Глава 19
Город вымер, как по мановению волшебной палочки злого волшебника: отшумел сезон, и корпуса санаториев опустели. Улицы зияли своей откровенной безлюдностью — странной и неправдоподобно унылой для этого края.
«Когда такое было? Раньше, когда я только начинала здесь работать?» — думала Лизавета, шагая за Полиной в детский сад. Раньше здесь такого не бывало. Конечно, лето с зимой не сравнить. Летом город просто кишит отдыхающими — и организованными, с путевками, и, конечно, дикарями. Но зимой здесь тоже был народ. Ну а уж осенью санатории не пустели никогда. Последние годы осенний и зимний город вызывал в Лизавете чувство душевного дискомфорта. Она начинала ощущать себя на обочине. Будто жизнь где-то бьет ключом, что-то происходит важное и интересное, а она, Лизавета, по каким-то обстоятельствам отлучена от всего этого и заперта в пустом, почти безмолвном месте. В это время года ей всегда хотелось уехать. Вернуться в город своей юности, слиться с толпой на главной улице и спешить куда-то, прикрывшись от дождя зонтом. Но вернуться было некуда. Впрочем, жаловаться не приходится — она ведь сама сожгла все мосты.
Лиза ушла из дома еще на первом курсе института, когда мать вышла замуж, едва схоронив отца. Новый муж матери был всего на семь лет старше Лизаветы, и мать встречалась с ним еще тогда, когда отец был жив. Смириться и простить Лизавета не смогла, как не смогла потом простить Леву, так глупо и нелепо исковеркавшего ее и свою жизнь.
Он сидел на полу, на пороге ее комнаты в общаге, и плакал. Просил простить его и клялся развестись с Наташей.
— Только не уезжай!
Но, она молча сидела на чемодане, сжав зубы и отвернувшись к окну. Ее предали два самых близких человека, и у нее не было сил простить. Обида была сильнее. Обида гнала ее прочь из этого города, прочь, на край света, где она обязательно, всем назло, будет счастлива, любима, где можно начать все заново и не вспоминать.
Как раз «не вспоминать» оказалось труднее всего. Почти невозможно.
Каждый листопад неизменно напоминал ей рыжую Левину шевелюру, первый студенческий сентябрь, когда их курс впервые собрался вместе провести выходные. Они отправились на пароме в Гуськово. Там у Шурика была дача — деревенский просторный дом с садом. За садом начиналась березовая роща, и там волшебно сияли ярко-желтые листья на свеже-голубом — ни единого облачка — небе! Ребята жгли костер, пели песни под гитару, а Лизавета видела перед собой только эту ярко-рыжую кудрявую шевелюру, сливающуюся с желтым фоном листвы.
Откуда-то взялся велосипед, и Леву командировали в деревню за хлебом.
— Один не поеду, — заявил он, и тогда к нему на багажник водрузили Лизавету. До кучи. И для прикола — везти на багажнике весомую Лизавету представлялось делом уморительным. По лесным-то кочкам. Они благополучно купили хлеба, и тот поехал в авоське, на руле. На обратном пути, переезжая через небольшую канаву на въезде в рощу, они все же упали и долго возились, поднимая друг друга и велосипед. Потом совсем нечаянно поцеловались И тогда уж вовсе забыли про хлеб, про костер и про всех.
Эта березовая роща, будто нарочно, толкнула их друг к другу, и они больше не расставались четыре года. Кажется, это было вчера. Подумать только — прошла целая вечность. На будущий год ее дочь пойдет в школу. Хватит хандрить Что это на нее нашло сегодня? Вообще-то не в ее характере киснуть и ныть. Лизавета старалась всегда быть в форме и вечно будоражила всех окружающих своей энергией.
Виной всему осень. Здесь, конечно, она поздняя, но уже чувствуется. Никуда не денешься.
Лизавета дождалась, когда ее самостоятельная дочь зашнурует ботинки и застегнет курточку. Лет с трех, если не раньше, это непоседливое создание не признавало никакой опеки над собой. Зато сама опекала всех, кого могла.
Мать и дочь зашагали рядом, изредка перебрасываясь парой слов.
«Нам предстоит серьезный разговор», — кружилось у Лизы на языке, и все же она не знала, как начать этот разговор с Полиной и чем он закончится. Ожидать можно чего угодно — от криков, слез, истерики до спокойного, если не сказать равнодушного, восприятия. Полина была непредсказуема.
По дороге домой Лизавета так и не решилась начать разговор. Дома, когда Полина вытащила из-под дивана коробку с игрушками, Лизавета постояла рядом в раздумье и ушла на кухню. Она резала салат и вновь и вновь размышляла над тем, как построить разговор, чтобы не вызвать бурной и болезненной реакции у Полины.
Порвать с Рукавицыным она замыслила давно, не решалась только из-за дочки. Девочка была привязана к нему, и Лизавете приходилось с этим считаться. Он приезжал когда хотел, жил у них какое-то время и уходил, когда считал нужным. В этих отношениях выработался своеобразный цикл, и Лизавета всегда могла предугадать, когда ожидать возвращения блудного «папочки».
В последний раз он появился в тот день, когда уехала Ирина, — жил больше месяца и, судя по всему, пока уходить не собирался.
Его присутствие становилось все более тягостным для Лизаветы. Она отмечала в себе всплески раздражения и неприязни, которым на первый взгляд не было объяснения.
Она готова была поднять крик из-за грязной обуви, оставленного на столе, не спрятанного в хлебницу батона — из-за любой мелочи, которую она раньше скорее всего и не заметила бы.
А сегодня утром, проводив дочку в садик и вернувшись домой, Лизавета взглянула на спящего Рукавицына и поняла, что больше не выдержит. Этот седой бородатый человек с дряблой кожей голых рук показался Лизавете до странного чужим и ненужным в ее уютной маленькой комнате. Она почти задохнулась от желания остаться одной, не видеть никого, собраться с мыслями и что-то решить. Быстро разбудив Рукавицына, она решительно притащила из спальни его чемодан.
— Собирайся! — не понимая до конца собственного нахлынувшего чувства, приказала Лизавета.
— Лизок, ты чё? — Рукавицын сладко зевнул и улыбнулся во всю свою помятую физиономию. — Чё стряслось-то?
Лизу передернуло от нетерпения.
«Как я могла столько лет это терпеть? — ужаснулась она. — Я никогда не любила этого человека. Почему я до сих пор не рассталась с ним?»
— Рукавицын! Собирайся и уходи скорее! Я больше не могу с тобой жить. Понимаешь?
— Лизавета, у тебя что, крыша съехала? — Рукавицын нахмурился и сел на диване. — Какая муха тебя укусила? Все вроде нормально. У тебя на работе что-то стряслось?
Лизавета металась из спальни в зал и обратно, складывая в чемодан вещи «папочки».
— Я не хочу с тобой больше жить. Понятно? — Она торопилась так, будто боялась передумать.
— И когда, интересно, у тебя глаза открылись? И кто, позвольте поинтересоваться, тебе их открыл? — Рукавицын хмуро взирал на Лизавету, натягивая штаны от спортивного костюма.
— Ты же и открыл! — огрызнулась Лизавета.
Вступать с ним в дискуссии не хотелось. Она страстно желала одного: чтобы он ушел. Чтобы в квартире не оставалось ни одной его вещи. Чтобы собственное равнодушие и терпимость не переросли в ненависть.
— Значит, завела себе хахаля, — заключил Рукавицын, шаря ногой под диваном в поисках тапочки.
— Обязательно заведу! — Лизавета закрыла чемодан и стала застегивать молнию. Молния не поддавалась, при-щлось нажать сверху коленкой. — Но это тебя уже не должно волновать. Я от тебя утомилась.
— Ах вот мы как заговорили! — Рукавицын прошлепал в кухню и открыл холодильник. Где-то здесь он оставил вчера бутылку пива на опохмелку.
Открыл крышку и сделал несколько глотков из горлышка.
— Ладно, Лизок! — крикнул он из кухни примирительно. — Я твой маневр понял и торжественно обещаю тебе развестись со своей благоверной окончательно и бесповоротно. Дочь уже взрослая, а Полинка совсем кроха. Я тебя понимаю, Лизок. Ты права. Добилась. Сдаюсь. Все сделаю прямо на днях.
Лиза влетела на кухню и нависла над столом так, что загородила собой окно.
— До тебя до сих пор не дошло? Да ни в каком виде ты мне не нужен, Рукавицын! Ни в сыром, ни в вареном. И не вздумай разводиться. Я больше тебя не приму никогда и ни за что. Это железно.
Лизавета была спокойна и даже весела. Это насторожило Рукавицына. Если бы она плакала, визжала, размазывала слезы по щекам — это еще можно понять: очередная истерика на почве ревности. А тут…
— Ты что это, Лизка, мудришь? А о дочери ты подумала?
— Дочерью меня не пугай, — спокойно возразила Лизавета, — она тоже женщина и когда-нибудь меня поймет.
— Ага! — Рукавицын недобро усмехнулся. — Как ты свою мамашу, да? Сколько лет вы с ней не виделись?
— Ничего не получится! — отрезала Лизавета. — Этот вопрос назрел давно. Ни моей матерью, ни моей дочерью ты уже ничего не склеишь. Давай расстанемся по-хорошему. Я же тебе не запрещаю видеться с ней.
Лизавета налила себе пива в стакан и неторопливо отпила несколько глотков.
— Ну ладно, — неопределенно буркнул Рукавицын и поднялся. — Но предупреждаю тебя, Лизонька, как старший и опытный, — дочь тебе не простит. Она тебя еще спросит: «Почему папка больше не живет с нами?» Она еще задаст тебе вопросы, на которые ты не сумеешь ответить!
Он одевался в спальне, и до Лизаветы доносились его патетические выкрики: «Она не простит тебя так же, как ты не простила свою мать, а потом оставит тебя так же, как ты оставила свою мамашу!»
Наконец он ушел, предварительно долбанув дверью так, что в прихожей что-то упало. Лиза долго еще сидела в кухне, вцепившись в холодный стакан с пивом, не в силах преодолеть странного оцепенения. Осознав, что осталась в квартире одна, она принялась за уборку. Стала с азартом снимать занавески со всех окон, включила пылесос и пропылесосила все углы. Со смаком намыла полы в комнатах и затеяла стирку. Но по мере приближения вечера ее настроение потихоньку менялось — предстояло идти за Полиной и отвечать на ее вопросы…
…Полина играла в куклы, громко разговаривая с ними тоном воспитательницы.
«Вот спросит, где отец, — тогда…» — решила Лизавета, заправляя салат растительным маслом.
За ужином разговор крутился вокруг детского сада, Полининых друзей Даши и Димы, предстоящего утренника. Про отца девочка не спрашивала.
«Она так привыкла к его исчезновениям, что уже не замечает или считает в порядке вещей его отсутствие», — отметила Лиза про себя.
Потом мать на кухне мыла посуду, а девочка в комнате смотрела «Санта-Барбару».
Закончив дела, Лизавета примостилась на диване рядом с дочерью.
— Ну, что тут новенького?
— Иден поссорилась с Крузом, — совсем по-взрослому вздохнула Полина. — Уж и не знаю, что теперь будет…
«Боже! Она насмотрелась сериалов и рассуждает, как старушка на лавочке!» — ужаснулась Лизавета, глядя в полные сострадания глаза дочери.
— Ничего! У них все образуется, вот увидишь. А что бы ты сказала, если бы я… рассталась с твоим папой?
— Опять? — Полина подозрительно покосилась на мать. — Вы и так всегда расстаетесь. И снова встречаетесь. Да?
— Да. Так было раньше. Но теперь я хотела бы расстаться совсем. Понимаешь, так бывает…
— Ты что, кого-нибудь полюбила? — серьезно спросила Полина, глядя матери в глаза.
— Нет, совсем нет, — поспешно ответила Лизавета. — Но папу твоего я давно разлюбила. Я думаю, что нечестно жить с человеком, если его уже не любишь. А ты как думаешь?
Полина почесала носик и вздохнула.
— Не знаю, — прищурилась она. — Разве ты не будешь скучать? Ты ведь будешь одна…
— Ну почему же одна? Ведь у меня есть ты.
— Но я-то вырасту и выйду замуж, — резонно заметила Полина своей непонятливой матери. Лизавета опешила. Ну и поворот.
— А тебе кто-то уже нравится? — стараясь сохранить серьезный тон, спросила она у дочери.
— Да. Дима Буланов, — призналась Полина со вздохом и опустила глаза в пол.
— Но почему же ты так вздыхаешь? — удивилась Лизавета. — Должно быть, это здорово! Он хороший мальчик.
— Да, мамочка! А Дашка Кротова сказала, что женится на нем, когда вырастет, а я, а я… — Голосок Полины подозрительно задрожал, и она уставилась в телевизор. Лизавета растерялась. Горе Полины по поводу чувств к Диме было неподдельным и выглядело достаточно наболевшим.
Лизавета постаралась придать своему голосу как можно больше уверенности и начала:
— Ну, во-первых, Даша Кротова не может так утверждать. Ведь выбирает мужчина, и когда он подрастет, вернее, вы все трое подрастете, тогда он и выберет одну из вас. И я уверена, что у тебя, дочка, шансов больше.
— Ты не слышала, мамочка, как Дашка поет. У нее голосок звонкий, это и воспитательница сказала… — Слезы уже горошинами катились по щекам, и девочка громко шмыгала носом.
— При чем тут голосок? — возразила Лизавета. — Голосок — это когда в хоре поют, а не когда замуж выбирают. Ты, дочка, больше подходишь Диме — ты самостоятельная: и за хлебом ходишь сама, и посуду вытираешь. Да потом, ты, смотри, какая красавица у меня, разве Дашка с тобой сравнится?
Лизавета представила тщедушную проныру Дашку, и ей стало совестно, что она так наговаривает на чужого ребенка, чтобы приободрить своего.
Конечно, рядом с крепышкой Полиной у худенькой Дашки шансов должно остаться маловато. Но кто знает — любовь зла. Она не признает весовых категорий. В конце концов, оставил же Лева Иващенко веселую, шумную, пышущую здоровьем Лизавету ради серенькой мышки Наташки? Жизнь преподносит страдания даже оптимистам и весельчакам. Но в самом деле, не с шести же лет?
— Он выберет тебя, — подвела итог своим доводам Лизавета и с удовольствием заметила, что ее уверения достигли цели. Дочь заметно приободрилась.
— Мама, а тебе кто-нибудь нравился в детском саду?
— Да, конечно, — отозвалась Лизавета, добросовестно пытаясь вспомнить хоть одного мальчика из группы. — Но по-настоящему я полюбила позже, уже в институте, — призналась Лиза и невесело усмехнулась. Это надо же — разговорилась с шестилетним ребенком как с подругой.
Но что поделать, если в этом городе у нее так и не появилось настоящих подруг, а маленькая Полина всегда была взрослой. Пожалуй, с самого рождения. Получалось так, что Лизавета иногда даже побаивалась ее как старшую. Полина нырнула в спальню и через минуту приволокла оттуда большой Лизаветин альбом с фотографиями. Дочка догадалась, что мамина давняя любовь должна быть именно здесь.
Лизавета листала страницы, коротко комментируя их для дочери. Вот первая их институтская фотография: первый курс у новогодней елки. Они проводили тогда утренники в Домах культуры, это шло зачетом за первый семестр. У елки студенты сняты в костюмах: Ирина — Баба Яга, Лизавета — атаманша разбойников, держит за руку пирата — Лифшица, а на полу, рядом с мешком Деда Мороза, растянулся Лева Иващенко в невообразимо огромной шапке, нелепом пиджаке и гигантских кроссовках из пенопласта. В три слоя грим на лице, на ногах синие шаровары с наклейкой «Levi's». Фотография была черно-белая, но Лизавета мгновенно увидела и бело-красный грим на его лице, и ядовитые желто-синие клетки пиджака, и зеленые полосы на кроссовках, и рыжие вихры, выбивающиеся из-под шапки.
«Ах, Лева, Лева, и до каких пор ты будешь так больно царапать душу и волновать сердце, уж пора бы, дружок, перестать…»
