Алена Жукова
Август
© Алена Жукова, 2014
Самоубийцы пишут предсмертные записки, в которых успевают признаться в любви всему миру и попросить у него же прощения за то, что оказались тут лишними. А безнадежные больные, вроде меня, медлят, сомневаются, цепляются за каждую соломинку. Как вдруг – бах, и уже не до писем – только бы не возвращаться в сознание и не чувствовать боль. Тогда-то и возникает сожаление, что вовремя не написала: «Прошу никого не винить в моей смерти…» На первый взгляд, и так очевидно: кого тут будешь винить, если болезнь неизлечима? Но они – мои близкие, стоят рядом и чувствуют, постоянно чувствуют свою вину, словно что-то не так сделали, чего-то недодали… Ребята, бросьте, все нормально. Теперь нормально. Что было раньше – не считается. Мы жили так, словно бессмертны. А как по-другому? Бессмертные уверены в себе, в завтрашнем дне, в разумности мироустройства. Они знают, что завтра для них опять взойдет солнце, и нет оснований в этом усомниться. Я тоже когда-то была бессмертной. А теперь не исключено, что в процессе написания такой записки могу забыть, что, собственно, собиралась сказать, – теряю смысл и цель любого, даже самого простого действия. Доктор говорит, что это из-за метастазов. Они перебрались из груди в позвоночник, потом в шею, а теперь микроскопическими спорами отравляют мозг. Наверное, правильнее было бы написать: «Дорогие мои, поздравляю вас со своей кончиной, отдыхайте». Только вот врачи не дают. Тянут резину, хотя уже точно знают: оперировать нельзя, а химия не работает.
Недавно пришла мысль в голову, зацепившись там за новый раковый узелок, да так крепко, что не отпускает даже в наркотическом сне. А мысль такая: если мысленно спускаться вниз по годам от дня сегодняшнего до самого первого дня жизни, наступившего почти полвека назад, и при этом ясно представлять ситуацию, которая в любой момент могла привести к смерти, то можно эту жизнь остановить без всякого на то насилия. Мысленно! Например: вспоминаем, как в позапрошлом году врачи настаивали на очередной химиотерапии. Убеждали, что есть небольшая положительная динамика и надо продолжать. Согласилась. Теперь представим, что тогда послала всех нафиг, поехала в отпуск, нажарилась на пляже, наплевала на анализы и проверки. Что бы случилось? Да то, что должно было случится давно: тело в ямку, а душа к звездам. Per аsрera ad аstra! Да уж, к тем самым астрам-звездам… Почему для меня астры всегда пахнут кладбищем и школой? Первое сентября – горечь в горле, запах конца лета, конца каникул, а теперь и конца жизни.
Правильнее всего уйти сейчас, в августе: «Еще не осень, но уже…» Своими ушами слышала, а может, показалось, как дочь и муж шептались у кровати: «Врач сказал, что до конца месяца… и всё… надо готовиться…» И слезы, слезы… Родные мои, отпустите!
На самом деле мне все легче и радостней. Отчетливо вижу прошлое: квартиру, где выросла, улицу, школьных подруг, маму, даже коробочки с моими «детскими секретиками». В них много чего спрятано: морские камешки, ракушки, цветные стеклышки из калейдоскопа, смятые маргаритки и бабочка на булавке. А если втянуть носом воздух, откуда-то потянет бабушкиными пирожками с вишнями. За больничным окном кто-то крикнул: «Лерка, выходи!» Там – большой мир. Мой мир теперь сузился до кровати с капельницей, откуда по капле выдавливается его смысл. А был ли он? Надо разобраться. Говорят, что когда формулируешь мысли на бумаге, они становятся яснее. Это заблуждение. Мысли, перешедшие в слова, теряют множество значений и оттенков. Они вдруг скукоживаются и становятся фальшивыми насквозь. Хорошо, что руки уже не могут справиться с эпистолярной задачкой. Они уже ни с чем не могут справиться. Можно, конечно, не писать, а наговорить на диктофон. Попрощаться и попросить о прощении, а главное – рассказать дорогой семье о них самих, да так, чтобы в ответ ни слова упрека и возражения. То, чего вы боитесь и называете «Лерочкиным уходом из жизни», происходило рядом с вами всегда.
На недавних, или, как скажут потом, «на последних фотографиях» семья стоит стеной, тесно прижавшись друг к другу вокруг умирающей именинницы. Сплотились, подтянулись: «Все на борьбу с болезнью!» На самом деле, дорогая семья, вас объединил страх. Каждый из вас задает себе похожие вопросы: «Лерка тут, с нами, или уже нет? Как с этим жить? А потом, когда она уйдет, что будет?» Вам очень не хочется менять свои привычки, мысли, планы, оказавшись один на один друг с другом. Каждый из вас любил меня для себя и не любил для другого. Мама, ты не уставала повторять: «Куда твои глаза глядели? Твой муж полное ничтожество!» Последнее слово ты всегда произносила с эдаким змеиным шипением. Костик, ты тоже прав: «Твоя мама – хроническая идиотка. Не понимаю, как ты умудрилась вырасти нормальным человеком?» Доченька, и ты, конечно же, имеешь право заявлять, что с нами не о чем говорить. Дорогие мои, перестаньте ссориться. Я почему-то уверена, что моя смерть вас помирит. Так бывает. Чем раньше, тем лучше. Возможно, мой дневник обратного отсчета, который я постараюсь наговорить или нашептать, как получится, поможет вам в этом.
Сегодняшний день можно проехать, хотя когда-то, во времена бессмертия, он считался важным – День Рождения. Цветы во всех углах больничной палаты: от родственников, от друзей, от коллег. Репетиция прощания с безвременно ушедшей… Есть и астры. Попросила их поставить рядом на тумбочку. Теперь чувствую горький запах случайно надломленного цветка. Его багрово-сиреневая башка безжизненно свесилась набок и теперь похожа на репейник. Вчерашний день тоже забыла, зато вдруг ясно всплыла картинка пятилетней давности. Тогда меня прооперировали, и считалось, что очень удачно. Вернулась надежда – все обойдется. После этого три года ремиссии и каждый прожитый день – подарок. Дорогие мои, вы тогда быстро оправились от испуга, и началось. Никто никого не жалел. Грызлись так, что искры летели, а мне хотелось жить, очень хотелось, но где-то не тут, не с вами. Не получилось. Вы решили, что после всех нервов, потраченных на меня, наконец наступил ваш звездный час. Теперь пришла моя очередь не находить себе места, когда ты, мама, после очередной стычки с зятем демонстративно уезжала жить к подруге и не отвечала на звонки, а наученная тобой подруга клялась, что не виделась с Ниной Николаевной больше месяца. Что же я слышала от тебя тогда, мой дорогой Костя?
– Неужели-таки пропала? – спрашивал ты с надеждой в голосе и успокаивал, что сейчас же обзвонишь все морги, авось повезет, и уходил на поиски себя в интернете.
Ты подсел на соцсети, зарегистрировавшись везде, от Одноклассников до Фэйсбука, – выставлял свои фотографии двадцатилетней давности, балдел от лайков и комментировал все глупости, которые несли твои интернет-друзья и подружки. Ты казался им интересным, загадочным, успешным и красивым. Поиск себя привел к чудесному результату: виртуальный Костя стал популярен. С этого момента у тебя началась новая жизнь, в которой уже не было места ни мне, ни нашей Люське. А ей как раз в то время был очень нужен папа – тот, которого мы давно потеряли. Наша несчастная Люська, закончив университет, металась в поисках работы и женского счастья, обламываясь на каждом интервью и новом, неудачном знакомстве. Нигде не везло. Замыкалась в себе, орала, уходила вечерами черт знает куда и с кем. Все закончилось бедой. Доченька моя, прости нашу глухоту и тупость. Никто не подозревал, что это болезнь, а не плохой характер. Так были воспитаны: «Пионер – всем ребятам пример. Будь готов – всегда готов! Утро красит нежным светом…» А ты задергивала наглухо шторы, натягивала на голову капюшон и не могла встать с постели раньше полудня. Ночами не спала, маялась, курила до одури, подвывая и качаясь, как еврей на молитве, воткнув в уши наушники с бесконечным, тупым рэпом. Потом ушла из дому, выбросила мобильник, сумку со всеми документами и кошельком. Искали тебя долго. Нашли у бомжей – полуголую, грязную, ничего не соображающую. Врачи поставили диагноз: острый психоз на фоне клинической депрессии. Лечили долго. Ты вернулась к жизни, а я уже нет. Наверное, тогда и завертелось по новой колесо самоуничтожения: опять на том же месте опухоль, а дальше – только страх, выжигающий все живое внутри. Мама, помнишь, как, поджимая губы, ты сквозь зубы цедила ядовитые упреки, поминая, что яблоко недалеко падает от яблони, и заодно Костину гнилую генетику, доставшуюся от отца-алкоголика. Костя, ты молодец! Удержался – не запил и не ушел на сторону. Попросту спрятался. Ходил рядом, сидел рядом невидимкой – бессловесный, непроницаемый, отстраненный. Сработала самозащита. У вас сработала, а моя сломалась. Вы не виноваты. Это я сама.
Хочу рассказать вам почти мистическую историю, которая приключилась со мной перед тем, как свалилась окончательно. Два года назад, как вы помните, пришлось разъехаться. Мама, ты заявила, что больше не можешь с нами жить, и перебралась в квартиру-кормилицу, которую много лет сдавали после смерти отчима. Семейный бюджет пошатнулся, а жить на одну пенсию у тебя не получалось, но я не об этом. Позволь мне выговориться. Этого практически не случалось в диалогах с тобой. Слушать ты не умеешь, не потому, что бессердечная, – нетерпеливая. Мысль улавливаешь сразу и мгновенно реагируешь, не давая закончить фразу. Так было всегда – мы умолкали, ты говорила. Неудивительно, что груз недоговоренного, даже, скорее, не выговоренного, кажется причиной моей сильной одышки и невозможности набрать в грудь достаточно воздуха. Комок в горле, дыхательный спазм и глаза на мокром месте – это у меня с детства. От беззащитности, или, правильнее сказать, от незащищенности. Синдром двоечницы, неудачницы-дочки перед супермамой. Ты сама много раз говорила, что ждала сына – хотелось по молодости угодить отцу. Потом желание делать хоть что-нибудь не для себя прошло навсегда. Рожала не ребенка, а подарок любимому. Подарок не получился, но отцу понравилась его копия: сероглазая, щекастая, с белесыми тонкими волосиками – полная противоположность твоей смугло-чернявой породе. Отца я почти не помню, ты ушла от него к другому мужчине, когда мне было всего три года, решив, что будет лучше для всех, если ребенок забудет своего «кобеля-папашу». Он завел шашни с молодой ассистенткой в долгой киноэкспедиции на Урале. Добрые люди донесли, ты накатала письмо парторгу киностудии. Отца уволили – на одного фотографа меньше, делов-то, зато никто в твою сторону косо не посмотрел: такого, как ты, директора фильма, теперь это называется – продюсер, надо было еще поискать. Все режиссеры выстраивались к тебе в очередь. Победил самый сильный, далеко не молодой, но зато крепко заслуженный. Он позвал тебя замуж, и с тех пор вплоть до его смерти ты почти ни с кем больше не работала. Не знаю, как сложилась бы моя жизнь с отцом, но за отчима тебе благодарна. Эдуард заменил мне всех, даже друзей, с которыми было не так интересно, как с ним. Удивительно, что мы оба робели перед твоей красотой. Помню, как вдвоем стоим перед зеркалом – растерянные, неуклюжие, и стараемся освоиться в новой нарядной одежде, которую ты приказала надеть на премьеру фильма. Эдуард в светло-сером замшевом пиджаке напоминает беременного слона, а я – кремовую куклу в оборчатом бледно-розовом платье. И вдруг за нашими спинами вспыхивает пламя. Это ты, наша красавица, затянутая во что-то кроваво-алое с золотыми искрами, стараешься справиться с копной смоляных волос, никак не желающих укладываться в ракушку на затылке. Мы теряем дар речи, боясь обернуться. Я первой выхожу из ступора и бросаюсь обнимать твои колени – выше не дотягиваюсь, мне нет и шести. Ты вскрикиваешь и отгоняешь меня, чтобы не помяла платье, зовешь на подмогу бабушку. Бабуля уводит меня на кухню и наливает чашку киселя, приказав немедленно выпить, если хочу пойти в кино. Давлюсь крахмальной слизью, выплевывая косточки, как вдруг одна вишенка падает с ложки на платье. Зная, что накажут за неряшество, стряхиваю ее с оборки, как тут же разливаю на колени горячий чай. Бабушка быстро запечатывает мой рот ладонью и шепчет: «Не смей реветь, маму сейчас нельзя беспокоить», – но я рыдаю от невыносимой боли. На коленях вспухают пузыри, и холодная вода не помогает. До премьеры остается каких-то полчаса. Ты швыряешь в угол сумочку и в отчаянии произносишь: «Вот так всегда! Если куда-то собрались, значит, Лерка все испортит!» Эдуард вызывает скорую и напрочь забывает про такси, которое приехало за нами. Он усаживает тебя в машину, успокоив, что обязательно подъедет к окончанию фильма, а мы едем в больницу.
Потом наступает утро вашего отъезда в Ялту, потом такие же утра, дни, вечера перед командировками в Киев, Ленинград, Москву. В квартире еще долго пахнет твоими духами, и я вывожу потным пальцем слово «мама» на запорошенной пудрой столешнице трельяжа.
Бабушка всю жизнь, как попугай, повторяет: «Маму нельзя беспокоить». Мои детсадовские болезни и успеваемость в школе расстраивают тебя. Бабуля лживо рапортует в письмах и телеграммах, летящих в разные уголки страны, о стопроцентном здоровье дочки, о хороших оценках, вкладывая в конверты фотографии беззубой девочки с букетом и бантом, потом угловатого подростка, а потом… В мои неполные пятнадцать уходят из жизни сначала бабушка, а потом Эдуард. Наконец я становлюсь твоей дочерью, но, вовремя не усвоив законов игры в дочки-матери, мы обе начинаем их нарушать.
Что-то я далеко ушла от истории, которую собиралась рассказать. Для этого надо выпрыгнуть из детства и отмотать лет тридцать, приблизившись к своему «ягодному» юбилею.
Мама, после твоего переезда пришлось чуть ли не каждый день тебя навещать: то давление подскочило, то упала на ровном месте, восьмой десяток – не шутка. И вот всякий раз, как я заезжала во двор твоего дома, мне на глаза попадалась симпатичная пожилая парочка. Она – сухонькая старушка в белом вязаном берете, он – седой, согнутый пополам старик на кривых ногах с палкой в трясущихся руках. Ступают осторожно, глядя под ноги, и курлычат что-то на ухо друг другу. Я сразу мысленно обозвала их «голубками». Удивительным казалось то, что, в какое бы время суток к тебе ни заезжала, они всегда выходили из дому. Однажды, в августе, перед днем рождения, заехав к тебе, припарковалась в очень неудобном месте – напротив детской площадки. Пробыла у тебя недолго, быстро растеряв остатки хорошего настроения. Выйдя из подъезда, мысленно продолжала спорить с тобой. Сама не заметила, как села в машину, как завела ее и резко дала задний ход. В последний момент ударила по тормозам, завидев в заднем стекле моих «голубков» чуть ли не в метре от капота. Выскочив из машины, окаменела. «Голубков» не было, зато под задними колесами лежал помятый скутер, а его хозяин, мальчишка лет двенадцати, стоял рядом. Если бы не затормозила, то он, летевший с соседней горки, угодил бы прямо под машину. Опомнившись, стала искать глазами моих спасителей, мелькнувших в заднем стекле так вовремя, но мальчишка тупо повторял, что никаких стариков тут не было. Помнишь, мам, как я вернулась тогда к тебе и попросила помочь найти эту милую пару, но получила в ответ закатанные глаза и зловещий шепот: «С ума сошла? Ты про Шишкиных, что ли? На кладбище они оба давно. Не к добру это, слышишь, Лерка. Срочно к врачу иди… Проверяйся… Покойники просто так знаки не подают. У Шишкиной вот тоже рак был. Но не твой, тяжелей. Она уже и не вставала, а Шишкин отказался ее в хоспис сдать. Мучились оба страшно. Не знаю, правда или нет, но говорят, что он ее придушил, а потом сам отравился… Может, враки, но странно как-то – чуть ли нe в один день умерли».
Проверяться тогда не побежала, даже думать не хотела. Всего год прошел после операции. Чувствовала себя нормально. Какого-то разумного объяснения этой странной встречи с потусторонним миром в лице усопших Шишкиных у меня не нашлось. Но совсем недавно ты, Костя, опять напомнил мне историю этой семьи, принеся в дом диск нашумевшего фильма австрийского режиссера под названием «Любовь». Я, посмотрев его, сразу вспомнила моих «голубков» и в тот момент безоговорочно поверила слухам про их совместный уход. Конечно, Шишкин, бесконечно любя свою жену, помог ей уйти, и неважно, как ушел сам. Просто ушел… В тот вечер после фильма я спросила тебя, Костя, а мог бы ты, как Шишкин, меня спасти? Ты не понял моего вопроса и посмотрел как на слегка поехавшую головой: «Какой Шишкин? От чего спасать?» Тогда я решилась попросить о помощи, ну, например, как в кино – подушку на лицо, и все… Что ты ответил? Ты отшутился, что желание меня придушить у тебя возникает каждый день из-за моих глупостей, и что я никогда не вылечусь, если не буду верить врачам, которые сказали, что надо пройти еще одну «химию», и вообще, что скоро человечество обязательно найдет способ, как с этим бороться. В этот момент я поняла: ты меня не любишь. И про желание придушить – не шутка, но шуткой останется навсегда, и помощи от тебя не дождусь. Все, как всегда, должна сделать сама, даже уколы – ты боишься шприцов, крови и покойников.
Костя, а помнишь, как мы отметили нашу серебряную свадьбу? Невеста была лысой и бледной. Но, если честно, я себе тогда нравилась – стильно выглядела. Обнажившаяся черепушка оказалась идеальной формы, глаза выкатились на пол-лица, а кожа приобрела алебастровую прозрачность на лбу и ушах. Готика просто, но тебе, конечно, нравилась другая Лерка, в которую влюбился двадцать пять лет назад, – сексуально неудовлетворенная, очень чувственная, недавно оставленная своим первым возлюбленным. Тому, первому, досталась незавидная роль репетитора семейной жизни. Ученица оказалась тупой, трусливой и бесхарактерной. Он быстро сбежал, поскандалив с потенциальной тещей, и я не бросилась догонять, а вот за тобой пришлось побегать. Когда ты впервые зашел в дом с охапкой сирени и театрально бросил ее к нашим ногам, мама в тебя влюбилась. Ты был в ее вкусе: розы – корзинами, шампанское – рекой, клубника – ведрами. Умел пустить пыль в глаза. Было чем: красавчик, умница, физик-теоретик, папа – большой партийный начальник, денежки водятся. Про гнилую наследственность стало понятно потом, когда поперли твоего отца со всех постов за беспробудную пьянку. Поначалу у тебя к спиртному тяги не было, был кураж: гитару в руки, девчонки в глаза заглядывают, ну как не выпить, и поехало… Физтех не закончил, перевелся в педагогический, быстро облысел и накачал пивной живот. В материнских глазах появилось презрение. Она перестала кокетничать с тобой, а потом разговаривать. Семью спасло от разрушения появление на свет нашей Люськи. Все сбавили обороты и продолжили жить ради ребенка, напоминая друг другу об этом, когда уже никаких доводов не находилось. Так и дожили до нашей годовщины. Тебе захотелось отметить это как-то необычно. Придумал поездку на Кубу. Онколог предупредил, что после перенесенной болезни мне вредны буквально все радости, за которыми туда едут: солнце, алкоголь, кофе и сигарный дым. Я согласилась с его доводами, но не стала объяснять, что человеку важно опять захотеть все это попробовать просто для того, чтобы не потерять вкус к жизни.
То, что случилось со мной на Кубе, не объяснишь никому. Ты, который был рядом, все видел, слышал, так ничего и не понял. Правда, однажды спросил: «Так у тебя что-то было по молодости с тем кубинцем, который топчаны по пляжу таскал? Вы же в одном университете учились?» Ох, Костенька, было, и как! Да и, прости меня, повторилось прямо у тебя под носом, пока ты убегал на «кубинский массаж».
Звали его Педро – дурацкое имя, словно из какой-то мыльной оперы, даже стыдно было произносить его вслух в окружении сокурсников. Очень быстро придумала ему прозвище «Печкин», за то, что был жаркий до умопомрачения и черный, как сковородка. Печкин любил все русское, математику, шахматы и меня. Познакомилась я с ним в студенческой столовке чуть ли не на второй день после ссоры с женихом и задолго до встречи с тобой. Жених-репетитор, лишив девственности, ни о чем другом, как о контрацепции, не заботился. Зачем нужен секс и что в нем хорошего, так и не поняла. Открытие произошло с Печкиным, но его забрал Фидель. Печкин звал с собой, умолял расписаться. Я представила лицо мамы и отказалась. Рыдала в подушку, бегала на почту за письмами до востребования и обцеловывала их сверху донизу. Через год он написал, что больше так не может, что приезжает жениться: места у них в семье всем хватит, и для мамы тоже. Работу в кино он, конечно, ей не обещает, но и без этого можно прожить. Этого я боялась больше всего. Представить его разговор с мамой было выше моих сил. Помнишь, как на лестнице Центрального телеграфа мы с тобой, дорогой Костя, столкнулись лбами, когда оба пыталась налечь на тугую, тяжелую дверь? Это я бежала звонить любимому Педро, но так и не позвонила в тот день. Наверное, удар о твой железный лоб был такой силы, что я потеряла разум. Шел сильный дождь, ты распахнул зонтик и нежно подул на мою шишку, взбухшую под прядью мокрых волос. Теперь уже почти не помню, как все было, но осталось ощущение, что ты шел по пятам. Разговор с Педро я заказала почему-то на завтра, а ты ждал у входа и проводил меня к парадной моего дома, а потом и к двери квартиры. О чем говорили, не помню. На следующий день ты появился с букетом сирени и бросил под ноги. До Педро я дозвонилась и, как мне тогда казалось, наврала, что встретила другого человека, что не надо ни его Кубы, ни звонков, ни писем.
Это все случилось больше четверти века назад. Все эти годы я вспоминала о Печкине только во время супружеского секса, чтобы дойти до оргазма, или для того, чтобы себя ублажить, когда ты превратился в импотента. Кто мог подумать, что судьба вдруг решит побаловать меня под конец.
Печкин почти не изменился, только еще больше почернел, а вот меня не узнал, хотя всматривался, но не решался спросить. Я тоже сомневалась, он ли. Ведь не может так быть, чтобы умница, почти гений, чемпион, отличник и медалист перетаскивал с места на место топчаны на пляже в надежде получить лишний песо. Отворачиваясь от прилипавшего на жаре взгляда странного кубинца, я заходила в бирюзовую воду, скармливая прожорливым рыбкам банановую мякоть. Потом плыла, ныряла, лежала на воде, подставив лицо небу и солнцу. С каждой минутой ко мне возвращалась жизнь. Наконец решилась подойти к этому похожему на Педро кубинцу и спросила на русском, забыв, что нахожусь на Кубе: «Вас не Педро зовут?» Он схватился за голову.
– Лера, это ты! Я почувствовал это сразу! Не сразу узнал, но потом, когда ты провела рукой по волосам… Сколько лет тебя ждал…
– Печкин, ты совсем не изменился. А что ты тут делаешь? Почему этот пляж, топчаны? Ты же был легендой физмата!
Мы сели с ним рядом на песок, и жаркий кубинский воздух стал раскаленным до невозможности.
– Лерочка, это правда жизни: надо кормить семью, у меня двое детей. Видишь эту гору – там пионерский лагерь. Туда не так просто попасть, но я смог их устроить. Эта работа – спасение. А ты-то как?
– Печкин, ты офигительно говоришь по-русски. Совсем без акцента.
– У меня жена русская – Катя. Она из-под Воронежа. Очень хорошая. Плохая давно бы уехала. Трудно ей тут. А твоему мужу, вижу, не сидится на месте. Ты счастлива?
– Знаешь, Печкин, еще пару лет назад я бы сказала, что нет, но теперь знаю нечто, превращающее каждый обычный день в счастливый.
– Это любовь?
– Ну загнул. Как был романтиком, так и остался. Нет, не любовь, а болезнь, вернее – победа над ней.
– Ты победила?
– Не знаю, похоже.
– А я до сих пор не излечился…
Он прорыл в песке тропинку к моей ноге, и я поняла, что ждет нас в оставшиеся шесть дней. Потом были ночные вылазки по окрестностям на древнем розовом кабриолете, пыльная и роскошная в своем разрушении Гавана, катания на катамаране, лодке, лошадях и много любви. Где был ты, Костя, в это время – не помню. Знаю, что не скучал, получив в недельное пользование симпатичную кубинскую девчонку за небольшую плату. Наш серебряный юбилей мы отметили весело и необременительно друг для друга.
Тогда было самое время умереть. Всего лишь занырнуть поглубже. Умирать надо вовремя, счастливой и любимой, если не получается так жить.
Вот теперь опять вовремя: боль затихла, Печкина вспомнила, жаркий пляж… Океан за окном шумит, а может, это ветер налетел и срывает последнюю листву с деревьев? Рано вроде еще… ведь только август…
