Хейя

Кэти – человек привычки. Каждый день приходит на работу с маленьким пластиковым стаканчиком капучино. Красную кожаную сумку носит на плече. Я видела, как она вынимает ключи от офиса. У сумки два кармашка на молнии, и ключи она всегда кладет только в левый. Отперев свой кабинет, снимает сумку и ставит на нижнюю полку стеллажа, что возле стола. Потом, прихватив стаканчик, выходит к Аише, сидящей за столом рядом с кабинетом. Они смотрят расписание на день, потом Кэти обычно идет в наш отдел. Тут у нас теснятся пять столов, за которыми мы и сидим перед мониторами. По утрам она всегда доброжелательна… жизнерадостна – вот верное слово. Спрашивает, как мы справляемся, старается подбодрить.

Чем больше я за ней наблюдаю, тем больше узнаю.

Сегодня привычный распорядок нарушился. Кэти поднялась по лестнице без стаканчика в руках и устремилась в женский туалет. Несколько минут спустя вышла. Брюки у нее были мокрые и в пятнах, как будто она запачкала их кровью. Бочком она добралась до своего кабинета и суетливо отперла дверь. Я подошла ближе. Аиша заскочила в кабинет и прикрыла за собой дверь. Пару минут они оживленно что-то обсуждали, Кэти жестикулировала. Аиша сняла с себя длинный черный кардиган и отдала Кэти. Та надела его и тщательно застегнула. Вынула из сумки кошелек и бросила ее на обычное место на стеллаже.

Возвращаясь к себе, я услышала ее слова: «Постараюсь побыстрее. Большое спасибо, Аиша».

Она поспешила вниз, едва нам кивнув.

Это был мой шанс. Я подошла к Аише, которая разговаривала по телефону.

– Мне нужно взять «Кто есть кто».

– Конечно, – сказала она, прикрыв ладонью трубку. – Ты знаешь, где он у Кэти?

Я кивнула. Альманах «Кто есть кто» всегда стоит среди прочей справочной литературы на стеллаже возле стола. Я медленно вошла, нагнулась за книгой. Аише не было видно, что я делаю. Я потянулась к красной сумке, расстегнула левый кармашек, вынула ключи, застегнула, опустила ключи в карман своего жакета и вышла из кабинета с книгой в руках. Аиша все еще разговаривала.

Времени у меня было мало. Несколько минут я листала справочник. Затем встала, спустилась по лестнице и вышла на улицу. Редакция находится на Примроуз-Хилл, и поблизости полно дорогих магазинов. Мне не хотелось заходить в ближайшую мастерскую, и я пошла дальше, к скобяной лавочке. Пришлось ждать: мужчина за прилавком вел долгую беседу с какой-то итальянкой. Чтобы не разволноваться, я сделала дыхательное упражнение. Наконец он освободился. Я вынула из кармана ключи.

– Мне весь комплект, пожалуйста. Можете сделать прямо сейчас?

Мастер потыкал в связку пальцем и обещал сделать за полчаса. Я колебалась. Кэти могла вернуться раньше. Тогда придется возвращать ключи потом. А ведь она может весь день просидеть на месте. Впрочем, даже если я не положу ключи на место, она подумает, что сама ошиблась. Ведь она явилась на работу в таком состоянии, что скорее обвинит себя.

Я отдала ключи, вышла, пересекла дорогу. Решила подождать в парке.

День был ветреный, деревья метались во все стороны. Я застегнула жакет. У меня замерзли и онемели пальцы. Мимо спешила молодая мамаша, с плачущим и брыкающимся ребенком в коляске. Лицо у матери было измученное. Ребенок вопил все громче. Казалось, женщина вот-вот не выдержит и отшлепает его, но она только сжала губы и ускорила шаг.

Прошла, ведя собаку, ухоженная дама лет шестидесяти. Собака была нечесаной пегой дворнягой, и я удивилась такому выбору. Видимо, эта дама любит животных. Пришла, наверное, в приют и выбрала самого простого пса, который больше всех натерпелся и которого никто другой не возьмет. А тот смотрел на спасительницу с обожанием, не веря такой удаче.

Я взглянула на часы. Еще пятнадцать минут, и пора идти.

Неподалеку поднимался на холм мужчина средних лет, толкая перед собой женщину в инвалидной коляске. На вершине он остановился, заботливо подоткнул укрывавший ей ноги плед. Пара обменялась парой слов. Женщина, немолодая, грустной не казалась. Мужчина двинулся дальше, стараясь катить коляску ровно и прикрывая ее от порывов ветра.

Когда мне было девять, умерла в возрасте сорока семи лет моя двоюродная бабушка Таня, младшая сестра моего дедушки. Он ее обожал. До того, как ее поразила болезнь – мышечная дистрофия, Таня была известной певицей. Ей пришлось бросить сцену на вершине славы. Эта болезнь оказалась наследственной. Мои предки очень высоко ценили себя и берегли чистоту крови. Редко вступали в брак с чужаками, потому что никто в их небольшом кругу не был достоин семьи Ванхейнен. Обычно они женились на двоюродных сестрах. И Тане пришлось расплачиваться за их спесь.

Голос у нее был исключительный; на Рождество она пела нам гимны и рождественские песенки. Позднее Таня переехала в дедушкин дом, и я помню, как она сидела в инвалидном кресле, всегда с книгой на коленях.

На похороны родители взяли и меня. В то утро отец вошел в комнату, где мы обычно завтракали, сел рядом со мной, погладил по голове.

– Хейя, девочка моя, Таня была особенным человеком, и дедушка ее сильно любил. Ему очень грустно, и я хочу, чтобы сегодня в церкви ты вела себя тихо.

– А почему она умерла?

– Она много лет болела.

– А почему врач ее не вылечил?

– Он пытался. И другие доктора пытались. Дедушка даже отправлял ее в Нью-Йорк, но ей не смогли помочь.

– Почему же?

– Некоторые болезни, милая, неизлечимы.

– Мне нравилось, как она пела.

Тут как раз вошел дедушка. Он нагнулся и поцеловал меня в щеку. В его глазах стояли слезы.

– Да, милая. Таня пела как ангел.

На похоронах мне было страшно. В церкви стоял роскошный гроб. Я знала, что в нем лежит моя бабушка Таня. Мне вспомнился один случай. Как-то летом мы жили у дедушки. Я пошла в сад и устроилась с книгой в густой высокой траве. Солнечные лучи дрожали на страницах, черные буквы ползли по бумаге, словно процессия муравьев. Стоял живой запах земли; вокруг все шелестело, поскрипывало. Я вынула из кармана глиняную мышку, погладила и решила устроить ей домик из блестящих травинок и оставить там мышку на ночь. Я знала, что когда уйду, травинки все равно расправятся.

Тут раздался шорох колес по дорожке. Бабушка Таня ехала прямо туда, где я пряталась. Колеса остановились у земляничной грядки, и я услышала плач. Лежа в траве, на животе, так что сердце билось о теплую землю, я призадумалась. Ведь бабушка – взрослая. Она не хотела бы, чтобы я видела, как она плачет, и если заметит меня, то рассердится. И я лежала, сколько могла. А она все плакала. Потом мне пришлось сесть, чтобы перевести дух, и она, увидев, как из травы вдруг поднимается моя голова, вначале испугалась, а потом робко улыбнулась и поманила меня к себе. Я подняла книгу и мышку и побрела к ней. Таня взяла мою свободную руку в холодные ладони, слегка пожала и сказала:

– Не бойся, Хейя, милая. Слезы иногда нужны. Из них вырастает новая жизнь.

После гимнов и речей четверо мужчин, и среди них мой отец, понесли на плечах гроб из церкви. Они двигались медленно и с трудом. «Зачем нести его на плечах? – подумала я. – Гораздо удобнее держать руками…»

Мы шли за ними через кладбище до выкопанной в земле ямы. Кучка свежевырытого грунта напоминала человека, накрытого одеялом. Дедушка бросил на крышку Таниного гроба горсть земли. По его лицу катились слезы.

Я вернулась в магазин, забрала свой новенький комплект ключей, и сил у меня прибавилось.

Вернуть ключи на место оказалось еще проще, чем взять. Аиша такая же доверчивая дурочка, как и Кэти.

Вечером пришел Роберт. Он ездил в Нью-Йорк, навестить мать и сестру. Войдя, он протянул мне черную коробку, перетянутую роскошной серебристой лентой.

– Увидев, не мог не купить, – сказал он.

Я бережно распаковала подарок. Обернутое в плотную рисовую бумагу, там лежало длинное кимоно из черного шелка. Я развернула его.

– Очаровательно!

– Купил в антикварной лавке. Ему восемьдесят лет. Надень – посмотрим, как оно тебе.

И он помог мне надеть его прямо поверх одежды. У кимоно был большой плотный пояс и широкие рукава.

– Какая прекрасная ткань, – восхитилась я, проводя по ним рукой.

– Тебе очень идет.

– Оно прекрасно. Спасибо большое, Роберт.

– Пожалуйста.

Он обнял меня и стал гладить сквозь ткань кимоно. Потом запустил руки под него. Поднял мою блузку и стал поглаживать бедра. Просунул язык между моих губ, а руку – между ног. Поводил там пальцем, горячо дыша, а потом, оторвавшись от моих губ, вложил его себе в рот. Сомкнул вокруг него полные мясистые губы и медленно вытащил, пристально глядя на меня. Мне неприятно, когда он так делает, хотя я ни разу ему об этом не говорила и своего отвращения не показывала.

Я часто думаю, что Роберт по-деловому подходит к нашей сексуальной жизни. Дарит мне дорогой подарок и ждет в ответ качественного секса. Я тоже его использую. Он хороший любовник, и после близости я хорошо сплю. Это на несколько часов отвлекает мой разум. Хотя по-настоящему никогда не волнует – так, как было с любимым человеком.

Следующие два дня во время перерыва я сидела в машине на ее улице. Внимательно разглядывала дом. Мне не терпелось наконец проверить ключи и попасть в ее квартиру. На третий день няня вышла из дома вместе с коляской. Направилась она, по всей видимости, туда же – в тот квартал, к своему приятелю.

Мне точно известно, где именно находится квартира Кэти. Третий этаж, с левой стороны. Первый ключ, от уличной двери, подошел отлично. Бесшумно проник в скважину и повернулся с приятным щелчком. Я толкнула тяжелую дверь. Холл оказался больше, чем я ожидала, – некогда роскошный, а теперь обветшалый. Потолки – высокие, грязновато-кремовые. Вдоль одной стены стоял длинный стол с мраморной столешницей, на которой валялась кучка писем. Вид у них был сиротливый: измятые, с загнутыми краями, они словно ждали людей, давно отсюда съехавших или умерших…

Глядя на свое отражение в огромном не слишком чистом зеркале, я в очередной раз почувствовала, насколько изменили меня депрессия и сеансы у Арво Талвелы. Нет, это совсем не то лицо, которое любил Маркус.

Железная решетчатая дверь лифта открывалась и закрывалась с лязгом. Нужно запомнить. Я поднялась на третий этаж. Второй ключ также подошел идеально. Нажав на ручку, я медленно открыла дверь, ведущую в длинный коридор. Увидела кирпичного цвета дорожку на паркетном полу, лампу с красным абажуром на круглом столике, дальше – несколько дверей.

За первой была гостиная. Меня удивила тяжелая старомодная мебель. Сплошь инкрустированный орех. Узорчатый диван, простая лампа под тускло-золотистым абажуром с бахромой. Что за странная квартира…

Никаких следов Маркуса. Потом я нашла комнату, которая могла быть только его кабинетом. Прямо напротив гостиной: белый бесстрастный интерьер, простой, строгий. Книги, с безукоризненной аккуратностью расставленные на отличных полках. Я их осмотрела. Некоторые он получил от меня. На верхней полке я заметила свой самый первый подарок – альбом со снимками Эрмитажа. Я вынула его, раскрыла. На форзаце моя дарственная надпись с росчерками. За книгу я по тем временам заплатила немало. Потом я вернула ее на полку: Маркус заметит, если она окажется не на месте.

В середине комнаты стоял его рабочий стол с чертежной лампой сбоку. Я потрогала стоящий у стола высокий табурет. Деревянный, приятный на ощупь. Увидев у стены тумбу для чертежей, я подумала, что там, наверное, лежит и план нашего дома, дома, который мы с ним хотели построить. Я опустилась перед тумбой на колени и выдвинула нижний ящик. Мне ли не знать Маркуса. Конечно, он хранит проекты в хронологическом порядке: самые старые – в нижнем ящике, последние – в верхнем.

Большие листы были уложены с особой тщательностью. В нижнем ящике их точно не меньше двадцати. Я очень осторожно их вынула. Отлично помню, с какой маниакальной аккуратностью Маркус обращается со своими работами. Тот чертеж лежал в самом низу. Сколько лет я его не видела… весь исчеркан пометками. Положив лист на стол, я смотрела на чертеж нашего дома. Дома, который Маркус хотел построить для нас у моря, работа молодого и дерзкого архитектора.

Потом я вошла в старомодно обставленную кухню. Кругом щели, углы, полно видавшей виды бытовой техники. У плиты я заметила целую полку кулинарных книг. На подоконнике стояла большая керамическая подставка с облезлыми деревянными ложками разных форм и размеров. На двери висели два фартука. Значит, она часто готовит.

Рядом с кухней обнаружилась небольшая комнатка – ее, как я заключила, кабинет. Маркус никогда бы не устроил такого беспорядка. На маленьком столике рядом с ноутбуком валялись вперемешку ручки и бумажки. На книжных полках теснились книги и стопки бумаг. Тут же стояла переполненная корзина для мусора. В этой комнатушке мог уместиться только один человек. У меня не было ни сил, ни времени просматривать ее бумаги. В другой раз.

Уже выходя из кабинета, я заметила на внутренней стороне двери пробковую панель, увешанную фотографиями Билли. Кэти снимала, как он растет, с первых дней его жизни. Один снимок сделали еще в больнице: Билли лежал в прозрачном пластиковом контейнере со специальным браслетиком на руке. Были его снимки в ванночке и один во время кормления. У Кэти вид сонно-довольный, блузка распахнута. Наверное, фотографировал Маркус. Сам он был только на одном снимке. Он лежал на ковре, а Билли, в одном подгузнике, – у него на животе. Головку малыш держал высоко – на шее сзади образовались складочки – и смотрел на Маркуса, а тот, прикрывая ему спинку рукой, морщился от смеха. Я отколола снимок и положила в карман.

Мое время подходило к концу. Я быстро огляделась, стараясь запомнить расположение остальных комнат для следующего визита. Заглянула в спальню – и тут громоздкая мебель. У Билли была своя комната с белой деревянной кроваткой и оранжевыми занавесками.

Не могу представить, что Маркус живет в подобной квартире. Не такого я ожидала. И ради Кэти он со всем этим мирится.

Скоро приду снова.