После того, что Тэсс услышала в риге, мысли ее снова обратились к дому пастора в далеком Эмминстере — не раз она вспоминала о нем за последнее время. Ей было сказано, что письмо Клэру она может отправить через его родителей, если пожелает ему написать, а в случае каких-либо затруднений может обратиться непосредственно к ним. Но сознание, что она не имеет на него никаких моральных прав, не позволяло ей писать; в результате для семьи Клэра ее словно и на свете не было, — так же, как перестала она после замужества существовать для своих родителей. Она как бы отрезала себя и от тех и от других, что вполне соответствовало независимому ее характеру: ничего не хотела она получать из милости или сострадания, которых, по здравому рассуждению, не заслуживала. Она решила положиться только на себя и не извлекать пользы из формального родства с чужой семьей — родства, обретенного ею только потому, что один из членов этой семьи, действуя под влиянием минутного порыва, написал свое имя в церковной книге рядом с ее именем.

Но рассказ Изз задел ее так больно, что подобное самоотречение оказалось свыше ее сил. Почему муж ей не написал? Он ясно сказал, что даст знать, где обоснуется; но он не написал ни строчки, не сообщил своего адреса. Неужели он действительно равнодушен к ней? А может быть, он болен и первый шаг следует сделать ей? Конечно, у нее хватит смелости зайти к его родителям, навести справки и сказать, как огорчает ее его молчание. Если отец Энджела действительно хороший человек, как она слыхала, то он поймет, в каком она отчаянии. О своем бедственном положении она умолчит.

Уйти с фермы в будний день она не могла. Оставалось только воскресенье. Через меловое плоскогорье, где находился Флинтком-Эш, еще не была проложена железная дорога, и ей предстояло идти пешком. В оба конца ей нужно было сделать тридцать миль, и, чтобы вернуться вовремя, она решила встать как можно раньше.

Через две недели, когда снег стаял и ударили морозы, Тэсс решила отправиться в путь, пользуясь тем, что дорога хорошая. В воскресенье, в четыре часа утра, она спустилась по лестнице и вышла под звездное небо. Погода ей благоприятствовала, земля звенела под ее ногами, как наковальня.

Мэриэн и Изз приняли близко к сердцу эту экскурсию, зная, что она имеет отношение к Клэру. Жили они в домике на той же улице и пришли снарядить Тэсс в путь. Они убедили ее надеть лучшее платье, чтобы покорить сердце свекра и свекрови, хотя Тэсс колебалась, зная, что старый мистер Клэр придерживается суровых кальвинистских догматов. Уже год прошел со дня ее свадьбы, но у Тэсс еще осталось кое-что из нарядов, и она могла одеться очень мило, как простая деревенская девушка, не гоняющаяся за модой: серое платье из мягкой шерстяной материи, отделанное рюшем из белого крепа, подчеркивающим розовый тон шеи и щек, черный бархатный жакет и шляпа.

— Какая жалость, что твой муж не может сейчас на тебя поглядеть! Ты настоящая красавица! — сказала Изз Хюэт, любуясь Тэсс, когда та стояла на пороге дома, освещенная стальным светом звезд, а за спиной ее мерцало желтое пламя свечи.

Изз великодушно забыла о самой себе — да иначе и быть не могло: ни одна женщина, если сердце у нее было больше ореха, не могла питать вражду к Тэсс, потому что ее доброта и исключительная душевная сила легко побеждали низменные женские чувства — злобу и зависть.

Еще раз оправив ее платье и смахнув пылинки с жакета, они отпустили ее, и она исчезла в жемчужных предрассветных сумерках. Они услышали, как ее башмаки начали постукивать по твердой дороге, когда она ускорила шаги. Даже Изз желала ей удачи, и, не видя в этом особой добродетели, радовалась, что в минуту искушения не причинила зла своей подруге.

Год тому назад Клэр женился на Тэсс, и почти год прошел с тех пор, как он с ней расстался. Но в это ясное, сухое зимнее утро на меловом плоскогорье Тэсс, помня о своей цели, не унывала и бодро шла вперед, вдыхая разреженный воздух. В эту минуту она, несомненно, мечтала о том, чтобы понравиться свекрови, рассказать ей всю свою историю, сделать ее своей союзницей и в конце концов вернуть скитальца.

Вскоре она дошла до края плоскогорья, у подножия которого широко раскинулась Блекмурская долина, туманная и тихая в предрассветных сумерках. Здесь, на Тшато, воздух был бесцветный, а там, внизу, отливал синевой. Тэсс привыкла теперь работать на полях в сотню акров, а в долине отдельные поля занимали меньше шести акров, и столько их было, что с этих высот они напоминали петли рыболовной сети. Здесь, на плато, пейзаж был выдержан в тонах беловато-коричневых, а внизу, как и в долине реки Фрум, всегда в зеленых. И, однако, там, в этой долине, настигло ее горе, и теперь она любила ее не так, как раньше. Для Тэсс, как и для всех, кто познал горе, красота заключалась не в самой вещи, а в том, что эта вещь символизировала.

Оставив долину с правой стороны, она по-прежнему держала путь на запад: миновала Хинток, пересекла под прямым углом проезжую дорогу из Шертен-Эббес в Кэстербридж, обогнула Догбери-Хилл, Хай-Стой и ложбину между ними, которую называли «Кухней дьявола». Придерживаясь горной дороги, она достигла перекрестка «Крест в руке», где высится немой и одинокий каменный столб, отмечая место, ознаменованное каким-то чудом или убийством, а может быть, и тем и другим. Пройдя еще три мили, она пересекла прямую и безлюдную римскую дорогу, носившую название «Дороги Вязов», и проселком спустилась с холма в маленький городок, или, вернее, деревню Эверсхэд. Полпути было пройдено. Здесь она отдохнула и еще раз плотно позавтракала — не в харчевне «Свинья и желудь», так как харчевен она избегала, а в коттедже около церкви.

Вторую половину пути она шла по Бэнвилльской дороге, и здесь пейзаж был более приветлив. Но по мере того как уменьшалось расстояние, отделявшее ее от цели путешествия, Тэсс все больше теряла уверенность, и задуманное предприятие начинало ее пугать. Она так ясно видела предстоящую встречу, что не обращала внимания на дорогу и едва не заблудилась. Однако в полдень она остановилась у ворот на склоне котловины, в которой был расположен Эмминстер.

Квадратная колокольня церкви, где, как знала Тэсс, находился в это время священник со своей паствой, показалась ей грозной. Она пожалела, что не могла прийти в будний день. Такой благочестивый человек может осудить женщину, отправившуюся в путь в воскресенье, и не поймет, что другого выхода у нее не было. Но не возвращаться же ей назад! Она сняла грубые башмаки, в которых вышла из дому, надела другие, из тонкой кожи, и, спрятав старую пару в живую изгородь у ворот, где легко было ее найти, стала спускаться с холма. От ходьбы и свежего воздуха она раскраснелась, но румянец сбежал с ее щек, когда она приблизилась к дому священника.

Тэсс надеялась, что какой-нибудь счастливый случай придет ей на помощь, но надежда не оправдалась. Холодный ветер неприветливо шелестел в кустах на лужайке перед домом. Хотя Тэсс и надела лучшее свое платье, представить, что в этом доме живут ее близкие родственники, она все-таки не могла. А ведь по существу невелика была пропасть, их разделяющая: те же страдания, те же радости и размышления, рождение и смерть, и загробная жизнь — это был их общий удел.

Она сделала над собой усилие, вошла в калитку и позвонила у двери. Дело сделано, путь назад отрезан. Нет, не отрезан. Никто не вышел на звонок. Нужно было снова овладеть собой и повторить попытку. Она позвонила вторично. Волнение и пройденные пятнадцать миль дали себя знать: усталая, она ждала, опустив руку на бедро и прислонившись к стене дома. Под холодным ветром листья плюща сморщились и посерели; они шуршали, задевая друг друга, и шелест этот действовал ей на нервы. Клочок запятнанной кровью бумаги из мусорной кучи — в него когда-то было завернуто мясо — метался вдоль улицы, слишком легкий, чтобы опуститься на землю, слишком тяжелый, чтобы улететь; вместе с бумагой металось несколько соломинок.

Второй звонок был громче, но все-таки никто не отозвался. Тогда она сошла с крыльца, открыла калитку и вышла на улицу. И хотя она оглянулась нерешительно, словно хотела вернуться, но, закрывая калитку, вздохнула с облегчением. Ее преследовала мысль, что ее узнали (хотя это и казалось невозможным) и приказали не принимать.

Тэсс дошла до угла. Она сделала все, что могла: но, не желая облегчать себе задачу, чтобы потом раскаиваться, она вернулась и прошла мимо дома, посматривая на окна.

А, вот в чем дело! Они все ушли в церковь. Она вспомнила, как муж ее рассказывал, что по настоянию отца все домочадцы, не исключая и слуг, ходят к утренней службе и в результате едят по возвращении домой холодный обед. Следовательно, нужно только подождать конца службы. Побоявшись ждать около дома, чтобы не обращать на себя внимания, она пошла к церкви. Но когда она дошла до церковной ограды, молящиеся начали расходиться, и Тэсс очутилась в толпе.

Эмминстерские прихожане глазели на нее так, как могут глазеть только возвращающиеся из церкви досужие жители маленького городка на незнакомую женщину незаурядной внешности. Она ускорила шаги и стала подниматься по той самой дороге, по которой пришла, чтобы где-нибудь между живыми изгородями переждать, пока семья священника пообедает и будет готова ее принять. Вскоре Тэсс оставила далеко позади всех прихожан, кроме двух молодых людей, которые быстро шли рука об руку.

Когда они к ней приблизились, она услышала, как они что-то серьезно обсуждают; и женское чутье помогло ей уловить сходство их голосов с голосом ее мужа. Эти двое были его братья. Забыв обо всех своих планах, Тэсс боялась только, как бы они ее не догнали сейчас, когда она взволнована и не подготовлена к встрече с ними. Хотя она понимала, что они не могут догадаться, кто она, но инстинктивно боялась попасться им на глаза. Они ускорили шаги, и она тоже пошла быстрее. Ясно было, что они озябли в церкви во время длинной службы и хотят размяться перед обедом.

Один только человек опередил Тэсс, поднимавшуюся на холм, — хорошо одетая молодая женщина, довольно миловидная, но, пожалуй, слегка чопорная и жеманная. Тэсс почти нагнала ее, когда братья ее мужа очутились так близко за, ее спиной, что она могла расслышать каждое их слово. Сначала они не говорили ничего, что представляло бы для нее интерес, потом один из них, заметив идущую впереди молодую женщину, сказал:

— Это Мерси Чант. Догоним ее.

Тэсс слышала это имя. Это была та самая девушка, которую прочили в жены Энджелу его и ее родители. И, вероятно, он женился бы на ней, не повстречайся ему на пути Тэсс. Если бы Тэсс не знала этого раньше, то узнала бы сейчас, так как один из братьев продолжал:

— Ах, бедный Энджел, бедный Энджел! Стоит мне увидеть эту милую девушку, и я опять жалею о том, что он так поторопился с этой женитьбой на доильщице, или кто она там такая! Странная какая-то история. Не знаю, поехала она к нему или еще нет. Во всяком случае, несколько месяцев назад, когда я получил его последнее письмо, ее там не было.

— Ничего не могу сказать. Теперь он никогда не бывает со мной откровенен. Его неудачная женитьба, по-видимому, еще усилила то отчуждение, начало которому положили его нелепые убеждения.

Тэсс опять ускорила шаги, но, если бы пошла еще быстрее, она обратила бы на себя их внимание. В конце концов они ее догнали и прошли мимо. Мерси Чант, услышав за собой шаги, оглянулась, поздоровалась с ними, и дальше они пошли втроем.

Вскоре они поднялись на вершину холма. Должно быть, это и было целью их прогулки, так как они замедлили шаги и повернули к воротам, где час назад отдыхала Тэсс и смотрела вниз на город, прежде чем спуститься туда. Разговаривая, один из братьев шарил зонтиком в кустах и вдруг что-то вытащил оттуда.

— Старые башмаки, — объявил он. — Вероятно, брошены каким-нибудь бродягой.

— Или каким-нибудь обманщиком-попрошайкой, который решил войти в город босиком, чтобы мы его пожалели, — сказала мисс Чант. — Да, несомненно, это так! Башмаки прекрасные и совсем не изношены. Какой гнусный обман! Я отнесу их домой и отдам какому-нибудь бедняку.

Катберт Клэр, нашедший башмаки, подцепил их на ручку зонта — и Тэсс лишилась своей обуви.

Она слышала этот разговор, когда, закрыв лицо шерстяной вуалью, проходила мимо них. Потом, оглянувшись, она увидела, что они отошли от ворот и спускаются с холма, унося ее башмаки.

Тогда наша героиня побрела дальше. Слезы, горькие слезы струились по ее лицу. Она понимала, что только чрезмерная впечатлительность заставила ее истолковать разыгравшуюся сцену как свой приговор, но справиться с собой она не могла и чувствовала себя беззащитной перед этими зловещими предзнаменованиями. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться: жене Энджела чудилось, будто эти утонченные, на ее взгляд, клерикалы загнали ее на холм, словно какое-то презренное существо. Обида была нанесена неумышленно, но все-таки жаль, что Тэсс встретила сыновей, а не отца, который, несмотря на узкий свой кругозор, был далеко не так накрахмален и выутюжен, как эти двое, и обладал высоким даром милосердия.

Вспомнив запыленные свои башмаки, Тэсс готова была пожалеть их за те насмешки, какие они вызвали, и невольно подумала о том, как безнадежно складывается жизнь владелицы этих башмаков.

«Ах! — подумала она, все еще плача от жалости к самой себе. — Они не знали, что в этих башмаках я шла по каменистой дороге, чтобы сберечь эти хорошенькие туфли, которые он мне купил! Да, этого они не знали! И не знали, что он выбирал материю для лучшего моего платья… Откуда им знать? А если бы и знали, то, пожалуй, не было бы им дела до этого, потому что не очень-то любят они его, бедного!»

Теперь она плакала от жалости к любимому, к тому, чьи предрассудки были причиной всех ее последних страданий. И она брела своей дорогой, не ведая того, что величайшее несчастье постигло ее сейчас, когда она о своем свекре судила по его сыновьям и в этот критический момент по-женски упала духом. Она находилась в таком жалком положении, что, несомненно, мистер и миссис Клэр отнеслись бы к ней сочувственно. Их сердца всегда были открыты для несчастных, дошедших до последней черты, тогда как более утонченные душевные страдания людей, чье положение нельзя было назвать отчаянным, не вызывали у них ни интереса, ни внимания. Широко раскрывая объятия мытарям и грешникам, они забывали о том, что можно замолвить словечко и за книжников и фарисеев, у которых тоже бывают свои невзгоды. Благодаря этой ограниченности они оказали бы своей невестке радушный прием — ее несчастья давали ей все права на их любовь.

Тэсс возвращалась той самой дорогой, по которой шла если не с радостной надеждой, то, во всяком случае, с уверенностью, что в ее жизни наступает кризис. Но никакого кризиса, по-видимому, не произошло, и ей ничего иного не оставалось, как трудиться на тощих полях до тех пор, пока она снова не наберется храбрости, чтобы пойти к родителям Клэра. Однако она не настолько отчаялась, чтобы и на обратном пути не откинуть вуаль: пусть все видят, что она красивее Мерси Чант. Впрочем, она печально покачала головой. «Это ни к чему, ни к чему! — сказала она себе. — Никто моего лица не любит, никто его не видит! Никому нет дела до такого жалкого существа, как я!»

Она шла, еле волоча ноги. Ей некуда и незачем было спешить, и она двигалась по инерции. На скучной длинной Бэнвилльской дороге она начала уставать и часто прислонялась к воротам или останавливалась возле столбов, отмечающих мили.

Ни в один дом она не заходила. Наконец, пройдя семь-восемь миль, Тэсс спустилась с высокого крутого холма в местечко Эверсхэд, где утром завтракала, еще преисполненная надежды. Домик около церкви, куда она снова зашла, находился в конце деревни. Пока хозяйка ходила за молоком в чуланчик, Тэсс, посмотрев в окно, удивилась, что на улице никого не видно.

— Должно быть, все пошли к вечерне? — спросила она.

— Нет, милая, — отозвалась старуха. — Сейчас рано, и к службе еще не звонили. Народ собрался в сарае слушать проповедь. У нас тут один проповедник читает проповеди между службами: говорят, усердный христианин! Ну, да я не хожу его слушать! Хватит с меня и того, что священник говорит с кафедры.

Когда Тэсс пошла дальше по улице, ее шаги гулко отдавались на мостовой, словно деревня вымерла. На полдороге к звуку ее шагов примешались другие звуки, — увидев неподалеку сарай, Тэсс догадалась, что это до нее доносится голос проповедника; он отчетливо раздавался в неподвижном, чистом воздухе, и вскоре она могла разобрать отдельные фразы, хотя проходила у задней стены сарая.

Проповедь, как и следовало ожидать, была в крайне антиномистском духе: речь шла об оправдании верой, как учил апостол Павел. Свою мысль оратор излагал с воодушевлением и энтузиазмом, но больше декламировал, чем убеждал, ибо как диалектик явно никуда не годился. Хотя Тэсс не слыхала начала проповеди, но догадалась, какой библейский текст был выбран, потому что оратор все время повторял:

«О несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине — вас, у которых пред глазами предначертан был Иисус Христос, как бы у вас распятый?»

Тэсс прислушалась и заинтересовалась, потому что проповедник, хотя и вдаваясь в крайность, излагал взгляды отца Энджела, а еще больше заинтересовалась она, когда оратор начал подробно рассказывать о своем собственном духовном опыте, о том, как обрел он эту веру. Был он, по его словам, величайшим из грешников. Он богохульствовал, водился с людьми безрассудными и распутными, но настал день пробуждения, а случилось это главным образом благодаря влиянию одного священника, которого он сначала грубо оскорбил. Слова, сказанные этим священником при прощании, запали ему в сердце и хранились там, пока, по милости божьей, не произвели в нем этой перемены и не сделали его таким, каков он сейчас.

Однако Тэсс поражена была не столько проповедью, сколько голосом, который — как ни странно это могло показаться — удивительно напоминал голос Алека д'Эрбервилля. Тревога и ожидание были написаны на ее лице, когда она обошла сарай и остановилась у входа. Лучи зимнего солнца, низко стоявшего над горизонтом, били прямо в широкую двустворчатую дверь амбара; одна створка была открыта, и солнечные лучи падали на проповедника и его слушателей, защищенных стенами амбара от северного ветра. Слушателями были исключительно крестьяне, и среди них находился человек, которого видела она в памятный для нее день, когда он нес горшок с красной краской. Но она смотрела только на центральную фигуру этой картины. Проповедник стоял на мешках с зерном, лицо его было обращено к собравшимся и к двери. Было три часа дня, лучи солнца падали прямо на него, и та странная пугающая догадка, которая мелькнула у Тэсс, как только она ясно расслышала его слова, — эта догадка подтвердилась: перед ней был ее обольститель.