25

(Это письмо, не обремененное знаками препинания, было найдено внутри книги Джона Грэя «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Экземпляр довольно потрепанный. Его оценили в разумные 80 пенсов и поместили в заднюю комнату, на полку с литературой о самопомощи.)

Поршия совершенно не понимает моего горя по умершему отцу.

Я реву и злюсь.

Она смотрит на меня. «Что за спектакль?» – вопрошает ее холодный, недоумевающий взгляд.

Я не особо люблю кошек. Почему она вообще здесь болтается? Миссия этого существа, помимо порчи моих нервов, – уничтожение птичек, мышек, землероек. Милых, дрожащих от страха созданий, которые этой хищнице не сделали ничего плохого. Завязываю узелок в памяти: позвонить в Синий Крест. Пусть приедут и заберут ее. Мне она здесь больше не нужна.

Я одна в этом мире. Мой отец умер. Моей матери, возможно, тоже нет в живых. Я потеряла даже Чарльза Дирхеда, с которым занималась стерильной любовью. Ловлю себя на том, что скучаю по нему. По-моему, даже стерильная любовь лучше, чем вообще никакой.

Все время забываю о еде. Одежда начинает на мне болтаться, волосы теряют блеск. Не могу заставить себя взять в руки тряпку, не говоря уже о пылесосе. Не мою посуду и не хожу в магазин.

Извожу себя досадой, а в промежутках сплю.

Мне снится, что я совсем маленькая. Отец качает меня на коленях. Я подпрыгиваю и от удовольствия размахиваю руками. Кончается тем, что я поцарапала отцовскую щеку. «Папа, я нечаянно!» – хнычу я. Отцу это не нравится, но он спокойно вытирает кровь с поцарапанной щеки и отвечает, что все нормально. Говорит моей матери, что у малышки Робби (так он меня тогда звал) выросли слишком длинные ноготки и их нужно подрезать. Мама сидит в кресле у камина. Ее волосы сияют, ловя отблески огня. Мама не обращает на нас никакого внимания. Я путаюсь в воспоминаниях, смешивая реальность с выдумкой. Тогда мама еще жила с нами? Может, это было за день до того, как она нас бросила? Она не зашла за мной после школы. Я сидела и ждала в классе мисс Ромни. Учительница позволила мне взять ножницы и резать кусочки бумаги и картона. Мисс Ромни все время меня подбадривала, но я видела, что она тоже волнуется. Кончилось тем, что за мной пришел отец. Он взял меня на руки, и я увидела, что он плачет. Мне это не понравилось. Он кивком поблагодарил мисс Ромни и понес меня домой.

Должно быть, я простыла на кладбище. Наверное, и температура поднялась. Лоб у меня совсем горячий. Ничего. Поваляюсь день в постели, и все пройдет.

День первый: сплю беспробудно. Жутко потею. Логическая часть моего разума, свободная от досады и жалости к себе, сообщает мне, что я подцепила грипп. От этого и мой жар.

День второй: жар не спадает. По-прежнему потею. Поршия без конца мурлыкает. Сверкающие мамины волосы отражают пламя в камине. Ничего не происходит, но мне кажется, что я кормлю Поршию. Ее ведь надо кормить. На могиле моего отца появилось надгробие, но надпись сделана каким-то странным шрифтом, который я никак не могу прочесть. Самый разгар лета. Под окном кухни растет жимолость. В ее цветках жужжат пчелы. Там их целый рой. Они жужжат громко и даже угрожающе. Кажется, звонит телефон и знакомый женский голос говорит, чтобы я взяла мобильник. Мой мобильник лежит на прикроватном столике и заряжается. Он начинает звонить. Мне не шевельнуться. Потом мобильник умолкает. Кажется, я засыпаю.

Какой по счету день? Третий? Жар, жажда и слабость. Я ненавижу Поршию. У нее ввалились бока. Постепенно до меня доходит: она исхудала, поскольку я не кормлю ее. Вчера в доме закончилась кошачья еда. Или позавчера. Удивительно, что кошка еще торчит возле меня, а не сбежала к соседке. Я уверена: соседка регулярно ее подкармливает, как раньше подкармливала Тару… Сегодня – третий день. А может, шестой или седьмой. Я разучилась считать. Но самое жуткое: мне не от кого ждать помощи. Я одна в этом мире, среди запущенной квартиры и груды пестрых обломков, которые когда-то составляли сильную и прочную конструкцию, называвшуюся моей жизнью. Жизнью, которую я сама себе построила.

День четвертый… или восьмой? Звонят в дверь. Или мне это снится? Не делаю попыток подняться. Снова звонят.

Потом оживает мобильник. Хватаю его, он выскальзывает и падает на пол. Поднимаю и никак не могу прочитать имя на дисплее. Кто звонил? Мой отец? Но явно не моя мать.

– Алло.

Кажется, это мой голос. Или Поршии? Она недавно со мной разговаривала. По крайней мере, она от меня не сбежала. Я не одна. Вид у кошки совсем голодный.

– Роберта? Это Филип. Как ты себя чувствуешь? Я нахожусь возле твоей квартиры. Наверное, ты не дома?

Филип? Он никогда у меня не был.

– Я дома, – ухитряюсь я ответить ему, точнее, пропищать. – Подожди. Сейчас открою.

Пошатываясь, я бреду в коридор. Убеждаюсь, что меня не разыграли. За матовым стеклом входной двери вижу человеческий силуэт. Повозившись с замком, я открываю дверь и выпучиваю глаза на человека, как две капли воды похожего на моего бывшего босса Филипа Олда. Только этот еще симпатичнее. Он тоже смотрит на меня. Первый человек, которого я вижу за эти четыре дня. Или за пять? Может, за восемь? Какой сегодня день? Пятница? Почему-то мне думается, что сегодня суббота. Солнце светит так, как всегда в субботние дни. Оно яркое, но холодное. Осеннее солнце. Разве все еще осень? Совсем недавно я наслаждалась поэзией лета. На могиле отца поставили надгробие с надписью на иностранном языке. Я не поняла ни слова. Жимолость вся в цвету. Пчелы терзают мою голову. Они вползают в уши, а оттуда проникают в мой мозг, окрашивая его в отвратительные цвета гниющих кишок. А мама у меня очень красивая.

– Роберта, ты…

Кажется, он и шагу ступить не успел. Окружающий мир почему-то схлопывается. Мне трудно дышать. Горло сдавлено. Думать и анализировать я не могу. Я лишь знаю, что у меня подгибаются колени, но я не одна. Меня подхватят. Меня куда-то тащат. Я не противлюсь. Это бессознательное состояние. Я знаю: оно меня ждет.

Чувствую руки. Слышу тяжелое дыхание.

– Что за чертовщина? – произносит кто-то.

Кто? Филип, Поршия или я? Не знаю.

Я проваливаюсь. Ухожу в темноту. Испытываю блаженство.

Я просыпаюсь в кровати. Со времени моего обморока прошло, я так думаю, несколько часов. На мне – чистая пижама. Вокруг темно. Пахнет кофе, кошачьей едой и поджаренным хлебом. Я не одна. Осторожно сажусь на кровати, стараясь двигаться медленно. Жуткая слабость.

– Эй, кто здесь? – кричу я.

Из кухни доносится бормотание приемника. Это «Радио-4».

В дверях спальни возникает Филип.

– С пробуждением. – Он улыбается, наклонив голову.

Жует тост.

– Что, вообще, происходит? – спрашиваю я.

– Ты болеешь. Подозреваю, что уже несколько дней. Софи звонила тебе на оба телефона. Ты не ответила. Тогда она забеспокоилась. Сегодня утром позвонила мне домой. Я зашел тебя проведать и узнать, не надо ли чем помочь. Ты едва успела открыть мне дверь и сразу упала в обморок. Жуть.

– Какой сегодня день?

– Воскресенье.

– А времени сколько?

Филип смотрит на наручные часы.

– Двадцать шесть минут восьмого.

– Вечер?

– Да.

– А ты когда ко мне пришел?

– Где-то около двух.

– Я что же, пять с лишним часов провалялась без сознания?

– Нет, не больше минуты. Неужели ты ничего не помнишь? Я перенес тебя сюда. Помог сменить пижаму. Потом ты легла и уснула.

– Ничего не помню.

Трусики хоть на мне были? Сколько дней я их не меняла? Их Филип тоже снимал с меня? Значит, он видел меня голой?

Я краснею.

– Не волнуйся, Роберта, – говорит он. – Твое женское достоинство ничуть не пострадало. К тому же мы с тобой давно знакомы. Правда? И если я, помогая тебе переодеться, увидел что-то из белья, вряд ли это так страшно. Ты согласна?

– Согласна.

В спальне повисает странная тишина. Филип стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Такого выражения на его лице я еще не видела. Кажется, это… жалость. Мне это очень не нравится. Облегченно вздыхаю, когда на кровать вспрыгивает Поршия. Она громко мурчит. Я глажу ее, прижимаю к себе и заново знакомлюсь с ее запахом.

– Спасибо тебе, – говорю я Филипу, уткнувшись носом в кошачью шерсть.

– За что?

– За все. Спасибо за то, что ты такой хороший друг.

Здесь я не выдерживаю. Слезы градом катятся у меня по щекам. Кошка моментально ретируется, поскольку терпеть не может плача. Замечаю, что она больше не разговаривает со мной.

Филип присаживается на кровать, откладывает тост и берет меня за руку. Его руки теплые и маслянистые.

– Прими мои запоздалые соболезнования по поводу кончины твоего отца.

– Я тебе не говорила о его смерти.

– Ты не говорила. Но я слышал от других. Роберта, мы живем в маленьком городе. Напрасно ты ничего не сказала. Почему не позвонила? Я бы мог тебе чем-то помочь. И обязательно пришел бы на похороны… Понимаю, тебе было… трудно это сделать. Мы же с тобой расстались не самым лучшим образом.

– Я не могла… Я ничего от тебя не жду.

– Роберта, я сделаю для тебя что угодно. В любое время, когда ни попросишь. Пора бы за столько лет это понять.

Он мне по-доброму улыбается.

– А я вот не поняла.

– Значит, до тебя на удивление туго доходит.

Не нахожу, что ответить. Филип сидит на моей кровати, держит меня за руку, говорит слова, которые можно счесть выражением верности, если не преданности. Мне грустно. Я испугана. Про свой вид и запах вообще думать не хочется. Интересно, он и лоток Поршии вычистил? Вроде бы несколько дней назад меня вытошнило в ванной. Убрала я тогда за собой? Кажется, нет.

– Роберта, послушай. Мы с тобой слишком давно ходим вокруг да около. Это уже превращается в какую-то рутину. Мы столько лет потратили впустую… в том смысле, что не были честны друг с другом. Может, из обычной застенчивости и страха. Может, чтобы потом не раскаиваться в своей искренности. Не знаю. Я сейчас о чем. Я люблю тебя… как сестру. Но ведь это не делает меня твоим братом?

Думаю, Филип хотел сказать: «Я тебя люблю». Потом сбился на типичную для него двусмысленность. Но он прав. Мы потратили впустую слишком много времени. Мы бездумно швырялись годами. Если бы мне было суждено умереть (а я сейчас, как ни странно, близка к этому состоянию), я знаю, о чем бы горше всего сожалела. Знаю. Себе я в этом уже призналась. Мне просто не хватает смелости признаться ему, сделав это прямо сейчас.

– У меня нет брата.

Я совсем не это имела в виду и совсем не это хотела сказать, но сойдет и так. По крайней мере, я сказала правду.

– А ты бы хотела, чтобы у тебя появился брат?

– Да. Хотела бы.

– Я тоже. У меня есть сестра, но ей не нравится мой образ жизни и то, чем я занимаюсь.

– Филип.

– Да?

«Я тоже тебя люблю» – вот что мне хочется сейчас сказать. У меня учащается дыхание. Сердце колотится так, словно собралось выпорхнуть из меня. Я потею, но уже не обращаю внимания. За несколько дней потения к этому привыкаешь. Я должна сказать правду человеку, который по-прежнему сидит на моей постели и держит меня за руку. Я слишком долго молчала. Я была тихой и глупой. Я заслуживаю этого шанса и воспользуюсь им.

Но из моего горла вылетает:

– Я могу вернуться на работу?

Как жалко это звучит!

– Я думал, об этом и спрашивать не нужно. Конечно. Но не раньше, чем окончательно поправишься.

– Спасибо, – только и бормочу я.

– Не надо меня благодарить.

– Филип, она дарит тебе счастье? Дженна?

Я перестаю дышать. Пусть и медленно, но я добираюсь до главного.

– Иногда. Это… трудно.

– Извини.

– Роберта, я ужасно глуп. Мужчина, что с меня взять?

– Ты совсем не глуп, – возражаю я.

– Мне трудно выстраивать отношения.

– Не тебе одному. Разве у кого-то это получается легко?

– Моим родителям это было легко. В детстве я не помню, чтобы они ссорились. Что было потом – знаю лишь урывками. Меня подолгу не бывало дома.

– Ты учился в закрытой школе?

Впервые он мне что-то рассказывает о своем детстве.

– Да, в закрытой.

– Понятно. Значит, ты тогда… был достаточно богат?

– Я и сейчас богат, дорогая. Представь себе.

Он мне подмигивает. Не припомню, чтобы раньше он мне подмигивал.

– Если человеку посчастливилось родиться в таких условиях, когда ему не надо думать о деньгах… жизнь должна казаться простой и легкой. Согласна?

– Да. Я… Наверное, так, – запинаюсь я и краснею.

Ему нравится моя реакция.

– Так, дорогая. Хватит об этой ерунде. Я тебе сейчас хлебца поджарю. Не представляю, чем ты питалась все эти дни. Потом я уйду, чтобы ты могла заснуть, но не дальше дивана в твоей гостиной. Ты не возражаешь? – (Я слабо киваю.) – Я позвонил Дженне, – продолжает Филип. – Объяснил ей, что к чему. Она отнеслась с редким пониманием. Надеется, что ты скоро поправишься. И ни о чем не беспокойся. Кошку я накормил и убрал за ней. Утром, когда ты проснешься, мы обо всем поговорим. Сейчас ты не в том состоянии. Похоже, температура у тебя еще держится. Я хочу удостовериться, что все твои слова о возвращении не лихорадочный бред. И тебе нужно убедиться, что я отвечаю за каждое сказанное здесь слово. Так что ешь, спи и ни о чем не волнуйся. Ты не возражаешь, если я извлеку из твоего холодильника и откупорю бутылку «Пино Гриджо»?

Я съедаю два ломтика горячего промасленного хлеба. Потом еще два. Затем засыпаю. Точнее, дрейфую между сном и бодрствованием. Так любит меня Филип или нет? Наконец я затихаю, закрываю глаза, но продолжаю прокручивать в мозгу наш недавний разговор.

А он весь вечер и ночь проводит в моей квартире, присматривая за мной. Мой друг.