последовательно насаждали в здоровом советском городе всю гниль и нечисть, свойственную их блудливой породе. Они стремились растлить, изуродовать души наших людей, сдавленных двойным прессом террора и пропаганды. Загоняя людей в мастерские частных хозяйств и ставя их в полную зависимость от новоявленных хозяев, оглушая харьковчан громкой болтовней радиорупоров, источающих потоки чудовищной лжи, заставляя специалистов отрешаться от своих любимых творческих дел и становиться чернорабочими, фашисты старательно пытались привить советскому человеку нравы, привычки и психологию немецкого бюргера. Они рассчитывали в конце концов сломить его характер, подчинить его своей воле. Может быть, именно поэтому здесь с такой последовательностью и циничной откровенностью возрождали проституцию, воровство, взяточничество.

Страшнее всего и гнуснее было массовое насаждение в городе домов терпимости.

Вначале мы упоминали об одном из таких гнусных учреждений, носившем имя Святого Павла. Мы видели его, говорили с людьми, живущими в соседних домах. На глазах у них разыгрывались страшные, полные глубокой трагичности сцены, когда гитлеровцы пригоняли сюда взятых обманом в городе девушек. Им говорили, будто их приглашают на работу в кафе, и только здесь, когда захлопывались ворота, у которых стоял немецкий солдат с автоматом, объявляли, в чем будут заключаться их обязанности.

Попав однажды в дом «Святого Павла», девушки исчезали бесследно. Их лишали имени, фамилии. Каждой давали кличку. На дверях комнат мы видели сохранившиеся таблички: «Тамара», «Антони», «Мари»… И только в день эвакуации женщинам, заключенным в это страшное заведение, разрешили вызвать матерей и детей, чтобы проститься.

— Если бы вы только слышали крики, которые раздавались тогда! — с горечью говорил нам старый механик Григорий Дмитриевич Жевахов. — Помню, одна с Москалевки — статная, красивая женщина — прощалась с сыном и с матерью. Плачет, волосы на себе рвет. Сын кричит: «Мама, не уезжай!» — а немецкий автоматчик ее уже в машину тащит. Их на аэродром увезли, а потом самолетом куда-то всех отправили.

Невыразимо тяжело, горько рассказывать обо всем, что творилось в доме «Святого Павла», но это необходимо сделать, — весь народ наш должен знать, до какой степени низости и одичания дошли фашисты, каким унизительным издевательствам подвергают они советских женщин. Документы, оставленные впопыхах гитлеровцами в доме «Святого Павла», — еще одна улика против этих оскотевших извергов.

Вот выдержка из «Правил поведения членов заведения»— полностью эти правила не поддаются воспроизведению в печати, настолько они омерзительны: «Точное появление к началу работы является законом. Все распоряжения и указания предводительницы заведения должны быть в точности исполнены. Девушки отвечают за оборудование и белье. Следует избегать каких бы то ни было разговоров через окно о заведении. Нарушители порядка будут караться пересылкой в рабочий лагерь».

«Рабочий день», о котором говорится в этих правилах, длился с 2 часов дня до глубокой ночи. Из дома «Святого Павла» разносились далеко по окрестным кварталам плач и стоны девушек, истязаемых гитлеровскими солдатами. Во дворе стояла длинная очередь равнодушно ожидавших летчиков Геринга со специальными пропусками в руках.

Все это трудно, почти немыслимо представить себе, не побывав здесь, не поговорив с очевидцами и жертвами фашистского «нового порядка», не просмотрев своими глазами многочисленных документов, оставленных гитлеровцами при поспешном отходе.

Пройдет еще много времени, пока во всей полноте выяснится картина всего, содеянного племенем Гитлера в нашем городе, Но уже сейчас, когда мы идем по горячим следам событий, отчетливо выясняется дьявольски коварный и жестокий замысел, который фашисты осуществляли с методичной последовательностью на протяжении многих месяцев— оболванить, принизить советского человека, переделать его так, чтобы он стал таким же покорным автоматом, существом без духовных запросов, без собственной воли, с чисто животными инстинктами, как солдат гитлеровской армии.

Эта задача решалась повсюду— от завода, где за рабочим следил надсмотрщик с палкой в руке, до кинотеатра, в котором демонстрировались низкопробные агитки, и «биржи труда», где людей, задержанных облавами, сортировали, словно рабочий скот для посылки на работы.

Товарищ Сталин сказал, что фашистское иго хуже ига татарского. Всю глубину этих слов особенно наглядно представляешь себе именно теперь, когда мы увидели на примере крупнейшего из всех, когда-либо освобождавшихся нами городов, что представляет собой это иго в применении к богатейшему центру культуры, науки, техники, индустрии. Тяжкое, гнетущее иго литыми оковами стягивает Украину, жмет ее онемевшие члены, не дает перевести дух.

Внешне, что ж, Харьков выглядит, невзирая на многочисленные разрушения, по-прежнему привлекательно: чистый асфальт, много зелени, тишина в глухих переулках, заросших садами. Но вот пройдешь дворами, в которых от домов остались пустые бетонные задымленные коробки, оглянешь железнодорожные пути, заросшие лебедой, встретишь в центре города пустырь, заваленный грудами битого кирпича, поговоришь с людьми, наблюдавшими в течение двух лет методическое физическое и моральное разрушение Харькова, — и у тебя рождается такое ощущение, словно перед тобой какой-то огромный провал, бездна, в зияющей пустоте которой тысячи и десятки тысяч искалеченных человеческих судеб.

Гитлеровцы ограбили город материально. Они увезли из него трамвайные провода и бронзовые скульптуры, решетки садов и примусы. Только зелень каштанов красит улицы. Придет осень, оголятся бульвары, и город предстанет перед нами в страшной своей наготе— разбитый, разъеденный ржавчиной, искромсанный.

Гитлеровцы ограбили город и духовно. Они отняли у людей радость творческого труда, превратили их в рабочий скот. Они подменили культурную жизнь Харькова балаганом. Они дали волю порокам и сделали все, чтобы пороки расцвели. И этот духовный грабеж оказался страшнее и губительнее всего — ужаснее виселиц, сильнее расстрелов и взрывов. Он омертвлял души людей, глушил в них творческую искру.

Сегодня Харьков снова свободен. Люди, вышедшие на улицы, встретившие своих ровесников в военных погонах, прочитавшие впервые после долгого перерыва советские газеты, услышавшие снова советские песни, узнавшие обо всем том, что так долго скрывали от них гитлеровцы, широко раскрывают глаза, полной грудью вдыхают чистый воздух и невольно спрашивают себя: не сон ли все это?.. Но жизнь идет своим чередом, город постепенно втягивается в нормальный рабочий ритм, и люди, освобождаясь от страшного кошмара, который давил на их мозг, начинают светлеть, оживать, на их лицах появляются улыбки.

Пройдет еще немного времени, Харьков окончательно оправится от перенесенной им тяжелой болезни, и страшная повесть о тяжком иге станет достоянием истории.

К сведению редакции. Просим учесть, что материалы на эту же тему переданы Островским в «Известия». Поэтому медлить с опубликованием нельзя. Тему надо было решать именно в этом плане, потому что здесь особенно остро чувствуется след глубокой моральной диверсии, которую гитлеровцы предприняли на Украине.

Там, где говорится, как фашисты физически изуродовали город, надо обязательно вставить две детали.

Первое — посреди площади Дзержинского, некогда самой оживленной в Харькове, самой красивой и одной из лучших по гармоничности ансамбля в мире, а ныне совершенно мертвой, сейчас растет поле подсолнуха — там, где раньше были газоны и клумбы.

Второе — возле Дома писателей харьковчане вспахали на коровах улицу и посадили на ней огороды.