Глава 10

По утрам Полина просыпается без будильника, привыкла. Проорет соседский пестрый петух, она поднимается в темноте, почти механически творит свои утренние дела: умывается, натягивает спортивный костюм, подвязывает голову платком, берет два ведра. Одно с теплой водой — вымыть Милке вымя, другое — под молоко. Во дворе все еще по-зимнему морозно, трещит под ногами тонкий ледок. Но воздух уже звенит по-весеннему, вибрирует.

Полина толкнула дверь и вошла к корове. Вслед за ней вплыло легкое облако пара. Корова повернула к ней рыжую морду. Замычала. А Полина уставилась на нее, ведра опустила, спиной к косяку прислонилась. Сердце вдруг стало большим и гулко ухнуло. Несколько длинных секунд корова и ее хозяйка молча взирали друг на друга. К коротким крепким Милкиным рогам был привязан букет мохнатых желтых хризантем. Цветы в праздничном целлофане, украшенные золотистыми завитками, были крепко связаны розовой ленточкой и крепились к правому рогу коровы. Та несколько виновато взирала на хозяйку: я, мол, ни при чем, так получилось… Полина молча подождала, когда уймется сердце. Потом вышла из коровника и, обогнув сарай, приблизилась к забору, соединявшему ее и отцовский огороды. Так и есть — у отца во дворе стояла черная машина Доброва.

Полина отпрянула от забора, торопливо вернулась в коровник. Она даже не знала, как отнестись к такому странному знаку внимания. Обидеться? Посмеяться? Разозлиться?

Милка виновато мукнула. Напомнила о цели хозяйкиного визита.

— Красавица! Ничего не скажешь! — «похвалила» она Милку. — Поворачивайся давай…

— Му-у… — обиженно возразила корова.

— Не мукай мне. Ишь ты! Это додуматься надо…

И все же, когда она доила, с лица ее не сходила улыбка. Она отвязала букет с коровьих рогов и отнесла в кухню. Достала из серванта хрустальную вазу, налила воды. Все утро посматривала на него. Но к отцу не пошла. И Тимохе ничего не сказала. Хотя ей было не безразлично, зачем приехал Добров. До сегодняшнего дня она была уверена, что больше его не увидит.

Весна в Завидове утверждается трудно. Ей приходится отвоевывать у долгой зимы каждый квадратный метр. Снег, набросанный кучами возле домов, лежащий вровень с окнами в палисадниках, утвердившийся на ровных огородах, держится долго. Так долго, как только может. Но и в этой длинной череде холодных дней и ночей уже начинают настойчиво проглядывать приметы весны. На солнечной стороне крыш сараев и домов выросли длинные, как корни сельдерея, сосульки. Воробьи беззастенчиво занимают едва освободившиеся от снега клочки земли, толкутся на них, не обращая внимания на людей. Но самым главным подтверждением грядущего тепла всегда были грачи. Они вернулись, когда в школе шли уроки. Устроили такой галдеж в школьном саду, что Тимоха забыл про контрольную и уставился в окно. Грачи деловито бродили по снежному настилу вдоль яблонь, суетились наверху, в ветвях высоких старых тополей, что-то доказывали друг другу возле прошлогоднего гнезда, устроенного среди сухих веток карагача. Тимохе вдруг остро захотелось оказаться вне стен родной школы. Идти куда глаза глядят, распахнув пальто. Пройти улицу до магазина, свернуть к почте, выйти за село и идти, идти, щурясь от солнца и улыбаясь своим мыслям. В это странное чумное состояние подмешивалась непонятно откуда взявшаяся уверенность, что там, за селом, непонятно в каких далях, его поджидает что-то совсем необычное. Сладкое предчувствие забродило внутри и стало толкать, отзываясь на картавые призывы грачей. Тимоха знал, что никуда не пойдет, а потопает домой, поскольку обещал матери помочь по хозяйству. Но все же новое внутреннее состояние веселило его и волновало. После уроков он не принял участия в традиционной забаве — парни ловили и кидали девчонок в снег. Он словно боялся расплескать то диковинное чувство, которое было ново и загадочно.

Еще издали Тимоха увидел черную машину Доброва у дедовых ворот, обрадовался и пошел быстрее. Дед уже успел расчистить остатки снега и открывал ворота.

— Привет, дедуль! Что, гости у нас?

— Не у вас теперь, а у меня.

— Борис Сергеич приехал? А почему у тебя?

— Квартирантом ко мне попросился. А мне чё одному-то? Пожалуйста, квартируй. Доктора, говорит, велели на свежем воздухе пожить. — Дед прищурился и хитро взглянул на Тимоху. — Только, сдается мне, Тимофей, доктора тут ни при чем…

Дед подмигнул и тут же убрал хитрую свою улыбку. Через забор видно было, как Добров вышел на крыльцо, за ним Тимохина мать. Вид у матери был строгий. Если бы Тимоха меньше знал мать, то решил бы, что она сердится. Но разве Борис Сергеевич мог ее рассердить? Вот шутки деда, его намеки — другое дело. Тимоха решил, что дед успел и с матерью поделиться своими догадками. Та, конечно же, рассердилась. Но, сердясь, мать говорила странные вещи. Тимоха ни слова не понял. Она сказала:

— За специалиста вам, конечно, спасибо, Борис Сергеевич. А насчет остального вы мое мнение знаете.

Добров как-то странно посмотрел на мать и спрятал глаза. Не глядя на нее, он упрямо ответил:

— Знаю. Но у меня есть свое, Полина Петровна. — Сказал и разулыбался во все лицо — увидел Тимоху.

Они поздоровались за руку, Доброву показалось этого мало, он сжал Тимохины плечи, похлопал его по спине, прижал к себе, как родного. Выглядел Добров вполне здоровым, объятия его были крепкими, уверенными, и поэтому слова о поправке здоровья, повторенные специально для Тимохи, прозвучали неубедительно.

— Мне твоя помощь понадобится, Тимофей. Консультация, — шепнул Добров.

— Не вопрос, — солидно отозвался Тимоха.

За обедом мать выглядела задумчивой, отвечала невпопад, нервничала. Тогда Тимоха спросил в лоб, потому что не любил неясностей:

— Мам, а про какого специалиста ты Борис Сергеичу говорила?

Мать посмотрела на сына словно как сквозь дымку своих мыслей. До нее не сразу дошел вопрос. Вот такой она была, когда умер отец, — вся в тумане своих дум. А сейчас-то что?

— Борис Сергеевич хореографа для нашего клуба из города выписал. Завтра приедет.

— Кого?!

— Хореографа. Женщины танцами хотели заниматься, ну, для фигуры. Шейпингом, аэробикой… Это сейчас модно. Дарья Капустина уж лет пять твердит: «Я бы на шейпинг записалась». А кто ж в деревню поедет с бабами танцевать? Ну а Борис Сергеевич нашел желающую, пригласил выпускницу училища культуры.

— Но это же классно! — расширил глаза Тимоха. — А чё ж ты злишься на Борис Сергеича?

— Я? Злюсь? — удивилась мать. — С чего ты взял?

— А то я не вижу!

Мать поднялась из-за стола и начала собирать посуду. Не нравилось Тимохе, когда она вот так пряталась от ответа.

— Ничего я не злюсь, — немного погодя проговорила мать. — Просто проблем много на работе. Премьера скоро, деньги на костюмы никак не перечислят. У Крошки роль слабо получается. На фестиваль в район ехать, а у Милки мастит не проходит…

— Ветеринара пригласи, — привычно посоветовал Тимоха.

— Я и так знаю, что он скажет. Только я по-своему дою, а ты — по-своему. Вот уеду на фестиваль, как справишься без меня?

— А то не справлюсь… — протянул Тимоха и снисходительно и одновременно с укором взглянул на мать. Сейчас он совсем убедился в том, что все доводы матери — пустые слова. Не о том она, не о том. В другом причина ее тревоги. Ох, в другом. А может, прав дед?

На другой день вечером Тимоха отправился посмотреть на хореографа. Из танцевального зала доносилась музыка, у стеклянных дверей толклись пацаны, хихикали и показывали пальцами. Тимоха подошел сзади и заглянул в зал через головы мелюзги. Деревенские женщины в обтягивающих велосипедках и цветных майках с серьезными лицами пытались повторить то, что показывала им тонкая, как прутик, гибкая девушка. Тимоха даже представить не мог, что существуют такие. Ему ужасно захотелось увидеть ее поближе, поподробнее. Он знал — пацаны встали здесь зря. Женщинам не понравится, что над ними хихикают малолетки, стекло завесят. Так и случилось. Тимоха услышал разочарованный вздох пацанов уже из темного зрительного зала, когда пробирался по проходу в самый конец. Здесь зрительный зал соединялся с танцевальным двумя дверями. Одна была давно забита, а другая открывалась. Тимоха легко повернул щеколду, подвинул створку двери и очутился в тесном пространстве, отгороженном от танцзала ширмами. Тут же, за ширмами, стоял видавший виды диван, списанный из кабинета директора. Диван пожалели выбросить, а выставить в фойе было стыдно, больно уж он был стар. Зато во время танцев диван за ширмами вовсю использовала молодежь.

Тимоха встал между ширмами, отсюда хорошо было видно приезжую девушку, лучше, чем из фойе. Теперь она находилась к нему лицом, тогда как женщины — спинами. Впрочем, он никого и не видел, кроме нее. То волшебное звенящее предчувствие, возникшее вчера днем, разрослось до такой степени, что стало сотрясать Тимоху ознобом, как во время лихорадки.

Музыка, звучавшая здесь, как нельзя лучше иллюстрировала его состояние.

Девушка показалась Тимохе настолько совершенной, что он не мог оторвать глаз. Тонкая талия была перетянута кожаным пояском. Девушка так гнулась, что грозила сломаться в месте пояска. У нее была небольшая грудь, которая приятно выпячивалась при каждом движении. Изящная голова на длинной шее то и дело поворачивалась, показывая ровный профиль с остреньким, будто резным, носиком. Светло-русые волосы были безжалостно зачесаны в строгий пучок.

— Плечики повернули! — весело командовала она женщинам, словно детям в детском саду. — Носочки тянем! Молодцы!

Она подходила к своим ученицам, что-то говорила, выпрямляла им спины, показывала постановку рук. На фоне грузных, заматеревших от тяжелой работы женщин эта девушка казалась мотыльком. Королевой эльфов.

— После занятий два часа не есть! — весело объявила она и выключила музыку.

Женщины обрадовались, что она с такой легкостью и оптимизмом лишила их ужина, принялись шутить по этому поводу, рассказывать рецепты блюд и начинок для пирогов. Потом они отправились в раздевалку, а девушка снова включила музыку и стала танцевать сама для себя. Она, конечно же, думала, что ее никто не видит, скользила по всему залу, подпрыгивала, крутилась волчком, падала на пол, вскакивала и снова мчалась по залу. Когда она наконец устала танцевать, опустилась на пол и замерла без движения, Тимоха решил, что пора уходить. Повернулся и, вероятно, задел ширму плечом. Та с грохотом упала и приземлилась у ног Тимохи. Девушка резко обернулась на звук. Тимоха остался стоять, как стоял. Посчитал, что бежать более стыдно, чем остаться.

— Тебя не учили, что подглядывать нехорошо? — не меняя позы, поинтересовалась девушка.

Тимоха пожал плечами, не найдя что ответить. Девушка поднялась грациозно, как, вероятно, делала все на свете, и подошла к Тимохе. У него даже ладони вспотели — так близко она подошла. Она смотрела на него, задрав голову.

— Ну и большой же ты… — проговорила она несколько задумчиво, — Поможешь мне?

Тимоха быстро-быстро закивал. Он еще не знал, чем может помочь, но уже на все был готов.

— Ты глухонемой? — с некоторой опаской поинтересовалась девушка, вглядываясь в чумную Тимохину физиономию.

— Зачем? — подал он голос. — Нормальный.

— Вот теперь вижу, что нормальный! — засмеялась девушка. — Помоги-ка вон ту фанеру из зала вынести в фойе. Она здесь мешает.

Тимоха радостно принялся за работу. Вытащил фанеру, залежи старых декораций, кучу хлама, годами томившегося в зале, поскольку по прямому назначению зал этот давно не использовался.

— А ширмы здесь зачем? — Девушка показала на то место, где прятался Тимоха.

— Ширмы для выборов нужны. А хранить их больше И негде.

— А диван здесь зачем?

Тимоха покраснел густо, будто это он придумал использовать диван так, как использовала его деревенская молодежь.

Девушка внимательно смотрела на Тимоху, от этого он краснел еще гуще и не мог выдавить ни слова. Девушка, кажется, что-то поняла, но не стала развивать эту тему. Пожалела Тимоху. Сказала только:

— Тогда мы поставим ширмы по-другому и устроим здесь К раздевалку.

Они переставили ширмы, получилось неплохо.

— Тебя как зовут? — спросила девушка, усаживаясь на стол.

— Тимоха. То есть Тимофей. А тебя?

— Тимоха! — рассмеялась девушка. — А меня Марина.

«Марина», — мысленно повторил Тимоха и признал, что это самое необычное из женских имен, слышанных им до сих пор. Нет, конечно, в школе есть Маринки, и не одна. Но разве они идут в какое-нибудь сравнение с этой?

— Тебе очень идет твое имя, — сказал Тимоха и сам себе подивился: надо же, как заговорил. Он и не знал, что способен на подобные выражения.

— Имя как имя, — обронила она и потянулась за своей сумочкой. — У вас здесь курить можно?

— Не знаю. Я не курю, — признался Тимоха.

— Молодец, — похвалила Марина, затягиваясь. — А я вот бросить никак не могу.

Тимоха стоял, прислонившись к колонне, а девушка сидела на столе и курила. Они разговаривали. Мимо танцзала шли люди — кто в библиотеку, кто к его матери на репетицию. И все они видели, что девушка сидит с Тимохой. И от этого у парня дух заходился, приятно щекотало внутри. Если она так запросто болтает с ним, то, может, разрешит и проводить?

— А ты где жить будешь? — спросил он.

— Поселили к какой-то бабуле. Возле почты.

— К бабе Кате? Если к ней, то хорошо. Она добрая.

— А мне все равно. Лишь бы не дома.

— Что так?

— А так. У нас семья многодетная. У меня три сестры и два брата. Все младшие. Все на моих руках выросли. Галдеж, сопли, пеленки… Со всего нашего курса я одна в деревню поехала. Все в городе остались.

— У нас красиво скоро станет, — горячо заверил ее Тимоха. — Черемуха по оврагам зацветет, ландыши.

— Клёво.

Проводить Марину у Тимохи не получилось. Неожиданно в клуб пришел Борис Сергеевич, позвал Тимоху побродить. Тот не осмелился отказаться, хотя так и не понял, чего ради Добров задает ему странные до глупости вопросы. К примеру, его интересовало, что стал бы в первую очередь обустраивать Тимоха, будь у того деньги и должность председателя. Тимоха, конечно, назвал ему пункты своего импровизированного плана, но без особого энтузиазма. Мыслями он остался в клубе, с Мариной. А Добров таскал его по всей деревне и спрашивал, спрашивал… Он совсем не был похож теперь на того больного дядьку, который лежал у них дома с сердечным приступом месяц назад.

Перед премьерой в самодеятельном театре всегда царит суматоха. После репетиции пришлось задержаться, чтобы примерить костюм. В библиотеке Дарья Капустина устроила примерочную. Она по очереди вызывала туда артистов, которые толпились в комнате худрука, ожидая своего часа. Ирма попросилась на примерку первая, ее пропустили. Все уже привыкли, что она всегда торопится, относились с пониманием — ясное дело, дома ребенок маленький. Рядом, в читальном зале, копался в газетах Володька Никитин, возле него крутилась Ольга.

— Что новенького пишут в прессе? — заглядывая через плечо, поинтересовалась Ольга.

— Вот реклама пяти способов похудеть, — подвинул Володька газету.

— А нам это ни к чему, — присаживаясь рядом на стул, сказала Ольга. Она и не посмотрела на газету, зато горячим своим взглядом так и сверлила парня. — У меня все при мне!

Ольга провела рукой по своей высокой груди, прорисовала линию до бедер.

— Или тебе, Володенька, воблы сухие нравятся, которые модели?

— Боже упаси! — отшутился Володька.

— Так что же ты, свет мой Володенька, никак себе в Завидове невесту не выберешь?

— Выбор слишком большой, — в тон ей ответил Володька.

— Ой ли? — Ольга вовсю играла глазами. — А на мой взгляд, так нас, красивых да работящих, совсем мало осталось…

— А что красота? Красота не главное…

— Вот уж никогда бы не подумала, что красота для тебя не главное. Все же лучше красивой-то женой любоваться. Я так себе красивого мужа хочу…

— Зачем он тебе, красивый-то? На него другие заглядываться станут.

— Вот это правильно, Володя. Взять хотя бы Павла Гуськова. Как он Ирму обхаживал в свое время, помнишь? Мы, девчонки, ей все завидовали. Цветы, подарки, конфеты… Все ее желания исполнял, как принц какой. Так ему красивую хотелось! А теперь ревнует ее ко всем, под замок готов запереть. А взял бы по себе, ровню…

Володька отложил газету.

— Ты думаешь, я сплетничать с тобой стану? — сухо спросил он.

— А это не сплетни! — возмутилась Ольга. — Шила в мешке не утаишь! Все знают! Павел — зверь у нее! Если только увидит ее с кем, на месте обоих укокошит, можешь не сомневаться!

Володька поднялся, показывая, что разговор окончен. А у самой двери обернулся и сказал:

— Спасибо, что предупредила.

— На здоровье!

Примерять платье Ирме помогала Полина: застежка на спине состояла из множества крючков, одной никак не справиться. Осмотрев костюм, подколов, где надо, стали снимать. Ирма копошилась с рукавами, а Полина с крючками Когда платье наконец стащили и Дарья принялась размещать его на плечиках, Полине бросилась в глаза голая спина Ирмы. Вся длинная, узкая полоса ее спины была в сизо-желтых пятнах синяков. Полина чуть не ахнула, но все же как-то успела взять себя в руки, отодвинула Ирму в угол. Так, чтобы никому больше не открылось это зрелище. Молча помогла одеться. Лихорадочно соображала, как поступить. Поговорить сейчас? Ирма и так торопилась — примерка здорово ее задержала. К тому же в клубе полно народу.

— Ирма, ты не могла бы завтра заглянуть ко мне? Хоть в клуб, хоть домой? — с напускным безразличием поинтересовалась Полина. — Хочу с тобой кое-что обсудить, а сейчас некогда.

— Хорошо, Полина Петровна. Я постараюсь.

Ирма пошла, Полина задумчиво проводила ее взглядом. На крыльце Ирму догнала Ольга:

— Подожди меня, подружка!

Ирма не без удивления оглянулась. «Подружка…» Не сама ли Ольга давно отстранилась от нее, делает вид, что никогда они подругами и не были?

— Ты домой? Можно с тобой? До магазина вместе дойдем… Или ты ждешь кого?

— Кого мне ждать? — не поняла Ирма. — Ты могла бы и не спрашивать, пошли…

— Да, когда-то мы с тобой эту дорожку истоптали. Помнишь?

— Как не помнить…

— А теперь ты изменилась, Ирма. Стала важная такая, подруг забыла.

— Никого я не забыла, Оля, не говори глупостей. А что изменилась, так это жизнь. Сама замуж выйдешь, изменишься…

— Так за кого же мне выходить? Кто постарше, все разобраны, женаты. А кто не женат, так и того замужняя подружка присушить пытается…

Ирма резко остановилась, повернулась к Ольге. Та с вызовом смотрела на нее.

— Кого это я присушить пытаюсь? — нахмурилась Ирма. — Что ты такое говоришь, Оля? Как у тебя язык поворачивается ?

— Кого, кого! Сама знаешь кого! Мужа тебе мало! Ты и парня самого путевого заграбастать хочешь! Скромница! Не знала я, что ты такая!

Сейчас Ирма наконец увидела, как горят у Ольги глаза — сухим испепеляющим огнем. То, что она говорила, по всему видно, пришло ей в голову не сегодня. Накипело.

— Оля, успокойся! Ты все себе придумала, дурочка! У меня же муж есть…

— Знаю я, как это все делается! Муж… Твой муж ничего не знает пока. Но найдется добрая душа, откроет ему глазки-то…

— Оля, ты сама не знаешь, что говоришь! Ты все придумала!

— Ничего я не придумала, я все вижу! Как Володька смотрит на тебя на репетициях, как вздыхает. Как ты краснеешь, когда он приходит! Это пока остальные не заметили, им дела до Володьки нет! А мне есть дело! Если бы не ты, он бы со мной стал гулять, это точно! Зачем ты пришла, ты же не хотела в спектакле участвовать?

— Тише, Оля! — испугалась Ирма. Похоже, Ольга была близка к истерике — кричала на всю улицу. — Меня Полина Петровна уговорила. Если бы я знала…

— Лучше бы ты не приходила! Тогда я бы играла твою роль! И Володька был бы мой!

— Да он и так твой! — оглядываясь по сторонам, заверила ее Ирма. — Теперь Полину Петровну и ребят подвести нельзя. Я роль сыграю. А в следующий спектакль не приду, правда!

— Оставь его! Зачем он тебе? — горячо заговорила Ольга, наступая на Ирму. — У тебя дом — полная чаша, денег немерено, муж хороший. Зачем тебе еще Володька?

— Да, да, конечно, — торопливо закивала Ирма, потому что видела, как от магазина отделилась тень и направилась в их сторону. Наверняка это встречал ее Павел. Она торопливо попрощалась с Ольгой и привычно поспешила навстречу мужу.

На следующий день, отправляясь в магазин, Ирма вспомнила просьбу Полины и свернула к ним в проулок. Мартовское солнце щедро бросало себя на оседающие пласты снега, искрилось в лужах, загоняло талую воду в канавки, откуда, довольное своей работой, могло любоваться собственным отражением. Ирма любила март именно за его солнечную щедрость. Единственное, что огорчало ее теперь в природе, была обнажающаяся грязь. Та грязь, которую не природа создала, а человек за зиму напакостил. Так, возле забора Кузминых вытаяли наплесканные за зиму помои. Своим видом они портили всю улицу. Ирма невольно поморщилась. Ну зачем люди сами себе красоту вокруг дома портят? Трудно разве через огород пройти, выплеснуть у задней калитки?

Полина мыла окна в доме. Увидев Ирму, помахала ей и спрыгнула с окна.

— Проходи, Ирма, у нас собаки нет, не бойся.

Ирма прошла в чистую, просторную комнату. Солнце заливало пол, нежась на желтых крашеных половицах. Как только Ирма села, к ней на колени прыгнул котенок и стал трепать поясок платья. Ирма попыталась приласкать его, но он выворачивался, хватал ее палец острыми коготками, кусался, кружился волчком.

— Идем сюда, — позвала Полина со стороны кухни. — Чай будем пить.

На столе стояли вазочки с вареньем, на блюде лежала горка пирожков. Пахло душицей и мятой. Полина достала из буфета пузатый низенький графин. Не слушая возражений гостьи, наполнила рюмки:

— Это лекаоственное.

Ирма не стала спорить, выпила. Вино действительно пахло травами и было густым и сладковатым, как микстура.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Хотела… Сейчас чаю попьем и поговорим, — наливая Ирме ароматного чаю, пообещала Полина. — Тебе твой костюм нравится?

— Вроде ничего получился, — пожала плечами Ирма. — А вам разве не нравится?

— Нет, почему… Ты ешь пирожки-то. У тебя свекровь такие печет?

— Печет… Паша любит с ливером, она часто для него печет.

— Павел — ее любимый сын?

Ирма подняла глаза на Полину. В них плескалось удивление.

— Полина Петровна, вы хотели поговорить о моей свекрови?

— Нет, Ирма. Я хотела поговорить о тебе.

— Обо мне? Со мной что-то не так?

— Ты себя хорошо чувствуешь? Последнее время ничего не болит?

— Почему у меня должно что-то болеть? — совсем смешалась Ирма. — Вы о чем, Полина Петровна? Я, может, играю плохо? Роль не получается? Так вы скажите…

— Подожди, Ирма, про роль. Не о ней речь. Голова не кружится? Кровь носом не идет?

— Не кружится, не идет, — нахмурилась Ирма. — Я что, выгляжу больной?

— Нет, не выглядишь. Но тело у тебя в синяках. Я вчера… Полина ошарашенно наблюдала, как стремительно бледнеет Ирма.

— Я не нарочно. Случайно увидела, когда платье тебе примерять помогала. Да не пугайся ты так, я никому не сказала, Ирма! Понимаешь, так бывает при некоторых болезнях…

Ирма закрыла лицо руками, опустила голову. Полина не знала, в какие дебри зашла.

— Но если это не болезнь… То что это, Ирма? Да не молчи ты, я ведь настырная, не отстану! Я маму твою знала хорошо, сестер твоих лечила! Ты мне не чужая, дружочек…

То ли это мягкое «дружочек», то ли напоминание о матери и сестрах подействовали, только Ирма вдруг заплакала — тяжело, горько, безысходно. Она, вероятно, сама не подозревала, что слезы окажутся так близко, что они так сильны и неподвластны ей.

— Павел? — громко спросила Полина.

Ирма закивала сквозь слезы, не поднимая головы.

— Так…

Полина достала из буфета пустырник. Сначала принялась капать в стакан, затем щедро туда плеснула. Подумав, разбавила остывшим чаем.

— Выпей!

Ирма выпила, клацая зубами о край стакана.

— Успокойся, дружочек. Самое главное ты уже сделала — сказала мне правду. Теперь ты не одна. Я постараюсь тебе помочь…

— Никто не может мне помочь, — заикаясь от слез, возразила Ирма.

— Так уж и никто? — спокойно отозвалась Полина. — Ты не в лесу живешь, а среди людей. Найдем управу на твоего Павла.

Говорила Полина спокойно, не допуская в свою речь ни ноты удивления, ни жалости. Поэтому получалось у нее убедительно. Как-то так, что нельзя было от нее скрыть ничего. И, выплакав слезы, Ирма начала рассказывать:

— Я ведь, когда выходила за него, такая дурочка была, едва школу окончила. Никого не слушала. Он словно околдовал меня — проходу не давал, куда я, туда и он. И всегда в глазах такая преданность. Девчонки мне все завидовали — Гуськовы богатыми считались тогда. Павел мне золото дарил… Я как в тумане находилась. Родители против были. Отец ругался.

— А мама?

— Мама плакала по мне, как по покойнице…

— Не говори такое, Ирма! Нельзя так о себе.

— Да ладно… Мне теперь все равно.

— Как это — все равно? Тебе всего-то… двадцать два?

— Двадцать три. А чувствую себя иногда, будто мне все сто. Павел сразу изменился, как меня к себе в дом забрал. В тот день проводы были, наших в Германию провожали. В родительском доме проводы, все соседи собрались, столы у нас накрыли. А потом машина подошла, вещи стали грузить. Прощаться начали, тут я не выдержала, заплакала. Дошло до меня, что долго своих не увижу. А уж когда машина уехала, так мамино лицо в окне и отпечаталось. Мы их до трассы провожали, потом вышли на развилке. А мама так и смотрела в окно на меня до последнего… Идем домой. Павел меня развлекает, говорит о чем-то, а мне ни до чего. Давай, говорю, зайдем с домом попрощаться. Ему это не понравилось, только я тогда внимания не обратила. Соседи уже посуду убрали, чисто в доме. Чисто и пусто. Я зашла и давай реветь. А Павел стоит и смотрит на меня. У тебя, говорит, мужа, что ли, нет, что ты по родителям так убиваешься? Ты, мол, о муже теперь думать должна. И мать у тебя есть новая, и сестры.

Я ему пытаюсь объяснить сквозь слезы, что мне поплакать надо хоть один разок, чтобы потом легче было, а он слушать не хочет. Ходит по избе и что-то напевает себе под нос. Я на табуретке сидела, а он сел на пол напротив меня и вдруг головой об стенку — стук! Я смотрю на него, не пойму. То ли он дурачится, то ли еще что. А он глаза сделал такие… как у слепого… и бьется головой о стену-то! Я вскочила, подлетела к нему: «Паша, Паша!» Стала оттаскивать его от стены-то. А он отодвинул меня… и снова.

— Эпилептик, что ли? — не поняла Полина.

— Нет, не так. А бьется головой об стену, словно показать хочет, какая прочная у него голова. Я тогда перепугалась страшно, еле уговорила его домой уйти. Про своих уже не заикалась, только вокруг него хлопотала весь вечер.

— Ну а потом? Часто у него такое случалось?

— Если выпьет, то обязательно. А так — приступ злости примерно раз в месяц. Ищет, к чему придраться. Мог мебель в щепки раскрошить, например, у меня на глазах. Но больше всего мучил меня своей ревностью. Пока ребенка не было, меня не трогал, только концерты устраивал. А когда Катюшка родилась, заявил, что не его ребенок. Руку стал на меня поднимать. Обидно так, я ведь из дома практически не выхожу, всегда на глазах у свекрови, у кого-нибудь из домашних. Он и им внушил, что я такая, что мне верить нельзя.

— Он сам-то в свои выдумки верит? — засомневалась Полина.

— Не знаю. Когда кричит и бесится, кажется, что верит. А на следующий день прощения просит, подарки дарит…

Ирма говорила уже без слез, как-то отстраненно, будто и не о себе.

— Почему ты мне раньше не рассказала? Как ты терпела все это так долго?

— А что бы вы сделали, Полина Петровна? Мама далеко, уйти мне некуда. В деревне он мне покоя не даст. А чтобы к своим уехать, виза нужна…

— Нет, это так оставлять нельзя. — Полина поднялась и прошлась по комнате. — Я что-нибудь придумаю, дружочек. Обязательно должен найтись выход.

Ирма заговорила горячо и быстро, следя глазами за Полиной:

— Полина Петровна! Только прошу вас, не говорите ничего Павлу! Он убьет меня! Или с Катюшкой что-нибудь сделает, вы не знаете его!

— Мы что-нибудь придумаем, — повторила Полина, словно не слыша просьбы Ирмы. Та угадала ее самое дикое желание — поговорить с Павлом. Сейчас, немедленно! Но только жизненный опыт останавливал ее от этого шага. До поры.