Книга: Рябиновый мед. Августина
Назад: Часть 3 ЧЕЛОВЕК НА КОНЕ
На главную: Предисловие

Часть 4
СТРАШНЫЕ СНЫ

Что было любимо — все мимо, мимо…
Впереди — неизвестность пути…
Александр Блок
Летом 1934 года бужениновский замок, утопавший в буйстве берез и акаций, если взглянуть на него издали — от реки или же от кромки густого, непроходимого леса, производил впечатление таинственного пришельца. Чужеродное это строение казалось заколдованным домом, волей капризной феи или злой колдуньи заброшенным за тридевять земель, насильно выдернутым из другой сказки. Шпили его красных кирпичных башен устремлялись в небо, о чем-то немо вопя, а вытянутые высокие окна скептически взирали на окружающий мир, словно не ожидая от него ничего хорошего.
Мир этот, живущий своей жизнью внутри и снаружи, никак не соотносился с прекрасной готической архитектурой, тонкими устремлениями формы. Ах, велика была разница между изначальным предназначением этой формы, особенностями ее духа и тем содержанием, которое наполняло замок теперь!
Впрочем, дух этот нет-нет да и проявит себя, как, например, случилось в одну из июньских коротких ночей, после шумного торопливого дождя со всполохами молний, с раскатами грома во все поднебесье, — средний этаж замка вдруг прорезал чей-то визгливый вопль, и следом без малого две дюжины детских босых ног топотом пяток взбаламутили безмолвие сурового строения.
Многоголосое «А-ааа!» и «О-ооо!» летело впереди орущих, закручивалось на лестничных пролетах, рассыпалось, раскатывалось эхом в галереях и коридорах, выплескивалось в холл, украшенный большими портретами вождей революции, скользило по перилам вниз, наконец достигло кухни и кладовки, где дремал сторож Михеич. Разбуженный визгом, Михеич вынужден был затеплить огонь керосиновой лампы, разогнуть скованные ревматизмом колени и сунуть вечно мерзнущие ноги в обрезанные валенки.
Вся эта какофония сотрясала пространство широкой парадной лестницы, рассыпалась по нижнему холлу, достигала заветных уголков шедевра немецкой архитектурной мысли. Ватага детей, подобно рою встревоженных пчел, летела вниз плотным комом, пока не наткнулась на искаженное желтым чахоточным светом сонное, мятое лицо Михеича. Заросшее седым неровным мхом, лицо это не выражало ничего, кроме покорного ожидания, и все же показалось до того страшным, что, на миг поперхнувшись, «А-ааа» и «О-ооо» усилилось, развернулось и понеслось в обратном направлении.
— Кутерьма, прости, Господи, — пробормотал Михеич, не трогаясь с места.
Теперь вопль страха несся наверх — к башням, к чердаку, к забранным решетками окнам, будто там, в вышине, могло находиться спасение от неведомого ужаса, что гнал перепуганных детей незнамо куда.
И когда босые ноги, наступая друг на друга, уже почти достигли последних ступенек витой лестницы — там, в темноте башни, в ее таинственной глубине, мелькнуло что-то белое. Лишь намек, подобие силуэта, призрак…
В тот же миг вся эта донельзя взвинченная компания с криком сорвалась вниз, покатилась, не разбирая дороги, падая, наступая на упавших, толкая и затаптывая друг друга.
— А-а а а!
— О-о о о!
Казалось, стихию эту невозможно остановить. Она грозилась смести засовы и пробкой вылететь во влажные просторы сонного парка, но… Вот хлопнула входная дверь, раздались торопливые шаги. В круг жидкого света вошла молодая женщина. Ее строгое и вместе с тем участливое лицо с преимуществом прямых безукоризненных линий встретилось взглядом с одним из детей. Им оказался мальчишка лет девяти с большими серыми глазами. Этого было достаточно, чтобы беспорядочный ком детских тел приостановил свое ускорение. Мальчишка раздвинул локти, останавливая товарищей.
— Августина… — раздалось у него за спиной. Визг надорвался и постепенно иссяк.
Только громко раздавалось чье-то сбивчивое тяжелое дыхание.
— Кто кричал? — спросила воспитательница, обводя усталым взглядом объятую ужасом ораву.
Михеич приподнял фонарь. Теперь уже перед женщиной предстали все действующие лица ночной мистерии — такие жалкие, одинаково остриженные, с вечно голодным выражением глаз. У женщины дрогнуло сердце. Но голос ничем не выдал чувств.
— Итак, я жду. Кто-нибудь в состоянии объяснить? Вперед выступила девочка в длинной, с чужого плеча, застиранной ночной сорочке:
— Августина Тихоновна, там… там… — Боясь оглянуться, девочка показывала пальцем назад.
— Привидение! — выговорил за нее мальчик, стоящий впереди всех.
— Опять привидение, — устало вздохнула воспитательница, забирая у сторожа лампу. — Хоть бы что-нибудь новенькое выдумали… — И, обернувшись, бросила: — Ложитесь спать, Кузьма Михеич. Я разберусь.
И пошла по лестнице наверх в плотном кольце детей, старающихся не выходить за круг зыбкого света.
Это была средняя группа. Тот самый пятый отряд, что доставлял педагогическому составу детского дома «Красные зори» наибольшее количество хлопот и постоянную головную боль. Второй раз за неделю отряд будил весь дом своими фантазиями о привидениях.
Августина проводила детей до спален, подождала, пока они улягутся.
Вошла в комнату девочек, держа перед собой лампу.
— Кто сегодня дежурит по комнате?
Десять острых подбородков торчали над полосками простыней.
— Я…
Рита Землянская — остроносая глазастая девочка с локтями в зеленке — села в своей койке. Пружины чуть скрипнули.
— Расскажи, Рита, как все произошло.
— Она не видела! Это Шульгина в уборную ходила и увидела! — выкрикнули из темного угла.
— Ты вообще спала, не встревай!
Августина чуть приподняла лампу, не обращая внимания на выкрики, подошла к дежурной.
— Я просила Риту рассказать. Итак?
— Августина Тихоновна, это все Машка Збруева!
В ответ на это заявление из дальнего угла незамедлительно возразили. Маша Збруева — рыжая, веснушчатая, тощая — высунулась из-под одеяла:
— Я?! Чуть что, сразу Збруева!
— Это Машка весь вечер рассказывала страшное про мертвую девочку! Нарочно, чтобы все боялись! Я говорила — всем спать, а она не слушалась.
— Итак, Маша рассказывала страшную историю, — обобщила Августина. — Что же это за история?
Рыжая Маша вытаращила глаза и закатила их к потолку.
— Только покороче, Збруева, — попросила Августина.
— Когда-то давно в замке жила больная девочка… Она ходила по галерее, играла на пианино в верхнем холле…
«Когда-то давно… — усмехнулась про себя Августина. — Кажется, что это было вчера. А ведь, в сущности, действительно давно. Тогда мне было шестнадцать, а теперь тридцать четыре. Как и тогда, у меня нет своего дома. Только тогда имелись еще иллюзии и надежды, а теперь — ни того ни другого. А оказывается, человеку необходимы иллюзии. И уж конечно, надежды на счастье».
— Ну а дальше?
— И вдруг она умерла! — выпалила Збруева, сделав страшные глаза. Соседка вжалась в кровать и с головой накрылась одеялом,
— Вот как? Ну и что? — спокойно поинтересовалась Августина.
— Как — ну и что? — искренне удивилась Машка. — Была революция, и замок у ее родителей отняли. Теперь здесь живем мы. Мертвой девочке это не нравится! Каждую ночь она выходит из башни…
— А может, из подвала! — живо перебила рассказчицу Рита Землянская. Ей стало обидно, что все снова слушают выскочку Машку. — Ты что, сама видела?
— Видела! — со взглядом фанатика выпалила Машка. — Вот те крест, видела!
— Крестится, крестится! — засмеялась Рита, показывая пальцем на Збруеву. — А еще пионерка!
Августина поморщилась, опустила лампу.
— Рита, некрасиво показывать пальцем, — бросила дежурной и снова повернулась к рассказчице: — А кто тебе рассказал про мертвую девочку?
Машка упала на подушку и натянула простыню до подбородка. Она явно не желала выдавать кого-то.
— Да старшие девчонки ей рассказали! — доложила Рита. — У нас все знают про это привидение!
— Вот если бы вы спали ночами, а не страшные истории сочиняли, было бы больше пользы, — строго сказала Августина. — Сейчас всем спать. Я буду в коридоре и прослежу, чтобы никаких привидений не появилось.
Августина напоследок прошла меж коек воспитанниц, поправляя одеяла. Невольно пришла мысль о том, что дети эти чем-то похожи на них, детей начала века. Те же игры в привидения, ужасы и разговоры по ночам. И все же они другие. Непоправимо другие. У этого поколения детей иные лица. В них нет той доверчивости и мечтательности, и еще — на лицах этих детей печать сиротства. Она сквозит даже в самых красивых лицах. Читается в глазах, в осанке, в жестах — во всем. И они, педагоги, ничего с этим поделать не могут. Для них стало главным — накормить детей. Забота о хлебе насущном для «Красных зорь» — главное. Преподаватели с ребятами и рыбу ловят, и по грибы ходят, и ягоды на зиму запасают. Фактически это детское государство, нацеленное на самовыживание.
Августина покинула комнату средних девочек и заглянула к малышам. Там почти все спали. Только с краю, у двери, ворочался тот самый большеглазый мальчик Костя.
— Спи, — тихо посоветовала воспитательница, опуская руку ему на плечо. — Привидений не бывает.
— Бывает, — громким шепотом возразил он. — Я сам видел!
— Сам? Какое же оно?
— Чуть пониже вас ростом, — деловито примерился мальчик. — Белое и костлявое. Так и гремело костищами-то!
— Ах, Костя, Костя! Ну почему оно мне-то не показывается?
— Наверное, оно детей больше любит…
— И ты его боишься?
— Не-а…
— Тогда спи.
«И малыши не такие, — с грустью и даже с какой-то непонятной обидой подумала Августина. — Попадают к нам запущенные, голодные, вшивые, пугливые, с рахитичными животами. И прежде чем их тела и лица приобретут нормальный вид, дети успевают подрасти и перейти в среднюю группу. К тому времени их взгляд напрочь утрачивает доверчивость. В нем недостает наивности, которая придает ребенку столько привлекательности. А может, это и правильно? Зачем нужна наивность, если ей суждено столкнуться с действительностью…»
Августина прикрыла дверь спальни малышей и направилась в холл, где и надлежало находиться дежурному воспитателю, когда услышала торопливые шаги в правом крыле. Кто-то направлялся в спальни со стороны лестниц. Уборные находились в конце каждого крыла, и для того, чтобы попасть туда, не было нужды ходить на другой этаж.
Августина прибавила огня в лампе.
— Кто здесь? — крикнула она.
Шаги на секунду замерли, а потом возобновились. Человек побежал. Повинуясь внезапному порыву, Августина сорвалась с места и ринулась вслед за бегущим. Она быстро миновала холл и бежала уже подлинному коридору правого крыла, когда убегающий от нее метнулся к дверям спальни. Сейчас влетит в комнату, юркнет в кровать и притворится спящим! Выясняй потом, кто и зачем ходит ночью по замку…
Однако беглянка, а это была именно беглянка — в сорочке до колен — торкнулась в двери и осталась на месте. Двери кто-то запер изнутри.
Когда воспитательница приблизилась, девочка оставалась стоять лицом к двери, прижавшись лбом к ее крашеному полотну.
— Варя?
Варя Коммунарова повернулась и прямо взглянула в глаза воспитательницы.
Лишь учащенное дыхание выдавало то, что она убегала. Во взгляде не было ни смущения, ни раскаяния. Только вызов да какое-то упрямое спокойствие. Августина почувствовала, как холодок пробежал по спине под этим почти враждебным взглядом.
— Варя, что ты делала на лестнице?
— Я ходила взглянуть… мне показалось, кто-то кричал… вы разве не слышали?
Августина внимательно наблюдала за воспитанницей. Надо же, она совсем не похожа на Соню! Нет, конечно же, в чертах лица есть повторение, но выражение глаз, образ совсем другой. Эта смесь сходства и непохожести всякий раз поражала Августину, когда она смотрела на дочь своей подруги.
— Но… зачем же ты тогда от меня убегала?
— Откуда же я знала, что это вы, Августина Тихоновна? Я думала, это оно…
— ?
— Привидение.
Варя старалась придать своему взгляду полагающуюся наивность, но она еще не знала, как выглядит такой взгляд со стороны. Августине стало неуютно под этим взглядом. Она ощущала беспомощность и начинала злиться. Варя стояла перед воспитательницей, прислонившись лопатками к двери, босой ногой трогала порог и, будто невзначай, при этом пару раз довольно громко стукнула в дверь пяткой. Волосы закрывали уши, спускались на шею — Варя пыталась отрастить косу.
— Только не рассказывай, что ты, такая взрослая, веришь в эти сказки о привидениях. Тебе сколько лет сейчас?
— Четырнадцать.
Юлиану было бы шестнадцать, привычно перевела Августина. Он тоже из этого поколения. Каким бы он был сейчас?
Наверное, ее старший сын не был бы похож на этих обездоленных детей. Он рос красавцем и умницей.
За дверью послышался легкий шум, вероятно, из двери вынули засов. Варя пожала плечами:
— Я не верю. Но вдруг?
Августина вздохнула:
— Ступай, Варвара, ложись спать. Привидений не бывает. Но прежде чем воспитанница скрылась за дверью, Августину обожгла ее странная полуулыбка.

 

Удивительное свойство имеет утро! Какой бы страшной и неприятной ни казалась ночь, звонкое июньское утро способно смыть любое неприглядное впечатление с ее темного лица. Когда Августина возвращалась во флигель после ночного дежурства, в акациях уже допевали свою песню соловьи. Вокруг разливался густой медовый дух цветущего разнотравья, ветер доносил снизу влажные речные запахи, на песчаных дорожках после ночной грозы извивались дождевые черви. Яркая зеленая трава не успела сбросить тяжелые капли, и они сверкали в первых лучах.
Четырехлетний крепыш Владислав стоял на крыльце флигеля и наблюдал за работой крупного навозного жука, который тянул что-то через дорожку. Брови серьезного наблюдателя были сдвинуты к переносице, и от умственной работы лицо выглядело насупленным, сердитым. Повариха тетя Глаша попыталась потискать ребенка, умильно протянула к Владику большие полные руки, но тот ловко увернулся, спрыгнул с крыльца и спрятался за поленницу. Наблюдая эту сцену, Августина невольно улыбнулась.
— Не дается! — кивнула повариха в сторону поленницы. — Бука он у тебя, Августина.
Мать на цыпочках подобралась к поленнице и заглянула сверху в тот угол, где прятался сын. Малыш стоял, прижавшись к поленьям, серьезно слушая ворчание поварихи, стараясь ничем не выдать себя. Круглое щекастое лицо его выдавало досаду. Теперь из-за назойливой тетки Глаши не успеть проследить за жуком. Не всякий день выпадает такая удача — застать огромного блестящего жука за работой, и вот на тебе — вечно кто-нибудь помешает.
Не слыша больше ворчания толстой поварихи, Владик чуть-чуть подвинулся и осторожно выглянул из-за поленьев. Увидев повариху, развешивающую на веревке белье, мальчик немедленно скрылся.
Тогда Августина присела на корточки, став вровень с сыном. Когда он снова попытался проследить за поварихой, нос к носу столкнулся с матерью. В первую секунду отпрянул, распахнул глаза, а в следующую — смущенно и радостно разулыбался.
— Ну, какой же он бука, тетя Глаша? — громко возразила Августина. — Он мамин защитник и помощник!
Взявшись за руки, мать и сын прошествовали мимо поварихи. Та только головой покачала.
В маленькой комнате флигеля царил порядок. Кровать, на которой спал Владик, была неумело, но старательно застелена грубым шерстяным одеялом. На столе у окна стояла накрытая полотенцем посуда.
— Сейчас будем пить чай, — объявила мать, зажигая керогаз.
Сын подставил к столу табурет, влез на него, неторопливо снял с посуды полотенце, достал два блюдца, чашки, расставил на нужном расстоянии. Затем освободил от газеты четвертинку ржаного кирпичика, вынул из стола нож. Проделав эти необходимые действия, мальчик взглянул на мать.
— Молодец, сынок. Посмотрим, что у нас найдется к чаю. Мальчик сполз с табуретки, присел на корточки перед створками стола-буфета. Августина открыла их и вместе с сыном заглянула внутрь. Там стояла банка с остатками сливового повидла, и в миске лежало несколько яиц.
Яйца, пожалуй, можно оставить на вечер. Утром их еще ожидает каша тети Глаши, а вот вечером после детдомовского раннего ужина мальчик наверняка успеет проголодаться.
— А к чаю у нас повидло, — заключила она и, подождав, пока сын вытащит из недр стола банку, налила в чайничек со смородиновым листом кипятку, накрыла полотенцем, затем намазала повидлом кусок для сына. Заглянула в банку — тут ему еще на два раза хватит — и убрала в стол.
— А тебе? — спросил сын, внимательно наблюдая за манипуляциями матери.
— Что-то не хочется, сынок.
— Всегда тебе не хочется…
Во дворе уже играли побудку. Физкультурник Федя Абрамов в своих бессменных сатиновых шароварах пробежал в сторону спортплощадки.
Неторопливо попивая чай, мать и сын посматривали в окошко. Вот, ежась от утреннего холода, появились малыши. Сразу же рассыпались горохом. Воспитательница Зиночка носится за ними как клушка, не может собрать. У них уже ноги в росе, кто-то поднял с земли червяка, и началось…
Свисток физкультурника ветром сдувает со двора малышей. Им на смену появляется пятый отряд. Сонные, сердитые — не выспались. Еще бы, полночи от призрака носились. Солнце, трава и роса смеются над их страхами. А сами подростки злятся — лучше бы спали!
Старшие покидают замок в последнюю очередь. Без энтузиазма они плетутся на спортплощадку, ворча и потихоньку ругаясь. Кто-то убегает курить за березы. Мать и сын переглядываются. Оба они любят эти минуты утреннего чая, когда им никто не мешает. Потом будет каша в общей столовой, шум и толкотня детского дома, чужое вторжение в их маленький мир. Но теперь они только вдвоем и им не нужны слова.
Выпит чай, Владик ставит чашки одну в другую, собирает крошки со стола — для птиц. Вот теперь можно поговорить.
— В город пойдем? — спрашивает мальчик, подперев кулачком щеки.
— Сегодня собрание, — вздыхает Августина.
— Какое собрание?
— Обзор международных событий.
— Каких событий?
— Политика мира у нас и политика войны у них, — объясняет Августина, моя чашка в эмалированной миске. — Приедет лектор. Будет читать лекцию.
— А потом?
— А потом — производственное собрание.
— Ругать будут? — серьезно продолжал спрашивать сын.
— Не без этого, — соглашается Августина.
— А кого?
— Это уж найдут кого.
— А пускай он спрячется.
— Кто?
— Тот, кого ругать. Тогда не найдут.
— В том-то и дело, что никто заранее не знает, кого ругать станут. А то бы непременно спрятались.
— А тебя станут? — насупился сын.
Августина посмотрела на него и с трудом сдержала улыбку. Насупленный и воинственный, Владислав выглядел таким потешным!
— Нет, что ты! — живо возразила она. — Меня не посмеют. Все знают, какой у меня защитник подрастает.
После заверения матери Владик вздохнул, распрямил бровки. Ну, если мать ругать не станут, то, конечно, пускай идет на свое собрание.
— А ты чем займешься, сынок? — серьезно спросила она, зная, что с Владиславом нельзя разговаривать как с ребенком.
Сын оглядел комнату, нашел, что здесь полный порядок и его участия вроде бы и не требуется, взглянул в окно. Там вдалеке, на лужайке, паслась их кормилица — коза Муська.
— Пойду погляжу, где травы для Муськи побольше.
— Да, уж ты посмотри, сынок, только далеко не уходи. Муську мы ведь далеко не отпустим, ее волки утащить могут.
Владик серьезно кивнул, не останавливая свое внимание на таких мелочах, как волки. Уж он-то с ними сумеет разобраться.
Когда Августина поднялась в библиотеку, там уже собрались все, кроме дежурных воспитателей. Лекция шла полным ходом. Лектор яростно и красноречиво повествовал о положении в Европе.
Увидев опоздавшую, лектор замолчал. Он выдерживал паузу, пока она пробиралась вдоль стеллажей, нашла свободное местечко и села.
Сердитый парень из райкома в сатиновой косоворотке смотрел в окно, ожидая полнейшего внимания.
— Посудите сами! — предложил лектор, обернувшись и уставившись прямо в глаза Августине. — В Австрии ликвидируются профсоюзы, создается единая фашистская профорганизация, руководители которой будут назначаться правительством. Подписано торговое соглашение между Германией и Данией. Пока — торговое! Англия и Франция всячески потакают германскому империализму, не замечая нарушений Версальского договора! На путь агрессии также вступила Япония, и у нас на Дальнем Востоке сейчас образовался опасный очаг!
Августина опустила глаза. Она почувствовала, что веки предательски слипаются. После ночного дежурства ужасно хочется спать. Она не могла сосредоточиться на лекции, хотя лектор говорил страстно и грамотно. Чтобы отвлечься, она стала смотреть на сидящих в первом ряду. Там, держа спину прямо и кивая в такт ритму рассказчика, восседала замдиректора Тамара Павловна Слепцова. Это выглядело так, будто она лично научила лектора, как и что говорить, и теперь вполне довольна. Рядом с ней пристроился физкультурник, то и дело покручивая головой и меняя позу, поскольку сидеть на одном месте ему было чрезвычайно трудно. Дальше сидела пионервожатая Нюра. Она не сводила с лектора восторженных глаз.
— Куда же смотрит пролетариат тех стран, где наглеют фашисты? — вдруг громко спросил библиотекарь Слава Крохин. От вопроса, раздавшегося над самым ухом, Августина вздрогнула и вместе со Славой воззрилась на лектора. На них обернулся весь первый ряд, включая замдиректора Тамару Павловну.
Лектор вновь выдержал паузу. Дождался, пока все обратят взоры к нему.
— Хороший вопрос, — согласился лектор. — Но рабочее движение не дремлет! В Австрии вовсю льется кровь восставшего пролетариата, Чехословакия стала центром эмиграции австрийских коммунистов. Причем мужественные австрийские повстанцы утверждают, что их вдохновлял в борьбе пример русских рабочих.
— А другие-то что молчат? Те же англичане и французы?
— В том-то и дело, что не молчат! Жизнь и борьба в Европе бурлят! Пролетариат всех стран ждет только удобного момента, чтобы объединиться! ЦК Французской компартии обратился с воззванием ко всем трудящимся, призывая к сплочению единого фронта отпора фашистам! В городе Лилле две тысячи рабочих разгромили собрание фашистской организации и организовали антифашистскую демонстрацию.
— А как же мы? — удивился Слава и оглянулся на коллег. — Что же мы-то молчим?
— Резонный вопрос, товарищ! — похвалил лектор. — Однако именно он предваряет законный интерес — какова же политика нашего государства? Кто хочет сделать предположения по этому вопросу, товарищи?
Как школьница, вытянула руку кверху пионервожатая Нюра.
— Пожалуйста, товарищ! — снисходительно разрешил лектор.
— Одним из первых актов нашего правительства был декрет о мире, и это стремление к прочному, действительному миру красной нитью проходит через всю деятельность советской дипломатии! — отчеканила идейно подкованная пионервожатая.
— Правильно, товарищ! — вдохновился лектор. — Политике агрессии и интриг мы противопоставляем нашу политику мирных актов и экономического сотрудничества народов. Конечно, мы поддерживаем воюющий пролетариат, вместе со всем прогрессивным человечеством выступаем против фашизма и приветствуем рост революционного подъема в капстранах. Но мы открыты для сотрудничества!
И лектор бодро зарапортовал об успехах нашей дипломатии.
В его речи мелькали названия стран. Августина вдруг вспомнила Льва. Как всегда в таких случаях, подумалось: где-то он сейчас? Удалось ли осуществить свои планы? Ушел ли он тогда за кордон или, схваченный пограничниками, был осужден? А возможно — и расстрелян? Она поймала себя на мысли, что хочет думать, будто ему все удалось. Тогда, в Средней Азии, его исчезновение никто не воспринял как побег. Все выглядело так, будто басмачи выкрали архитектора. К таким их выходкам все привыкли. Поговорили — и забыли. Возможно, теперь он в одной из названных лектором стран, занимается архитектурой… Помнит ли он о ней?
— А сами-то немцы? Германский пролетариат куда смотрит? — не унимался Слава. — Когда они повернут штыки против своих же капиталистов?
— Эдак они и до нас доберутся, — поежилась Тучкова. — Эти фашисты. Что ж, снова воевать?
— Да мы их сразу задавим! — выкрикнул физкультурник. — Вон в Гражданскую — на нас откуда только не совались! Не вышло!
На реплику физкультурника неожиданно отозвался учитель немецкого Шварц — человек разносторонний и начитанный. С ним было интересно поговорить на любую тему, и поэтому, когда заговорил Шварц, Августина вынырнула из своих мыслей и прислушалась.
— Напрасно вы так оптимистичны в этом вопросе, Федор Николаевич, — негромко возразил Шварц. — Если, не дай Бог, разразится война с Германией, лихие тачанки не понадобятся. Необходима будет совершенно новая военная техника. Я бы даже сказал — новейшая.
— Вы, Генрих Артурович, поклонник всего немецкого и, боюсь, склонны преувеличивать боевую мощь фашистских вояк, — вставила Слепцова.
— Нет, дело не в этом… Их авиация, например, значительно превосходит нашу, и это только один аспект…
Лектор внимательно наблюдал за возникшим спором, а затем ловко встрял, чтобы прекратить его:
— Никто с Германией воевать не собирается, наши страны сотрудничают, и весьма успешно!
— Зато правительства других стран повсеместно ведут травлю Советского Союза! — не удержался библиотекарь Слава. Августина подозревала, что Слава просто желает показать свою начитанность. Очень уж любит он вставлять реплики.
— Согласен, — наклонил голову лектор. — Именно поэтому не стоит терять бдительность, товарищи! Опасность военного похода против СССР сохраняет свою актуальность, ибо она питается ненавистью всех капиталистических держав к отечеству всемирного пролетариата! Вот почему трудящиеся всех стран под руководством Коминтерна должны быть готовы к защите СССР и к грядущим боям за свержение империализма! Концовка лекции потонула в аплодисментах, лектор, покрасневший от успеха, собирал свои записи. Тамара Павловна поднялась, пожала лектору руку и, распрощавшись с ним, повернулась к коллегам. Улыбка, предназначенная гостю, растворилась в озабоченности, немедленно проступившей на лице замдиректора.
— Сейчас начнется, — прошептал Славик, наклонившись к Августине. — Спасайся кто может…
Августина промолчала. Сама не помнит когда, она завела себе это правило: говорить только в случае крайней необходимости. Это ее правило не раз сослужило хозяйке добрую службу. В коллективе ее уважали и к ней прислушивались, хотя иные и считали несколько высокомерной. Она держалась особняком и не сплетничала. Вероятно, поэтому многие доверяли ей свои секреты.
— Товарищи коллеги! — обратилась к собравшимся начальница. — Вот мы тут сейчас слушали о международном положении и еще раз убедились, что наша первостепенная задача — вырастить достойных бойцов, защитников Отечества. А между тем дисциплина в стенах этого дома страдает! Донельзя мы распустили детей!
Начальница говорила неприятно звонким и оттого почти визгливым голосом. Никак не могла Августина привыкнуть к выкладкам новой начальницы после тактичной, интеллигентной прежней. Особенно резали слух эти «тонкие» намеки на дисциплину, которую якобы «распустила» прежняя директор, Наталья Ивановна. А вот как раз у Натальи Ивановны-то и получалось руководить, никого не обижая. Захочет поругать, вызовет в кабинет, скажет твердо, но без подковырки. И не обидно.
— Резко упала трудовая дисциплина! Дети отлынивают от работы! Второй отряд дошел до того, что уснул в кустах во время прополки свеклы!
— А где воспитатель был? — поинтересовалась соседка Августины, воспитательница Тучкова.
— А вот мы сейчас и спросим. Товарищ Абрамов, коллеги интересуются, где же вы были, когда вверенная вам бригада детей устроила лежбище на лужайке близ поля?
— За водой ходил! — живо отозвался физкультурник. — Пить-то охота. Жара, мухи…
— И как вы наказали нарушителей, Федор Николаевич?
— Как наказал? Заставил взять мотыги — и на поле. Какое тут может быть наказание?
Тамара Павловна развела руками. Дескать, о чем говорить с таким воспитателем.
— Вы хоть понимаете, что они устроили открытый саботаж?
— Я и слов таких не знаю, — усмехнулся физкультурник.
— Ну а как с ними сладишь? — поддержала Тучкова. — Какие у нас детки? Особенные. Беспризорники да дети врагов народа. Наказывать надо как следует! Ужесточить наказания!
— Это как так — ужесточить? — с интересом повернулся в ее сторону библиотекарь Слава. — Пороть?
— Пороть не пороть, а в карцер сажать надо!
— Согласна! — подхватила начальница. — Давно пора оборудовать карцер. Подвалы у нас просторные…
— Опять подвалы! — взвинтился физкультурник. — Я же просил подвалы под тир оборудовать!
— Вы что, серьезно? — Брови пионервожатой Нюры полезли вверх. — Карцер… в подвале…
— А что особенного? — мило улыбнулась Тамара Павловна. — Во все времена в учебных заведениях существовали карцеры — такие комнаты для отпетых нарушителей. Мы же все нянчимся.
Коллеги оживились.
— Раньше розги были, так давайте введем! — крикнул кто-то. Рядом охотно засмеялись.
— А что? Розги бы не помешали. Тем более есть где взять. Лес кругом…
— Вы напрасно иронизируете, товарищи! — оборвала развеселившихся подчиненных начальница. — Только за последние две недели у нас столько случаев вопиющего безобразия! То, что половина наших воспитанников курят, думаю, не новость. Меня интересует, где они берут табак и куда при этом смотрят воспитатели?
Мало того, товарищи, наши дети пьют! Да, Вячеслав Никитич, не надо делать большие глаза! В минувший выходной произошло ЧП! Пьяный старшеклассник, смею вам напомнить, свалился с лестницы, ребра переломал! Проведенное расследование показало, что старшие воспитанники во главе с Николаем Бутусовым обменяли в деревне новые форменные брюки на самогон! В результате чего старшеклассники явились в детский дом в подпитии. Конечно, администрация приняла меры. Группу нарушителей оставили без ужина и без завтрака, но…
— Да плевали они на наше наказание! — не выдержал физкультурник. — Они у малышей хлеб отнимают, это известно! Никто из них с голода не опухнет!
— Вы это знаете и молчите? — живо обернулась в сторону Абрамова начальница. — Где же ваша педагогическая совесть? Что же вы не встали на защиту малышей?
— А я жить хочу, Тамара Павловна, — ехидно отозвался физкультурник. — Беспризорнички и финку под лопатку всадить не побрезгуют!
Педсостав взорвался в ответ на последнюю реплику. Поднялся настоящий гвалт. Тамара Павловна стояла перед коллегами, прикрыв ресницами глаза. Августина отметила про себя, что все их последние собрания превращаются в крик. И Тамара Павловна делает вид, что ей это по душе. В ее позе читалось некоторое всезнающее удовлетворение. В этом шуме, в этом якобы хаосе мнений начальница пыталась держать лицо, делала вид, что нарочно выжидает момент, когда можно вклиниться и одним неожиданным словом, фразой развернуть это бушующее море в другое направление.
Не тут-то было. Коллеги еще не научились воспринимать новую начальницу всерьез. Она была временно исполняющей обязанности.
Коллеги не удовлетворились общими фразами. Они начали вспоминать примеры из практики, и это грозило затянуться надолго.
— Я захожу к ним в спальню, а они развалились и в карты режутся! — докладывал физкультурник. — Здоровые бугаи! На них пахать можно, а их в детский дом определили.
Ангустина вдруг заметила, что начальница смотрит прямо на нее. «Знает о ночном происшествии? Вообще-то сторож не из болтливых. Дети проговорились? Сейчас спросит, как получилось, что дежурный воспитатель выходила за пределы замка. Тогда скажу, что никуда не отлучалась, а ходила проверять, закрыта ли входная дверь. Что дети испугались грозы, и потому… Нельзя же признаться, что бегала проверять во флигель сына? Это — нарушение. За это можно и выговор схлопотать».
Августина спокойно выдержала взгляд Тамары Павловны.
— Августина Тихоновна, а вы почему молчите? — спросила начальница. Реплики коллег постепенно иссякли, все обернулись к ней.
— О чем?
— Да, собственно, по вопросам дисциплины, — усмехнулась начальница, оглядывая коллег. Призывая всех усмехнуться вместе с ней. Но коллеги, разгоряченные спором, не сумели оценить предложение.
Августина встала.
— Если вы хотите знать мое мнение, — негромко начала она, — то я считаю, что, кроме наказания, большое значение имеет и поощрение.
— Что вы имеете в виду? Мы что же, медальки им давать должны?
— Может, и медальки. Грамоты, благодарственные листы. Детям очень важно в чем-то быть хорошими. Хоть в чем-то.
— Вот это правильно! — поддержала пионервожатая. — А то мы их затюкаем совсем!
— Или они нас! — огрызнулся физкультурник.
— За что же им грамоты, если они работать не хотят, учатся через пень-колоду?
— С чего же они будут работать или, например, учиться, если они беспризорники бывшие? Их никто к труду не приучил, — возразила Августина. — Но каждый из них чем-то отличается. А если нет, то надо дать им такую возможность.
— Это как же? — усмехнулась Слепцова уже не столь уверенно. — Растолкуйте нам, пожалуйста.
— Нужно сделать так, чтобы каждый воспитанник чем-то был занят, чему-то учился.
— Да они и так все обязаны учиться в школе.
— Я не о школе. Нужно организовать кружки, чтобы у детей совершенно не оставалось свободного времени. Они должны быть заняты всегда, и заняты тем, что им интересно,
— А что им интересно? В карты резаться!
— Да многое. Каждый из нас мог бы вести свой кружок как общественную нагрузку.
— А это мысль! — оживился физкультурник. — Если бы мне помогли оборудовать тир, я бы взялся за кружок военного дела.
— Я могу драмкружок, — подхватил библиотекарь Слава. — Или «Синюю блузу».
Августина заметила, что Слепцова снова прикрыла взгляд ресницами. Пережидает.
— Давно пора хор организовать! — подхватила Тучкова.
— Ну а вы, Августина Тихоновна, насколько я понимаю, хотели бы организовать кружок рукоделия?
Она снова старалась поддеть ее! «И за что она меня так ненавидит?» — удивилась Августина.
— А почему бы и не рукоделия? — услышав подвох в тоне начальницы, вступился физкультурник. — Они ведь ни черта не умеют! Ни пуговицу пришить, ни заплатку поставить! Как жить-то будут неумехами?
— Могла бы и рукоделия, — спокойно согласилась Августина. — Но еще могу обучать оказанию первой медицинской помощи. Я когда-то работала в госпитале.
После этой фразы начальница сникла. Она согнала с лица насмешку и в раздумьях покачала головой.
— Вот увидите, коллеги, — скептически заявила Тучкова, — мы будем из шкуры лезть, а детки наши наплюют на наши усилия. Как всегда.
— Попробовать можно!
— Ну что ж, коллеги, будем голосовать? — спросила начальница.
Всем надоело собрание в душной библиотеке, за кружки проголосовали единогласно. Осталось заручиться поддержкой в РОНО.
На лестнице Августину догнал физкультурник:
— Послушайте, Августина Тихоновна, где вы нашей Мухе умудрились дорогу перейти?
Она плечами пожала.
— Вот Наталья была человек! А эта…
Августина только улыбнулась:
— Извините, Федя, я побегу домой. Уже полдня выходного пролетело.
И она не без облегчения покинула стены замка.
В душном мареве соснового бора было тихо и уютно. Здесь совсем не слышно птиц, лишь где-то в вышине выстукивал дятел. Владик напрасно задирал голову, пытаясь отыскать его красную спинку на золотистой коре. Дятел не показывался.
Устланная ковром прошлогодних иголок земля служила мальчику игровой комнатой. Чувствовал себя он здесь почти так же хорошо, как дома возле матери.
Эта часть леса, сразу за выпасом Муськи, была знакома и изучена мальчиком не хуже палисадника тетки Глаши. Он знал, где находится лучший черничник с пока еще зелеными ягодами и глянцевыми круглыми листочками. Дальше, за кустами колючей ежевики, тянулся полосой брусничник. Ягоды у брусники будут темно-красные, с горчинкой. Хорош из них кисель. Как только поспеют, они придут сюда с матерью вдвоем, ом покажет место.
Владик перелез небольшой овражек и притих — присел на корточки и замер: прямо перед ним средь иголок мелькнул чей-то серебристо-зеленый переливчатый хвост. Ящерица!
Боясь спугнуть, мальчик наблюдал, как ящерка приостановилась у пенька, повертела крошечной головой, будто раздумывая, куда направиться, и, быстро перебирая лапками, пробежала вертикально по коре. Миг — и она оказалась в самом центре пенька, на его узорчатом срезе. Весь ее вытянутый, с рисунком по хребту, сверкающий силуэт заставил ребенка распахнуть глаза и сладко вздохнуть в невольном восхищении.
Ящерица тут же молнией сорвалась с места и стекла с пенька расплавленным серебром. Мелькнула напоследок в траве — и нет ее!
Незаметно для себя Владик добрался до кромки леса. Он знал — дальше ему нельзя. Дальше — болотце, туда мать ходить в одиночку не велит.
Мальчик уселся на мягкую кочку прямо напротив огромного муравейника и засмотрелся. Муравьи вели очень активную жизнь. Каждый из них куда-то торопился. Они тащили к своему жилищу палочки, лапку дохлого жука, крылышко божьей коровки.
«Зачем оно им, это крылышко? Впрочем, если перевернуть, то получится неплохое корытце, — подумал он. — А можно этой штукой на ночь вход закрывать. Ведь входы у них круглые…»
Жалобное блеяние козы Муськи заставило Владика вспомнить о волках.
Он выбрал подходящую сухую палку, каких множество валялось возле муравейника, поднялся и зашагал к поляне.
Теперь он понял, что ушел довольно далеко и к тому же забыл о своем обещании подыскать новое пастбище для козы.
Когда лес перед ним поредел и поляна приблизилась настолько, что стало слышно стрекотание кузнечиков и жужжание многочисленных ос, Владик разглядел сквозь редкие стволы сосен свою козу, а рядом с ней — двух взрослых мальчиков из детского дома. Он часто видел их в общей столовой и когда они выползали утром на зарядку. Тот, что повыше и покрепче, ходил все время в картузе, даже когда жарко. Его все так и называли: Картуз.
Второй, поменьше, — щуплый и грязный, с темными пятнами за ушами. И под ногтями у него всегда было черно. И прозвище у мальчика было подходящее — Чернушка. Эти двое ходили везде вместе — курить под березами, прятаться от физрука, и дежурить на кухню их тоже назначали вместе. Владику из окошка флигеля все было здорово видно.
Теперь Картуз и Чернушка стояли невдалеке от козы, тянули ее за веревку, а она отчаянно мекала и мотала головой.
— Ты ее сзади подтолкни! — командовал Картуз. — Она хоть с места сдвинется!
— У нее рога! — возразил Чернушка, но все же обошел животное и уцепился грязными руками в шкуру обезумевшей Муськи.
— Пошла! Пошла!
Владик, насупившись, стоял под сосной со своей палкой в руке и хмуро наблюдал за детдомовцами.
— Тебе чего, пацан? Иди куда шел! — заорал Чернушка, толкая животное. Коза упиралась.
— Сам иди! — сердито буркнул мальчик и для убедительности стукнул палкой.
— Это, кажись, воспиталки пацан, — громко шепнул Картуз и ослабил веревку. Коза немедленно этим воспользовалась и боднула разбойника рогами.
Мальчишка отпрыгнул и грязно выругался. Владик никогда прежде не слышал, чтобы люди так ругались.
— Ты, мальчик, иди к маме. Не видишь — у нас коза заблудилась, — нагло врал Чернушка, сладенько улыбаясь. — Не мешай.
— Коза не ваша! — громко возразил Владик и еще больше нахмурился.
— Почем знаешь, что не наша? — встрял Картуз. — Мал еще старшим перечить.
— Она моя! — заявил мальчик и шагнул вперед, выставив перед собой палку.
— Ой-ей-ей! Напужал! — паясничал Чернушка. — Очень страшно! Я прямо трясуся весь! Ой, спрячьте меня, люди добрые!
Владику стало обидно до слез, что над ним насмехаются. Он свел брови к переносице, прикусил нижнюю пухлую губу.
— Постой, Коляй, — вкрадчиво начал Картуз. — А давай мальчика с собой позовем. Сразу видно — хороший мальчик. Смелый. Мы с ним поделимся. Пойдешь с нами, мальчик? Мясо кушать.
Владик молчал, не в силах разомкнуть губ. Если открыть рот, наверняка заплачешь. Лучше уж так. Он изо всех сил старался не заплакать.
— Из твоей козы знатный шашлык получится. Шамал когда-нибудь шашлык? Вот и вижу, что не шамал. Вкуснотища!
Картуз закатил глаза и стал облизываться. Владик подбежал к козе, обхватил ее, насколько достало рук, а ногой попытался оттолкнуть противного Чернушку.
— Да он еще толкается! — возмутился тот. — Шел бы ты, парень, по-хорошему… — И протянул руку не то к козе, не то к Владику.
— Уходите! — что было сил закричал мальчик. — Уходите! Не отдам Муську!
— Ах, он мамочку позовет! — уже поняв, что задуманное осуществить не удастся, вовсю паясничал Чернушка. Мяса не поесть вдоволь, так хоть потешиться. — Зови мамку. Ну, кричи: «Ме-е-е, ме-е-е!»
Чернушка дразнился очень обидно. Оттого, что детдомовец опередил его, когда он уже и на самом деле был готов позвать маму, Владик отчаялся — стало совсем невозможно закричать.
Он стиснул зубы и спрятал лицо в Муськиной мягкой шерсти. Коза жалобно блеяла. Мальчишки, потешаясь, катались по траве:
— Это он свою мамочку зовет!
— Нет, коза и есть его мамочка! Одно лицо! Маменькин сыночек! Ой, держите меня, граждане, я умираю!
Владик взял козу за веревку и хотел увести, но дорогу им преградили пацаны, которые еще не устали потешаться.
— Гляди, Коляй, мамочка ведет сыночка домой! Молочка несет!
У шпаны начался истерический безудержный смех.
Владик впервые в своей жизни испытал столь сильные неприятные чувства. Мир еще не успел повернуться к нему своей нелицеприятной стороной. Все, что его окружало, спешило уверить в своей любви. И коза, и соседский кот Васька, и детдомовский сторож Михеич. Даже те, чью любовь для себя Владик считал излишней, все же пытались навязать ее мальчику, как, например, тетка Глаша. А тут… Он был потрясен, обескуражен, растерян. За что?!
— А ну, отойдите от него! — услышал он и не сразу понял, откуда голос.
Картуз и Чернушка лениво повернули головы. На тропинке, ведущей к флигелю, стояла девочка. Владик ее тоже знал. Девочку звали Варя. Мать приводила ее иногда к флигелю и поила молоком.
На ней были синие спортивные шаровары и полосатая майка. В руках она держала рюху для игры в клек.
— Ну, кому сказала?
Владик исподлобья наблюдал за происходящим.
Картуз, Чернушка и Варя были одного возраста, но Варя выглядела старше — мальчишки не успели еще пойти в рост — были хлипкие и незначительные в сравнении с девочками своего отряда.
Варя — высокая, статная и наверняка сильная. Когда она вот так стояла, покачивая внушительной палкой, последнее не вызывало сомнения.
— Ты чё, Коммунарова, шакалишь? Тебя воспиталка подослала?
— Считаю до пяти. Чтобы вас тут не было, — поигрывая рюхой, заявила Варя. — Раз…
— Слушай, Картуз, она же чокнутая, — зашептал Чернушка. — Ты как знаешь, а я…
— Ты полегче, Коммунарова, полегче. Мы уже уходим.
— Два…
— Коляй, драпай! Она же того!
— Ведьма!
Мальчишки драпанули, а девочка проводила их несколькими шагами, только делая вид, что собирается догнать. Владик смотрел, как улепетывают обидчики.
— А почему они тебя испугались? — спросил он Варю, когда та повернулась в их с козой сторону.
— Трусы, вот и испугались, — неопределенно ответила она. — Дразнили тебя?
— Угу.
— Ну вот. Трусы всегда дразнят маленьких.
— Они хотели Муську зажарить и съесть.
— У, проглоты! Не нажрутся никак!
— А я тебя узнал. Ты — Варя.
— А ты — Владислав. Испугался?
Владик честно подумал:
— Нет. Только разозлился.
— Так и надо. Это верней.
— Они сказали, что я маленький сынок.
— Не маленький, а маменькин. Не обращай внимания.
— Это потому, что у меня мама есть?
— Ну да. У тебя есть, а у них нет. Вот им и завидно.
— А у тебя мама есть?
— Есть. — Варя остановилась. Они уже подошли к огороженному невысоким забором флигелю. — Ну вот мы и пришли.
Она протянула ему руку для прощального пожатия. Он сосредоточенно потряс.
— Стереги получше свою козу.
— А где она теперь?
— Кто?
— Твоя мама.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила Варя. И улыбка куда-то делась с ее лица. Варя ушла, помахивая своей палкой.
В воскресенье Владик с матерью отправились в город. Выехали рано — с продуктовой подводой. На торговой площади попрощались с возницей и направились к соборному мосту. Проходя мимо собора, Августина старалась не смотреть туда, будто это могло что-то изменить. Собор — обезглавленный, неприятно-приземистый, с облупившейся по бокам штукатуркой — стыдливо прятался в разросшихся кустах за оградой. Там теперь размещались какие-то мастерские и баня.
Было непривычно в воскресенье не слышать соборного благовеста, не видеть стекающихся к площади отовсюду нарядно одетых горожан.
Августина крепко держала сына за руку, изредка кивая встречающимся по пути знакомым. Все, кто знал ее, знали и куда она направляется в воскресное утро, знали ее синее платье с поясом и белым кружевным воротником, ее строгое, почти всегда без улыбки, лицо. Впрочем, улыбка все же снисходила на это лицо, когда оно обращалось к идущему рядом мальчику. Мальчик был в коротких штанишках с помочами. В руках он держал букет маргариток.
В то памятное лето, когда из жизни Аси ушел Вознесенский, она вошла в новый для себя образ, даже не догадываясь, что образ этот очень идет ей и даже придает ее худой, несколько болезненной фигуре некую особую значимость. Вдова комиссара Вознесенского. Это была ее новая жизненная роль, которую ей предстояло играть, хотела она этого или нет. Эта особая значимость без труда читалась — вопреки ее скромному гардеробу — в посадке головы, в прямой спине и несуетливом поведении и, конечно же, — в наполненном молчании.
Окружающие чувствовали, что за этим молчанием стоит достоинство человека, много пережившего и хранившего свой опыт, как главное приобретение. Из Аси она превратилась в Августину — сильную, строгую, немного отстраненную.
Августине было за тридцать, но она считала себя именно пожившим человеком. Странное это состояние. Чувствуешь себя одновременно старой и молодой. Сразу —. старой и молодой. В ней не было уже ни того здоровья, ни сил, какие она ощущала когда-то давно, в бытность своей первой службы в Буженинове. А сколько еще предстоит?
С другой стороны, в ней жили все ее молодые, несбывшиеся желания. Грезилось и о богато обставленном доме, и о дорогой посуде, и о красивой одежде. Она сама удивлялась себе, как это все перипетии, столько раз обдававшие ее дыханием смерти, не истребили в ней этих детских претензий?
О том, что она молода, напоминал ей сын. С ним нужно было играть, читать, разговаривать. Смотреть на мир его глазами и заново постигать — изменчивый и непредсказуемый. Нужно было приспособиться к этому миру. Найти в нем место для себя и для него. Выстоять.
Они прошли по соборному мосту и повернули в сторону кладбища, туда, где белела среди берез Введенская церковь.
— Мама, а папа был сильный?
— Да, сынок. Очень сильный.
— А у него шашка была?
— Да. Конечно.
— А где она?
— Осталась в Средней Азии,
— А почему?
— Так положено.
— У Буденного?
— Может, и у Буденного.
Владик удовлетворенно вздохнул и исподлобья взглянул на висящих на заборе ребятишек. Он вдруг почувствовал, что он-то гораздо значительнее их. Потому что его отец — герой Гражданской войны и сражался с неведомыми басмачами.
Он не успел додумать свою важную мысль, как перед ним открылось кладбище. Здесь было очень интересно. Прохлада деревьев укрывала ухоженные аккуратные могилки. Прошли мимо мраморных купеческих могил с чугунными пухлыми ангелочками, попали в «мещанскую» часть, где могилки попроще, зашли «в гости к деду». Мать прибрала холмик, протерла тряпочкой крест и оградку.
Над головами ударил колокол. Ему вторил другой. У одного голос густой, тяжелый, у другого — легкий, звонкий. С веток берез взлетели вороны. Колокола, перекликаясь, создавали мелодию. Мать поднялась.
— В церковь пойдешь? — спросил сын, зная наперед весь ритуал.
— Свечки поставлю за упокой. Хочешь со мной? Он отрицательно покрутил головой.
— Я у папы приберу,
Августина проводила сына. За широкой оградкой теперь было две могилы. Рядом с Алексеем лежала матушка Александра, пережившая сына всего на два года.
Владик деловито отворил калитку, вошел в оградку, осмотрелся.
— Ты иди, — сказал он матери. — Я траву буду рвать.
Служба уже началась. В притворе, где пол был выложен старинными чугунными плитами, даже в такой жаркий летний день было прохладно. Впереди, близ икон, толпился народ.
Августина увидела Машу с сыном. Маша самозабвенно молилась перед образом Спасителя, а Сережа, задрав голову, разглядывал фрески.
Августина купила свечки и поставила у распятия, которое находилось здесь же, в притворе. В глубь храма она не пошла.
Когда Августина вернулась, Владик уже покончил с сорняками на могилке отца, стоял возле бабушкиной и потирал локоть.
— Ушибся?
— Крапива шибко жжется, — доложил он.
Крапива, густо разросшаяся за пределами ограды, перевесила свои вездесущие лапки и цепляла мальчика за голые локти. Только на первый взгляд листья крапивы такие пушистые и мягкие. Тут же на локтях вылезали красные пятна и нестерпимо чесались.
— Сейчас мы это дело поправим.
Мать помазала локти сына водой, достала рукавицы и занялась крапивой. Сама могилка была ухоженной. Конечно, Августина выбиралась сюда теперь не так часто, как Маша. С тех пор как устроилась в детский дом, времени не хватало. Теперь они с подругой и встречались-то больше здесь, на кладбище.
Кончилась обедня, народ вышел из церкви и разошелся по кладбищу. Подошли Маша с Сережей. Подруги обнялись. Дети же, как всегда, поначалу вели себя немного стесненно, успели отвыкнуть друг от друга.
Сережа был похож на мать — такое же немного робкое приветливое лицо, улыбка совсем Машина, только, пожалуй, лоб и брови — Митины. Но, чтобы сделать приятное подруге, Августина заметила:
— Вылитый отец.
Маша вздохнула. После литургии она всегда выглядела умиротворенной и светло-задумчивой. Она согласно кивнула.
— А твой Владислав похож сразу на трех, знаешь? И нисколько на тебя!
— Так уж и нисколько?
— Вовсе! — подтвердила Маша, не без умиления глядя на круглолицего племянника. Она знала, что поцеловать себя тот не даст, и с чувством потрясла его крепкую ладошку. — Вот какой гриб-боровичок! Губы и глаза, безусловно, Алешины. И в то же время есть что-то Володино. Не находишь?
Августина пожала плечами. Она замечала что-то такое, но ей хотелось, чтобы ее наблюдения подтвердила Маша.
— Алешка ведь с Володей очень похожи, — продолжала Маша. — А вот фигура — Артемкина. И даже в повадке проглядывает что-то.
— Вознесенский, — согласилась Августина.
Подруги достали помин — сваренные вкрутую яйца, соль, хлеб с маслом. Поели.
Прямо напротив Августины стоял просторный деревянный дом причта. Здесь жили кладбищенский батюшка с семьей и молодой псаломщик, женой которого была Арина, старшая дочь отца Федора. Та самая Ариша, вместе с которой Асе довелось пережить закобякинский кошмар — ночное вторжение банды, злосчастный молебен, кровь, слезы. И теперь, встречая Августину в городе, Ариша делала вид, что не узнает ее. А сегодня, когда они с Владиком проходили мимо крыльца кладбищенского дома, Арина демонстративно на ее «здрасьте» повернулась и захлопнула дверь.
Теперь Августина сидела на низенькой лавочке как раз напротив окон Арины и видела, как за окном кто-то стоит и наблюдает.
— За что она злится на меня? — спросила Машу.
— Кто?
— Твоя золовка. Вот, смотри, сейчас занавески задернет.
Не успела Маша повернуть голову — ситцевые занавески в комнате задвинули.
— Чушь какая-то. Что я ей сделала?
— Инночка, не бери в голову. Ты же знаешь, как погиб отец Федор. Его расстреляли красные.
— Но я-то здесь при чем? Алексей не принимал в этом участия.
— Он был среди красноармейцев, участвовал в захвате банды. Разве не так?
— Маша, но как можно теперь…
— Хочешь, я поговорю с ней?
— Не стоит. Думаю, ты уже говорила с ней на эту тему. Ведь так?
Маша вздохнула. Помолчали, наблюдая, как сыновья бегают друг за другом среди оград.
— Хорошо здесь, правда? — улыбнулась Маша. — Всякий раз прихожу сюда будто бы в гости. И сердцу так печально и радостно одновременно.
— И уходить не хочется.
— Не хочется, — согласилась Маша. — Дома тоскливо. Знаю, папа отругал бы меня за такие настроения, но не получается по-другому. Как вспомнишь, каким шумным бывал этот дом, сколько в нем было тепла, счастья… Какие мечты вынашивались в каждой комнате… А теперь там чужие люди. Нам с Сережей оставили нашу горницу, и на том спасибо.
Подруги поднялись и, разговаривая, двинулись к воротам. Дети бежали впереди. Они резвились, словно здесь было не кладбище, а парк. Не доходя до ворот, мальчики остановились у дома причта — им открылся просторный двор, где на веревках сохло белье, ходили по траве куры. А на крыльце сидела девочка в платочке, ровесница мальчиков, и с любопытством на них посматривала.
— Гляди — Ленка! — толкнул Сережа товарища в бок. — Давай позовем? Лен-ка!
— Лен-ка!
Девочка спрыгнула с крыльца, подошла к мальчикам, смущенно улыбаясь, опустила глаза.
— Здравствуйте.
— Давай, Ленка, с нами в догонялки играть.
Глаза девочки на секунду осветились радостью, затем она что-то вспомнила и отступила. С нескрываемым огорчением призналась:
— Не могу.
— Это почему же? — удивился Сережа. — Ты же со мной давеча играла.
— С тобой можно, а с ним — нельзя. — Не глядя на Владика, она показала на него пальцем: — Его отец Боженьку обидел.
Владик удивленно распахнул глаза.
Сказав несусветицу, девочка повернулась и убежала. Владик так и остался стоять столбом с широко распахнутыми глазами и открытым ртом. Сережа с интересом смотрел на него.
Фразу Леночки слышали и Маша с Августиной, и обе на время потеряли дар речи.
— Мама, это правда?
Глаза Владика отчаянно горели.
— Конечно, нет, — спокойно возразила Ася. — Глупости какие.
Мальчик тут же повернулся в сторону убегающей девочки и громко крикнул:
— Дура!
— Ну вот это совсем уж ни к чему! — строго оборвала мать. В это время на крыльце появилась Арина, схватила девочку за руку и втащила ее в дом.
Некоторое время все шли молча. Только на соборном мосту мальчики забежали вперед, повисли на перилах, наблюдая, как внизу, расстилая по дну темные водоросли, течет вода.
Когда подруги приблизились к детям, Владик выпрямился и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Если мой отец обидел Боженьку, то значит, тот заслужил.

 

К концу месяца в детском доме «Красные зори» заработали кружки. Вопреки скептическим прогнозам воспитательницы Тучковой желающих повысить самоподготовку оказалось немало. Особенно много ребят записалось в военный кружок и в Красный Крест.
В подвале начались работы по оборудованию тира, а на поляне, где когда-то Августина училась верховой езде, наметили полосу препятствий. Теперь тут целыми днями шла работа. Старшеклассники таскали туда бревна, песок. С той стороны раздавался то стук молотка, то деловитые выкрики физкультурника.
Августина теперь два раза в неделю в читальном зале вела занятия Красного Креста. Здесь, в отдельном шкафчике под замком, находились шины, бинты и плакаты с видами кровотечений.
Детский дом ожил. Все в нем задвигалось с другой скоростью. Все куда-то торопились, и Владик, наблюдая за жизнью замка с крыльца флигеля, невольно сравнивал его с муравейником.
Только к ночи это беспокойное крикливое хозяйство сворачивало бурную деятельность и уступало место покою отдыхающей природы — с лягушачьими концертами, соловьиными звонкими трелями и долгим звоном цикад.
В одну из таких ночей и разбудил спящий замок все тот же истошный вопль замученного привидениями образцового пионерского отряда.
— А-а а!
— О-о о!
Августина услышала вопли, потому что не спала. Не могла уснуть в этой взбаламученной соловьями, пронизанной запахами цветения ночи. Ей вспоминалась та, прошлая, жизнь в этом замке, прогулки в компании архитектора, вибрации любви, чувственно заполняющие воздух. Она сделала открытие, что теперь, душными летними ночами, под трели соловьев она обречена вспоминать не мужа, а то, первое, тайное, запретное, спрятанное глубоко в тайниках ее женской души.
«Сегодня дежурит Нюра, — вяло подумала Августина. — И наверное, она носится по этажам как клушка вместе со своим отрядом. Пусть. Так не хочется разбивать это волшебное настроение, тащиться ночью в замок, разбираться, кто кричал…»
Она проснулась до побудки, сразу оделась, плеснула в лицо холодной водой. Не вытирая полотенцем, провела тыльными сторонами ладоней по щекам, убирая лишние капли. Так Зульфия когда-то научила. Там, на сухом Востоке, ценилась вода, дающая коже необходимую влагу. Ей давали самой высохнуть.
Провела гребенкой по волосам — они легли привычной волной, обнажив ровную седую полоску. Это не портило прическу — на темно-русом фоне одна белая полоса.
Владик сладко посапывал. Она прикрыла дверь и направилась в замок. Утром здесь было особенно тихо — дети перед подъемом спали как убитые.
На третьем этаже в библиотеке рыдала Нюра. Ее охотно утешал Славик-библиотекарь. В коридоре гремела ведрами сердитая сонная нянечка.
— Вот, Агустина Тихоновна, полюбуйтесь! — воскликнула Нюра, взмахивая серой застиранной простыней. — Вот этим они привидение изображают! Вот!
— Почему вы решили?
— Потому что я всю ночь их утихомиривала и сама уже почти поверила, а сейчас тут, в углу, у чердака это нашла!
Она пихнула скомканную на столе тряпку в сторону Августины. Это была обычная детдомовская простыня с синим чернильным штампом. Только сильно помятая.
— Каждый раз в мое дежурство! — не унималась Нюра. — Как нарочно!
Славик сочувственно гладил Нюру по широкой спине.
— Теперь у нас есть улика, — утешил он, — и мы без труда отыщем нарушителя.
— Вот именно! Я их выведу на чистую воду! Они у меня в карцере посидят! Я пойду и доложу все Тамаре Павловне. Она приехала?
— Кажется, приехала, — соврала зачем-то Августина. — Пойди доложи.
— Я с тобой, — вызвался Славик.
Августина догадывалась, что Славику интересно спускаться позади Нюры и созерцать ее выпуклый упругий зад. Плевать он хотел на детдомовцев с их привидениями.
Нюра, вытирая слезы, рванула вниз, Славик едва поспевал за ней. Ася осталась в библиотеке наедине с пресловутой простыней. Сердце отчаянно стукнуло. Она стащила жакет, схватила простыню, скомкала ее и быстро запихнула в рукав. Выглянула в коридор — нянечка крутилась в бывшей диванной, теперешней учительской. Ася выскользнула на лестницу, быстро спустилась на второй этаж и неслышно прошла к спальне старших девочек. Она вошла и окинула взглядом кровати. Так и есть — Варя спала, укрывшись с головой суровым темно-зеленым шерстяным одеялом без простыни.
Августина подошла, одним движением сорвала одеяло, тем самым заставив девочку сжаться в комок, будто ожидая удара. Накрыла мятой простыней и поверх бросила одеяло. В миг, когда Августина оказалась в коридоре, заиграли побудку.
Через минуту замок зашумел, забродил, пришел в движение. Августина прошла к своим малышам, и начался обычный рабочий день. После завтрака, как она и ожидала, ее позвали в библиотеку. Там уже собрались Нюра, Славик, Тамара Павловна и нянечка с ведром.
— Вот и Августина Тихоновна видела, — горячо убеждала Нюра начальницу. — Простыня была со штампом. Лежала здесь.
Заведующая уставилась на Августину:
— Видели?
— Видела. Но насчет штампа не уверена. Не обратила внимания. А где она?
— Вот именно, где? — усмехнулась начальница. — Мы думали, вы в курсе — где?
— Я сразу ушла своих поднимать, — пожала плечами Августина.
— А вы? — Начальница перевела взгляд на нянечку.
— А мне делов больше нету? Мне указаний не было за простынями смотреть. Я учительскую мыла.
— Ясно, — подытожила начальница. — Идите работайте, коллеги.
Уходя, Ася спиной чувствовала пристальный взгляд начальницы.
По разнарядке, полученной накануне, Августина должна была вести свой отряд на уборку гороха. Построила, повела. Шли резво, поскольку задание было «вкусное». Приведя на поле, она прочла лекцию о вреде немытых овощей и обещала строго наказать нарушителей.
— А если помыть негде, — заныл кто-то из мальчиков. — Гороху-то охота…
— Я обещаю вам, что найдем где помыть и попробуем в общий перерыв.
Женщина-бригадир из колхоза показала участок, раздала короба.
Отряд вздохнул и принялся за работу.
Мимо них тянулись старшие воспитанники с тяпками за плечами — на прополку картофеля. Вел физкультурник. Августина остановила его:
— Можно я у вас в помощь девочку попрошу, Федор Николаевич?
— Да хоть двух! — с готовностью разулыбался физрук. — Выбирайте.
— Коммунарову Варю, если не возражаете.
— Варвара! Остаешься помогать Августине Тихоновне! Отряд! Вперед шагом марш!
Детдомовцы попылили дальше по дороге, оставив на обочине одну девочку.
Варя молчала, не глядя на воспитательницу.
— Ты, Варя, поможешь мне воды принести? А то я боюсь, они грязного гороха наедятся.
— А где здесь вода-то? — не поднимая глаз, буркнула Варя.
— Я знаю места.
Августина что-то сказала колхозной бригадирше, та кивнула и осталась с детьми. Августина направилась через овражек к лесу, где был когда-то колодчик — со срубом и берестяным ковшиком. С собой у нее была небольшая фляга и глиняная крынка. Варя молча следовала за женщиной.
Колодчик оказался на месте, и даже ковшик сохранился. Не все про него знали.
Вода в колодце была чистая и холодная. Воспитательница набрала флягу, напилась сама и дала девочке.
Варя выглядела настороженной. Она то и дело вопросительно взглядывала на Августину, а потом не выдержала:
— Ну, чего позвали? Говорите уж.
Ася передала ей крынку, сама взяла флягу. Пошли назад.
— Скажи мне, Варя, зачем ты взялась в привидения играть? Только честно.
— А вам-то что?
— Если спрашиваю, значит, есть что. Ты мне интересна.
— Врете вы все. Никому я не интересна.
— Не вру.
Варя посмотрела на нее пристально. Поправила крынку.
— Чем это я вам могу быть интересна?
— Ты мне напоминаешь одного очень близкого мне человека. Даже двух.
— Кого это я вам могу напоминать?
— Ты ответишь на мой вопрос, я отвечу на твой.
— Ну хорошо. Я пугаю их, потому что они трусы.
— Кто? — растерялась Августина.
— Пионеры. Пятый отряд.
— Так. Ты пугаешь конкретно пятый отряд. Как я сразу не догадалась…
Августина поставила флягу на землю. Они уже почти пришли — сквозь пропись молодых берез было видно поле и мальчиков, потихоньку набивающих карманы горохом.
— Ты разве сама не была пионеркой, Варя?
— Была! — Крынку поставила на землю, едва не разбила. — Была! Только меня исключили! Ведь в пионеры принимают только хороших! Смелых! Решительных! Правильных! А я — дочь врага народа. Пока моя мать была в коммуне, я была достойна звания пионерки. А когда коммуну закрыли, я стала недостойна. — Варя повернулась к ней и посмотрела сузившимися от боли и обиды глазами: — А я не изменилась! Я осталась, какая была, понимаете? За что меня исключили? За что?!
Ася не знала, что сказать. Она вообще не должна была затевать этот разговор. Она не предполагала, какие раны вскроет. Или — предполагала?
— Это неправильно. Понимаете? Здесь, в детдоме, один пионерский отряд. И в него выбирают лучших. А разве они лучшие? Да пускай они сопли прежде научатся утирать! А то в любые сказки верят.
— Ну тебе уже и по возрасту в пионеры поздно. Нашла о чем горевать, — как могла, утешила Августина.
— Поздно… Меня и в комсомол не примут. Меня теперь никуда не примут! Понимаете? У меня биография… неподходящая.
Августина покачала головой:
— Не понимаю. Разве это так уж важно — быть в организации? Человек неповторим. Он сам по себе ценность. Тебе непременно надо ходить строем и разговаривать лозунгами? Никогда этого не понимала…
Сказала и тут же подумала: «Что я говорю! Зачем я ей это говорю?»
— Вы не понимаете. Сразу видно, вы — дама. Дореволюционная вы, Августина Тихоновна.
— А разве так уж плохо — быть дамой? Не ходить строем, не подчиняться приказам, думать своей головой?
— Какая-то вы странная. Говорят, вы в Гражданской войне участвовали…
— Было. Ну и что?
— Вы за советскую власть кровь проливали, а не поняли, что красный флаг, и пионерский галстук, и клятва, и «Интернационал», это… это…
У девочки на глаза вылезли слезы. Она не могла говорить. Она глубоко вздохнула, усилием воли заставила голос скрыть дрожь и продолжала:
— Только в комсомоле можно со всеми в едином порыве, понимаете? Можно жить по-настоящему, строить коммунизм. А теперь я — на обочине. Я как Чернушка-беспризорник, который карманником в Ярославле был. Только ему в комсомол и не надо. А я по-другому жизни своей не представляю. Я в коммуне родилась, нас называли — дети революции. Считалось, что у нас в коммуне настоящий коммунизм. И в один момент все кончилось.
— Ничего не кончилось, — механически возразила Августина. Она была поражена. Она ожидала чего угодно, но не этого. Тоски о матери — да. Но слез по утраченной пионерии? Ей нужно было собраться с мыслями. Она поняла, что не готова к разговору с Варей.
— Одно я тебе скажу, Варвара: неправильную линию поведения ты выбрала. Пятый отряд оставь в покое, они не виноваты. Узнают в учительской, что твоих рук дело, окажешься в карцере, а не в комсомоле. Докажи, что ты достойна, и тебя примут. Не смогут не принять.
— Меня даже в кружок не принимают, — упрямо шмыгнула носом Варя.
— В какой кружок? — не поверила Ася. — Не может быть.
— В военный. Взяли одних парней.
— Ты девушка, — напомнила Августина. — Будущая женщина. Неужели ты хочешь стрелять и бегать по пересеченной местности?
— Хочу!
— Ну хорошо. Я поговорю с Федором Николаевичем.
— Правда?
Неподдельной радостью блеснули глаза девушки. Она подхватила крынку и вперед воспитательницы побежала к полю. Ася задумчиво шла следом.
После обеда она вошла в читальный зал и сразу увидела — шкафчик с пособиями открыт. Утром он был заперт на ключ, она это точно помнит.
Открыла шкафчик — бинты, жгуты и другие вещи лежали совсем не так, как раскладывала обычно она. Сомнений не оставалось — в ее шкафу произвели обыск. Совершенно откровенный обыск.
Напряженная от звенящего внутри возмущения, она вышла в фонд, где среди стеллажей маячил Слава.
— Слава, вы видели, кто… рылся в моем шкафу?
— Слепцова вместе с Нюрой. Кому еще?
— Что? Сломали замок… Что за необходимость, нельзя было дождаться меня?
Слава огляделся и нехотя объяснил:
— Простыню искали. Нюра утверждает, что вы спрятали. Больше некому.
Августина немедленно направилась в учительскую:
— Тамара Павловна, объясните, пожалуйста, на каком основании вы устроили обыск в моем шкафу?
— Ну, положим, искали не только у вас… Мы всю библиотеку просмотрели, должна же была куда-то деться эта простыня? А что же вы так волнуетесь, дорогая моя? Не нашли же?
— А если бы нашли? Арестовали бы меня? — спросила Августина, белея от возмущения. — Разве это в ваших полномочиях?
— Мои полномочия вам покоя не дают? — вдруг взвилась Слепцова. — То-то я смотрю, вы коллектив против меня настраиваете!
— Это неправда.
— Правда это или неправда, Августина Тихоновна, только я вас предупреждаю — узнаю, что вы покрываете виновного, на лояльность с моей стороны не рассчитывайте.
— Я это учту, Тамара Павловна, — холодно ответила Августина и покинула кабинет исполняющей обязанности. Снова ей вспомнилась прежняя начальница, и стало немного грустно.

 

Зимой в «Красных зорях» появился городской человек в штатском, представился инспектором из области. Никому не мешал, вел себя тихо и предупредительно.
Инспектор просиживал в канцелярии, листал личные дела воспитанников и персонала. Заглядывал в кухню, в спальни, беседовал с учителями и детьми. К концу недели к его присутствию настолько привыкли, что на производственном совещании едва не устроили скандал при постороннем.
Вопрос уперся в празднование Нового года.
— Нахожу установление елки, а также последующие хороводы вокруг нее буржуазным предрассудком и пагубным наследием царизма! — заявила Нюра и окинула коллег призывным взглядом. Она немножечко любила, чтобы собрание переросло в митинг.
Все переварили услышанное, а потом Тучкова крякнула:
— Хм. Что же вы предлагаете? Оставить детей без праздника? Что ж, нашим легче.
— Ну нет, товарищи, без праздника нельзя, — вступила начальница, оглядываясь на инспектора. Тот сидел позади всех, молча уткнувшись в бумаги, будто бы и не слушая.
Начальница колебалась. Спросить? Повременить?
— Елку срубить не вопрос, — высказался физкультурник. — Чем наряжать-то ее прикажете?
— При чем тут елка? Речь не об этом! — крикнул кто-то.
— Как не об этом? Как раз об этом!
— Вопрос ставится с идеологической точки зрения! Это старорежимный праздник! Устаревший.
— Это Рождество — устаревший, а Новый год — он всегда новый!
Кто-то смеялся, кто-то шептался и втихаря хихикал. Начальница беспокоилась. Как это совещание выглядит со стороны? Ну чистый балаган. А может быть, как раз для того и прислан товарищ из области, чтобы посмотреть, справляется ли она лично с обязанностями директора? Ведь до сих пор вопрос остается открытым. Полгода прошло, а она всего лишь исполняющая обязанности!
Если рассматривать этот вопрос как религиозный пережиток, — осторожно начала начальница и снова покосилась в сторону инспектора, — то, возможно, лучше обойтись и без елки. — И уже обратилась напрямую: — А как, товарищ, об этом думают в губернском образовании? Какие на этот счет имеются инструкции?
— Инструкции? — Инспектор оторвался от бумаг и на миг задумался. — Инструкций на этот счет никаких. Проводите по усмотрению коллектива.
Тамара Павловна поджала губы. Ничего себе! Снова голосовать?
— Пусть драмкружок покажет свой спектакль. А потом устроим награждение грамотами, — предложила Нюра.
Августина по привычке молчала, думая о том, что пальто Владиславу стало маловато и придется надставить рукава. А валенки, пожалуй, нужно отдать подшить и еще послужат. Жаль только калоши у ребенка совсем прохудились, пропускают воду. Сейчас-то ничего, можно обойтись, а вот к весне понадобятся новые.
— Ну а вы что скажете, Августина Тихоновна? — вдруг обратилась к ней начальница. — Елка, по-вашему, — это пережиток?
«Почему у нее не получается руководить, как у Натальи Ивановны? — подумала Августина. — Вроде бы советуется, а выглядит это как нерешительность и неумение руководить. И обязательно этот сарказм в тоне… Хотя за сарказмом прячется неуверенность, и она, похоже, действительно ищет совета».
— Елка, по-моему, — это праздник, — ответила Августина. — Хорошая русская традиция, которую не стоит ломать. В конце концов, на верхушке вместо рождественской можно установить пролетарскую звезду. А игрушки и украшения изготовят сами дети. Можно устроить конкурс среди отрядов…
— А спектакль, грамоты?
— Это все, по-моему, уместно в торжественной части того же праздника. Одно другому не помешает.
Пока длился их диалог с начальницей, все молчали. И как-то так снова получилось, что она будто бы выразила общее мнение. Как только замолчала, стали обсуждать детали. Тамара Павловна косилась на инспектора, но по его лицу понять что-либо было сложно. Это был какой-то безликий человек. И бессловесный. Странно, какие люди работают в губернском отделе образования.
— Тогда, если все согласны, — пытаясь утихомирить коллег, засуетилась Тамара Павловна, — давайте составим план.
После собрания Августина поднялась в читальный зал, чтобы подготовиться к занятиям кружка Красного Креста. У нее был свободный от дежурства день, к ней в гости приехала Маша с сыном, но из-за собрания и кружка нельзя провести выходной с родными.
Из окон читального зала хорошо просматривались флигель и горка возле него, где Владик с Сережей катались на фанерной доске. Один скатывался, крутясь юлой, падал в снег, поднимался и лез наверх. А другой занимал его место. Щеки мальчиков снегирями горели на фоне белого великолепия заснеженного ельника. Этот пейзаж — высоченные ели, утопающие в снегу, синие ветки из-под белой шубы, искры снежного покрова, которые заставляют щуриться днем, — все это вызывало в ней детский восторг и чувство некоторого недовольства собой — редко стала обращать внимание на красоту природы и не замечала, как время года меняет одно другое, а дни мелькают, похожие друг на друга, и жизнь ускользает…
— Августина Тихоновна? Не помешаю? — В дверях стоял инспектор.
Почему-то, когда он вошел, она почувствовала холод и невольно поежилась. Словно он зашел с мороза.
— Проходите, пожалуйста.
Он подошел и заглянул в окно, куда она только что смотрела.
— Ваш? — кивнул он в сторону горки. — Забавный малыш. Неприятное чувство шевельнулось внутри. «Откуда он знает, что — мой? Который из них — мой?»
— На вас не похож.
— Он похож на своего отца. У вас ко мне дело?
Внутри уже было холодно, как за окном. Он подходил и смотрел на малыша. Зачем? Что ему надо? Кто он?
Тысячи вопросов и тысячи вариантов ответов пронеслись в голове.
— Да что мы все о делах да о делах, право слово, надоело. Так, поболтать зашел с приятным человеком. Вы ведь, Августина Тихоновна, в коллективе не так давно работаете?
— Сравнительно недавно.
— Как вам коллективчик? Смотрю, мнения-то у всех разные, можно сказать, полярные мнения. Как это… ничего, в работе не мешает?
— Мне не мешает, — пожала плечами Августина, — я человек неконфликтный.
Было неприятно само его присутствие. Хотя во внешности ничего отталкивающего. Вполне заурядная внешность. А вот голос, как прикосновение лягушки. Или — крысы.
— Я заметил, — обмолвился он и снова глянул в окно. — Вы так вот во флигеле и живете? Тут, рядом с работой?
— Некоторые домой ездят, в город, некоторые в село. — Она старательно уводила разговор подальше от собственной персоны. — По-разному. Вот Тамара Павловна, к примеру…
— Я лично о вас спросил. У вас, я вижу, гости?
И это знает! Никакой он не инструктор! Но — кто?! Сердце стучало так, что она боялась — он услышит. И поймет, что она испугалась.
— Да. Моя золовка с ребенком.
— Зо-оловка, — нараспев повторил он. — А от деверя вашего… давно не было вестей?
Августина села на стул.
— От какого деверя?
Вестей не было ни от одного из братьев Алексея. Даже Эмили почему-то молчала. Но он, ясное дело, спросил не о них,
— От старшего, Владимира, кажется?
— Владимир расстрелян еще в восемнадцатом, — быстро ответила она, лихорадочно соображая: что за этим кроется? Владимир прислал письмо, и его перехватили? Или это как-то связано с отцом Сергием? С Артемом?
— Ах да, я, кажется, перепутал… От Артема Сергеевича, конечно же. Вы ведь служили с ними вместе, не так ли?
— Я не поддерживаю отношения с родственниками мужа. Кроме золовки, — зачем-то сказала она. Она давно не получала писем от Эмили и не знала, что стоит за этим любопытством.
— Вот это правильно. От этих отношений, скажу я вам, одни неприятности. Ну а здесь, что поделать — женская дружба… Вы, кажется, учились вместе? И, насколько мне известно, третья подружка у вас была, Софья Круглова. Из кулаков. В лагере теперь, на лесоповале. Вот, знаете, судьба… Не перестаешь удивляться…
Он стоял и смотрел в окно. Ася повернулась и взглянула ему в затылок. Страх противно сжал горло. Пересиливая себя, презирая за этот страх, она проговорила как можно спокойнее:
— Да, у Сони действительно трагическая судьба. А почему вы об этом заговорили?
— Да так, к слову. В Рыбинске не бывали?
— Нет, не бывала.
— А я был. Красивый городок. Там сейчас гидроузел строят силами заключенных. А ведь младший ваш деверь, Иван, теперь, если я не ошибаюсь, там…
— Иван? В лагере?! — вырвалось у Аси изумленное. От Ивана давным-давно не было никаких известий, но они с Машей надеялись…
— Не знали? Ну, это бывает. Вот кстати разговорились, да? Ах, Иван, Иван… Связался с нехорошей компанией, в заговоре оказался против Советской власти.
— Не может быть!
— Отчего же? Мне-то можете поверить. Я знаю, что говорю. Да… А вы, значит, во флигеле… Нехорошо. Неудобно.
— Почему же? Многие так живут.
— Согласен. Но ведь просто люди не знают путей, как лучше устроить свою жизнь и жизнь близких. А вот лично вы, Августина Тихоновна, учитывая ваши заслуги во время Гражданской войны, могли бы жить несравненно лучше. При этом от вас, при вашем такте и уме, больших усилий и не потребуется. К вам все само собой бы и пришло, Августина Тихоновна.
Он говорил вкрадчиво, неторопливо. Теперь ей становилось жарко.
— Каким образом, позвольте узнать?
Она уже догадалась, кто он. Теперь ее не покидало ощущение, что она держит на ладонях жабу. В детстве няня Мариша утверждала, что от прикосновения к жабе вырастут бородавки.
Августина почти осязаемо почувствовала угрозу, что вот сейчас, сию минуту по всему телу начнут выползать самые отвратительные бородавки.
Она невольно взглянула на руки.
Инспектор подошел к двери, повернул ключ.
Затем уселся прямо перед ней, достал из кармана красную книжечку, развернул. Она увидела фотографию инспектора в военном френче, а прочесть ничего не смогла. Буквы прыгали перед глазами.
— От вас требуется немного. Слушать внимательно, что говорят ваши коллеги, кто какие взгляды высказывает. Они ведь доверяют вам, я заметил… Нам, знаете, небезразлично, кто и как воспитывает молодое поколение граждан СССР.
Августина невольно дотронулась до горла. Она почувствовала удушье. Ей не хватало воздуха.
Инспектор, казалось, не замечал ее состояния. Или он ожидал чего-то подобного? Как ни в чем не бывало он продолжал:
— И все эти сведения вы будете передавать мне не чаще раза в месяц. В условленном месте. Ничего, как видите, сложного.
Она молчала, чувствуя, как перед глазами начинают вертеться крошечные черные пиявки. Пауза затянулась. Он понял ее по-своему.
— Конечно, это не бесплатно. Вознаграждение приличное, ну и квартира в городе. И, само собой, наш разговор для ваших коллег должен остаться в тайне.
Она почувствовала, что приближается то самое состояние, когда она становится холодно-гневной, она даже фразу почувствовала на губах, которую скажет ему.
Никогда прежде — теперь ей так казалось, — ни в Закобякине, в окружении дезертиров-мужиков, ни на Украине, под дулом бандитского обреза, ни в Средней Азии, под тяжелым взглядом басмача, не было ей так гадостно и так… страшно.
Она почувствовала, что по-настоящему задыхается. Приподнялась, взмахнула руками, потянулась к окну, намертво забитому на зиму, и тяжело повалилась на пол.
Это была первая весточка болезни, которая будет напоминать о себе ей потом с упрямым постоянством, даже когда Августина нечаянно вдруг забудет о ней и решит, что излечилась. В этих внезапных удушьях был привет пережитой жизни — раскаленные пески Туркестана, посвист шашек вокруг соломенных крыш на Украине, не вмещающиеся в сердце потери.
Позже, очнувшись в любимской больнице, первым делом спросила о сыне.
— Золовка забрала, — сказал фельдшер Оносов и покачал головой: — Ну и задали вы нам задачку, Августина Тихоновна. Такая молодая, и налицо все признаки астмы. Чем прикажете вас лечить?
Ася лежала и молчала. Она все вспомнила. И страх вернулся. Она должна срочно что-то придумать, что-то такое сказать этому «инспектору», чтобы он оставил ее в покое. Она не может грубо ответить, как собиралась, потому что — сын. Нужно сказать, что после тифа она частично потеряла слух. Да, что она плохо слышит. О, какая глупость… Он не поверит ни одному слову.
Но она должна что-то придумать, чтобы уцелеть и не стать иудой.
У нее перед глазами стояло лицо отца Сергия. Она представила его себе так ярко, что вдруг в душе наступило равновесие. И она успокоилась.
Пришла Маша с детьми. Владик уселся рядом с матерью и смотрел на нее серьезно и немного испуганно.
Августина держала его пухлую ручку в своей и жадно смотрела. Серые отцовские глаза, пухлая губа, короткий русый ежик волос.
— Мама, мы с Сережей скатали снежную бабу во дворе. Когда ты придешь посмотреть?
— Скоро, сынок.
— Инночка, милая, мы совсем уж было отчаялись, я думала — сердце. Но доктор говорит, все не так страшно.
— Маша… а где инспектор?
— Какой инспектор?
— Из детского дома. Ну, вспомни, ты его видела.
— Он, кажется, в Любим уехал, в райком. В тот же день, когда ты заболела. Зачем он тебе?
— Да так…
Она не смогла в этот раз рассказать Маше про Ивана. Потом. Теперь главное — хорошенько подумать. Ей нужно подумать. Если инспектор здесь, в райкоме, то не исключено, что явится навестить ее в больнице. Она должна быть готова.
Но вместо инспектора заявился физкультурник Федя, привез новогодний подарок и приветы от коллег. Она вдруг несказанно обрадовалась, живо расспрашивала его о жизни «Красных зорь», о празднике, который прошел без нее, но Федя обошелся общими фразами, нервничал и все время оглядывался на ее соседок по палате, хотя те никакого внимания к Феде не проявляли.
Когда она вышла с ним в коридор, он, оглянувшись, быстро проговорил:
— ЧП у нас, Августина Тихоновна. Неприятность.
— Что стряслось?
— Инспектор-то наш… того…
У Августины сердце оборвалось. Она еще не успела понять, что значит — «того», но уже одно упоминание об этом человеке заставило ее содрогнуться.
— Того? Что значит — того?
— Отдал Богу душу.
Августина опустилась на ближайший стул, Федя последовал ее примеру.
— Прямо в детском доме?
— Слава Богу — нет. В Соколену понесло его, на охоту. Без этого же не обходится. Он, говорят, секретаря райкома подбивал с собой на охоту отправиться, да тот отказался, ну он в одиночку и поперся. Что уж там и как, никто не знает, только нашли-то его подстреленным, Августина Тихоновна, и вроде как из охотничьего ружья.
Федя говорил, низко склонившись к ее голове, руки его беспокойно теребили край вязаного шарфа.
Ася заставила себя глубоко дышать, чувствуя подкатившее волнение. Чем это событие обернется для обитателей «Красных зорь», лично для нее? Никто из них не защищен, она это чувствовала кожей.
— И никакой это не инспектор, скажу я вам, Августина Тихоновна. Я это сразу заподозрил. Еще когда он вынюхивал ходил. Какого лешего, например, он в подвал потащился?
— С чего вы взяли, что не инспектор? Они тоже бывают разные, — возразила она.
Августина поймала себя на мысли, что не доверяет Феде. Где гарантии, что Федя не поддался на шантаж того же «инспектора»? Не стал подсадной уткой?
— С того! Когда это случилось, в район милиции понаехало, а после милиции, на другой день, у нас следователь был из ОГПУ. Шварца взяли.
— Генриха? За что? Он мухи не обидит!
— Говорил много. Помните, как он про немцев, их боевую мощь? Оказался шпион.
— Да глупости. Шварц — шпион?
— Ох, и натерпелись мы, скажу я вам! Слепцову бромом отпаивали. Спасло только то, что не на нашей территории случилось.
В коридоре больницы было прохладно, но Федя после краткого рассказа вытер шарфом лоб — вспотел.
— Что вы так волнуетесь, Федор Николаевич? Все обошлось. — Только сейчас на смену ноющему волнению приходило облегчение. Пусть временное, ненадежное, зыбкое. Но все же облегчение.
— Да потому обошлось, что тир не успели оборудовать! — горячо воскликнул Федя, досадуя на непонимание коллеги. — Следователь меня за горло взял: «С чего это вы решили беспризорников стрельбе обучать? С какой такой целью?» А я и возразить ничего не могу, поскольку сам не уверен, что это не беспризорники наши инспектора того… Сослался на международное положение, только, боюсь, неубедительно у меня получилось. Не мастер я на слона всякие… Что теперь будет?.. — И Федя как-то по-бабьи всхлипнул, что ему совсем не шло.
Августина взяла его за руку:
— Все обойдется, Федор Николаевич. Вы же ни в чем не виноваты, что вы так сникли-то?
— Да… так-то оно так, только теперь, говорят, можно и без вины виноватым стать. В городе, говорят, из-за этого горе-охотника мужиков похватали, у кого ружья нашли. Ой, как меня Боженька отвел с тиром-то торопиться! Не снести бы мне головы, это уж точно…
Разговор с коллегой ошарашил ее. Генрих Шварц — душа-человек, доброжелательный, совестливый, порядочный. Без тени раболепия и зависти. Доверчив, как ребенок, и потому свое мнение открыто высказывает.
Она ходила по коридору, прокручивая в голове каждую деталь разговора. Хотелось курить.
Августина томилась без своих папирос — Оносов категорически запретил ей, выбросил те, что Маша принесла.
Сейчас, как никогда, она чувствовала себя беззащитной, выставленной голой на перекресток, продуваемый всеми ветрами. Вспомнился Вознесенский — он умирал в этой больнице, на этом же этаже. Она тогда чувствовала злость на него, а теперь вдруг на миг ощутила предательскую зависть — он там, где забыты волнения жизни. Он рядом со своей матерью, и ему хорошо. Если бы она тоже могла быть там, с ними, наверное, она не стала бы жалеть ни о чем, оставленном здесь. Кроме сына.
Когда уходил Алексей, они были молоды и оставались надежды. Все равно оставались надежды на будущее счастье, и было обидно покидать мир, где тебя может ожидать что-то хорошее. Теперь же она ничего не ожидала хорошего для себя. Сын — вот та точка, на которой сосредоточилась вся она. Ради него она должна уцелеть в этой возне, выдержать, не сломаться. И сына вырастить сильным и бесстрашным. Чтобы голос его не делался таким, как у Феди сегодня. Мужчина должен оставаться мужчиной в любой ситуации.
На Крещение они с Владиком вернулись в Бужениново.
Стояли такие морозы, что окна замка сплошь затянуло тканью плотного инея. Не разглядеть — что там внутри. Детей во двор не выпускали, и суровый замок, утопающий в глубоких снегах и молчаливом окружении голубых елей, казался дворцом снежной королевы.
Только на заднем дворе творилась жизнь: выбегали дежурные старшеклассники на скотный двор — задать корм лошадям, подоить коров, почистить сараи. Сторож Михеич в тулупе и с ружьем в клубах морозного пара обходил владения «Красных зорь», карауля хозяйство от непрошеных гостей — волков, коих было в ту зиму полным-полно. Да, скрипя полозьями, отправлялась в город продуктовая подвода, вся в инее — и лошадь, и возница, и брезент, покрывающий поклажу.
Слухи, вползающие в оторванный от внешнего мира замок невесть откуда, обрастали леденящими кровь подробностями, внося в несчастный случай на охоте поистине мистический ужас, достойный пера Гоголя.
Говорили, что инспектор, раненный, долго полз, оставляя позади себя кровавый след, по которому его учуяли волки и растерзали совсем еще живого. А опознали, дескать, бедолагу, только лишь по оставшимся на изодранном пальто медным пуговицам. Между прочим, говорили также, что подстрелили инспектора затаившиеся в глухих ярославских лесах бандиты из отряда Зориных. Не всех, мол, переловили в двадцатые годы. А что, если оголодавшие бандиты явятся в «Красные зори» за провиантом?
Разговоров велось много, и зарождали они нехорошую атмосферу некоторой искусственной нервозности, отвлекали от работы и учебы, разжигали в детях всегдашнюю жажду приключений, которая обычно губительным образом сказывается на самочувствии педагогов.
В такие-то дни и появился в детском доме новый инспектор. На этот раз из Любима. Странным показался всем этот человек.
Педагоги за глаза прозвали его Капитаном Флинтом.
Роста он был выше среднего, худой, но широкий в кости. И еще представитель РОНО был без одной ноги, на костыле.
В отличие от прежнего «инспектора» этот был одет по-военному, в защитного цвета френч и галифе. На лице его сидели цепкие внимательные глаза, а от носа к губам пролегли две глубокие суровые складки.
Такой спуску не даст, сразу решила Тамара Павловна и совсем растерялась. Как и прежнего, нового водили по всем помещениям, не повели только лишь в закрытый на всякий случай подвал. Новый инспектор умудрялся оторваться от сопровождающей его Слепцовой и вдруг вынырнуть где-нибудь в кухне, подсобке или коровнике.
Поселили инспектора во флигеле — подальше от непредсказуемых детей и слухов.
Августина с Владиком каждое утро наблюдали, как хромой инспектор выходит во двор голый по пояс, в одних галифе, и, помахав руками в виде зарядки, обтирает себя снегом и, покрякивая, хромает обратно. Нужно сказать, что у инспектора был жилистый тренированный торс, и то, что это никакой не представитель РОНО, для Августины было абсолютно ясно. Она старалась не попадаться на глаза новому жильцу. Да разве спрячешься? У них там на каждого досье составлено, и все они про всех знают. Но теперь она была готова к разговору с инспектором, страх притупился, уступив место упрямой знакомой злости.
Разговор этот не заставил себя ждать, а состоялся в тот день, когда у Августины был выходной и они с Владиком вышли на горку. Морозы уже пошли на спад, но пока еще было рискованно голой рукой, например, ухватиться за железную скобу. В полдень солнце принялось отчаянно играть лучами на нетронутом снегу, искры всех цветов радуги вспыхивали на гладкой поверхности сугробов.
Мать с сыном оделись потеплее, взяли деревянные широкие сани — те, на которых кухарка возит во флягах молоко из сарая на кухню, и, утопая кто по колено, а кто и по пояс в глубоком пушистом снегу, стали прокладывать себе дорогу к оврагу, где удобно было кататься. На ветках рябины, стоящей у оврага, суетились снегири. Своими нахохленными шубками они стряхивали с веток снег, клевали звенящую от мороза ягоду, толкались и шумели.
Августина с Владиком уселись на сани, ухватились друг за друга и ринулись вниз. Конечно же, оказались в сугробе, вывалялись, долго смеялись, потом, подталкивая друг друга, вскарабкались наверх. Катались всласть, а после решили слепить снеговика и сами стали похожи на снеговиков. Морозный прозрачный воздух, ионы, источаемые елками, и вдруг — потянуло откуда-то дымом. Августина, трудно отвыкающая от многолетней привычки курить, мгновенно узнала запах. Пронзило острое желание затянуться, вдохнуть порцию горького дыма, почувствовать во рту гладкий мундштук.
Оглянулась — наверху стоял инспектор и, покуривая, наблюдал за ними.
Веселье с Августины мигом слетело. Кивком поздоровалась. Подумала — может, уйдет.
— Весело у вас! — крикнул наблюдатель. — Даже немного завидно.
— А вы спускайтесь к нам, — не без вызова пригласила Августина. — Присоединяйтесь.
— Я бы с удовольствием. Да вот нога не дает.
Владик уже карабкался наверх, пыхтел, тащил санки. Августине не хотелось карабкаться на глазах наблюдателя, но делать нечего — в одиночку ребенок тяжелые сани на гору не втащит. Влезла. Инспектор руку подал, помог подняться.
— Ваш? — кивнул в сторону Владика.
И ее противно ошпарило изнутри точное повторение пройденного. Тот, прежний, тоже начал с сына. Издалека подходил к делу.
— Вези, сынок, санки домой, обедать пора.
Августина отправила сына с глаз долой, подальше от незнакомца. Словно могла этим уберечь, упрятать, защитить. Посмотрела собеседнику прямо в глаза. Ну что, мол, там у тебя, выкладывай.
Его этот ее взгляд, кажется, немного смутил.
— Давно вы, Августина Тихоновна, в детском доме работаете?
И тут она не выдержала, засмеялась. Нехороший это был смех, сердитый.
Надо же, вопросы задает в той же последовательности, даже не стесняется, словно выучил по бумажке!
— Теперь вы меня спросите, не надоело ли мне в старом флигеле жить. Не так ли? Нет, скажу я вам, не надоело. Я всем довольна, работа меня устраивает!
— Чем я вас так задел? — удивился собеседник.
— Ваш предшественник, знаете ли, задавал мне те же вопросы. Я не намерена играть комедию. Я вам скажу прямо: на своих коллег я доносить не собираюсь. Вопрос исчерпан.
Она и сама не ожидала, что эти резкие слова вылетят из нее столь легко.
Он смотрел на нее с явным интересом. Выбросил окурок в снег, сорвал с ветки рябины несколько ягод, пожевал. Кивнул удовлетворенно:
— Уже не горькая. Пробовали?
Августина сердито отряхивала снег с подола пальто, не ответила.
— Я, честно говоря, ничего не понял, Августина Тихоновна. Собственно, кто это — мой предшественник?
— Ясно кто. Инспектор из Ярославля. Только я-то в курсе, что за инспектора к нам зачастили. Он мне удостоверение показал, а вот вы что-то медлите. Можете не церемониться, я готова.
— Какое удостоверение?
Его растерянность казалась искренней. Только разве проведешь женщину, столько повидавшую на своем веку?
— Красное, — невозмутимо отозвалась она.
— Вот как? Тот самый товарищ, погибший на охоте? И что же? Он задавал вам много вопросов?
— Как и вы. Причем в той же последовательности.
— И он сделал вам деловое предложение. Правильно ли я понял? –
— Вы чрезвычайно догадливы, — не без сарказма ответила она.
— Я даже начинаю догадываться какое, — задумчиво произнес он, и было непонятно, как он сам к этому факту относится. — Но не пойму я, Августина Тихоновна, отчего вы так возмущены. Сейчас это, знаете, практикуется сплошь и рядом.
Здесь он усмехнулся одной стороной рта. И было непонятно — одобряет он подобную практику или же иронизирует по этому поводу. Срывал с ветки подмороженные ягоды и отправлял в рот. И еще жмурился при этом, будто это было невесть как вкусно.
Ей тоже захотелось пожевать ягод, поскольку нестерпимо тянуло курить. Но, протяни она руку к той же ветке, это, пожалуй, выглядело бы как мостик к взаимопониманию, а она не могла этого допустить. Новый инспектор, не раскрывающий своих карт, оставался для нее темной лошадкой.
— Я не знаю, где и что принято, но для меня это неприемлемо. И я хочу, чтобы вы это знали.
— Я учту, — с непонятным выражением произнес инспектор. — Но может, вы упустили свой шанс? Вам, вероятно, предлагали неплохую компенсацию?
— Я не подхожу для такого рода дел. У меня имеется существенный недостаток.
— Какой же?
— Я верю в Бога.
— Ну и что? Что-то я не припомню среди заповедей «не доноси на ближнего». Или есть?
— Не лжесвидетельствуй.
— Ясно, — кивнул он. — Лично мне про вас, Августина Тихоновна, уже кое-что ясно.
Он отправил в рот оставшиеся в горсти ягоды, развернулся и похромал по дорожке в сторону замка. Пройдя несколько шагов, остановился, обернулся и крикнул:
— Искренне рад знакомству с вами!
И у нее в ушах до вечера звучала эта фраза. Что она значит? Есть ли в ней второй смысл? Конечно, есть.
Она представила, как за ней приезжают двое в шинелях, как в крошечной комнатке флигеля все переворачивают вверх дном, как плачет перепуганный Владик. Как ее уводят в неизвестность, а ребенка повариха за руку отводит в «Красные зори». И он, получив клеймо сына врага народа, растет изгоем. Она должна чем-то обезопасить себя. Сделать все, что от нее зависит.
Она пришла домой, разделась у печки, повесила сушиться одежду. Сын спал, укрывшись ее шерстяным платком.
Достала из-под кровати ящик, в котором хранились семейные реликвии — открытка, написанная рукой матери, бабушкина дарственная на дом, альбом с фотографиями.
Дрожащей рукой она выдвинула печную заслонку, в которой еще не успели прогореть дрова. Зажав себя в кулак, бросила в огонь последнюю память о матери и бабушке. Раскрыла альбом. На первой странице вставленная уголками в картон фотография — парадное крыльцо большого дома Сычевых. У крыльца выстроились они все — Анна, Эмили, Грета — в белых платьях и кружевных шляпках с полями, Петер в матроске. Ему здесь не больше восьми. Среди детей — строгая и немного холодная фрау Марта. Сбоку они с отцом. Она — в синем платье, волосы собраны в косу. На снимке платье выглядит серым. Отец — серьезный, в картузе, неизменной сатиновой рубахе-косоворотке и сапогах. А рядом с отцом — Богдан Аполлонович в мундире.
Впереди, завершая композицию, вальяжно разлегся благородный Север.
Она очень хорошо помнит тот день, когда пришел фотограф. Был август, воскресенье, листья берез за забором уже пожелтели, и в воздухе плавали легкие паутинки. Пахло кострами — на огородах жгли ботву. Фотограф — веселый дядька из Заучья — расставлял во дворе свою треногу, рассказывал отцу неприличный анекдот и не понимал, отчего тот не смеется.
Девочек перед этим тщательно нарядили, заставили вычистить ботинки. А на парадном мундире исправника Ася сама начистила пуговицы до блеска.
Всякий раз, когда она смотрела на эту фотографию, сладко и больно щемило в груди и хотелось плакать. Разве она сможет бросить в огонь этот дорогой сердцу снимок? Это все равно что отказаться от своего детства — самой лучшей, самой главной части жизни.
Но и оставить ее рискованно — исправник при всем параде, служащий царской полиции, расстрелянный красными участник белогвардейского мятежа…
«Богдан Аполлонович простит меня, — подумала Ася. — Он на небесах, и ему ничем уже не сможет повредить то, что я сейчас сделаю».
Она взяла ножницы и ровно отрезала исправника. Снимок теперь получился слегка куцым, и у плеча отца, если приглядеться, можно было разглядеть лишь краешек чужого погона с золотым позументом.
Августина тут же почувствовала такую горечь, будто у нее отняли что-то дорогое. Слезы заставляли горло судорожно сжиматься. Но она не позволила себе углубляться в чувства. Вернула фотографию в альбом, а клочок с исправником бросила в печь.
В конце недели объявили педсовет. Августина, по своему обыкновению, устроилась позади других, чтобы не лезть на глаза. Тамара Павловна выглядела взволнованной — заседание еще не началось, а она уже нервничала.
— Товарищи педагоги, сегодняшнее совещание начнет представитель районного отдела образования товарищ Оришко Павел Юрьевич.
Сказав свое вступительное слово, она села в первый ряд.
— Я, товарищи, к вам с необычной миссией прибыл, — начал инспектор. — У вас в коллективе, грубо выражаясь, сложилось безвластие…
— Ну я в какой-то мере… — начала было Слепцова, но под взглядом Капитана Флинта стушевалась и стихла.
— Так вот, я послан к вам из района, чтобы поправить это дело. Предлагаю провести выборы. — И цепким взглядом окинул собравшихся.
— Как — выборы? — забеспокоилась Тамара Павловна. — Зачем же выборы? Как это возможно?
— В советском обществе возможно все, — ответил инспектор, и Августина про себя подумала: вот уж действительно… И невозмутимо продолжил:
— Какие будут предложения?
Что тут началось! Пионервожатая выступила в защиту Тамары Павловны, ее поддержала бессловесная воспитательница Зиночка, но физкультурник вдруг решительно запротестовал и заявил, что директор в детском доме должен быть другой.
— Более дальновидный, что ли… — попытался он пояснее выразиться.
— Чем же я вас, Федор Николаич, не устраиваю? — вдруг взвилась Слепцова. — Вроде снисходительно к вам относилась всегда. На многое закрывала глаза.
— А мне снисхождения не требуется, — возразил физкультурник. — Я не девица какая-нибудь. «Красным зорям» нужен твердый руководитель. А то наши детки скоро нас тут всех перестреляют…
— Зачем же вы так о детях?
— Затем. Осенью парни из второго отряда в колхозный курятник залезли? Залезли. Курятины налопались и в замок заявились после отбоя. А потому что знают, Тамара Павловна, что вы им слова не скажете. А мы потом вынуждены были из детдомовского хозяйства колхозу кур возвращать. А парням что? Как воровали, так и воруют. Вы только на словах карцером грозитесь.
— А вы-то сами, Федор Николаич! Вы-то что молчали?
— Мое дело маленькое, я не директор. Рыба гниет с головы. Неожиданно физкультурника поддержали. Зашумели, как обычно, начали высказываться. Реплики посыпались посмелее, вот-вот совет превратится в обычный базар.
Но на верхней точке этого перерастания инспектор впился глазами в физкультурника и ловко задал провокационный вопрос:
— Вы лично кого предлагаете?
— Я лично предлагаю товарища Вознесенскую.
И все разом обернулись на нее. Она почувствовала, что бледнеет. В эту минуту встретилась глазами с инспектором и поймала на его лице давешнюю усмешечку.
— Аргументируйте, — предложил он физкультурнику.
— Августина Тихоновна — грамотный человек. Педагоги ее уважают, дети тоже. В конце концов, она всегда находит правильные решения в спорных ситуациях.
— Я тоже за нее, — поддержала Тучкова. — Она сможет.
Вот тут Августина запаниковала. Подобный поворот был столь неожидан, что она почувствовала несказанную досаду на Федю и даже не сумела это скрыть. Неумно в сегодняшней ситуации быть на виду, отвечать за всех и за все. Она ни за что не согласится. Ни за что.
Инспектор внимательно наблюдал за всеми и за ней в том числе.
— Она беспартийная! — вдруг крикнула Слепцова, но инспектор успокоил:
— Это дело поправимое…
— Что тут рассусоливать, товарищ Оришко? — не унимался Федя. — Ставьте вопрос на голосование!
— А что вы, Августина Тихоновна, по этому поводу думаете? — обратился к ней инспектор и уставился на нее с интересом. Как на подопытного кролика.
Августина поднялась:
— Я считаю, что таким большим и серьезным заведением, как наше, должен руководить мужчина. Для женщины это тяжело.
После того как она высказалась и села, инспектор погасил выплывшую было налицо улыбку и обвел глазами зал библиотеки, где они все сидели.
— Что ж, — согласился он, — это мудро. Вот теперь я вижу, Августина Тихоновна, что коллеги ваши объективно вас охарактеризовали.
— Темнит он что-то, — шепнул ей на ухо библиотекарь Слава.
— Думаю, настало время, коллеги, раскрыть, как говорится, мои карты.
Все несколько напряглись и с интересом воззрились на инспектора.
Тот достал из нагрудного кармана бумагу, встряхнул ее и передал Слепцовой. Та приняла документ дрожащими руками. Бледнея, стала читать.
— Зачем же шутить… так? — только и сумела она выговорить, когда наконец ознакомилась.
Физкультурник принял из рук исполняющей обязанности директора выпавший документ.
— Товарищи коллеги! Да у нас новый директор! — воскликнул Федя и передал бумагу по ряду.
Капитан Флинт слегка поклонился одним скупым кивком и добавил:
— Прошу любить и жаловать.
По кабинету прокатился вздох. Все были ошарашены. Августина, не читая, передала соседу приказ РОНО, который наделал столько шума.
Итак, у них новая метла. Да с таким подходом! Все разузнал, разнюхал, а потом и огорошил всех. Любитель трюков. Фокусник. Чего от такого ждать? Верно уж, с новым директором надо держать ухо востро.
В эту минуту она вспомнила испорченную накануне фотографию. Стало грустно.
За окном принялась куролесить поземка, замело. Ветер расшалился, и стало ясно, что к ночи разыграется метель. Как долго теперь ждать весны…
Грусть, коснувшись сердца воспитательницы Августины, побрела по коридорам спящего замка и не нашла ничего лучшего, как заглянуть в спальню старших девочек, да и обнять одну из них — ту, что сегодня ну никак не могла уснуть! Варя Коммунарова не умела находить источник внезапно нахлынувшей грусти — лежала, завернувшись в колючее одеяло, и слушала завывания ветра. Впрочем, источник мог быть любым — ссора с ребятами, грубость учителя или воспитателя, несправедливость. Источник этот теперь грозил разрастись до громадных размеров самой черной тяжелейшей тоски. Давящая безысходность загоняла Варю в воспоминания. Но это была ловушка. Она знала — вспоминать нельзя, будет больно. Но куда деться от завываний вьюги за окном, от звуков бьющего в стекло снега, от одиночества пленника, замкнутого в мрачном холодном замке? А там, в воспоминаниях, было тепло. Там было солнце, лето, новый бревенчатый дом, где пахло стружкой, герани на окнах и сибирский пушистый кот Васька. Но самое главное — там была мама!
В тот год в коммуне появилась целая улица новых ладных бревенчатых домиков — один к одному. С высокими крыльцами, балкончиками на чердаках, с жестяными петухами-вертушками на крыше. Они с матерью получили дом одними из первых. Бригада матери — все женщины — принесли подарки: кто ситцу на занавески, кто самовар, а кто-то приволок котенка — серый пушистый комок. Вот этому живому подарку они с матерью радовались больше всего. Они мыли окна в новом доме, а котенок хватал их за пятки, носился за солнечным зайчиком, а потом свалился с подоконника в ведро с водой. То-то шуму было!
А после они с матерью сидели в обнимку на крыльце, укутавшись одной на двоих шалью, и пели. Сначала Варины — пионерские, а потом и материны, про любовь…
…По лицу Вари уже давно бежали соленые потоки. Чтобы не зареветь в голос, она кусала край простыни. Не помогло — тоска оказалась намного сильнее, не отпускала. Эта горючая печаль о матери, спрятанная на самое донышко, в самые дальние глубины души, выползала, когда хотела, и справляла свой пир, не считаясь с девочкой. А ведь она еще старалась не разбудить соседок! Проснись хоть одна, тоска перерастет во всеобщий рев, вой, истерику… В спальне — двенадцать круглых сирот!
Варя изо всех сил старалась избежать этого. Она нарочно вспоминала самое веселое, например, как они с матерью однажды отправились кататься верхом в луга и напугали колхозного пасечника. Или же как мать учила дочь плести венки из одуванчиков, и ее, Варю, ужалила оса, и она…
Варя не смогла удержать подступившие вмиг рыдания. Она уткнулась лицом в подушку, подавляя рвущуюся наружу тоску. Из груди вырывалось какое-то дикое сдавленное мычание. Она грызла подушку, мяла ее, заливая слезами — злыми, отчаянными, безысходными. Добрые сильные руки матери, ее запах, тепло ее родного тела — то, что, оказывается, необходимо человеку как воздух, по какой-то злой воле отнято у нее! А она теперь, кажется, и дышать-то не может, и как быть? Кому рассказать, кому пожаловаться? Как вырваться из этого замкнутого круга?
Когда девочка обессилела от рыданий и затихла на мокрой — хоть выжимай — подушке, в спальне стала отчетливее слышна метель. За окном все так же равнодушно и заунывно выл ветер…

 

Ветер свирепствовал, чувствуя полную свою безнаказанность и силу. Темнота ночи не могла утихомирить его, бросив в лапы пронизывающего ветра убогий дощатый город, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, над которым, казалось, повисло несколько лун. Когда ветер, пометавшись в вышине, бросался на землю и притворялся усмиренным, наверху сквозь пелену снега проступали желто-синие пятна света от прожекторов. Полосы, отбрасываемые этими лунами, освещали ряды бараков. Прожектора никогда не спали. Они рыскали своими ослепительными языками, старательно вылизывая поочередно то пространство за пределами лагеря, то ряды колючей проволоки, меж которых неторопливо бродили сторожевые собаки.
Ветер не мог долго притворяться присмиревшим. Он вдруг срывался, взлетал, продолжая дикий танец, подбрасывая кверху целые потоки мокрого снега. И вновь барачный город погружался во тьму. Стоял апрель, но зима не сдавала своих позиций. Днем отступала, впуская признаки тепла, давала снегу осесть, распускала лужи на утоптанной территории лагеря, но по ночам пробиралась в лагерь и продолжала свой пир.
Барак к утру совсем остыл. Сон арестанток, спавших на грубо сколоченных нарах, больше напоминал бредовое забытье. То и дело кто-то стонал, кто-то всхлипывал во сне, кто-то бормотал невнятное. Лица женщин, изможденных непосильной работой, преждевременно состарились.
Они все казались лицами старух — посеревшие, высохшие, покрытые сетью морщин.
Соня не могла спать — мучила боль в ногах. Распухшие колени казались чужими, ступни нестерпимо кололо иголками, малейшее движение приносило острую боль. Соня старалась не стонать, чтобы не разбудить других.
Накануне улеглись поздно — в бараке царило оживление.
Как правило, после работы все с ног валились, а тут событие — привезли новеньких. Их было двое.
Учительница из бывших, ясное дело — попала за происхождение. Вторая — медичка, врач из Москвы, политическая. Стали знакомиться. Окружили, конечно, в первую очередь медичку, стали болячки показывать. А новенькие все еще в шоке. Понять не могут, куда попали. В бараке разит прелой одеждой, мочой, карболкой. Учительница из дворян побледнела, застыла как памятник, смотрит на всех испуганно. Жалко Соне стало ее. Вспомнилась Зоя Александровна с ее строгими утонченными манерами, со стихами и затаенной грустью. Часто теперь ночами Соня вспоминала свою жизнь, отдельные, будто выпавшие из памяти эпизоды. Улетала она из барачного смрада и тьмы в эти наполненные светом времена и рада была затеряться там…
Медичка сразу углядела Сонины больные ноги, приподнятые на возвышение из свернутого ватника. Подошла, потрогала.
— Почему вы не в больнице? — спросила. — Вам непременно в больницу нужно. Само не пройдет. I
Позади нее раздался грубоватый смешок.
— Больница, милая моя, для людей. А здесь, как вы понимаете, враги народа!
Медичка испуганно оглянулась. На нее смотрела с верхних нар Раиса Зыкова, бывшая работница обкома, занимавшая когда-то большой пост, а теперь, как и все, носившая пришитый на спине и рукавах длинный лагерный номер.
— Здесь вам, милейшая, не Арбат, а лесоповал.
— Я обращалась, — отозвалась Соня, — и в больнице лежала. Не помогает.
Зыкова сверху зло хмыкнула. Она попала в лагерь позже Сони и поначалу держалась обособленно. Считала, что в массу истинных заговорщиков и врагов попала по ошибке. Позже стала общаться и поняла, что виноватых в бараке практически нет. Ошибка приобретает гигантские размеры.
Назад: Часть 3 ЧЕЛОВЕК НА КОНЕ
На главную: Предисловие