Эпилог
Простите нам наше невежество

У языка две жизни. В своей общественной роли эта система условностей, общих для всего сообщества его носителей, позволяет им понимать друг друга. Но у языка есть и другое, частное, бытие в качестве системы знаний, встроенных в мышление каждого носителя. Чтобы язык мог служить эффективным средством общения, индивидуальные системы знаний в сознании носителей должны примерно соответствовать общественной системе языковых условностей. И благодаря этому соответствию общественные условности языка могут отражать то, что происходит в самом восхитительном и самом неуловимом феномене во всей вселенной – в нашей душе.

Эта книга была задумана для того, чтобы, опираясь на свидетельства языка, показать, что культурные условности нашего общества влияют на фундаментальные аспекты нашего мышления гораздо сильнее, чем модно нынче считать. В первой части было показано, что способ, которым наш язык «расчленяет мир на понятия», не жестко определен для нас природой и то, что мы считаем «естественным», очень сильно зависит от условностей, на которых мы воспитаны. Это не значит, конечно, что каждый язык может делить мир на понятия в произвольном порядке по своей прихоти. Но в пределах того, что возможно выучить и что целесообразно для общения, способы, которыми передаются даже простейшие понятия, могут варьировать сильнее, чем подсказывает здравый смысл. Ибо, в конце-то концов, здравый смысл находит естественным то, с чем хорошо знаком.

Во второй части книги мы увидели, что лингвистические условности общества могут влиять и на те стороны нашего мышления, что выходят за пределы языка. Доказуемое влияние языка на мышление сильно отличается от того, что провозглашалось в прошлом. В частности, так и не нашлось подтверждений тому, что родной язык налагает ограничения на наши интеллектуальные горизонты и ограничивает способности воспринимать понятия или разграничения, используемые в других языках. Реальное воздействие родного языка, скорее, формирует привычки, которые развиваются посредством частого использования определенных способов выражения. Понятия, с которыми мы обучены обходиться как с разными, информация, которую наш родной язык вынуждает нас передавать, детали, к которым он требует от нас внимания, и повторяющиеся ассоциации, на которые он нас наводит, – все эти речевые привычки могут переходить в привычки мышления, что значит гораздо больше, чем просто знание языка как таковое. Мы видели примеры из трех областей языка: пространственные координаты и их последствия для моделей памяти и ориентирования; грамматический род и его воздействие на ассоциации; и цветовые обозначения, которые могут усиливать нашу чувствительность к определенным различиям цветов.

Согласно преобладающему сегодня среди лингвистов и когнитивистов взгляду, влияние языка на мышление может считаться существенным, только если на то есть реальные основания: если, например, можно показать, что один язык не дает своим носителям решить логическую задачу, которую с легкостью решают носители другого языка. Поскольку убедительных примеров такого ограничивающего влияния на логическое рассуждение пока не было найдено, это доказывает – или по крайней мере так принято считать, – что прочее влияние языка незначительно и что мы по сути все думаем одинаково.

Но роль логических рассуждений в нашей жизни слишком уж легко преувеличить. Такая завышенная оценка может быть достаточно естественной для тех, кто вырос на диете аналитической философии, где мышление практически приравнено к логике, а любые другие мыслительные процессы считаются недостойными внимания. Но этот взгляд не соответствует довольно скромной роли логического мышления в нашем реальном жизненном опыте. В конце концов, сколько повседневных решений мы принимаем на основе абстрактного дедуктивного размышления и сколько – повинуясь внутреннему чутью, интуиции, эмоциям, импульсу или практическим навыкам? Приходится ли вам решать логические головоломки так же часто, как задаваться вопросом, где вы бросили свои носки, или вспоминать, где ваша машина на многоуровневой стоянке? Часто ли реклама пытается взывать к нам через логические построения или все же она играет на цветах, ассоциациях, аллюзиях? И наконец, сколько войн было развязано из-за расхождений в теории множеств?

Эмпирически установлено влияние родного языка на такие стороны мышления, как память, восприятие и ассоциации, и на практические навыки, такие как ориентирование. В нашем реальном жизненном опыте такие стороны ничуть не менее важны, чем способность к абстрактным рассуждениям, а может, и намного важнее.

Вопросы, разобранные в этой книге, заданы столетия назад, но серьезное их исследование еще только началось. Лишь в последние годы, например, мы с ужасом осознали, насколько срочно надо записывать и изучать тысячи экзотических языков, на которых еще говорят в отдаленных уголках земного шара, потому что молодые носители их отвергают и забывают в пользу английского, испанского и горстки других доминирующих языков. Еще недавно лингвисты, изучив какой-нибудь феномен, скажем, в английском, итальянском и венгерском и найдя во всех трех языках нечто общее, запросто могли объявить, что найдена «универсалия человеческого языка». Сегодня большинству лингвистов становится все яснее, что единственный способ выявить, что естественно и универсально для всех языков, – это изучить массу языков мелких племен, которые все делают совсем не так, как мы привыкли. Поэтому теперь ученые наперегонки со временем стараются записать столько таких языков, сколько возможно, прежде чем все заключенное в них знание канет навеки.

Исследование возможных связей между структурой общества и структурой грамматической системы находится на еще более ранней эмбриональной стадии развития. Десятилетиями скрытые под табу «одинаковой сложности» попытки определить, насколько сложность разных областей в грамматике зависит от сложности общества, пока в основном находятся на уровне «как» и еще не дошли до «почему».

Поиск влияния языка на мышление и вовсе только начинает рассматриваться как серьезное научное направление. (Конечно, его история в качестве прибежища для фантазеров гораздо длиннее.) Три примера, которые я привел: пространство, род и цвет, – кажутся мне теми областями, где влияние языка продемонстрировано на сегодняшний день наиболее убедительно. В последние годы изучались и другие области, но полученные в них результаты пока недостаточно обоснованны. Один пример – это маркеры множественного числа. В то время как английский требует от говорящих на нем отмечать разницу между единственным и множественным числом при любом упоминании существительного, есть языки, которые обычно не подчеркивают такое различие. Было сделано предположение, что необходимость (или отсутствие таковой) маркировать множественность влияет на внимание носителей и особенности их запоминания, но убедительные доказательства пока отсутствуют, хотя само предположение вполне правдоподобно.

Несомненно, усовершенствовав наши механизмы проведения экспериментов, мы сможем исследовать и другие области языка. Как, например, насчет сложной системы эвиденциальности? Вспомните, ведь язык матсес требует от своих носителей предоставлять подробные сведения об источнике их знания для каждого события, которое они описывают. Могут ли речевые привычки, вызванные подобным языком, оказать измеримый эффект на привычки мышления носителей, кроме собственно языковых? В будущем такие вопросы, несомненно, станут предметом эмпирического изучения.

Когда мы слышим о подвигах невероятной храбрости в сражении, обычно это знак, что битва пошла не очень хорошо. Ибо когда войны разворачиваются по плану, то побеждающей стороне не требуются акты исключительного личного героизма. Отвага бывает нужна тем, кто находится в отчаянном положении.

Изобретательность и изощренность некоторых экспериментов, с которыми мы встречались в этой книге, поражают настолько, что их можно по ошибке счесть вехами великих побед в научной битве за овладение тайнами человеческого мозга. Но на самом деле изобретательные выводы, сделанные из этих экспериментов, – симптомы не великой силы, а великой слабости. Ибо вся эта изобретательность требуется лишь потому, что мы так мало знаем о том, как работает мозг.

Не будь мы так глубоко невежественны, нам не надо было бы полагаться на информацию, собранную по крупицам косвенными методами, такими как измерение времени реакции в разных противоестественных тестах. Знай мы больше, мы бы просто напрямую наблюдали, что происходит в мозгу, и могли тогда точно определить, как природа и культура формируют понятия языка, или какие правила грамматики врожденные, или как именно язык влияет на любой из аспектов мышления.

Можно возразить, конечно, что несправедливо описывать наше нынешнее состояние познаний в таких унылых выражениях, особенно с учетом того, что самый последний из описанных мной экспериментов был основан на технологиях ошеломляющей сложности. В конце концов, это ни больше ни меньше как наблюдение мозговой деятельности в реальном времени, которое показывает, какие специфические области активны, когда мозг решает определенные задачи. Как это можно называть невежеством? Но попробуйте подумать об этом с другой точки зрения. Предположим, вы хотите понять, как работает крупная корпорация, а единственное, что вам позволено делать, – стоять на улице у головного офиса и смотреть издали на окна. Единственное, что вы увидите, – в каких комнатах зажигается свет в разные часы. Конечно, если вы будете смотреть внимательно, не отвлекаясь, то за долгое время у вас наберется немало информации. Вы обнаружите, например, что еженедельные собрания членов правления проводятся на 25-м этаже, во второй комнате слева, что во время кризисов усиливается активность на 13-м этаже, так что там, видимо, центр быстрого реагирования, и так далее. Но насколько же недостаточным будет все это знание, если вам никогда не позволят послушать, что там говорят, и все ваши выводы будут основаны на наблюдении за окнами. Если вам кажется, что это слишком мрачная аналогия, то вспомните, что самые совершенные МРТ-сканеры только и могут показать, где в мозгу зажегся свет. Единственное, что они выявляют, это увеличение кровотока в тот или иной момент, из чего мы делаем вывод, что в этом месте усилилась активность нейронов. Но мы даже представить не можем, что «говорится» в мозгу. Мы понятия не имеем, как на самом деле там записаны те или иные ярлыки, понятия, грамматические правила, ощущения цвета, стратегии ориентирования или родовые ассоциации.

Работая над этой книгой, я прочитал довольно много публикаций последних лет, касающихся работы мозга, а перед этим пролистал немало дискуссий вековой давности о том, как работает биологическая наследственность. И когда все это читаешь подряд, трудно не поразиться тому, как они похожи между собой. Когнитивистов начала XXI века и генетиков начала ХХ века объединяет глубочайшее невежество относительно объекта их исследования. Около 1900 года наследственность была черным ящиком даже для самых великих ученых. Самое большее, что они могли, – это строить догадки, сравнивая, что мы имеем «на входе» с одной стороны (свойства родителей) и что имеем «на выходе» с другой (свойства потомства). Механизмы того, что происходило в промежутке, были для них загадочными и непостижимыми. Как неловко нам, перед которыми рецепт жизни лежит открыто, читать отчаянные споры этих гигантов и думать о нелепых экспериментах, которые им приходилось проводить, вроде отрезания хвостов поколениям мышей, чтобы посмотреть, не унаследуется ли потомками это увечье.

Сто лет спустя мы можем заглянуть гораздо глубже в механизмы генетики, но все еще так же близоруки во всем, что касается работы мозга. Мы знаем, что есть на входе одной стороны (например, фотоны влетают в глаз), мы знаем, что есть на выходе с другой стороны (рука нажимает кнопку), но все принятие решений в промежутке остается по ту сторону закрытой двери. В будущем, когда нейронные сети будут нам так же понятны, как структура ДНК, когда ученые смогут прослушивать нейроны и точно понимать, что сказано, наше МРТ-сканирование покажется столь же изощренным, как отрезание мышиных хвостов.

Будущим ученым не понадобится проводить примитивные опыты вроде тех, в которых людей просят нажимать кнопки, глядя на экран. Они просто найдут нужные области мозга и посмотрят напрямую, как формируются понятия и как родной язык влияет на восприятие, память, ассоциации и иные прочие аспекты мышления. Если их историки науки вообще потрудятся прочитать эту книгу, какой заумной она им покажется. Как трудно будет им вообразить, почему нам приходилось возиться с неясными непрямыми умозаключениями, почему нам приходилось смотреть сквозь мутное стекло, когда они могут видеть все непосредственно.

Но вы, надменные по-читатели будущего, простите нам наше невежество, как мы прощаем тем, кто был невежественен до нас. Тайна наследственности вышла для нас на свет, но мы увидели этот великий свет только потому, что наши предшественники не уставали искать во тьме. Так что если вы, о идущие за нами, когда-нибудь снизойдете и посмотрите на нас с высоты вашего превосходства, вспомните, что вы достигли всего этого только по спинам наших усилий. Потому что шарить в темноте, не поддаваясь искушению отдохнуть, пока свет понимания не прольется на нас, – неблагодарная работа. Но если бы мы поддались искушению и перестали искать, ваше царство никогда не настало бы.