Так моя душа начала восставать против единственной правды, которую я раньше знала.

Я чувствовала, как она поворачивается. Как рядом с моим сердцем бьется сердце Элиана, когда я придерживала его. Как будто сжимала в руках птичку: он был такой хрупкий, весь дрожал и трепетал. Я поддерживала его, пока хватало смелости – зная, что Паноптикон следит, зная, что рано или поздно придут надзиратели, – а потом заставила свое тело отодвинуться. Я отвела Элиана к тыквам и сунула ему в руку кусок сетки.

Элиан посмотрел на него. Потом перевел непонимающий взгляд на меня.

Затем глубоко вздохнул, словно глотнул воздуха, встряхнулся и принялся за работу.

Некоторое время ему потребовалось, чтобы восстановиться – несколько часов его движения отличались странной осторожностью, словно он действовал на ощупь. Ему бы не помешало отдохнуть, но это было невозможно, он и сам это понимал и потому продолжал работать. Мы подвязали тыквы, потом собрали первые кабачки и последние мускусные дыни. Надергали раннего лука-порея. Полили вчерашний чеснок. За весь день ничего необычного не произошло, кроме того, что Элиан помалкивал и надзиратели не трогали его.

Когда настала полуденная жара, мы пошли в здание – и там нас поджидал аббат.

После яркого сентябрьского солнца трансепт показался темным – открытое пустое пространство, все в камне, как большой, но лишенный пышности зал. Аббат выглядел в нем маленьким и чужеродным: машина среди обтесанных человеческими руками камней.

Элиан увидел старого андроида и сразу остановился, протягивая мне руку. А Зи потянулась не за поддержкой, но чтобы поддержать: обняла меня за талию. Зи понимала жизнь в обители так, как Элиану никогда не научиться, и знала, что аббат ждет отнюдь не его. Он ждет меня. Когда в классе встала я, встали и все остальные. Я обладала властью. И продемонстрировала, что могу ею воспользоваться.

Я смотрела на аббата, и в моей большей, более свободной части души зрела странная уверенность. «Он боится, – подумала я. – Боится меня».

Остальные подошли поближе: Тэнди и Атта, Грего и Хан, Элиан, вцепившийся мне в руку, и Да Ся у меня за спиной. Они стояли плечом к плечу, как почетный караул – или как солдаты, охраняющие короля.

Аббат боялся меня. И неспроста.

Вперед вышел надзиратель и потянул меня за самуэ у колена, зацепив грубую ткань маленькой клешней. Я подняла руку, что означало: «Подождите». «Спокойствие». И «Ко ролева повелевает вам». Все остались на месте, а я молча последовала за надзирателем.

Аббат и надзиратель провели меня в мизерикордию. Днем комната выглядела совсем иначе – ярче, грубее. От нее не исходило такого ощущения прибежища. Аббат разжал руку (пальцы чуть слышно стукнули, как будто пробежали по стеклу жучки) и указал на раздел классиков. Одна из колонн с книгами… Что-то с ней случилось. У ее основания в беспорядке были навалены книги, некоторые перевернуты порванной обложкой кверху.

В «комнате для души» в это время суток других детей не было. Только суетились несколько надзирателей. Один, покрупнее, – это явно был скорпион-надзиратель Элиана, его легко можно было узнать по крупному туловищу и сверкающим шарнирам – разбирал упавшие книги. Тут как раз требовалась его сила, поскольку некоторые были большими.

– Грета, дорогая моя, присядь, – сказал аббат.

Я опустилась в кресло, и оно тут же приняло форму моего тела. Большой надзиратель притопал ближе и щелкнул диафрагмой, оглядывая меня с ног до головы.

Аббат устроился рядом со мной. Он согнул центральную стойку, отчего стал напоминать сутулого человека.

– Дорогое мое дитя. Ты боишься?

– А вы, святой отец?

Он чуть склонил голову. Вероятно, это должно было выражать удивление.

– Нет. Это только… печаль.

Надеюсь, аббат не собирался сказать, что я его расстроила. Потому что тогда бы я, наверное, расхохоталась ему в лицо.

Он посмотрел на меня и хотя бы отчасти прочитал мои ощущения.

– Ах, Грета. Грета, ты знаешь, что мне не положено иметь любимчиков. Но ты, возможно, не подозреваешь, что за три последних поколения ты лучше прочих воплощаешь в себе идеалы этой скромной школы. У меня нет любимых учеников, но ты моя любимая ученица, и потому я позволю себе личный вопрос: ты боишься?

Его слова прозвучали очень искренне. Они вымывали из меня всю дерзость.

– Боюсь?

– Полагаю, ты расстроена тем, как обошлись с мистером Палником.

У меня на спине выступил пот.

– В чем-то да, отец.

– Хмм, – сказал он.

С тонированного потолка лился яркий желтый свет, в котором хорошо были видны пятна ржавчины на стальных элементах конструкции и крошечные вмятины на алюминии корпуса. Постарел. Даже с виду. Аббат вздохнул и сложил пальцы домиком. В отличие от надзирателей, шар ниры у него работали уже не так гладко, они скрипели и щелкали. Интересно, испытывает ли он боль?

– Признаюсь, я давил на Элиана. Может быть, сильнее, чем следовало. Но, Грета, ты должна понять. У нас так мало времени.

Мало времени.

На прошлое Рождество моя мать королева распорядилась, чтобы написали мой портрет. Мы долго спорили на этот счет. Я хотела, чтобы меня нарисовали в белых одеждах обители, как и подобает: так во всем мире изображают Детей перемирия. Портреты принесенных в жертву заложников Панполярной конфедерации висят в галерее Галифакского дворца. Они так и светятся на фоне темной отделки. Когда я была маленькая, то думала, что это ангелы.

Не знаю, что подвигло мою мать возражать против традиции рисовать заложников в белом, но она все же возразила, да так яростно, что даже забыла про правильный выговор – начала произносить «р» раскатисто, как рыбак, и брызгая при этом, как кит. Принесла мне королевский тартан и корону. Когда я привела аргумент, что мне надо сперва дождаться совершеннолетия и до тех пор мне категорически не подобает одеваться как правящему монарху, она достала платье, которое я надевала на рождественский бал.

То самое платье. Из парчи, с набивным цветочным рисунком. Не утонченные цветы в пастельных тонах, а огромные букеты золотарника и синего вьюнка, темного, почти черного плюща и роз – красных, какими и должны быть розы. Я надевала его на бал. Выпила тогда слишком много пунша, раскраснелась и танцевала, у меня брали интервью, и я рассказала всему миру, и Элиану в том числе, что не боюсь.

Ах это платье – оно вскружило мне голову больше, чем я готова была себе признаться. И когда моя мать произнесла резкие и странные слова: «Грета, несносная девчонка, я просто хочу, чтобы у меня был твой портрет, где ты не одета как жуткая Жанна д’Арк» – я сдалась.

Но когда портрет был окончен… Что-то в нем получилось неплохо. Всю жизнь проработав на земле, я обрела развитые мускулы и жилы на ключицах и плечах; художник обрамил их парчой и изобразил элегантными, как тезис Цицерона. Это мне понравилось. И еще, как решительно сложены у меня губы. Мне даже волосы понравились, мои вечно доставлявшие кучу проблем волосы Гвиневры. Но все это я заметила позже. Первое, что я увидела, были глаза.

Холодные и пустые. И синие, абсолютно синие. Залитые сплошной синевой. Словно подернутые льдом или смертью. Я выглядела пустой.

Когда мать увидела портрет, она расплакалась. Схватила меня так, что закружились обе наши юбки.

– Грета, – прошептала она. – Грета, Грета моя, моя славная сильная девочка…

– Мама…

Кончики ее ногтей вонзились мне в спину, и от внезапно участившихся гулких ударов сердца я едва слышала, что она шепчет. А шептала она:

– Прости, прости, прости!

Голос аббата выдернул меня назад, в мизерикордию.

– Я видел тебя у стола с картами.

Стол с картами, за которым я изучала бассейн Великих озер. Где читала распечатки, пока не начали кровоточить руки, и следила по новостям, как Камберлендский альянс и Панполярная конфедерация медленно сползают к войне. Страна Элиана и моя. Потребность в доступе к питьевой воде озера Онтарио. Без этого доступа камберлендцам не выжить, а Панполярная никогда его не предоставит.

У аббата расширились глаза. Они были просто двумя овалами, но казались мудрыми и печальными.

– Грета, я знаю, ты догадываешься, что грядет.

– Война.

– Я лишь хочу, чтобы Элиан хорошо себя проявил. Знаешь, всем будет лучше, если он сможет достойно себя вести. Тебе ведь придется уйти с ним. Лучше, чтобы он не поднимал шумихи.

– Скоро? – спросила я.

Аббат сделал вид, что пожал плечами, хотя плеч у него не было: вместо этого он перевернул руку ладонью вверх и развел пальцы.

– Грета, я не больше тебя знаю о реальном положении вещей. У меня всего лишь более долгий и, пожалуй, более горький опыт наблюдения, как разворачиваются подобные вещи.

Он чуть заметно склонил лицевой экран. Похлопал меня по коленке.

– Мое милое дитя, – сказал он. – Скоро тебе предстоит умереть.

Мои глаза невольно поднялись к выпуклости в стене позади него – показалось, взгляд что-то тянет.

По другую сторону этого изгиба находилась серая комната.

Серая комната была главной реалией нашей жизни, но при этом мы ничего о ней не знали. Глядя на выпуклость, мы заключили, что комната овальная. Прикинули, что она должна быть маленькой. Но ничего не знали наверняка.

Даже то, почему она называется серой.

– Я знаю, что владение информацией всегда было твоей сильной стороной и поддерживало тебя, – сказал аббат. – Не оказалось бы в данном случае неведение более милосердным.

Я ничего не ответила.

– Грета. Хочешь увидеть серую комнату?

Во рту у меня мигом пересохло. Я не могла ничего выговорить, не могла даже сглотнуть. Мне показалось, что, если я встану, кости подломятся, как сухие ветки. Но я все же встала и с невидящим взглядом вышла. Аббат вытянулся в полный рост и последовал за мной. Я обошла изгиб и подошла к той самой, незаметной и всегда закрытой двери.

Она открылась.

Серая комната.

И правда маленькая.

И правда овальная.

В ней стоял стол. Высокий. Длинный. Узкий. Металлический, потускневший до светло-серого оттенка. Истертые кожаные ремни в двух концах и два в середине. Для запястий и лодыжек. С ремней свисали четыре застежки.

Нечто вроде клетки для головы.

Аббат опустил мне на плечо свою шарнирную руку, сустав за суставом.

– Не беспокойся, Грета. Не сомневаюсь, ты прекрасно справишься.

Я вышла из обители. Словно держась за руку Лебединого Всадника, я вышла с достоинством. Хорошо вышла.

И пошла дальше, не останавливаясь.

Обитель обосновалась в излучине реки. С северной стороны нас защищает холм, с лугом и садом. Террасы с фруктовыми деревьями ступенями поднимаются над маленьким полем люцерны. Луг спускается к яркой ленте воды. На том берегу – открытая прерия. С той стороны приезжают Лебединые Всадники. Можно беспрепятственно наблюдать за их приближением.

Все ушли на обед, и на лугу стало пусто. Я пошла прямо по траве. Сад жужжал от лихорадочно носящихся насекомых, которые вели обратный отсчет к зиме. Я прошла сквозь это жужжание. Поле люцерны цвело фиолетовыми цветами. Маленькие домики пчел-листорезов. Стоговище. Сарай, где хранятся косы.

Почему нам разрешили косы? У них лезвия по три фута длиной, и мы следим, чтобы они были остро наточены. Если бы нам хватило храбрости применить эти косы, мы бы легко испортили всю торжественность придуманных Талисом церемоний.

Стебли люцерны путались и мешали мне пройти. Как будто продираешься сквозь толпу в Галифаксе, когда все руки тянутся к тебе. Стебли хватали меня за ноги, я шла все медленнее и медленнее. На берегу реки наконец упала на колени.

Мне было и жарко и холодно. И всю трясло.

В серой комнате – стол с ремнями. И что-то вроде клетки для головы.

Я была рождена унаследовать корону. А теперь моей короной станет вот это – клетка для головы.

Почва под руками была песчаной. Слышался плеск реки. Дальше мне идти нельзя – край обители, край мира.

Из-под берега поднялся надзиратель.

И его тут же пнула чья-то нога.

Произошло все внезапно: надзиратель поднялся – тяжелый, увенчанный куполом системы наблюдения – и как только он выпрямился, Да Ся подлетела ко мне, тяжело дыша, и рухнула на колени. Ногой она случайно подде ла надзирателя и опрокинула его. Тот упал.

Послышался плеск.

– Ой, – сказала Зи.

Я хотела рассмеяться, но вылетевшие из меня звуки оказались пронзительными, как предсмертный крик зайца.

– Успокойся, Грета. Не переживай так.

Она повела меня с собой, и я пошла нетвердыми шагами, пока не почувствовала, что стою, прислонившись к огромному стволу одинокого тополя. Жесткие листья шуршали над головой, как платье из парчи.

Паноптикон заслоняла листва, а надзиратель утонул. Слепое пятно. Надо отдать должное Зи – сумела найти местечко, именно сейчас, когда нам оно так нужно.

– Что произошло?

– О чем ты?

– Грета. Что произошло? Что он с тобой сделал?

– Я ее видела. Серую комнату.

Зи стояла ко мне лицом, опершись рукой о ствол рядом с моей головой. Я почувствовала, как ее ногти вонзились в морщинистую кору.

– Он сделал тебе больно? – прошептала она. Слепое пятно слепым пятном, но нельзя было быть уверенным, что никакая железка нас не подслушивает. – Аббат сделал тебе больно?

Я опустила голову. Грубая кора дерева попыталась меня остановить, потянув за прядку волос.

– Грета?

Сделал ли аббат мне больно? Да. Нет. Аббат никогда не причинял мне боль, и не стал бы. Но дерево пыталось удержать мою голову, и они тоже привяжут ее к стволу.

– Идут. – Взгляд Да Ся на секунду оторвался от меня. – Тебя ищут. Остальные. Даже Тэнди.

– А Элиан?

Если его опять забрали – новые пытки убьют его.

Но Зи тихо рассмеялась:

– Особенно Элиан. Пошли.

Она обняла меня и потянула прочь от дерева. Рука, обвивающая мне ребра, была сильной, ее теплый бок прикасался к моему. Интересно, я чувствую к ней то же, что Элиан ко мне? Чувствует ли она, что я дрожу? Рядом с ее спокойным телом я понимала, что дрожу. «Это уже слишком, – говорил Элиан. – Они убьют меня».

Я хотела сказать об этом Зи, но было не придумать такого невинного замечания, чтобы скрыть этот смысл, не было достаточно большого слепого пятна для подобного разговора. Сказать хотелось, но нельзя. Никак. На глазах выступили слезы – и Зи смахнула их мне большим пальцем.

Моя единственная подруга – и я не могу с ней поговорить. А она не может мне ответить. Мы не можем быть ближе друг другу.

Хотя…

Зи сделала шаг вперед, я отклонилась назад и снова легла спиной на дерево. И еще сильнее вжалась. Руки Зи прижали мои плечи. Колено тронуло мое колено. Она удерживала меня – а мне казалось, не дает рассыпаться. Я глянула на нее. Она чуть отпустила меня. Привстала на цыпочки. И поцеловала.

Само касание губ губами было настолько легким, что могло показаться воображаемым. Как будто на меня слетела бабочка. Я вздрогнула, и что-то глубоко внутри, до сего момента замороженное и твердое, растаяло медом.

Слова, которые я хотела произнести, вырвались чуть ли не рыданием:

– Это слишком…

– Нет, – прошептала она.

Потом подвинулась ближе и свернулась у меня под подбородком. Как ей удается быть такой сильной, когда она такая маленькая? Я чувствовала тепло в своих объятиях. И вдруг вся дрожь прошла. Ее ребра поднимались и опускались под моими ладонями. Мое дыхание замедлилось им в такт. И на несколько мгновений все – кто мы и где мы, будущее и прошлое – все унеслось прочь.

– Он не сделал мне больно, – сказала я. – Он попытался напугать меня.

– Остальные идут, – сказала Зи, и мы отошли от укрывшего нас дерева.

Она взяла меня под руку и потащила навстречу нашей когорте – и охранявшим их надзирателям, – которая высыпала на садовые террасы.

– Но я не боюсь.

Это… что-то другое. Не страх.

Да Ся царственным жестом им помахала, показывая, что все в порядке.

– Не боюсь, – твердо повторила я. – Если королева тиха, это не потому, что она испугана.

– Да уж, – ответила Да Ся, не сводя глаз с остальных, тихо и с усмешкой в голосе. – Это мне хорошо известно.