Часть 3
ЧЕЛОВЕК НА КОНЕ
…А я один стою меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других…
Максимилиан Волошин
Доктор Потехин поставил чайник на керосинку, вернулся к столу и продолжил прерванное занятие. Он писал своему давнишнему приятелю, с которым подружился еще в студентах, вел переписку всегда, живо описывая интересные медицинские случаи из практики, и просто делился животрепещущим. Сегодня доктор был особенно взволнован, и от этого строчки выходили неровными, а буквы острыми и стремительными.
Чем ближе конец, а он, уверяю тебя, близок, тем сильнее напряжение. Порою так и бросился бы в водоворот борьбы Колчака с большевиками! Так все надоело. Особенно с утра и до вечера думать о жратве. Люди начинают сума сходить от этой вакханалии. Это же надо: за фунт творога — 100 рублей! Мясо — 40 рублей. Мануфактура — 500! Туфли дамские — 1000–1500. Разве хватит денег даже малосемейным? Мне же с моими женщинами — и говорить не приходится. Так дальше продолжаться не может. Я уверен, скоро на помощь Колчаку придет само население.
Доктор встал из-за стола, потер руки. Подошел к окну, назидательно взглянул, словно кому-то невидимому собирался внушить весьма важную мысль, взял с блюдца кусочек жмыха, положил за щеку и вернулся к письму:
Меня интересует теперь, дорогой мой Пано, кто из нас — вы или мы — скорее уйдет из-под власти большевиков? Ведь у вас там скоро должны разыграться события. Польские легионы, подкрепленные немцами, вот-вот начнут наступление и прогонят красных. Около Питера тоже зашевелятся.
А Колчак идет не останавливаясь. К тому моменту, когда получите письмо, Вятка, Казань, Самара, наверное, уже будут взяты. А там — на Москву! Говорят, что к Петрову дню Колчака ждут в Москве.
Поставив подпись, доктор задумался, потом окунул перо в чернила и сделал приписку:
P.S. Сейчас узнал интересную и и то же время кошмарную вещь: бутылка спирта стоит 1600 рублей! А сколько мы их с тобой когда-то выпили?
Запечатав письмо, доктор решил немедленно лично отнести его на почту, а заодно и прогуляться. Он сделал приличный крюк, дойдя до Троицкой церкви, ансамбль которой обычно услаждал его эстетическое чувство, сверил собственные часы с часами на колокольне и собирался уже отправиться дальше, когда увидел, что у дома отца Федора стоит груженная скарбом телега и ребятишки дьякона выносят на улицу клетки с птицами. Потехин подошел, поздоровался. Супруга дьякона, матушка Галина — маленькая улыбчивая женщина, держала на руках младшего, трехгодовалого ребенка.
— Неужто покидаете нас? — удивился доктор. Старший сын отца Федора, Дмитрий, выносил и укладывал на телегу вещи.
— Уезжаем, — кивнула женщина. — Батюшке предложили храм принять в Закобякине, дом просторный выделили, вот и уезжаем. А Митя остается, не хочет с нами ехать. Большой…
Отец Федор что-то наставительно внушал «большому», а младшие тащили клетки с птицами куда-то в сторону берега.
— Как же это вы так решились? — обратился Потехин к дьякону. — Нам будет вас недоставать…
— Тяжело, Семен Николаевич, стало при таком семействе большом кормиться-то. Все ж в селе-то, думаю, полегче будет. Село-то зажиточное, авось не пропадем.
— А я так думаю, причина-то в другом, батюшка… — проговорил доктор тем тоном, каким обычно говорил с пациентами. — Притесняют, наверное, нынешние? Церковь-то теперь вне закона оказалась?
— Не без этого, — уклончиво ответил отец Федор, наблюдая, как дети пытаются выпустить птиц. Птахи, взлетая и паря над Учей, тут же возвращались и кружили над головами детей, ища свои клетки. — Я так себе думаю, Семен Николаич. Чтобы выжить в этой круговерти, священнику безопасней перебираться периодически с места на место. Пока присмотрятся к тебе, пока привыкнут… Подкопаться не успеют, как ты уже собрался и поменялся местом с соседом.
— Вот какая у вас, батюшка, теория интересная… — удивился доктор и задумался.
— Унеси клетки, Ариша, — крикнул дьякон дочери, — они покружат да и улетят!
— И все же, я думаю, зря вы торопитесь, батенька мой. Сдается мне, все это скоро кончится, вернется на круги своя. Что ж торопиться-то, с насиженного местечка срываться? Все будет по-старому, помяните мое слово!
Дьякон не ответил, снова обратился к детям, а потом стал делать знаки птицам, будто те могли его понять.
— Летите, глупые, чего вы? — говорил он, взмахивал руками и показывал в сторону леса, где, вероятно, он их ловил.
Доктор догадался вдруг, что момент прощания со своими птахами для дьякона важнее, чем беседа о политике. Доктор попрощался и отправился восвояси. К дому дьякона тем временем подъехала вторая подвода, и в молодых парнях-возчиках Потехин узнал братьев Кругловых. Увидев доктора, братья сняли картузы, поздоровались.
— Что же, вы теперь извозом кормитесь? — поинтересовался доктор, вспомнив, что у Круглова отобрали чайную с постоялым двором.
— Точно так-с, — лаконично ответил старший сын Круглова.
— Ну-ну, — задумчиво проговорил доктор и направился к площади, чтобы опустить письмо в ящик.
Примерно с неделю после отправки письма доктор находился в некотором боевом, приподнятом состоянии, которое замечали все его немногочисленные подчиненные.
Доктор объявил собрание и в ожидании персонала мурлыкал себе под нос мотивчик из оперы «Жизнь за царя».
Когда все собрались, он, потирая руки, будто намереваясь объявить что-то необыкновенно приятное, многозначительно проговорил:
— Ну-с, дорогие мои… придется поработать. Объявлена мобилизация на борьбу с Колчаком. Имеются желающие выехать в село?
— Вы об этом так объявляете, Семен Николаевич, — обиженно забурчал фельдшер Опосон, — будто на пикник приглашаете.
— Я покамест действительно приглашаю, а там вынужден буду назначать! Вот, полюбуйтесь, официальная бумага пришла, в которой черным по белому сказано, что наша больница должна обеспечить медицинский осмотр мобилизуемых в селе Закобякино. Возражения имеются?
— Кому же захочется в деревню-то из дома срываться? Ясно, к чему вы клоните, Семен Николаевич. У Вознесенской ребенок малый, Лобко по преклонности лет не может ехать… Кому остается?
— Нам с вами, милейший! — почти весело закончил доктор. — Да вы не переживайте, это ненадолго. За неделю, думаю, управимся. Ну максимум две. Сметанки закобякинской поедим…
— Как же! Так и разбежались тамошние куркули нам с вами сметанки… Да и неспокойно нынче в деревнях-то. Банды по лесам прячутся, по ночам набеги делают. Вот недавно…
— Какой вы, однако, бука, господин Оносов! Веселее надо глядеть, батенька мой, веселее!
Доктор остался доволен собранием и вечером домой шел, все также многозначительно вглядываясь в окружающий пейзаж, словно бы и в нем желая отыскать подтверждения своим мыслям.
На другое утро Ася, как обычно, пришла на работу и, едва переступив порог, почувствовала неясную вибрирующую тревогу, витающую в больнице.
— Семена Николаевича арестовали! — объявил бледный взволнованный фельдшер, когда коллеги собрались в ординаторской. — Ночью пришли двое вооруженных людей, все перевернули вверх дном и… увели нашего доктора… в неизвестном направлении.
— Господи! — воскликнул старый врач Лобко. — Он-то кому дорогу перешел?
— Давайте, коллеги, поосторожней с комментариями, — попросил фельдшер. — Это нас всех коснуться может! Вот Семен Николаевич не стеснялся своих настроений, за то и поплатился… Но что же теперь делать с деревней? Кто поедет со мной? Не один же я, в конце концов? Мне необходима помощь, хотя бы с документацией!
— Я не поеду, — раздраженно заявил Лобко, оглаживая бородку. — Здесь тоже полно больных и опять же — та же мобилизация.
— Тогда пусть едет Вознесенская, — заявил фельдшер так, будто Аси в комнате не было.
— Надо, значит, поеду, — сказала Ася.
Ее раздражали брюзжание фельдшера, его суета, казавшаяся ей совершенно лишней. Ну в деревню так в деревню. Юлика придется оставить на Александру Павловну, которая и без того постоянно с ним. Маша поможет.
— Ничего, Асенька, ты не одна там будешь, — поддержал ее дома отец Сергий. — В Закобякине все семейство отца Федора, люди тебе не чужие, у них сможешь остановиться. А за сына не беспокойся. Матушка Саша пятерых вырастила, и все, слава Богу, здоровы. И теперь ей ребенок как нельзя кстати. Как Владимира забрали, она места себе не находит.
С неспокойным сердцем отправлялась Ася в Закобякино — трудно оставлять ребенка. Но куда деваться? Пожалуй, ослушайся, уклонись — попадешь туда же, куда увели доктора Потехина.
В закобякинском сельском совете — большой просторной избе в два этажа — фельдшеру и Асе выделили отдельную комнату для осмотра мобилизованных. Напротив сельсовета — длинный ряд лабазов. Все дома на улице добротные, с каменным первым этажом и деревянным — верхним. Резные наличники, мезонины. Не дома — терема. На площади возле бронзового памятника Александру II шел митинг. Выступал городской оратор в военной гимнастерке с портупеей.
— Молодая республика в опасности! — орал он, разрубая кулаком воздух перед своим лицом. — Встанем на ее защиту, не дадим потоптать завоевания революции! Власть — Советам! Земля — крестьянам!
Кучкой стояли закобякинские мужики — крепкие, круглолицые, в жилетках и картузах с блестящими козырьками. Не крестьяне, купцы. Так и веяло от этой кучки скрытой недоброжелательной силой. Рядом толпились мужики из окрестных деревень, приехавшие на телегах, уставшие сидеть без дела на жаре. Они лузгали семечки и посмеивались над оратором. Потом кто-то не выдержал:
— Надоело воевать! Сеять некому!
— Мы той земли не видали еще!
За первой репликой посыпались еще более решительные. Мало кто из крестьян горел желанием сразиться с Колчаком.
Оратор, не вступая в дискуссию, уступил место другому военному, который не стал агитировать, а резко и деловито разъяснил порядок мобилизации.
Ася с фельдшером стояли на крыльце сельсовета и наблюдали за происходящим.
— Только мужик до дома добрался, до земли, а его хвать за шкирку — и вновь на войну, — рассуждал Оносов. — Чует мое сердце, обернется им кровушкой сия мобилизация. Не наберут.
— Как не наберут? — возразила Ася. — Село большое, наберут…
— Большое да зажиточное. Мужики свое добро не бросят, Мало лошадей для армии позабирали, излишки конфискуют, так теперь и самих хозяев повыкурят на войну… Нет, Августина Тихоновна, что-то будет…
Вопреки прогнозам фельдшера закобякинцы в открытую протеста не проявили. Выстроились в очередь на медосмотр и, как один, стали жаловаться на различные застарелые хвори, на что фельдшер не реагировал. Зато когда военные отправились по домам, сверяя списки, половины молодых мужиков недосчитались.
— Попрятались! — негодовал оратор в портупее. — Ну ничего, жрать захотят, приползут, переловим…
Неделю работала комиссия по мобилизации, но уклонившихся не дождалась. Отряд красноармейцев стоял в селе для соблюдения революционного порядка.
Ася ночевала в доме отца Федора. Дом, как все дома в Закобякине — высокий и просторный, стоял крайним в улице, ближе к церкви и погосту. Ася видела, как садились в машину члены комиссии — следом за мобилизованными мужиками, как бабы ругались и причитали. Наконец машина уехала, подняв за собой хвост пыли. Бабы с детьми на руках еще некоторое время стояли и галдели — обсуждали последние события.
— Полно народу от мобилизации укрывается. Где же они прячутся? — удивлялась Ася.
— По лесам, — охотно пояснил отец Федор. — Тут есть два брата Зориных, бывшие офицеры, так они в свою компанию и принимают тех, кто недоволен властью. Мы, говорят, сами себе власть и по-вашему жить, мол, не желаем. А сельчане им потихоньку помогают…
— Вот как… И что же они?
— Озоруют. На прошлой неделе праздник был новый, в сельском совете. Гармонь, песни, пляски — как водится. Так вот одна девица, шибко бойкая, с председателем вызвалась плясать. Она к нему и так и сяк, и он перед ней петухом… Поплясали… А вечером председатель в кармане сюртука записку обнаружил. Мол, привет тебе от Арсения Зорина. До скорого, мол, свиданьица!
— Женщиной переоделся? — не поверила Ася.
— А что ж? Молодые, веселые, кровь кипит, — вздохнул отец Федор. — Наломают дров.
Ася спала в горнице, где, кроме нее, ночевали две дочери священника — пятнадцатилетняя Ариша и двенадцатилетняя Нюся. Они долго шептались, хихикали, мешая Асе уснуть, и когда наконец угомонились, стали мелькать навязчивые образы, которые всегда бывают после долгой однообразной работы. Закроет она глаза, а перед взором мелькают фигуры и лица закобякинских мужиков. Асе казалось, что она едва заснула, когда шум на улице, выстрелы и пляшущий по стенам свет разбудили ее. Она вскочила и подбежала к окну.
В самой середине улицы пылал факел. В его неровном порывистом свете плясали кони, норовя стряхнуть беспокойных седоков. Узкие изломанные тени заполнили площадь. Они колыхались, вздрагивали, метались. Из домов выбегали люди. Слышались пальба, крики. Кто-то неумело ударил в колокол, тот загудел низко, протяжно.
— Вот они, легки на помине! — сказал отец Федор, глянув в окно.
Где-то вдалеке, за селом, стояло зарево. Горело в соседней деревне. На мгновение огонь ослаб, темнота будто бы сжала его со всех сторон, но ненадолго — вырвался, метнулся в небо.
— Боже святый! — ахнула матушка Галина и схватилась рукой за горло. — Что ж это будет-то?
На фоне далекого зарева хорошо было видно, что творится вблизи — из домов выбегали в исподнем красноармейцы и, не успев сообразить ничего, падали убитые. Всадников было много, казалось, они все прибывают, заполняют собой тесную улицу. Несколько всадников, по-видимому главные, гарцевали вокруг памятника, отдавая распоряжения.
Кони погарцевали и направились в сторону церкви.
— Господи, пронеси! — Матушка перекрестились на образа.
— Эй, батя, спишь долго! — заорали с улицы.
Отец Федор вздохнул, облачился в рясу и, приказав жене не выходить, поспешил на зов. Ася, сестры Ариша и Нюся и матушка с младенцем на руках приникли к окнам.
— Ну, батя, радуйся! Свергли мы самозванцев-советчиков, вернули свое! — хвастался всадник в военной форме с погонами поручика. — Служи молебен нашему оружию!
— Как так — молебен? — опешил отец Федор. — Побойтесь Бога…
— А что нам его бояться? Мы чужого не брали, мы свое вернули и собираемся защищать. Правду говорю, братки?
Братки ответили дружно и охотно, боевое настроение не иссякло, требовало продолжения.
— Или ты, может, батя, за Советы? Тогда конечно, тогда мы с тобою по-другому поговорим…
— Я, сын мой, Богу служу, а не властям! — возразил отец Федор. — А Богу смертоубийство не угодно.
— Ты что же, поп, отказываешься правое дело поддержать? — с угрозой в голосе вступил другой всадник, чем-то неуловимо похожий на первого. Отец Федор уже догадался, что перед ним братья Зорины. Он оглянулся на дом и увидел в окнах перепуганные лица своего семейства.
Вздохнул и направился к церкви.
С тяжелым сердцем служил отец Федор этот молебен. Нес вокруг церкви образ Спасителя, шел и спотыкался. Знал, что спотыкается не от тьмы ночной, а от того, что так нехорошо, гадко на душе. Мелкие бледные звезды взирали на него из вечности с грустным немым упреком. Кладбищенские кресты уныло темнели вокруг белой красавицы церкви, четыре столетия простоявшей здесь и видевшей всякое. Но такого, когда свои убивают своих, эти стены, пожалуй, не видели прежде.
К окончанию молебна начало светать. Народ стекался к площади, на которой под полыхающим факелом были сложены тела убитых сельсоветчиков и красноармейцев. Женщина в синей сатиновой юбке причитала над кем-то из покойников. Кто-то плакал, кто-то ругался, кто-то потрясение молчал. Иные приникли к окнам, боясь выходить. Всадники окружили площадь, Арсений Зорин выступил вперед:
— Земляки! Совета больше нет! Установим свою власть, по совести. Освободительные отряды спешат нам на помощь. Еще пару дней, и мы освободим от Советов всю территорию Ярославской, Костромской и Вологодской губерний. В селе объявляется военное положение.
— То есть как это? — встрял бородатый старик. — Недовольных стрелять, что ли, будете?
— Стрелять тебя, дед Силантий, никто не собирается, а вот от большевиков оборону держать придется. Объявляем всеобщую мобилизацию в нашу освободительную армию!
— Вы чего хоть: — не выдержал кто-то из баб, — Те — мобилизацию, эти — мобилизацию. Кто ж дома-то останется, на хозяйстве?
— Вот ты, тетка Матрена, и останешься! — хмыкнул Зорин и добавил: — С этого дня никто из села без уведомления новых властей — ни ногой.
Ася похолодела. Как же так?
— А если кто не местный?. — громко спросила она.
— Кто такая?
— Медичка из города, — ответили за нее. — На мобилизацию прислали!
— Медичка, говоришь?
Арсений спешился, подошел к Асе и взглянул в упор. Холодок побежал по спине. Она выдержала взгляд его холодных светлых глаз — не стушевалась, уже знала в себе эту черту, определяющую характер, — в критический момент она умела собраться и стать вдруг чужой для себя самой. Она держала повисшую опасную паузу, как держат за голову змею с ядовитым жалом. Презрение и какое-то упрямое бесстрашие читалось в ее глазах, тогда как сжавшееся в комок внутреннее существо обмирало от страха.
— И куда ж мы так торопимся? — усмехнулся Зорин. — К милому под бочок?
— Милые нынче все больше на войне, — ответила Ася. — А дома у меня ребенок.
— Сочувствую.
Зорин подошел и пальцами тронул ее подбородок. Ася отвернулась. Но от нее не укрылось, как братья переглянулись, словно взглядами договорились о чем-то.
— С ним пойдешь! — приказал Арсений, кивнув на своего брата,
— Куда?! — ахнула Ася, но сильные руки уже поднимали ее в седло.
Брат Арсения обхватил ее крепко и приказал:
— Без фокусов!
Когда они выезжали за околицу в сопровождении двух вооруженных всадников, Ася видела, как бандиты, подтащив трупы к оврагу, сбрасывают их вниз.
Они долго мчались полем, потом петляли по смешанному лесу. Наконец остановились. Асю сняли с седла и завязали глаза платком. Шли лесом — овражками и буераками. Пахло сосновой смолой, хвоей. Страх, сковавший ее поначалу и вытеснивший все другие чувства, постепенно уступал место злости. Ася негодовала. Споткнувшись о ветку в очередной раз, она выругалась и сдернула с глаз дурацкий платок. Ее тюремщик ничего не сказал на это. Шли долго — попадались березы, осины, целые заросли орешника. Оврага, буераки, снова хвойный лес — густой, непроходимый. Ася устала, ноги отказывались идти.
— Пришли, — объявил бандит. — Меня зовут Анатолий. А вас?
— Августина Тихоновна! — рявкнула Ася, кипя от злости. Весь подол юбки был в колючках и репьях. — Приятно познакомиться!
Но бандит не воспринял ее иронии. Передав лошадь своим товарищам, он направился к сооружению из веток, напоминавшему шалаш.
Со злостью отдирая репьи от подола, Ася все же краем глаза посматривала в сторону лесного лагеря дезертиров. Здесь имелось несколько землянок, закрытых сверху лапником, и множество шалашей. Посередине было устроено кострище, вокруг которого лежали гладкие бревна. Густой непролазный еловый лес надежно скрывал это урочище от посторонних глаз.
— Идите сюда!
Анатолий стоял возле шалаша и смотрел на Асю. Двух других бандитов видно не было.
— Не бойтесь, не трону.
— Я вам не верю, — сказала Ася и машинально отступила назад.
— Идите сюда! — Бандит выхватил из кобуры пистолет. Ася подошла. Он показал пистолетом на вход в шалаш. Ася вошла. Посреди шалаша на тряпках, набросанных поверх соломы, лежала женщина. Даже не подходя близко, Ася поняла, что у той сильный жар. Женщина металась, что-то бессвязно бормотала. Лицо ее было покрыто испариной.
— Что с ней?
— Это вы мне скажите, что с ней! — отозвался Анатолий. — Вылечите ее!
Ася подошла поближе, посмотрела. Затем вышла на воздух, где ее ждал Зорин.
— Я ведь не врач. Помогаю в больнице, но…
— Мне все равно. Если вы ей не поможете, я вас убью.
— Да что это за угрозы! — не выдержала Ася. — Вы ведь образованный человек! Ей доктор необходим. Или хотя бы фельдшер. А я всего лишь сиделка!
— Фельдшер ваш сбежал, зараза. Скажите, что у нее?
— Скорее всего тиф. Понимаете вы, что это такое?
— Я без нее жить не могу, ясно вам? — Скулы лесного разбойника дернулись. — Говорите, что нужно.
Ася огляделась. Ей хотелось накричать на Зорина, взорваться, но она понимала, что это бесполезно. Что можно сделать здесь, в лесу?
— Ее бы в село отвезти…
— Это исключено. Вы же видите, в каком она состоянии. Лечите здесь.
— Нужно жаропонижающее. Наберите листьев лесной малины, что ли… Холодной воды из ключа. Ее бы переодеть в чистое и сухое, а старую одежду лучше сжечь. Нужен самогон и, пожалуй, деготь.
Зорин послал одного из мужиков в село за одеждой. Весь день Ася делала холодные компрессы на пылающее жаром лицо больной. Женщина бредила — торопливо и бессвязно говорила. Иногда открывала глаза, но, когда Зорин обращался к ней, не узнавала его, продолжая бормотать свое.
Вечером привезли одежду. С помощью Зорина Ася раздела больную. На сгибах локтей, на животе у той розовела пятнами тифозная сыпь — Ася не ошиблась.
— Она выживет? — шепотом спросил Зорин, увидев охваченное болезнью тело любимой женщины.
— Будет ясно через несколько дней, — так же шепотом ответила Ася. — Две недели держится жар. А после — либо человек начинает выздоравливать, либо…
— Ясно.
Зорин выбрался на воздух, сел у костра. Ася обработала тело больной самогоном.
Когда Ася вышла, он сидел неподвижно, то ли глядя в костер, то ли не видя перед собой ничего. Сосны шумели в вышине, разлапистые ели казались черными суровыми стражниками.
— Подойдите, — приказал он.
Ася подошла и села на бревно напротив Зорина.
— Поговорите со мной.
— О чем же пленник может говорить со своим тюремщиком?
— Не иронизируйте. Мы все сейчас пленники и тюремщики. Разница невелика. Сегодня мы убиваем, завтра нас убивают…
Зорин криво усмехнулся, и Ася заподозрила, что он пьян.
— А вы не убивайте.
— Не получится. Разве вы сами не видите — иначе нельзя! Они отобрали мой дом — память о родителях, детстве. Они отобрали у меня все права. Я бесправен, милейшая! Даже если я смирюсь, стану жить, как они придумали, они не оставят меня в покое!
Ася вспомнила, как уводили на рассвете Владимира, и промолчала.
— Может быть, вы, женщина, знаете, как надо жить? Подскажите мне! Я, Анатоль Зорин, дворянин и офицер, не знаю.
— Я тоже не знаю, — призналась Ася.
— Вот! — подхватил Зорин. — Все мы несемся по воле волн, а корабль наш разбит в щепки. Кто ваш муж?
— Как и вы, офицер. Поручик.
— В самом деле? И на чьей же он теперь стороне?
— Я не знаю. Мы не виделись больше двух лет.
— Любите?
Ася ответила не сразу. Затем призналась:
— Я любила другого человека. А замуж вышла без любви.
— А что же ваш другой человек?
— Жизнь развела. Я ничего о нем не знаю. Неужели вам это интересно?
— Ах, женщины… Пасть на поле брани, зная, что жена не любит тебя… Да знаете ли вы, что это такое? Стоять лицом к смерти и знать, что любимая женщина не зарыдает от того, что тебя больше нет…
— Но разве же в моей власти полюбить?
— В вашей! Конечно же, в вашей! — горячо возразил Зорин. — Обещайте мне, когда вы встретитесь, то научитесь любить его, как он любит вас!
Ася поняла, что чем-то, не нарочно, задела его за живое,
— Если, конечно, вы оставите мне эту возможность, — усмехнулась она.
— Идите спать, — сказал Зорин, поднимаясь. — Вон в том шалаше вам будет удобно. И возьмите самогон.
Он толкнул в ее сторону бутыль, плотно закупоренную пробкой. Ася быстро испуганно взглянула на него.
— Оботритесь сами-то, чтобы не заразиться.
Ася забралась в пустой шалаш, где на землю был брошен ворох душистой сухой травы.
Сделала, как велел Зорин, — тщательно обтерлась вонючим самогоном.
Долго сидела, глядя в проем на догорающий костер, — боялась ложиться. Мужики, охраняющие лагерь, и сам Зорин не внушали ей доверия. Одна, беззащитная перед чужой волей, пленница, рядом с тифозной заразой, Ася вновь чувствовала рядом с собой дыхание смерти. Воздух летнего леса, сырой и ароматный, был пропитан опасностью. Ухающий в вышине филин усиливал это ощущение. Мороз пробегал по спине, когда хруст ветки или шорох мыши в траве вклинивались в равномерный шум леса. Только под утро, вконец истерзанная страхом, Ася сумела забыться сном, но вскоре проснулась от утреннего холода.
Неделю Ася ухаживала за больной и со страхом ожидала малейших перемен в ее состоянии, но перемен не было. Женщина бредила, говорила бессвязно и только лишь изредка отчетливо называла Зорина по имени. Он сидел у шалаша — угрюмый, заросший щетиной, никуда не отлучаясь и ни с кем не разговаривая. Один из мужиков готовил на всех похлебку и мыл котелок. Другой был приставлен смотреть за Асе и и кругом следовал за ней, куда бы она ни отправилась.
Ася, не переставая, думала о собственной участи…Она уже не сомневалась, что женщина не выживет. Что будет тогда с ней, с Асей? Зорин убьет ее не раздумывая. Жестокость лесных банд обрастала в народе неслыханными подробностями. Ася слышала, что у одного пленного комсомольца, совсем молодого мальчишки, зоринцы вырезали на спине пятиконечную звезду. Она не комсомолка, но она — пленница. Нужно бежать. Но как? Куда бы она ни пошла, за ней следовал охранник — бородатый дюжий мужик. Его присутствие поначалу очень напрягало Асю, но потом она притерпелась. И все же однажды не выдержала, сказала Зорину, что хочет вымыться и чтобы никто за ней не ходил. Тот пообещал, что никто ей не помешает, и она в одиночестве спустилась к ручью. Стоял спокойный летний вечер. Солнце уже катилось к закату, лучи его продирались сквозь нижние ветки деревьев и ложились наискосок. У ручья росли осины, трепетали своими круглыми листьями. Кусты красной смородины были усыпаны ягодами. Ася набрала ягод в лопух, положила под куст ни берегу, затем разделась и осторожно вступила в холодную воду. Поначалу вода показалась ледяной, но затем ноги притерпелись. Наклонилась и стала мыться. Вскоре вода уже казалась теплой. Она подумала о том, что сейчас с удовольствием переоденется в чистое — по приказу Зорина ей доставили из деревни личные вещи. Но прежде чем успела одеться, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Резко обернулась — на склоне за осинами стоял ее охранник и во все глаза пялился на нее.
Прежде чем она успела что-то сказать, мужик начал спускаться и приговаривать:
— Тихо, тихо, не шуми…
Не дойдя до ручья, он отбросил в сторону ружье и резким движением содрал с себя рубаху.
— Немедленно уйдите! — сказала Ася, срывая с куста свое платье и отходя в глубь ручья, ближе к противоположному берегу.
— Да чего хоть? — пялясь на нее горящими глазами, приговаривал бородатый. — Молчи уж… Чичас я мигом…
Он, поминутно оглядываясь, вернулся за ружьем и пошел прямо в сапогах через ручей, приговаривая свое «чичас».
— Мама! — громко крикнула Ася, прижимая к себе платье Мужик засмеялся, покачал головой.
— Не ори, — посоветовал он, — а то у меня вона чего. Он потряс ружьем.
Ася выскочила на берег, мужику мешали сапоги. Загребая воду и хлюпая, он шел прямо на нее. Позади нее был крутой, уходящий почти вертикально вверх склон с выступающими корнями, Ася кое-как натянула платье и, цепляясь за корни руками, стала карабкаться наверх. Охранник догнал, уцепился за подол, дернул на себя. Ноги потеряли опору, песок осыпался, Ася поползла вниз.
— Помогите! — крикнула она и тотчас оказалась в сильных цепких лапах мужика. Ее обдало запахом пота, лука, махорки. Отбросив ружье, мужик торопливо одной рукой выдергивал ремень из штанов, другой держал Асю за волосы. Она завизжала, извернулась и укусила его за запястье. Мужик чертыхнулся, выдернул ремень и хлестнул Асю по голым рукам. Она охнула, присела и в тот же миг услышала:
— Отойди от нее, Игнат.
Мужик, не поворачиваясь, схватил свободной рукой ружье и глухо ответил:
— Уйди, ваше благородие, от греха.
— Оставь ее, — спокойно повторил Зорин. Но Ася видела выражение лица Игната — его раздувающиеся ноздри, его налитые кровью глаза — и сильно сомневалась, что он послушает начальника. Игнат развернулся как бы нехотя и вдруг быстро вскинул ружье. Раздался выстрел. Ася охнула, во все глаза глядя на Зорина, но тот стоял не шелохнувшись, тогда как Игнат начал заваливаться на бок, в ее сторону, и, рухнув на колени, согнулся и ткнулся лицом в ручей у самых ее ног. Вода возле его головы окрасилась кровью.
Зорин оглянулся. Из-за елки вышел Никита, второй охранник, служивший у него кем-то вроде ординарца.
— Не бойтесь, барышня, — сказал Никита, — ступайте водой. А этого я щас уберу.
Ася как во сне перебралась через ручей, наступила на горсть ягод в лопухе и, почувствовав под ступней их живую податливую мягкость, вдруг согнулась вдвое. Ее настигли сотрясающие тело спазмы. Асю вырвало.
Вечером Зорин заставил ее выпить самогонки и отослал спать. Сквозь полусон она слышала разговор Зорина с Никитой, из которого поняла, что отряды Зориных объединились с другими такими же зелеными отрядами и заняли большие территории вокруг Закобякина.
— Неужто по-старому станем жить, барин? — спросил Никита. — Имение вернем, охотиться будем?
Ответа Зорина Ася не услышала — уснула. Спала она до самого утра, пока ранняя прохлада не разбудила.
Выбралась наружу. Густой туман лежал в низине, клубился на открытых местах, окутывал нижние лапы елей, а верхушки их выступали речными темными шпилями.
Зорин уже сидел у костра. В котелке кипела вода с листьями и ягодами малины. Внизу, у ручья, паслась лошадь — ее равномерное хрумканье доносилось издалека. Ася пыталась согреться у костра. Зорин протянул ей кружку с дымящимся чаем.
— А где наша охрана? — спросила, заметив, что Никиты не видно.
— Отпустил в деревню за молоком. Чаю хотите?
— Как она? — Ася кивнула на шалаш.
— Все то же. Не приходит в себя. Жар.
— Я сменю компресс.
Едва Ася зашла в шалаш, треск веток раздался где-то неподалеку. Щелкнул затвор винтовки. Ася выглянула наружу. Зорин в напряжении стоял у костра и смотрел в сторону оврага. Снизу, сквозь клочья тумана, проступил запыхавшийся Никита. Лицо его было багровым, рубаха взмокла.
— Барин! Красные в селе!
Зорин побледнел. Приблизился к краю поляны.
— Что… там?
Хотя мог бы не спрашивать.
— Кого постреляли, кого повязали… Уходить надо, барин! Сдадут нас… Щас тута будут. На конях… много их!
— Уходи, Никита, — вдруг совершенно спокойно сказал Зорин. — Лошадь мою возьми.
— А вы-то как же?
— Обо мне не тужи. Уходи!
Мужик, не заставляя повторять приказание, попятился. Натыкаясь на ветки, стал продираться к бережку, где паслась лошадь.
Ася смотрела на Зорина. Холодок бежал по спине, выражение лица лесного разбойника было непонятно для нее. Оно словно инеем подернулось. Он неторопливо спустился в землянку, вышел с пистолетом, перезарядил его. Ася с нарастающей тревогой следила за ним.
Заметив ее, он пару секунд смотрел, словно удивляясь — откуда она взялась, а затем, кивнув на стоящее у шалаша пустое ведро, приказал:
— Принесите воды. Чистой, из ключа.
Ася, ни о чем не спрашивая, взяла ведерко, берестяной ковш и, оглядываясь, заскользила по мокрой траве вниз, к оврагу, бока которого — влажные, черные, с выступающими кое-где крупными камнями — скрывали в своей глубине заросли роскошных папоротников. Она нарочно отошла подальше от того места, где купалась вчера. Обошла ель и осинник, ушла в сторону. Внизу по мелким камушкам бежал ручей. Где-то там, в низинке, родник. Пробиралась к роднику, все еще прислушиваясь. Но за ней никто не шел. Вот и родник — кристально чистая вода слегка крутилась от бьющего из земли ключа. Она была студеной, удивительно прозрачной и чистой. Ковшом начерпала целое ведерко, не переставая думать о том, что будет. Что собирается делать Зорин? Что делать ей? А что, если убежать? Не кинется же он за ней, бросив больную? Места, конечно, незнакомые, но вдруг повезет и она сумеет выбраться?
Но что-то Асю останавливало — она медлила, глядя на то, как поднимаются песчинки, повинуясь бьющей из-под земли воде. Словно ждала подсказки от этой воды, земли или леса.
Сверху, со стороны поляны, один за другим прогремели два выстрела. Ася, забыв про воду, кинулась назад. Не отдавая себе отчета зачем, она торопливо карабкалась по склону, цеплялась рукой за ягельник, за торчащие тут и там корни деревьев. Поляна была пуста. Ася приблизилась к шалашу и отдернула полог. То, что она увидела, заставило ее в ужасе попятиться — Зорин и женщина были мертвы. Правая рука Зорина все еще сжимала пистолет.
Ася закричала. Вылетела на середину поляны, заметалась в разные стороны. Ужас подгонял ее, она бежала куда глаза глядят, продираясь сквозь ветки, обдирая руки. Он сам, сам убил ее и себя!
Слезы, которых она не замечала, застилали глаза, скатывались, а она, зло размахивая руками, продирала себе путь на волю. Земля уходила у нее из-под ног, туман мешал разглядеть дорогу. Она угодила в овраг, края которого не увидела за серой моросью, покатилась вниз, больно ударилась о поросший мхом серый валун. Снова наверх, цепляясь за корни, пятернями вросшие в землю. Куда-нибудь, прочь от этого страшного места!
О! Как она сейчас была зла на мужчин за их постоянное стремление воевать! Зато, что каждый считал себя правым и не хотел уступить! Это вечное стремление набить морду, стать «стенка на стенку», схватиться в кулачном бою, перестрелять друг друга! Только эта вечная агрессивность заставляет их жить по таким жестоким законам, по которым она жить не хочет! Она жаждет быть счастливой! Спокойной, сытой, чистой! Она хочет иметь красивую одежду, красивую посуду, белую скатерть! Она хочет жить, а не ходить в обнимку со смертью! Лучшие годы проходят, а рядом только смерть, смерть. Одна смерть!
Ася вылетела на открытое место — растрепанная, заплаканная, с подолом, полным репьев. Вылетела и увидела всадников. Их была целая цепь, растянувшаяся полем. Вздымая пыль, они мчались в ее сторону. Туман осел, и было хорошо видно, как качаются в седлах воины. На всадниках были странные островерхие шлемы и неоднородная по тону амуниция.
Ася опустилась на траву, вытерла подолом лицо. Равнодушие охватило ее, силы иссякли.
Между тем всадники приближались. Уже можно было разглядеть синие звезды на шлемах. Погон у всадников не было.
— Ася!
Она поднялась и попыталась найти среди шлемоносцев того, кто ее окликнул. Но все они в пропыленной темно-зеленой или же серой форме казались ей одинаково незнакомыми, чужими. Один из всадников спешился. На груди у него были синие нашивки. Широко шагая, он шел к ней.
— Алешка…
Группа всадников обогнула их и помчалась к лесу.
Дальнейшее для Аси происходило как во сне, который, проснувшись утром, не можешь вспомнить. Совершенно стерлось из памяти, как они добирались из Закобякина в Любим, как Вознесенский, сняв ее с лошади, привел в дом и как домашние хлопотали, собирая семью Алексея в дорогу. Ей запомнилась только станция в Пречистом, где в ожидании поезда одетая в Машино перешитое платье Маруся водила маленького Юлика по перрону среди чьих-то баулов и узлов, а она сама, Ася, держала под руку мужа, который в странной, непривычной для нее красноармейской форме казался совсем чужим. Но то, что она может держать под руку мужчину, плечо которого сквозь шершавую ткань гимнастерки казалось очень сильным, давало ей новое ощущение самой себя. Ей было впервые за много дней спокойно, хотя там, куда он вез ее, как и по всей стране, шла Гражданская война.
Маша Вознесенская не могла всерьез относиться к ухаживаниям Мити Смиренного. Она знала его всегда. Они вместе учились в церковно-приходской школе, вместе играли в купцов на берегу Учи, ловили бабочек и стрекоз одним сачком. Он даже в куклы с ней играл! И теперь вздыхает, хоть она и запретила ему так смотреть на нее, будто никогда не видел. Несколько раз Митя делал попытки объясниться с Машей, но все эти попытки заканчивались тем, что она прыскала в кулак, а потом и вовсе принималась хохотать, обижая Митю своим смехом.
— Митька, пойми же, глупый, ты мне как брат все равно что! Не могу я тебя представить мужем… а себя женой. Мне смешно это!
— А ты не представляй. Просто стань, — просил Митя, но Маша всячески уклонялась от принятия ответственного решения. Ее даже отец пристыдил:
— Что мудруешь над парнем? Погоди, Мария, найдет он тебе замену — плакать станешь.
— Больно надо — плакать! Да и не найдет.
Дружба Мити всегда была для Машиного отца поводом для шуток. Впрочем, в последнее время все изменилось. С арестом Владимира в доме поселилась тоска. Мама не находила себе места, а отец перестал шутить.
После отъезда Алешки и Аси дом словно оглох. Прежде, пока в этих стенах звенел смех девочки Маруси и раздавался лепет маленького Юлика, матушка еще держалась, но теперь Маша всерьез опасалась за нее — старалась не оставлять надолго одну.
Поэтому, когда Митя после занятий в школе пришел за ней, чтобы пригласить на рыбалку, Маша отказалась:
— Маме нужно помочь. Ты, Мить, сходи один, ладно?
— Ты стала меня избегать. Я прав?
Митя смотрел па Машу в упор, она растерялась. Какая муха его укусила? Обижаться стал, как маленький. Сейчас сделает серьезное лицо, надуется… Ну что с ним делать?
Маша пожала плечами и уже собиралась уйти, когда из-за угла показалась Клава Царева, девушка моложе Маши на три года, но бойкая и развитая. Завидев Машу с Митей, Клава улыбнулась и на щеках ее заиграли две симпатичные ямочки.
— Клава, на рыбалку хочешь сходить? — вдруг спросил Митя. Маша вскинула на него удивленный взгляд.
— С тобой, что ли? — хмыкнула Клава и остановилась.
— Со мной.
Митя с Клавой вел себя свободно, ничуть не смущался. Клава взглянула на Машу.
— Мне пора, — сказала та и сделала шаг в сторону дома, Все же ей было небезразлично, чем закончится разговор Мити и Клавы, и она приостановилась, наклонилась к подбежавшей собаке. Погладила.
— Куда пойдем? — спрашивала Клава, склонив голову набок и отчаянно кокетничая.
Маша нахмурилась. Ей отчего-то стало неприятно наблюдать это, но и уйти она не могла. Любопытно.
— Куда захочешь, — ответил Митя. Клава подпрыгнула, развернулась и крикнув: «Я мигом, только переоденусь», побежала восвояси.
Митя обернулся и несколько вызывающе взглянул на Машу. Она захотела вдруг сказать ему что-нибудь колкое, язвительное. Но не могла придумать что. А когда придумала, то между ними остановилась пустая подвода Кругловых.
Правил Илья, старший брат Сони.
— Погодь-ка! — крикнул он Мите и спрыгнул на землю.
Митя подошел.
— Я из Закобякина еду, — переминаясь с ноги на ногу, доложил Илья.
— Видел моих? — обрадовался Митя. — Как они? Все здоровы?
Круглов переминался и к тому же не смотрел на Митю, в чем Маша усмотрела нехороший знак и сразу заподозрила неладное.
— Батю твоего… это… арестовали, кажись.
— Как это — арестовали? — опешил Митя. Он схватил Илью за руки и тряхнул: — Ты ничего не перепутал? За что — батю-то?!
— Кажись, бандитам помог. Их там полно похватали, за помощь банде Зорина.
— Да что он мог сделать?!
— Молебен, кажись, для Зорина служил. Митя побледнел.
— Илья, отвези меня, я должен…
— Лошадь устала. Ты погоди, я сейчас Кирьку пришлю, он на другой отвезет. Только в Закобякино тебе ехать не резон, их в Пречистое увезли, в острог. Там у них суд будет.
— Да, я поеду. Пришли брата, только скорее.
— Я с тобой еду! — решительно заявила Маша и, не слушая возражений, побежала домой — предупредить своих.
Отец Федор находился в той же тесной камере, где год назад томился, ожидая своей участи, Владимир Вознесенский. Рядом с дьяконом на лавке сидел молодой парень, который не находил себе покоя и то тихонько поскуливал, кусая костяшки пальцев, то принимался стучать в дверь и кричать:
— Не виноват я! Я не помогал! Меня заставили!
Тогда один из угрюмо сидящих на полу мужиков поднимался и молча оттаскивал молодого от двери:
— Сиди. Меня, что ль, не заставили? Или вон его? Мне Зорин пригрозил: не пойдешь в отряд, дом сожгу. А у меня — ребята. Ты молодой, ни жены, ни детей не оставляешь горе мыкать. А туг… э-эх…
Их привезли утром, а в обед объявили приговор, оказавшийся общим для всех в этой камере: «Приговорить к высшей мере наказания через расстрел».
Все закобякинские теперь знали свою участь и молчаливо, подавленно ожидали исполнения приговора. К вечеру и молодой парень устал от слез и отчаяния, притих и молча наблюдал за дьяконом, который что-то писал на клочке бумаги огрызком карандаша.
— Ты, батя, молился бы лучше святым угодникам, — подал голос бородатый мужик из темного угла. — Пущай они тебя от смерти спасут.
— Недостоин я, грешный, такого чуда, — серьезно ответил отец Федор. — Смалодушничал.
— Это как то есть?
— Мало души проявил. Зачем служил молебен, коли он супротив души? В молитве у Бога всегда просил: «Дай, Господи, чтобы миру служил там, где ненависть…» А сам смалодушничал.
— Убьют ведь нас, отец…
— А и убьют! — встрял до сих пор молчавший мужик в лаптях. — А жить-то теперя лучшее? Чем так жить-то…
— А я жить хочу! — встрепенулся парень. — Хоть как, но чтобы жить! — И снова заплакал.
Отец Федор дотянулся и положил руку ему на голову.
— Ничего, ничего… Бог простит, определит, куда надо. — И добавил, помолчав: — Деток жалко — им здесь, в этом аду, оставаться.
Громко лязгнул замок.
— Выходи!
Солдаты с винтовками, одетые бедно и разномастно, по периметру окружили площадь. Арестованным приказали забраться в грузовик, туда же сели вооруженные военные.
Отец Федор твердым голосом читал отходную. Мужики молча крестились, иные плакали. Солдаты молчали.
Приехали к месту, где два перелеска разделял длинный, глубокий, заросший бурьяном овраг. Приказали построиться на краю. Солнце спряталось за лесом, оставив над синей кромкой отдельные алые полоски.
«Письмо не успел передать», — подумал дьякон и взглянул в небо. Последним, что увидел отец Федор в своей земной жизни, был трепещущий в вышине жаворонок.
Когда подъезжали к станции, совсем стемнело. Луна синевой отливала на дорогу, стоящий по одну сторону лес казался неприступной глухой стеной, и, когда от этой стены отделился и заспешил навстречу подводе невысокий сгорбленный человек, лошадь от неожиданности дернулась в сторону, и Кирьке с трудом удалось удержать ее.
— Ну! Не балуй!
Теперь уже человек приблизился, и Маша разглядела в свете луны, что это совсем старый дядька с бородой, с ружьем и палкой, к одному концу которой привязана убитая дичь — несколько уток.
— Доброго здоровьица! — поклонился мужичок. — На станцию, ребята?
— Садись, дед, — отозвался Митя. — Что же ты по темному-то бродишь?
— Думал, засветло управлюсь, — охотно отозвался старик. — Только не вышло. Страху натерпелся нынче, ребятки… Думал, ноги не унесу!
— Что так? Медведя повстречал?
— Кабы медведя… На медведя я хаживал, дорогой, когда вот как ты молодой был. Меня медведем не напужать.
— Что же?
— День бродил, а к вечеру, думал, напрямки, овражком к дороге выйти. Подхожу так, слышу — стреляют. Да не отдельные выстрелы, а сразу… залп. Что, думаю, творится хоть? Подкрался кустами и вижу — мужиков солдатики постреляли и в овраг скидывают. Затаился я, боязно шелохнуться. Один солдатик молоденький скрючился, скукожился и прямо на меня бежит, к кустам. С непривычки, видать, не при барышне сказать, что с ним сделалось. И сопли, и слюни… Ну, видать, пороху не нюхал, впервые это у него. Рыдает он, это, в кустах, а к нему старший подходит и давай отчитывать… Что, мол, ты бандитов пожалел, они, мол, наших не пожалели, весь Совет и сочувствующих власти, мол, поперебили в селе. Как они, мол, нас, так и мы их, куркулей закобякинских, дезертиров.
Я сидел и кустах и все это слушал. Что хоть, думаю, за банда, когда обычные вроде мужики, деревенские. Даже поп средь них. Дотемна в кустах и просидел… А как стемнело, я, начить…
Маша по все глаза смотрела на Митю. У того лицо стало каменное.
— Где это место, дед? Показывай!
— Да ты сдурел, что ли, парень? Не вздумай хоть! Кто ж ночью к мертвецам…
— Показывай! — заорал Митя.
— Дак вон за той горкой. Недалече. Тама сразу овраг. Кирька развернул лошадь, дед спрыгнул, сгреб свой скарб и торопливо засеменил прочь.
Маша в темноте нашла руку Мити. Он сжимал кулаки так, что Маша почувствовала — он и сам сейчас как этот кулак, весь сжат и напряжен. Лошадь довезла их до горки и встала как вкопанная. Как Кирька ни старался, не смог заставить ее сдвинуться с места.
Митя достал фонарь, топорик, веревку. Не говоря ни слова, шагнул в сторону оврага. Маша догнала его и пошла рядом. Они приблизились к краю оврага и заглянули вниз. Тела были набросаны в беспорядке. Свет керосинового фонаря выхватывал из тьмы чьи-то лапти, руки, головы. Наконец Маша увидела среди этого нагромождения черную рясу.
— Свети мне отсюда, — сказал парень и стал спускаться вниз.
Перешагивая через чьи-то головы, наступая на безжизненные тела, Митя добрался до черной рясы. Наконец ему удалось освободить, вытащить наружу голову священника. Сомнений не оставалось. Маша узнала наполовину седую, клинышком, бороду отца Федора. Плечи Мити крупно вздрагивали. Маша сверху видела, что рубаха на спине парня промокла, хотя было прохладно. Он потащил тело к низкому краю оврага. Там его уже ожидала Маша.
Тело отца Федора уложили на траве,
— Побудь здесь, я сейчас.
Митя вернулся к телеге. Что-то сказал Кирьке. Маша увидела, как вдвоем они развернули упирающееся животное. Как Кирька тихонько направил лошадь назад по дороге, а Митя напрямик пошел в лес. Он широко шагал, низко наклоня голову, и было в этой позе что-то суровое, что-то такое новое, чего она не знала прежде в Мите.
Парень шагнул в лес, а Маша осталась возле тела. Рядом был овраг, наполненный убитыми мужиками. Где-то совсем близко гортанно и протяжно прокричала ночная птица. Маша вздрогнула. Она начала читать молитвы, все, какие помнила с детства. Она старалась не думать о том, что души убитых сейчас здесь и, вероятно, видят ее. Неуспокоенные, непогребенные, неотпетые… Ужас плотно окружал ее со всех сторон. Она прибавила огонек в фонаре, но это мало помогло. Она дрожала, пока не услышала хруст веток со стороны леса. Увидела Митю, и страх отступил.
Парень тащил из леса большую охапку елового лапника. Вместе они уложили на нее отца Федора. Митя ремнем скрепил верхние ветки, сделал петлю, в которую просунул ладонь. Он проделывал все это, закусив нижнюю губу, — решительный и бледный.
Митя тащил тело отца к лесу. Он тяжело и зло дышал, и Маша не видела, плачет он или нет — вся его поза выдавала упрямую, обреченную решимость. Они продирались сквозь ветки, вязли в высокой траве. Вскоре лес стал редеть, и теперь среди берез, отсвечивающих белым, было не так темно и жутко. Впереди блестела река, отраженным от луны светом освещая берег и поляну.
— Там должна быть деревня, — сказал Митя. — Нужно раздобыть лопату. Побудешь здесь недолго одна?
— Ты хочешь похоронить… здесь?
— Я не вижу другого выхода.
Митя ушел, а Маша осталась возле тела. Теперь ей не было страшно рядом с дьяконом, который будто бы спал. Лицо его не выражало страдания, напротив, выглядело умиротворенным. Она сидела на склоне холма и смотрела на темную реку, в которой отражалась ущербная луна. Слушала вскрики одинокой ночной птицы и думала, как бесконечна сегодняшняя ночь и как эта ночь изменила все в жизни — словно сдернула покров. Когда из-за реки раздались легкие звуки, Маша вскочила. Митя переходил речку вброд. В руках у него была лопата и что-то еще. Сбросив рубаху, он стал копать. Работал упорно. Его спина блестела от пота, а мышцы пониже лопаток ходили ходуном. Слез больше не было. Лицо его приняло выражение какой-то упрямой ярости. Это был совсем незнакомый Митя, не тот, которого Маша знала всегда. Ночь таяла, яма принимала очертания могилы. Наконец Митя выбрался наверх, положил лопату.
— Посвети.
Парень проверил одежду отца и нашел под рясой, в кармане рубахи, сложенный вчетверо листок, огрызок карандаша и несколько восковых свечек. Дрожащими пальцами развернул записку.
Дорогие мои Галя и деточки! Прошу вас и умоляю слезно, не сокрушайтесь обо мне, а молитесь Богу о спасении души моей. Милая Галя, побереги здоровье для наших детей. Деточки мои, на том свете буду я любоваться и радоваться, если будете жить мирно, а не горевать и плакать… Где меня похоронят, вам, наверное, скажут. Митя, сынок, позаботься обо всех.
Митя отвернулся, прижался лбом к березе. Маша видела, как крупно сотрясаются его плечи, но не посмела никак выразить свое сочувствие. Она тихо плакала вместе с ним.
Потом они завернули тело дьякона в покрывало, которое Митя снял с чьей-то веревки в деревне.
— Прости, папа, что нет гроба.
— Митя, это ничего, — прошептала Маша. — Так хоронили первых христиан во времена гонений. Папа рассказывал.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Хорошо, что ты сейчас со мной.
— Я буду с тобой всегда.
Они сидели на корточках над убиенным отцом, и Машины слова сейчас звучали как клятва.
Митя зажег свечи и начал обряд отпевания. Это был первый его самостоятельный обряд, не считая тех, что проводил в семинарии, во время учебы. Митя читал разрешительную молитву, и, отзываясь на его слова, ночь теряла свою силу, рассеивалась, являя взору истинные очертания предметов. Маша смотрела на своего друга и ловила себя на мысли, что видит сейчас в Мите сходство со своим отцом. Тепло и жалость заполняли ее сердце. Она плакала.
Они опустили тело в могилу на веревках.
Митя накопал дерн, уложил сверху.
Маша приметила внизу у реки небольшую рябинку,
— Давай посадим, чтобы место не потерять.
Митя выкопал деревце, Маша принесла воды в холщовой сумке, полила.
Они сделали все, что смогли. Посидели у могилы, съели хлеб, что Маша захватила из дома. Нужно было возвращаться.
Спустились к реке и пошли берегом. На другом берегу у воды рядком стояли деревенские бани. Митя перешел речушку и оставил лопату в одной из бань. Он возвращался вброд. Штаны, закатанные до колен, намокли, рубашку он нес в руках. Маша смотрела, как он идет, и что-то новое, незнакомое просыпалось в ее душе. Он вышел из воды — усталый, бледным, повзрослевший за одну ночь. Маша подошла и провела рукой по его плечу и груди. Он поймал ее руку. Она встала на носочки и потянулась к нему губами. Поцелуй получился коротким и осторожным, будто бы они пробовали воду, прежде чем войти. Маша обняла его, и тогда Митя поцеловал ее по-настоящему первый раз. Потом еще и еще. Они шли домой и, останавливаясь на отдых, снова целовались, благо путь пролегал теперь лесами да перелесками — и ничей посторонний недобрый глаз по мог смутить их или помешать им.
На третий день после расстрела отец Сергий служил панихиду в память убиенных в Пречистом. Служба проходила ночью в одной из церквей Троицкого ансамбля. Теперь все чаще его молитвы бывали об убиенных и томящихся в неволе, все чаще его беспокоило и возмущало происходящее в городе и округе. Но летопись отца Сергия безмолвствует. Только дома, в своем духовном дневнике, он позволяет себе некоторые наблюдения.
Как-то раз на улице его догнал бывший псаломщик Юрьев, теперь называвший себя комитетчиком и разгуливавший по улицам Любима с наганом на боку.
— Что ж это получается, ваше… высокопреподобие? — обратился тот к отцу Сергию. — Панихиду по бандитам служим? Нехорошо…
Отец Сергий остановился и с высоты своего роста невозмутимо уставился на Юрьева.
— Я ведь отца Федора предупреждал. Не захотел он меня послушать. Допрыгался, — продолжал Юрьев, закуривая папироску. — И вы туда же, батюшка. Нехорошо…
— А мне, сын мой, без разницы, по ком панихиду-то служить, — отозвался отец Сергий, отмахнув рукавом струйку дыма. — Ты преставишься, я и по тебе отслужу.
Юрьев поперхнулся дымом, закашлялся, что-то прокричал в спину протоиерею. Но тот невозмутимо, неторопливо плыл по улице прочь.
В конце лета, на Михея-тиховея, протоиерей обвенчал свою дочь с Дмитрием Смиренным. В этот день — еще не осень и уже не совсем лето — струился тихий ветер, перебирал листья берез в аллеях на Валу и тем самым сулил сухую осень. Венчание проходило в соборе, при малом скоплении народа. Жених был бледен и строг, а невеста тиха и застенчива. Матушка Александра украдкой утирала слезу. Венчание дочери слишком остро напоминало ей свое. Самое начало совместного долгого пути — впереди неизвестность и манящая даль, любимый человек рядом и одно искреннее желание идти за ним хоть на край света.
А на Ореховый спас Дмитрий был рукоположен в дьяконы и начал свою службу в Троицкой церкви.
Ася почувствовала недомогание в поезде. Они ехали в переполненном общем вагоне. Ехали долго, то и дело останавливаясь на полустанках и пропуская товарные составы с хлебом, оружием и солдатами. Алексею удалось занять две полки, и, как только Ася почувствовала озноб, он уложил ее наверх, а сам с Марусей и Юликом разместился внизу. Укрытая шинелью Алексея и Машиным пальто, которое та насильно всучила невестке при расставании, Ася все же тряслась от холода. Сильно болела голова, и каждый звук в вагоне и стук колес приносили нестерпимую муку. Она то впадала в забытье, то возвращалась в свою нестерпимую боль всего тела, слабость и жар. Она чувствовала на лице прикосновение чего-то холодного, иногда ее чем-то поили. Но к концу их путешествия ей стало безразлично все вокруг, и только лепет сына откуда-то издалека дотягивался до ее сознания и очень непрочно все же соединял с этой жизнью.
Перед ней возникло лицо Алексея, он прикоснулся ладонью к ее пылающей щеке.
— Не трогай, заразишься. У меня тиф, — сипло выговорила она,
— Меня ни одна зараза не берет, — улыбался Алексей, но глаза его беспокойно блестели.
— Я хочу тебя попросить. — Она облизала пересохшие губы. Он кивнул.
— Если я не выживу, ты не оставляй Юлика. Ладно?
— Ты справишься! Я тебя не отпущу!
Он взял ее за руку. Ладонь у него была крепкая и сухая. Ася закрыла глаза.
Напротив них, внизу, ехали муж с женой, из мещан, а наверху всю дорогу спал мужик в сюртуке. Муж с женой беспокойно перешептывались, затем муж кашлянул и обратился к Вознесенскому:
— Господин офицер… Ваша супруга больна, здесь люди… Мы все можем заразиться. Вам лучше будет выйти на станции и поместить ее в лазарет.
— Мне лучше знать, что нужно моей жене, — буркнул Алексей.
— В таком случае я вынужден буду обратиться к начальнику поезда. — Мужчина поправил пенсне, прокашлялся и стал пробираться через баулы и чемоданы пассажиров.
— Безобразие! — непонятно кому сказала громко его супруга. — В вагоне тифозные.
Она собрала баулы и села на самый край скамьи, ближе к выходу.
В вагоне произошло легкое движение. Как в детской игре «испорченный телефон» понеслось:
— В вагоне тифозные…
— Тиф, тиф…
— В вагоне везут тифозных больных…
Вагон разом зашевелился. Мешочная серая масса, которая минуту назад мирно спала, резалась в карты и бесконечно жевала, вдруг вздыбилась, задвигалась, схватила вещи и стала перемещаться к выходу, затаптывая чужие узлы. В вагоне началась паника.
Сосед, всю дорогу спавший на верхней полке, проснулся, послушал шум вагона, сполз и, прижимая кепку к животу, молча просочился мимо угрюмого вооруженного Алексея.
Вагон значительно поредел. На станции толпа новых пассажиров хлынула было в вагон, но их встретил зловещий предупредительный шепот:
— В вагоне тифозные!
Новых пассажиров как ветром сдуло. Показался беспокойный нижний сосед. Следом за ним шел измученный бессонницей, издерганный начальник поезда.
Он приблизился и заглянул в купе. Наткнувшись на колючий, напряженный взгляд Алексея, развел руками:
— Товарищ командир, жалуются… вот. Алексей расстегнул кобуру и выдернул наган.
— Мы никуда не уйдем, — тихо и внятно сказал он. — У меня назначение Реввоенсовета.
Возмущенные муж с женой притихли. Начальник поезда предложил обеспокоенной паре занять другие места. Когда они ушли, Алексей подхватил детей и перенес их в освободившееся, самое дальнее, купе. Разобрал узел с тряпками, устроил детям постель.
Сам вернулся к жене и уселся на лавке внизу, напротив нее.
— Человек на коне, — пробормотала Ася.
Алексей подумал, что она бредит, убрал почти высохший компресс с ее лба. Она открыла глаза.
— Человек на коне — это ты, — повторила она и вновь провалилась в тяжелый бредовый полусон.
Она пришла в себя оттого, что вагон перестал раскачиваться, и странные, неподходящие звуки проникали снаружи. Ася открыла глаза. Первой мыслью, посетившей ее, была мысль о смерти. Она умерла и находится в странном белом пространстве. Ее смущало небольшое оконце, закрытое ситцевой занавеской в мелкий цветочек, и голоса, доносящиеся оттуда, из сада. Да, за окном был сад. Ветер покачивал темные листья, среди которых прятались незнакомые круглые желтые плоды. «Я в раю», — осторожно подумала Ася и огляделась. Она лежала на широкой деревянной лавке. Рядом была еще одна такая же длинная и широкая лавка. Еще в комнате имелась деревянная кровать, убранная вышитыми подзорами. Сверху высилась горка убывающих по размеру подушек. Пол, стены и потолок были вымазаны белой глиной, в углу против иконы горела лампадка.
— Так то ж хозяйка твоя? — донеслось снаружи. — А я ж гадаю, чи сестра?
— Хозяин и хозяйка, — обстоятельно объяснял бойкий Марусин голосок. — А я у них в няньках. Мои все померли, а бабушка старая шибко, отдала меня в няньки. Ты, говорит, Маруся, слушайся хозяев и в люди выйдешь.
— То-то ж. Не забижають?
— Не… Августина добрая.
— А сам?
— Сам тоже добрый. Не ругается.
— Так шо ж ты, нянька, не бачишь, шо детина у тебя в бураки полизла?
За окном произошло движение. Асе стало любопытно, и она попыталась подняться. Прямо напротив нее на стене висело мутное зеркало в деревянной раме. Из зеркала на нее взирало незнакомое бледное, обритое наголо существо с отрастающей короткой щетиной волос, неожиданно большими глазами и ушами, стыдливо прижатыми к голове.
Боже, какой ужас!
Ася потрогала свою голову. Сомнений не оставалось: это бледное существо — она. Но она жива! Более того, она в каком-то доме, дом в саду, и все это ей не снится. Она отодвинула занавеску — на плетне висела перевернутая кверху дном крынка, а над плетнем качался головастый тяжелый подсолнух. Далеко вниз уходил огород, по которому, перепрыгивая через грядки, бежала Маруся. Там, среди метелок кукурузы, мелькала детская макушка. Рядом, под раскидистым деревом с ослепительно желтыми абрикосами, сидела худая бабка в платке, завязанном на лбу, и доила козу.
— Юлик, Юлик! — кричала горе-нянька в кукурузе. — Поди сюда!
Ася, пошатываясь, держась за стену, побрела к выходу. Оказавшись но дворе, зажмурилась от яркого солнца и опустилась на скамейку.
— От це добре! — воскликнула бабка, увидев Асю. — Сидай, побачь, як гарно!
Ася улыбнулась. Действительно — гарно. После долгой тяжелой болезни впервые выползти на солнышко, увидеть траву, новые места и близких людей.
— Пей! — Бабуля протянула Асе стакан с парным молоком. Ася неспешно потягивала молоко и слушала женщину.
— Твой-то усе воюет! Шоб сказилася тая война! — говорила бабка, собирая в миску круглые, красновато-желтые абрикосы. — То белые ж, то зеленые ж, а то Махно. Теперя же ж красные! И усим кушать треба. Дай, баба Ганна, курей, дай сало, дай горилки… Шоб у их повылазило.
— А где…
— Хто? Твой-то?
Ася кивнула.
— Да то ж носится. Лошадь вспенит, и то ж… Зеленых по лесам же ж шукають.
За плетнями на взгорке Ася увидела всадников. Они приближались к селу. Баба Ганна сделала ладошку козырьком.
— О! Це твой же ж и скаче, поди.
Вознесенский въехал во двор на коне. Спешился. Сдержанно улыбаясь, подошел к жене, подхватил на руки.
— На поправку пошла? Вот и молодец! Пойдем, покажу тебе сад.
И он понес ее на руках, легкую как перышко — над бураками, над подсолнухами и кукурузой. Марусе наконец удалось догнать непоседу Юлика, и она потащила его с огорода. Алексей посадил Асю на траву и сам пристроился рядом. Увидев взрослых, мальчик вырвал руку и побежал.
— Тятя! — Он кинулся к Вознесенскому и обвил ручками его шею. Оттуда боязливо и недоверчиво ребенок посматривал на Асю.
— Это его баба Ганна научила, — немного виновато объяснил Алексей. — По-своему.
— Не узнал! — ахнула Ася. — Он меня не помнит!
— Да нет же, Асенька! Просто, пока ты болела, мы его к тебе не подпускали. Он привыкнет. Правда, Юлик?
И Вознесенский поднял мальчика высоко, затормошил. Мальчик заливисто засмеялся.
— У них тут совсем нет бань, можешь себе представить? — говорил Алексей, растапливая летнюю печку, устроенную прямо посреди двора. — Так я у бабы Ганны в сараюшке устроил помывочную. Хочешь взглянуть?
Вознесенский таскал ее по двору, все показывая, и она вместе с ним удивлялась, ахала и охала, пробовала абрикосы и крупные семечки подсолнечника. Вечером Вознесенский устроил баню — долго мылся в сараюшке сам, а потом, подхватив на руки, отнес туда Асю.
— Надеюсь, что сумею справиться сама, — сказала она, видя, что Вознесенский отнюдь не собирается уходить, а, притащив ведро с водой, намыливает пеньковую мочалку.
— Думаю, что какое-то время ты все же без меня не обойдешься. Подними руки.
Он легко стащил с нее ставшую неимоверно широкой рубашку, обнажив худые плечи и лопатки, полил из ковша и стал неторопливо тщательно намыливать. Он поворачивал ее, поливал водой, вновь намыливал, смывал. Наконец, завернув в полотняную простыню, поставил на лавку.
— Почему ты на меня так смотришь?
— Давно не видела.
— И все же?
— Сын меня не узнал. Муж крутит как неодушевленный предмет. Мне грустно…
— Вон оно что…
Вознесенский приблизил лицо, потерся щекой о ее щеку. Потом подхватил на руки, вынес из банного закутка, Они оказались в сенном сарае, где в углу, в своем загоне, стояла коза. Вознесенский огляделся и… уложил свой сверток на ворох душистой травы.
— Что ты собираешься делать, Вознесенский?
— Комиссар Вознесенский собирается доказать своей жене, что она для него не бездушный предмет!
— Я пошутила! — поспешно заверила Ася, завернутая как кокон, не чувствуя никакого расположения к тому, на что намекал Алексей. — А ты разве комиссар? Это новая должность?
— Вот именно, — говорил он, разматывая простыню, — не отвлекай меня на посторонние разговоры.
Они обнимались, а коза неодобрительно смотрела на них из своего угла. Его руки были сильными и уверенными, и под их настойчивыми прикосновениями Ася начинала ощущать себя иначе. Она оживала, она томилась, она хотела большего. Она обхватила его руками, а затем и ногами. Они оба зарылись в сено. Оно было душистым, мягким, немного колючим, запах пьянил.
— Теперь тебе не грустно?
— Уже не грустно, но еще не весело…
— Ах так? Ну, держись…
Когда они наконец выбрались из сарая, стояла тихая южная ночь. Звезды висели низко, мерцали и переливались. Белые хатки отбрасывали синие тени. Спелой дыней покоилась средь веток луна. И стояла такая тишь, что звенело в ушах.
Они стояли под абрикосовым деревом, завернутые в одну простыню.
— Знаешь, — сказал Вознесенский, — иногда мне кажется, что жизнь — это жестокая игра. А иногда, что она — прекрасная сказка.
— Да! — отозвалась Ася. — Именно так, как ты сказал — одновременно: и жестокая игра, и прекрасная сказка. Как это верно…
— Знаешь, почему меня назначили комиссаром?
— Почему же?
— Я умею убедительно говорить.
— Ах ты, хвастун!
