Глава 8

Полина знала в своем селе каждый дом, потому что хоть единожды, но побывала в нем. Больше того, она знала каждое деревце, кустик, ручей и камень. Со многими местами у нее сложились «личные» отношения. Она любила свое село, но не сразу поняла это. Такие вещи узнаются лишь вдали от дома. Так уж устроена любовь к родному краю — иначе как разлукой ее не проверишь. А из дома она уехала слишком рано — сразу после восьмого класса. Когда заявила матери, что после восьмого собирается поступать в медицинское училище, та только рассмеялась в ответ. Мать не заметила, что Полина выросла. Взрослой у них в семье считалась лишь Любава. Старшая сестра к тому времени закончила техникум и вернулась в колхоз бухгалтером. Любава всегда была серьезной, рассудительной. Она словно родилась взрослой. Даже на родительские собрания к сестрам ходила вместо матери. Той вечно было некогда. Мать работала в сельсовете, пропадала там сутками. А отец, сколько Полина себя помнит, пил. Трезвым дети видели его редко, поскольку утром, когда он уходил на работу, они еще спали. А после работы он удивительным образом всегда находил с кем и чего выпить. Мать, в заботах и горестях, не заметила, как повзрослела средняя дочь. Ей казалось блажью желание Полины учиться медицине. Мать никогда не была слишком близка к младшим детям, поэтому и не углядела истока Полининого решения, не поверила, что это всерьез.

— Да ты крови испугаешься! — уверяла мать. — А практика в морге? Мала еще. Сиди дома…

Теперь-то она, пожалуй, поняла свою мать. У Полины и сейчас фигура девчонки, а тогда она была и вовсе не серьезной наружности. Однако внутри торчал стойкий оловянный солдатик. Правда, тогда об этом никто не знал. Полина бегала в клуб на занятия драмкружка, и поэтому мать не преминула поддеть:

— Думала, ты в актрисы запросишься, а ты — вон куда. Небось за компанию с девчонками?

— Нет, одна.

Любава поддержала мать:

— Думаешь, в городе-то сладко?

Конечно, в городе оказалось несладко. Приспособиться к толпе, движению на улицах оказалось целой наукой. Полине поначалу эта наука туго давалась. Жить приходилось на квартире, с хозяйкой. Непросто приспособиться к чужому человеку. Хозяйка оказалась капризной и вредной, первое время здорово придиралась к своей жиличке. Полине случай помог. Как-то к хозяйке дети привезли внука на выходные. Внук этот умудрился засунуть в нос кусочек спички. Полина сумела вынуть его пинцетом и к тому же распознала у ребенка аденоиды. Хозяйка Полину зауважала, стала ходить по квартире на цыпочках и стучаться в дверь. Медицинское училище Полина закончила с отличием, но останавливаться на достигнутом не собиралась. Стойкий оловянный солдатик внутри толкал ее на подвиги. Она знала, что теперь должна сама себя содержать, родители ей помогать не могут. Любаву выдали замуж, отделили. А нужно еще Светочку поднимать…

Полина устроилась нянечкой в больницу и поступила в мединститут, на вечерний. Приходя на дежурство в больницу, застегивая на себе белый халат, она словно оказывалась в другом мире, где была своей, где все ей было близко, понятно. Созвучно душе. Ошиблась мать — не пугал Полину ни вид крови, ни бинты, пропитанные ихтиолкой и йодом, ни все остальные «прелести» медицины. Она ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути. А уж лекции в институте! Она впитывала их, как целебный эликсир, как тайну, доступную лишь посвященным. Особенно ей почему-то нравились лекции хирурга Коренева о гнойных ранах. Они врезались в память слово в слово, как записанные на пленку. Эти знания впечатались на всю жизнь. Потом она могла по виду раны, по особым признакам точно определить характер случая и дать прогноз. И чем лечить, тоже знала, и это не всегда были аптечные медикаменты. Можно сказать, что в институте Полина еще больше влюбилась в медицину. Она срослась с ней. А с Николаем познакомилась уже на старшем курсе. Это было трамвайное знакомство, как любил потом называть его он.

Это случилось весенним утром, она опаздывала на дежурство, бежала к трамваю, который уже медленно подползал к остановке — красный, из двух вагонов. Рельсы лежали как раз посередине дороги, а перед ними и позади них неслись машины, они тоже все куда-то опаздывали. Полина держала глазами задний вагон трамвая, думала лишь о том, чтобы успеть впрыгнуть на подножку. Не посмотрела на светофор, не услышала, как отчаянно сигналит водитель белых «Жигулей». Оттого, что она слишком торопилась и была на шпильках, каблук подвернулся, и она упала прямо перед капотом машины. Водитель с визгом затормозил, выскочил. Он решил, что сбил Полину, а она видела только трамвай, последних пассажиров, запрыгивающих на подножку. Успеть во что бы то ни стало! Водитель кричал, спрашивал что-то. Полина же отряхнулась и резво побежала к трамваю. Парень с подножки подал руку, она уцепилась за нее.

Оказывается, полтрамвая наблюдало сцену ее падения. Вагоновожатая сжалилась и задержала отправку. Все это рассказал ей тот самый парень. Посмеялись. Полина объяснила, что ей никак нельзя опаздывать на дежурство в больницу — больные ждут. Парень был симпатичный — улыбка не сходила с лица. Правда, как только Полина окунулась в работу, тут же забыла о нем. После дежурства вышла, а он стоит возле больницы с белыми цветами. Они долго гуляли по улицам. Полина первый и последний раз пропустила лекции в институте. Парня звали Николай, а ее девичья фамилия была Николаева. Он посчитал, что это не случайно. Через месяц они поженились. Она взяла его звонкую зимнюю фамилию — Мороз. Все было так естественно… Все само собой. Это был ее человек, он ждал ее на этом перекрестке судьбы. Они и не ругались никогда, и притирки у них особой не было. Просто теперь Полина понять не могла, как существовала без Николая раньше.

Жить стали вместе с его мамой, в гуще беспокойного мегаполиса. Николай посмеивался над Полининым неприятием города. Говорил, что она скоро станет совсем городской. Она и стала бы. В чем-то она даже превзошла городских — Полина всегда тонко улавливала, как нужно говорить, двигаться. К тому же она продолжала заниматься в театральной студии при драмтеатре.

Деревенщиной не выглядела. Но по деревне тосковала. Мужа таскала туда каждый выходной. На рыбалку, в лес, по гостям… Больше всего Полине не хватало линии горизонта. В городе взгляд то и дело во что-нибудь упирался. А у них в Завидове стоишь на холме — и взгляду просторно. Видны озера за селом, поля, полоска леса вдалеке. И горизонт ровный, широкий… Стоишь вот так, и внутри начинает вдруг щекотать отчего-то, и счастье берется непонятно откуда… По этим далям и скучала Полина больше всего. После стольких лет в городе поняла: не может она без деревни. Хочет вернуться.

Николай ее ностальгию всерьез не принимал, отшучивался. А когда Полина забеременела, вопрос встал ребром. В городе ее нещадно мучил токсикоз. Она улавливала все, даже самые неуловимые запахи. Любой транспорт отметался. Рвало даже в трамвае. Зато в деревне все моментально проходило, как по мановению волшебной палочки. Не раз местный председатель звал Николая работать в колхоз. И дом обещал, как молодым специалистам, выделить. Николай только отмахивался. А тут согласился дом посмотреть, сходил с председателем в гараж, мастерские. Полине дом сразу понравился — комнаты просторные, окна высокие. Три комнаты и кухня. Да еще веранда летняя, надворных построек полно. Когда это они в городе своей квартиры дождутся? Уговорили Николая. Он в деревне прижился, в город не просился потом. Да и некуда стало проситься вскоре — мать внезапно умерла, а квартира, поскольку в ней никто прописан не был, отошла государству. Вот так бывает… Осели они в деревне и прожили здесь вместе без малого десять лет. Снится ей теперь то время солнечным, а Николай во сне всегда улыбается. Он инженером в колхозе работал, а она устроилась в фельдшерский пункт. Ближайшая больница только в райцентре. Вот тогда-то и довелось в каждом доме побывать. Хоть день, хоть ночь — Петровна, беги. Вот где практика! Чего только не пришлось попробовать! И роды принимала, и кровотечения останавливала, и с белой горячкой дело имела, и с поножовщиной. А уж гнойных ран, которые она любила изучать в институте, повидала! Пришлось вылечить не один десяток. Почитай, все село стало ее пациентами. Ее фельдшерский пункт никогда не пустовал. Пока его не закрыли. Районное начальство объявило, что нет средств на содержание малых фельдшерских пунктов. Полина была обескуражена. Где работать? В городе можно побегать, работу поискать. А в селе?

Работа сама нашла ее. Руководительница драмкружка ушла на пенсию и предложила на свое место бывшую воспитанницу. Так Полина оказалась в клубе. Новая работа тоже не давала сидеть на месте. Сегодня, например, ей предстояло побывать в трех домах и посещения эти уложить между дойками Милки. А доила она свою корову каждые два часа — раздаивала. Молока Милка давала немало, вот только вымя от дойки до дойки успевало загрубеть. Возни с ним много, руки после дойки болят. Иногда час под коровой просидишь, прежде чем выдоишь.

Закончив с дойкой, Полина побежала к Никитиным. С тех пор как они открыли маслобойку, ни разу у них не была, не довелось. Вошла во двор и ахнула — до чего толково все устроено! Двор заасфальтирован, новый сарай сбоку, как продолжение двора. Чистота кругом, только по шуму Полина определила, что в сарае работает агрегат. Заглянула — вдоль стены стоят чистенькие жестяные и пластмассовые бачки, до краев полные масла. Володька с отцом вытряхивали семечки на пресс. Перекрикивая машину, Полина похвалила устройство, поинтересовалась, как работает. Сразу подосадовала в душе, что не вовремя пришла, приходится отрывать людей от дела. Не согласится Володька! Когда у молодого хозяина освободилась минутка, он подошел к Полине, и она, не слишком надеясь на успех, стала излагать свою просьбу. Володька не пришел в восторг от предложения сыграть в спектакле. Полина лихорадочно прикидывала, как долго придется его уговаривать и какие именно аргументы выдвинуть.

— Ну не хватает хороших мужчин, — призналась Полина, доставая из сумки список своих артистов. — Вот понадеялись на Лешу Величко, а он запил!

Беда, — согласился Володька, через плечо Полины заглядывая в список действующих лиц и исполнителей. — Когда репетиция? — поинтересовался он, глазами пробежав его до конца.

— В среду…

Полина боялась поверить удаче. Она во все глаза смотрела на Володьку.

— Придешь, Володя?

— Ну а как же? — с непонятными искорками в глазах ответил он. — Прийти-то я приду, только получится ли у меня?

— Еще как получится! — обрадовалась Полина.

К дому Капустиных она уже летела окрыленная. Верила — если первое задуманное дело сладилось без помех, так же удачно будет и с остальными. В сенях ее встретил Генка с охапкой дров.

— Вы к Капустиным?

Генка не мог без шуток, Полина его выучила.

— К ним, — согласилась она, обметая с валенок снег. Генка в это время начал рассказывать ей свежий анекдот:

— Почтальон приходит, спрашивает: «Иванова здесь живет?» — «Нет, она переехала». Почтальон с ужасом: «Кого?»

— Мать дома? — посмеявшись вместе с Генкой, поинтересовалась Полина.

— Дома, где ж ей быть? Подушки сочиняет.

Мать Генки, Дарья Капустина, была рукодельница. Она постоянно что-нибудь «сочиняла». То занавески на окна, то затейливый фартук, то новые чехлы на кресла. Дарья, хоть и была поварихой, всю свою сознательную жизнь проработала в колхозной столовой, имела хобби — любила шить. Сейчас она сидела у швейной машины в ворохе лоскутов, шила диванные подушки. Несколько подушек уже красовались на пестром покрывале. Дарья Капустина дружила с Любавой, и хотя имела взрослого сына и была значительно старше Полины, они были на ты и общались с удовольствием.

— Она опять что-то мастерит! — всплеснула Полина, едва поздоровавшись.

— А чё мне… — небрежно отозвалась Дарья.

Дарья Капустина была бессменной портнихой любительского театра, обшивала все спектакли, но каждый раз ее приходилось подолгу умасливать и уговаривать. Поэтому Полина начала с похвал диванным подушкам, которые без устали строчила Генкина мать. Наволочки Дарья комбинировала из всяких-разных лоскуточков, получались они пестрые, как лоскутное одеяло.

— Да так, ерундой занялась, — скромно обронила Дарья и кивнула на свободное кресло: — Садись. Твоя, говорят, отелилась. Телок?

— Телок.

— Хорошо. Коли телок — раздой будет хороший, молока много…

Поговорили о корове, теленке, кормах.

— Я ведь к тебе с делом, — наконец начала свое вступление Полина.

— Я уж поняла, — нарочно хмурясь, обронила Дарья и перекусила нитку. — Опять выступать собираетесь? Мой артист говорил…

— Ну да. Нам район деньги на костюмы выделил. Я — сразу к тебе.

— Не сидится вам… У меня заказов полно. Не знаю, как успею. Наверное, в этот раз — без меня.

— Дашенька! Ты так шьешь! У тебя руки золотые. — принялась петь Полина, перекладывая подушки. — И фантазии у тебя, Даш, хоть отбавляй. Никто так не сможет!

— Ну уж…

— Точно тебе говорю. К нам из театра художница приезжала, эскизы показывала. Наши все за тебя проголосовали. Клавдия Семеновна так и сказала: у нас Дарья Капустина лучше шьет!

Дарья не смутилась, в лице не дрогнул ни один мускул. От похвал она принимала важный вид, надувалась. Ее и без того округлая фигура становилась еще шире, грудь расправлялась О себе она могла слушать долго, не перебивая. Полина не скупилась на комплименты.

— Да дел-то полно. Не вовремя вы спектакль-то затеяли. У нас ведь тоже корова вот-вот отелится. Когда шить-то?

— У тебя Гена помощник. Парень — молодец, не пьет…

— Пока не пьет, — согласилась Дарья. — Но если вовремя не женится — запьет. Женить его надо, Полина.

— Надо, — согласилась Полина.

Генка Капустин ей нравился — общительный, добрый. Был у него один недостаток — отсутствие какой бы то ни было внешней привлекательности. Генка Капустин был высок, но сутул, и эта сутулость портила общий вид. Лицо же его словно постаралось собрать на себе все несуразности: под рыжей шевелюрой светились маленькие непонятного цвета глазки, длинный нос в середине делал некоторое закругление и словно смотрел в сторону. «Красоту» эту завершали непомерно большие, пухлые, как у ребенка, губы. Все эти черты, собранные на одном лице, делали его настолько несуразным, что никто из деревенских девчат не решался посмотреть на Генку с практической стороны, не говоря уж о разведке его душевных качеств. А качества эти, Полина знала, изобиловали за внешне некрасивой оболочкой. Генка был отзывчив и жертвенно добр. В любой компании он из кожи лез, стремясь всех развеселить, и ему это почти всегда удавалось. Девушки беззастенчиво пользовались Генкиной добротой, смеялись его шуткам, пили его пиво и ели конфеты, но гулять шли с другими. И замуж выходили за других. Полина отлично понимала тревогу и заботу Дарьи Капустиной.

— Надо, Даш. У нас в клубе он на виду, мы ему роль дали. Сейчас весна, время такое, может, с кем и закрутит любовь?

Да уж хоть бы! — горячо отозвалась Дарья. — Ведь он у меня золото! Что скажешь ему, то и делает! А иной раз и говорить не надо, сам видит дела-то! Боюсь, запьет, как все мужики в деревне. Ведь что здесь делать неженатому? Работать — ничего не наработаешь. Посмотришь кругом — спивается молодежь.

— Спивается, — согласилась Полина. — На танцах дети пьяные, Даш. Что уж говорить о молодежи…

Уходила Полина от Капустиных затемно, получив твердое согласие сшить костюмы для спектакля. Времени до дойки оставалось впритык, поэтому она шла быстро, по дороге переключаясь с рабочих забот на домашние. У магазина ее окликнули. Обернулась — стоит сестра Павла Гуськова, Лидия.

— Полина? Ирма велела передать, что в спектакле играть не сможет. Замену ищите.

— Как не сможет?! — обалдела Полина. — Да она только два дня назад…

— А теперь передумала. Планы у ней изменились. Мне что велено, то я и передаю. Что ты на меня-то волком уставилась?

— Я должна сама с Ирмой увидеться. Пусть она мне в глаза посмотрит и скажет.

У Полины все вскипело внутри. Ну что за работа! Зависишь от людей целиком и полностью, а они как дети. Буду — не буду. Ну уж от кого-кого, но от Ирмы она такого не ожидала.

— Ее дома нету, — угрюмо ответила Лидия. — С мужем в район уехала, будут не скоро.

Не став ждать слов Полины, Лидия развернулась и пошагала в сторону гуськовского «термитника».

Полина чуть не заплакала. Ну что теперь делать? Ну где взять Катерину для «Грозы»? Да что за работа такая? Денег платят — «кошкины слезки», да еще столько переживаний! Нет, нужно увольняться и сидеть на своем хозяйстве. Развести кур, гусей…

От обиды Полина даже не зашла в магазин, забыла. Прошла мимо, вся в своих мыслях. Сворачивая к себе на улицу, все же заметила ползущую по дороге тупоносую машину Гуськовых. Зеленая машина Павла поравнялась с ней, и Полина разглядела, что Павел в машине — один! Наврала Лидия-то!

Безотчетно повинуясь порыву, Полина повернулась и быстро зашагала назад, рассчитывая застать Павла в гараже, когда он будет ставить машину. Она прижмет его к стенке. Она вытянет из него правду! Если это он не пускает Ирму, нарушает данное слово, то она… то она тоже больше никому из их семьи не протянет руку помощи! А они еще к ней обратятся… Она овчарку заведет и на цепь у калитки посадит! Пусть тогда придут к ней среди ночи порезанные!

Эх и зла была Полина, когда, высунув язык на плечо, доползала до гуськовских ворот! Павел, как она и ожидала, закрывал замок на гараже. Фонарь от крыльца освещал площадку двора. Сторожевой пес взвился лаем, почуяв приближение чужака. Павел оглянулся.

Полина хорошо рассмотрела первое выражение на его лице. Оно, впрочем, сразу же изменилось, но ей хватило первых секунд. На лице его успел проявиться хмурый настороженный интерес, даже испуг. Он увидел Полину и испугался. Почему? Впрочем, секунды хватило, чтобы успеть натянуть на лицо маску добродушия, выпустить улыбку.

— Вот кому дома не сидится! Доктор наш! — И… вышел навстречу Полине, за калитку. — Хорошо выглядишь, Полина! Зима тебе к лицу — щеки горят, в глазах огонь… Эх, был бы я холостой… — Павел только не выплясывал перед женщиной, оттесняя от калитки к дороге. — Какими судьбами к нам занесло? Игорька решила проведать? Так ведь ты его быстро на ноги поставила! Он, представляешь, уж сегодня по делам поскакал… Кровь молодая покоя не дает…

— Да я…

Павел не дал ей слова вставить. Схватил своими ручищами за плечи и чуть ли не поднял над землей.

— Ну, спасибо тебе, Петровна! Ты моего брата спасла, руки у тебя золотые, сердце тоже. Вот это врач так врач! Не то что эти наши районные костоломы… Я им в глаза говорю: «Вот у нас, в Завидове, Полина Петровна — врач. А вы все — фуфло недоделанное». Разве они в медицине понимают? Накупили дипломов, сидят, выделываются… Штаны в кабинетах протирают. Какая у них практика? Они что, бегали по селу, как ты? Или, может, кто из них роды принимал? Рану колотую обрабатывал? Тьфу! Одно название — медицина!

Полине даже поначалу показалось, что Павел пьян. Но он наклонялся к ней низко, к самому лицу. Перегара не чувствовалось. Однако вел себя Павел Гуськов странно. Он держал Полину за плечи совершенно панибратски. Вел ее, обняв, и говорил взахлеб, как после долгой разлуки. Она ничего не поняла вначале, растерянно слушала его болтовню. Только когда он довел ее до колонки, догадалась, что ее уводят от «термитника» прочь! Он не хочет, чтобы Полина зашла к нему домой! Но ведь только позавчера она была у Гуськовых, делала перевязку Игорю, выслушивала жалобы Макаровны на больную печень. Была у них дома, всех видела. И Павел был дома и своим вниманием ее едва удостоил. Пришла она — смотрел боевик по телевизору, ушла — смотрел боевик. До дверей провожала Ирма. Пообещала прийти на репетицию, обещание сдержала. Так что же случилось за эти два дня?

— Як твоей жене приходила, — наконец встряла Полина. — Она отказалась в спектакле играть. Я хочу знать причину.

— Да ты что? Отказалась? — Павел уставился на нее водянистыми глазами.

— А полчаса назад твоя сестра Лидия заверила меня, что Ирма уехала с тобой.

— Лидка? Да она дальше своего носа не видит. Ей лень задницу поднять. Посмотреть, кто дома, а кого нет. Я с ней разберусь. Значит, говорит, с мужем в район укатила? Ну, Лидка… В детстве пороли мало. Все больше мне доставалось, как старшему…

— Но что с Ирмой?

— С Ирмой? Да бабские капризы. Не понравилось что-нибудь. Вы, наверное, ей партнера плохого подобрали, — веселился Гуськов. — Кто у вас в театре играет?

— Гена Капустин, Крошка, — перечисляла Полина, не переставая крутить в мозгу отказ Ирмы. Так и сяк крутила, не могла понять. — Лешу Величко уговорили, запил…

— Да, негусто… — хохотал Гуськов. — А что ж, городской артист не устроил?

— Не устроил, — хмуро буркнула Полина, не поддерживая циничного тона Гуськова. — Свои, деревенские, не хуже сыграют. И между нами говоря, Павел, никто не поверит, что Ирма сама отказалась от роли. Это ты ее не пускаешь! А ведь обещал мне!

Полина вложила в свои слова столько обиды, что Павел остановился.

— Я? Да ладно тебе, Полин! Жалко мне, что ли? Обещал, что придет — значит, придет. Я свое слово держу!

— А сейчас она чем занимается, Ирма твоя? — не унималась Полина, поглядывая на окна гуськовского «термитника».

Павел продублировал ее взгляд.

— Да чё-то приболела она сегодня, лежит…

— Лежит? Может, помощь ей нужна? — Полина сделала вид, что порывается пойти назад.

— Какая помощь, ты чё?! — Павел хохотнул, а сам перегородил ей дорогу. Встал, широко ноги расставил и стал хохотать, словно Полина сморозила великую глупость. — Как это у вас называется? Критические дни! Придет она, не переживай. С недельку покочевряжится, а потом придет. Я Ирму-то лучше знаю… Не бойся. И роль выучит. Я прослежу!

Последние слова Павел произносил, пятясь назад, как-то вприпрыжку отступая от Полины к дому, показывая, что замерз стоять с ней, ноги закоченели. Потом повернулся и побежал, оставив Полину одну у колонки.

Ей ничего не оставалось, кроме как отправиться восвояси. Дома она механически делала свои дела, все думая о встрече с Павлом, пока не попал в поле зрения свитер Николая, аккуратно сложенный на столе. Ведь ходила мимо несколько дней и почему-то не убрала в шкаф! Она вдруг почувствовала себя провинившейся. Это что же получается? Много лет хранила вещи мужа будто святыню какую и вдруг, без раздумий, отдала случайному человеку?

«Коля, Коля. Прости! Сначала сделала, потом — подумала».

Она подошла, взяла свитер, поднесла к лицу. Пахнет? Пахнет… Только не Николая это запах!

Вещь предательски быстро впитала запах другого человека. Запах живой, волнующий. Мужской.

Полина прижалась к свитеру щекой. И испугалась. Второй раз испугалась.

Первый — это в тот вечер, когда они возились с коровой. Она вошла в кухню. А Добров выходил. Они столкнулись в дверях. И он случайно оказался так близко, что вдруг на нее обрушилось его поле. С ней что-то стало происходить. Это примерно как если ты входишь в лес и на тебя опускается тишина, и аура деревьев, и обволакивает тихий шелест… И вот ты стоишь и всем существом чувствуешь это, и с тобой что-то происходит такое, что из леса ты возвращаешься немножко другим.

Так и здесь. Только с человеком. Ты попал в его поле — облако запаха, тепло, импульсы, еще что-то такое необъяснимое. И это все сплетается с твоим. И ты чувствуешь, как начинает покалывать за ушами, и кровь толкается в животе, и все тело окутывает непонятно откуда возникшее тепло.

Тогда Полина испугалась. Она немного опьянела от этого ощущения. А теперь не могла вспомнить — а было ли у нее так с Николаем? Да нет, это что-то незнакомое. В юности все по-другому. А то, что теперь, — просто от одиночества. Фантазия разыгралась. Еще не хватало. Жила столько лет одна — и ничего. А тут — случай, ерунда. Полина отругала себя, вернула свитер на его законное место, закрыла шкаф. Она запретит себе даже думать на этот счет. Еще не хватало, чтобы она, как девочка, начала томиться от страсти!

Когда Добров переступил порог офиса, его посетило странное ощущение. Он почувствовал себя человеком, которого грубо разбудили в то время, когда он видел прекрасный, удивительный сон.

Его сразу стало раздражать всё и вся. В приемной слух резала речь двух девочек, которые работали у него не меньше года, и при этом день изо дня ему приходилось слышать их милую деловую болтовню. Раньше он не замечал, как чудовищно они разговаривают! Откуда они берут эти ненатуральные интонации? Сейчас одна из них говорила по телефону, другая беседовала с клиентом. Обе говорили так, словно недавно выучили язык и теперь не без труда нанизывают предложения на одну-единственную интонацию, зачем-то делая акцент на конце предложения. Обе сотрудницы так и напрашивались на сравнение с электронными куклами. Борис, едва кивнув им, прошел в зал менеджеров. Но и там не смог пробыть больше двух минут. Его вышколенные работники напомнили ему манекены, те, что стоят в витринах бутиков на центральной улице. Все они являлись участниками согласованного действа, автором которого был он сам. Да, ведь именно он разрабатывал устав фирмы, правила корпоративного поведения и даже стиль одежды. Это он требовал от подчиненных неукоснительного соблюдения всех правил. Костюм, причесочка, ногти, макияж, речь, улыбочка. Вот они и двигаются с наклеенными улыбками, и жесты у них все выверенные, как будто с ними репетировал хореограф. А его это раздражает!

Он вызвал к себе Веру Синицыну, своего «супербухгалтера», как он сам ее называл. Синицына много лет была его правой рукой. Она не обижалась когда он звонил ей домой, на дачу, напрягал ее в нерабочее время. Она всегда была готова ринуться в бой.

— Вера, я хочу разобраться насчет Корякина, — сказал он, показывая ей на кресло.

— Что тут разбираться? — пожала плечами прямая, сухопарая Синицына. — По-моему, все ясно. Нашел себе более теплое местечко.

— Давай с самого начала.

— Прошлую субботу мы с мужем тусуемся на одной крутой вечеринке. Ко мне подходит Краснов, ну и начинает разговоры разговаривать. Ну, представь мое удивление, главный конкурент, враг, можно сказать…

Добров поморщился:

— Вера, давай без этого вот… — Он покрутил в воздухе рукой.

— Так вот, Краснов ко мне подкатывает и начинает откровенно вставлять всякие шпильки. То-сё, о налогах, о товаре, о поставщиках… И вдруг ни с того ни с сего заявляет: «А хочешь, сейчас скажу, сколько вы в прошлом месяце чистой прибыли огребли?»

— Ну? — нетерпеливо перебил Добров.

— И вываливает мне информацию с точностью до копеечки. Он, конечно, в подпитии был, болтал много, но ведь точно все назвал! У вас, говорит, есть человечек, который работает на два фронта…

То, что несколько дней назад могло довести Доброва до инфаркта, сейчас почему-то не производило должного впечатления. Он молча слушал «супербухгалтера», вырисовывая на листке бумаги круги. Один в другом, как круги по воде от брошенного камня.

— Сначала Краснов кочевряжился, не хотел говорить, кто ему капает про нас. А потом раскололся. Оказалось, они с Корякиным в одной компании охотятся. И тот под водочку ему, Краснову, все выкладывает.

Добров молчал, вырисовывая круги. Вера в замешательстве сидела перед ним. Видела, что с шефом что-то творится. Не узнавала его. Обычно, вернувшись после хотя бы суточного отсутствия, он носился по офису, беседовал со всеми, всюду заглядывал, наводил шорох. И обязательно собирал совещание, во время которого дотошно вникал во все детали.

— Совещание объявить? — спросила Вера. Ей показалось — он не услышал ее. — Борис Сергеевич, — осторожно повторила она, — совещание будет?

— А? Нет. Работайте. А где Корякин?

— На завод поехал. Будет к четырем.

— Хорошо.

Борис не знал, как поступить. Обычно скорый на решения, сейчас он медлил. Его тяготил предстоящий разговор с Димой. Ему претила собственная роль, и видеть друга оправдывающимся он не хотел. Все внутри восставало против этого. Сейчас даже собственный кабинет казался ему неуютным. Он решил немедленно поговорить с офис-менеджером, пусть цветов ему здесь поставят, что ли…

Он снова проходил через зал менеджеров, и снова люди в нем напомнили кукол. И вдруг одно лицо выбилось из общей картины. Он даже остановился.

Это была Катя. Она не отличалась от своих соседок ни костюмом, ни цветом волос. Но Добров понял, в чем дело — у девушки было заплаканное лицо. Следы слез делали его настоящим.

— Катя, зайдите ко мне через минуту, — на ходу бросил он. Она испуганно взмахнула ресницами.

Поговорив с офис-менеджером, он вернулся в кабинет. Возле двери его уже поджидала Катя, нервно теребя блокнот. Пальцы ее дрожали.

Он подождал, когда она усядется, и участливо спросил:

— У вас что-то случилось?

Новый испуганный взмах ресниц и новый поток слез. Добров отдыхал взглядом на ее живом лице. Он думал о том, до чего странно устроен мир: горе делает человека настоящим, заставляет забыть о навязанной роли, стать естественным.

— Вы поплачьте, Катя, не стесняйтесь, — подбодрил он. — Вас кто-то обидел?

Она отчаянно потрясла головой.

— Знаете, Катя, сегодня в офисе ваше заплаканное лицо показалось мне единственно живым. Мы, все остальные, выглядим бездушными куклами, — вздохнул он.

Она с еще большим трагизмом покрутила головой:

— Не говорите так, Борис Сергеевич! Вы не знаете, какая я! Не знаете, что я сделала! И поэтому жалеете меня!

— Что вы могли такого натворить? — снисходительно поинтересовался он, хотя в его планы не входило заставлять ее исповедаться. Ему просто было необходимо увидеть перед собой настоящее, неофисное лицо. Ему было не по себе, и он позавидовал женской способности выплакаться.

— Вот и могла! — Девушка подняла на него опухшее от слез лицо. — Это я рассказала Краснову о доходах фирмы!

Добров молча посмотрел на нее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он довольно долго молчал. Затем спросил:

— Зачем?

Она вновь разразилась слезами. Добров пододвинул Кате салфетки.

— Зачем? А я знаю — зачем? Мы встречались с ним. Ну, нас познакомили. И мы…

— Он ваш любовник? Катя кивнула:

— Был. Да, Краснов был моим любовником. А потом у нас на фирме появился Дима…

— С Димой вы… тоже? — поразился Добров, чем вызвал У девушки новый поток слез.

— Нет! Конечно же — нет! Дима порядочный, у него семья… Но ведь именно в таких почему-то влюбляются дуры, подобные мне!

— Из-за любви к Диме вы дали отставку Краснову? — догадался Борис, подвигая Кате пепельницу. — Курите.

— Спасибо. Да, конечно, я не могла больше встречаться с Красновым. Сказала, что люблю другого. Он как-то узнал, что этот другой — Дима. Краснов был в бешенстве. А потом решил как насолить. Вы не сомневайтесь, я бы все равно к вам пришла..

Борис ничего не говорил, а только смотрел на нее и думал с Димке.

— Понимаете, Борис Сергеевич, Дима ведь ничего не знает, не догадывается ни о чем. Я думала, как я признаюсь, как расскажу вам обо всем? Ведь тогда и Дима узнает… И я все эти дни как на иголках. А сегодня нервы не выдержали… Вы извините меня… Если бы вы Диму уволили, то я…

И она снова залилась слезами. И откуда в ней столько слез?

— Никого увольнять не будем, — задумчиво проговорил Добров и добавил: — Спасибо вам, Катя.

— За что? — поразилась она сквозь слезы.

Добров подошел и дотронулся пальцем до ее зареванного носа:

— За то, что вы сегодня так много плакали.

Когда Катя ушла, Добров понял, что ему просто необходимо взять отпуск. И он сделает это прямо сегодня.