Книга: Осада Лондона
Назад: 6
Дальше: 8

7

Да, миссис Хедуэй вела себя странно, и ему предстояло еще раз в том убедиться. Назавтра, в воскресенье, была прекрасная погода. Спустившись вниз до завтрака, Уотервил вышел в парк; он прогуливался, то останавливаясь поглядеть на тонконогих оленей, рассеянных, как булавки на бархатной швейной подушечке, по отдаленным склонам, то блуждая вдоль кромки большого искусственного водоема с храмом, построенным в подражание храму Весты,  на островке посредине. О миссис Хедуэй он больше не вспоминал; он размышлял о том, что эта величественная панорама более ста лет служила фоном для семейной истории. Однако продолжи он свои размышления, ему бы, возможно, пришло в голову, что миссис Хедуэй представляет собой немаловажный эпизод в истории семьи. За завтраком недоставало нескольких дам; миссис Хедуэй была одной из них.
— Она говорит, что никогда не покидает комнаты до полудня, — услышал Уотервил слова леди Димейн, обращенные к генералу, вчерашнему соседу миссис Хедуэй, осведомившемуся о ней: — Ей нужно три часа на одевание.
— Чертовски умная женщина! — воскликнул генерал.
— Раз умудряется одеться всего за три часа?
— Нет, я имею в виду то, как она прекрасно владеет собой.
— Да, я думаю, она умна, — сказала леди Димейн тоном, в котором, как льстил себя надеждой Уотервил, он услышал куда больше, нежели генерал. Было в этой высокой, стройной, неторопливой женщине, одновременно благожелательной и отчужденной, что-то вызывавшее его восхищение. Уотервил видел, что при всей деликатности ее манер и приличествующей женщине ее круга внешней мягкости внутренне она очень сильна; она довела свою кротость до высот совершенства и носила ее как диадему на челе. Ей почти нечего было сказать Уотервилу, но время от времени она задавала ему какой-нибудь вопрос, свидетельствующий о том, что она о нем помнит. Сам Димейн был в превосходном настроении, хотя никак особенно этого не проявлял, — просто у него был свежий и бодрый вид, словно он каждый час или два принимал ванну; казалось, он чувствовал себя огражденным, от всяких неожиданностей. Уотервил беседовал с ним еще меньше, чем с его матерью, но баронет улучил накануне минутку в курительной комнате, чтобы сказать ему, как он рад, что Уотервил нашел возможность у них погостить, и, если тот любит настоящий английский ландшафт, он с удовольствием покажи ему кое-какие места.
— Вы должны уделить мне часок-другой, прежде чем вернетесь в Лондон. Право же, здесь есть уголки, которые понравятся вам.
Сэр Артур говорил так, словно Уотервил невероятно разборчив; казалось, баронет хочет приписать ему некое значение, показать, что считает его почетным гостем. В воскресенье утром он спросил Уотервила, не пойдет ли тот в церковь: туда собирается большинство дам и кое-кто из мужчин.
— Я не настаиваю, поступайте как знаете, а только туда ведет полем очень живописная дорога, и сама церковка довольно любопытна, она стоит здесь еще со времен короля Стефана.
Уотервил сразу представил ее себе — это была готовая картинка. К тому же ему нравилось бывать в церкви, особенно если он сидел в той ее части, которая была отгорожена для сквайра и часто превосходила размерами дамский будуар. Поэтому он сказал, что с удовольствием к ним присоединится. И добавил, не объясняя причины своего любопытства:
— А миссис Хедуэй идет?
— Право, не знаю, — сказал хозяин дома, резко изменив тон, словно Уотервил спросил его, пойдет ли экономка.
«Ну и чудаки эти англичане!» — не отказал себе в удовольствии мысленно воскликнуть Уотервил, прибегнув к помощи этой фразы, как делал со времени приезда в Англию всякий раз, сталкиваясь с брешью в логической последовательности вещей.
Церковь оказалась еще более картинной, нежели описывал сэр Артур, и Уотервил подумал, что миссис Хедуэй сделала глупость, не придя сюда. Он знал, к чему она стремится: она хотела постигнуть англичан, чтобы их завоевать; пройди она между живой изгородью из приседающих крестьянок, посиди между надгробьями многих поколений Димейнов — это кое-что рассказало бы ей об англичанах. Если она хотела вооружиться для сражения, ей бы лучше было пойти в эту старую церковь… Когда Уотервил вернулся в Лонглендс — он пришел пешком через луга с женой каноника, большой любительницей пеших прогулок, — до ленча оставалось полчаса, и ему не захотелось идти в дом. Он вспомнил, что еще не видел фруктового сада, и отправился его искать. Сад был такого размера, что найти его не составило труда, и выглядел так, словно за ним неустанно ухаживали в течение нескольких столетий. Не успел Уотервил углубиться в его цветущие пределы, как услышал знакомый голос и спустя минуту на повороте дорожки столкнулся с миссис Хедуэй, сопровождаемой владельцем Лонглендса. Она была без шляпы, под зонтиком; увидев своего соотечественника, она откинула зонтик назад и остановилась как вкопанная.
— О, мистер Уотервил, по своему обыкновению, вышел шпионить за мной, такими словами приветствовала миссис Хедуэй немного смущенного молодого человека.
— А, это вы! Уже вернулись из церкви? — сказал сэр Артур, вынимая часы.
Уотервила поразило, более того — восхитило его самообладание, ведь как ни говори, а сэру Артуру вряд ли было приятно, что их беседу прервали. Уотервил чувствовал себя в глупом положении и жалел, что не пригласил с собой миссис Эйприл, тогда бы казалось, что он находится в саду ради нее.
Миссис Хедуэй выглядела восхитительно свежей, но туалет ее, подумал Уотервил, имевший свое мнение по этим вопросам, вряд ли можно было счесть подходящим для воскресного утра в английском загородном доме: белое, украшенное желтыми лентами neglige [домашнее платье (фр.)], все в оборочках и воланах, — одеяние, в котором мадам де Помпадур могла бы принимать Людовика XV у себя в будуаре, но в котором, вероятнее всего, не выехала бы в свет. Этот наряд добавил последний штрих к сложившемуся у него впечатлению, что в общем-то миссис Хедуэй прекрасно знает, что делает. Она намерена идти своим путем, она не намерена ни к кому приноравливаться. Она не намерена спускаться к завтраку, она не намерена ходить в церковь, она намерена надевать в воскресное утро изысканно небрежный наряд, придающий ей сугубо неанглийский и непротестантский вид. Возможно, в конечном итоге это и лучше.
— Ну, не прелестно ли здесь! — непринужденно заговорила миссис Хедуэй. — Я шла пешком от самого дома. Я не слишком хороший ходок, но эта трава как ковер. Тут все выше похвалы. Сэр Артур, вам следовало бы уделить хоть немного внимания послу, стыд и срам, сколько я вас здесь продержала. Вас не заботит посол? Вы же сами сказали, что не перемолвились с ним и словом, надо же загладить свою вину. Я еще не видела, чтобы так неглижировали своими гостями. Разве здесь так принято? Идите, пригласите его покататься верхом или сыграть партию на бильярде. Мистер Уотервил проводит меня в дом, к тому же я хочу побранить его за то, что он за мной шпионит.
Уотервил горячо возмутился этим обвинением.
— Я и понятия не имел, что вы здесь! — негодующе заявил он.
— Мы не прятались, — спокойно возразил сэр Артур. — Быть может, вы проводите миссис Хедуэй обратно? Мне действительно следует проявить внимание к старому Давыдову. Ленч, кажется, в два.
И он оставил их продолжать прогулку по саду. Миссис Хедуэй тут же пожелала узнать, зачем Уотервил сюда явился, — чтобы подсматривать за ней? Вопрос этот, к его удивлению, был задан тем же язвительным тоном, что и накануне. Однако Уотервил отнюдь не был намерен ей это спустить; он никому не позволит обращаться с собой таким возмутительным образом, это ей с рук не сойдет.
— Вы, вероятно, воображаете, что мне не о ком думать, кроме как о вас? — спросил он. — Бывает, представьте, что я про вас и забываю. Я вышел полюбоваться садом и, если бы вы меня не окликнули, прошел бы мимо.
Миссис Хэдуэй и не подумала обидеться — казалось, она даже не заметила его обороны.
— У сэра Артура есть еще два поместья, — сказала она. — Это именно я и хотела узнать.
Но Уотервил не так-то легко прощал обиды. Оскорбить человека, а потом забыть, что ты его оскорбил, — такой способ искупать свою вину был, вне сомнения, в широком ходу в Нью-Мексико, но тому, кто дорожил своей честью, этого было мало.
— Что вы имели в виду вчера вечером, когда заявили, будто я приехал сюда из Лондона, чтобы за вами следить? Простите, но я должен сказать, что это было довольно грубо с вашей стороны.
Обвинение это уязвило Уотервила тем острее, что в нем заключалась доля правды; однако миссис Хедуэй в первый момент не поняла, о чем он говорит, и озадаченно воззрилась на него. «Да она просто дикарка, — подумал Уотервил. — Она считает, что женщина может ударить мужчину по лицу и убежать».
— А!.. — внезапно воскликнула миссис Хедуэй. — Я вспомнила: я на вас разозлилась, я не ожидала вас здесь увидеть. Но дело было не в этом. На меня иногда такая злость нападает, ну, я и срываю ее на первом, кто мне подвернется под руку. Через три минуты все проходит, я больше и не вспоминаю об этом. Вчера вечером я была очень зла. Меня взбесила эта старуха.
— Старуха?
— Мать сэра Артура. Так или иначе, ей здесь нечего делать. В этой стране, когда муж умирает, жене положено освободить родовое поместье. У нее есть свой собственный дом в десяти милях отсюда и еще один, в Лондоне, на Портмен-сквер, у нее куча мест, где она может жить. Но она липнет к нему… липнет, как пластырь. Я поняла, почему она пригласила меня сюда не потому вовсе, что я ей понравилась, а потому, что она мне не доверяет. Она боится, что мы поженимся, считает меня неподходящей партией для своего сына. Она, верно, думает, что я жду не дождусь, как бы мне его заполучить. Я никогда за ним не бегала, это он бегает за мной. Он-то меня и надоумил приехать в Англию — еще прошлым летом, в Хомбурге: он спросил, почему я сюда не еду, и сказал, что я буду иметь в Лондоне большой успех. Спору нет, сэр Артур не очень-то смыслит в таких вещах, на это нюх нужен. Но он такой благопристойный человек, что там ни говори; и так приятно видеть его в окружении… — миссис Хедуэй приостановилась и с восхищением поглядела вокруг, — …в окружении его фамильных владений. Неплохое поместье, продолжала она, — и прекрасно расположено; мне тут нравится. Я думала, леди Димейн дружески относится ко мне; она оставила у меня визитную карточку, когда я приехала в Лондон, а потом прислала мне приглашение сюда. Но я догадливая, мигом вижу, что к чему. И я увидела вчера кое-что, когда она подошла ко мне перед обедом. Она не ожидала, что я так хорошо выгляжу, и прямо позеленела от злости, она надеялась, что я буду похожа на пугало. Я была бы рада ей угодить, да это от меня не зависит. И я поняла, что она пригласила меня сюда только потому, что он настоял на этом. Он не навестил меня сразу, когда я приехала в Лондон… он не появлялся целых десять дней. Она сумела ему помешать, заставила его дать обещание. Но потом он передумал и понял, что надо загладить свою вину. Он приходил ко мне три дня подряд и ее заставил прийти. Она из тех женщин, которые противятся до последнего, а затем делают вид, что уступают, хотя по-прежнему стоят на своем. Она меня смертельно ненавидит; не знаю, что я сделала ей плохого. Она двуличная, криводушная — настоящая старая ведьма! Когда я заметила вас вчера за обедом, я решила, что она пригласила вас сюда себе в помощь.
— Себе в помощь? — переспросил Уотервил.
— Чтобы вы рассказали ей обо мне. Сообщили ей какие-нибудь факты, которыми она воспользуется против меня. Можете говорить ей все, что вам будет угодно.
Уотервил так напряженно внимал этому порыву откровенности, что буквально забывал переводить дыхание, и сейчас вдруг почувствовал настоящую дурноту. Он остановился; опередив его на несколько шагов, миссис Хедуэй тоже остановилась и, обернувшись, взглянула на него.
— Я еще не встречал такой неописуемой женщины! — воскликнул он. Она поистине казалась ему дикаркой.
Она засмеялась — он чувствовал, что она смеется над тем, какое у него выражение лица, — смех звонко разнесся по величественному саду.
— Неописуемой? Не понимаю. А вы все-таки попробуйте меня описать.
— Вы совершенно лишены такта!.. — решительно произнес Уотервил.
Она вспыхнула, хотя, как ни странно, по-видимому, не рассердилась.
— Лишена такта? — повторила она.
— О таких вещах не рассказывают.
— А-а, понимаю, вы про то, что я обо всем говорю. Когда я взволнована, я должна выговориться. Я не могу иначе. У меня достаточно такта, когда люди со мной хороши. Спросите сэра Артура, тактична ли я… спросите Джорджа Литлмора. Вы что, целый день собираетесь там стоять? Нам пора возвращаться.
И миссис Хедуэй вновь пустилась в путь; Руперт Уотервил, возведя на мгновение глаза горе, не спеша догнал ее.
— Погодите, пока я обоснуюсь здесь, вот тогда я буду тактична, продолжала она. — Тут не до такта, когда спасаешь свою жизнь. Вам хорошо говорить, когда у вас за спиной весь американский дипломатический корпус. Понятно, я взбудоражена. Я завладела тем, к чему давно стремилась, и не намерена выпускать это из рук!
Пока они шли к дому, миссис Хедуэй объяснила Уотервилу, почему он был приглашен в Лонглендс одновременно с ней. Уотервил предпочел бы считать, что это достаточно объясняется его личными достоинствами, но миссис Хедуэй придерживалась иного мнения. Ей было угодно полагать, что вокруг нее бушует стихия интриг и козней и, что бы с кем ни произошло, это обязательно связано с ней. Уотервила пригласили потому, что он был — пусть скромным — представителем американской дипломатической миссии, и хозяину Лонглендса хотелось из дружеских чувств к миссис Хедуэй создать впечатление, будто его прелестная гостья из Америки, о которой никто ничего не знает, находится под покровительством этого почтенного учреждения.
— Это поможет мне сделать первые шаги, — невозмутимо промолвила миссис Хедуэй. — Так что вольно или невольно, а вы мне помогли. Если бы сэр Артур был знаком с посланником или с первым секретарем, он бы пригласил их. Но он с ними незнаком.
К тому времени как миссис Хедуэй окончательно развила свою мысль, они успели подойти к дому, что послужило для Уотервила более чем достаточным предлогом, чтобы задержать ее в галерее.
— Вы утверждаете, что сэр Артур так прямо вам все это сказал? — с несвойственной ему резкостью спросил Уотервил.
— Сказал? Разумеется, нет! Неужто вы полагаете, я позволила бы ему хотя намекнуть, что нуждаюсь в каких-то одолжениях? Хотела бы я послушать, как он говорит, что мне требуется помощь!
— Не понимаю, почему бы ему так и не сказать… сами-то вы перед этим не останавливаетесь, говорите каждому встречному.
— Каждому встречному? Я говорю это вам и Джорджу Литлмору… когда я нервничаю. Вам — потому что вы мне нравитесь, а ему — потому что я его боюсь. Вас, между прочим, я ни чуточки не боюсь. Я совсем одна… У меня никого нет. Нужна же мне какая-то поддержка. Сэр Артур заметил, что вчера вечером я была с вами нелюбезна, и побранил меня за это; вот почему я догадалась, что у него на уме.
— Очень ему обязан, — проговорил Уотервил, совершенно сбитый с толку.
— Так что помните: вы отвечаете за меня. Вы не собираетесь предложить мне руку? Нам пора идти в дом.
— Удивительное вы создание, — пробормотал Уотервил, в то время как она стояла, глядя на него с улыбкой. — Чего только в вас нет!
— Ну-ну, смотрите, теперь вы не влюбитесь! — вскричала миссис Хедуэй со смехом и, не беря предложенной руки, прошла в дверь, оставив его позади.
В тот вечер, перед тем как переодеться к обеду, Уотервил забрел в библиотеку; он был уверен, что найдет там превосходные переплеты. В комнате никого не было, и он провел счастливые полчаса среди сокровищ литературы и шедевров переплетного мастерства, сработанных из старинного сафьяна. Наш дипломат питал глубокое уважение к хорошим книгам и считал, что они должны иметь соответствующее облачение. День пошел на убыль, и всякий раз, что Уотервил различал в многоцветном полумраке поблескивание золоченого корешка, он снимал том с полки и шел к нише одного из окон. Только он кончил рассматривать восхитительно благоухающий фолиант и собирался отнести его на место, как вдруг прямо перед ним возникла леди Димейн. В первый момент он испугался ее появления, ибо в высокой, стройной фигуре, прекрасном лице, казавшемся бледным на фоне высоких коричневых стен, и той целеустремленной серьезности, с которой она явилась ему, было что-то призрачное. Однако он тут же увидел, что она улыбается, и услышал, как она произносит своим нежным, грустным голосом:
— Разглядываете наши книги? Боюсь, они довольно скучны.
— Скучны? Что вы, они такие же веселые, как в тот день, когда их переплели, — и он повернул к ней тисненную золотом крышку фолианта.
— Давно уже я не брала их в руки, — негромко проговорила леди Димейн, подходя к окну, и, остановившись, посмотрела наружу. За прозрачным стеклом парк уходил вдаль, на голых ветвях огромных дубов повис сгущающийся вечерний сумрак. Все выглядело холодным и пустынным. Деревья стояли с высокомерным видом, словно сознавали свою значительность, словно самое природу подкупили каким-то образом, чтобы она приняла сторону уорикширской знати. С леди Димейн беседовать было нелегко, она была замкнута и немногословна, она находилась в плену своих представлений о себе и окружающем ее мире. Даже простота ее была данью условности, пусть условности и благородной. Вы бы посочувствовали леди Димейн, если бы догадались, в каком жестком альянсе живет она с некими неукоснительными идеалами. От этого у нее бывал временами усталый вид, как у человека, взвалившего на себя непосильную ношу. От нее исходил ровный свет, что отнюдь не равнозначно интеллектуальному блеску и скорее свидетельствует о тщательно охраняемой непорочности души.
Леди Димейн ничего не ответила на его слова, но и в самом молчании ее, казалось, таилось значение, словно она хотела показать, что у нее есть к нему конфиденциальное дело, не утруждая себя словами. Она привыкла к тому, что люди сами догадываются, чего ей от них нужно, и избавляют ее от объяснений. Уотервил сказал наудачу несколько слов о том, какой прекрасный стоит вечер (в действительности погода испортилась), которые она не удостоила ответом. Затем, с присущей ей мягкостью, произнесла:
— Я надеялась застать вас здесь. Я хочу вас кое о чем спросить.
— О чем вам будет угодно… Я к вашим услугам! — воскликнул Уотервил.
Она кинула на него взгляд — не высокомерный, напротив, чуть ли не умоляющий, — казалось, говоря: «Пожалуйста, будьте со мной проще… как можно проще». Затем оглянулась, словно в комнате были еще люди; ей не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто она предумышленно зашла сюда, будто ей нужно побеседовать о чем-то с ним наедине. Но, так или иначе, она была здесь и продолжала свою речь:
— Когда сын сообщил о своем желании пригласить вас в Лонглендс, я очень обрадовалась. Конечно, нам приятно видеть вас у себя, но к тому же… она замялась на мгновение, затем добавила просто: — Я хочу спросить вас о миссис Хедуэй.
«Так я и знал!» — вскричал про себя Уотервил. Но внешне он ничем себя не выдал, лишь улыбнулся как можно приятнее и сказал:
— Я вас слушаю.
— Вы не рассердитесь на меня? Надеюсь, что нет. Мне больше некого спросить.
— Ваш сын знает миссис Хедуэй куда лучше, чем я, — Уотервил произнес эти слова без всякого намерения ее уязвить, просто чтобы выйти из трудного положения, и сам был напуган тем, какой издевкой они прозвучали.
— Не думаю, чтобы он ее знал. Она знает его, но это вовсе не одно и то же. Когда я спрашиваю его о ней, он отвечает мне, что она обворожительна. Она действительно обворожительна, — произнесла леди Димейн с неподражаемой сухостью.
— Вполне с вами согласен. Она очень мне нравится, — радостно подхватил Уотервил.
— Тем проще вам высказать о ней свое мнение.
— Хорошее мнение, — сказал, улыбаясь, Уотервил.
— Конечно, если оно хорошее. Я буду счастлива его услышать. Я только того и хочу — услышать о ней что-нибудь хорошее.
Казалось бы, после этого Уотервилу оставалось одно: разразиться хвалебной речью в честь своей загадочной соотечественницы, но он понимал, что в этом таится не меньшая опасность.
— Я могу сказать лишь одно: она мне нравится, — повторил он. — Она была очень мила со мной.
— Она, по-видимому, всем нравится, — сказала леди Димейн, сама не ведая, сколь патетически звучат ее слова. — Она, бесспорно, очень забавна.
— Она очень доброжелательна, она полна благих намерений.
— Что вы называете благими намерениями? — спросила леди Димейн чрезвычайно любезно.
— Ну, я имею в виду, что она сама расположена к людям и хочет расположить их к себе.
— Разумеется, вы не можете ее не защищать. Ведь она американка.
— Защищать?.. Для этого надо, чтобы на нее нападали, — со смехом возразил Уотервил.
— Вы абсолютно правы. Мне нет надобности указывать на то, что я на нее не нападаю. Я не стану нападать на свою гостью. Я только хочу хоть что-нибудь узнать о ней, и, если сами вы не хотите мне в этом помочь, возможно, вы хотя бы назовете кого-нибудь, кто это сделает.
— Спросите у нее самой. Она ответит вам в ту же минуту.
— То, что она говорила моему сыну? Я ее не понимаю. Сын не понимает ее. Все это очень странно. Я так надеялась, что вы, быть может, что-нибудь мне объясните.
Несколько секунд Уотервил молчал.
— Боюсь, я не сумею объяснить вам миссис Хедуэй, — произнес он наконец.
— Значит, вы признаете, что она весьма своеобразна.
Уотервил опять помолчал.
— Ответить на ваш вопрос — было бы взять на себя слишком большую ответственность.
Уотервил чувствовал, что поступает неучтиво; он прекрасно знал, чего именно ждет от него леди Димейн, но не собирался чернить репутацию миссис Хедуэй ей в угоду. И вместе с тем его деятельное воображение помогло ему понять и даже разделить чувства этой хрупкой, чопорной, строгой женщины, которая — это было нетрудно увидеть — искала (и нашла) свое счастье в культе долга и в предельной верности двум или трем объектам ее привязанности, избранным раз и навсегда. При ее взгляде на вещи миссис Хедуэй действительно должна казаться ей антипатичной и даже опасной. Однако Уотервил тут же понял, что леди Димейн восприняла его последние слова как уступку, которая может ей помочь.
— Значит, вы знаете, почему я вас о ней спрашиваю?
— Думаю, что догадываюсь, — сказал Уотервил все с тем же неуместным смехом. Смех этот звучал глупо даже в его собственных ушах.
— А если знаете, вы должны мне помочь.
При этих словах голос изменил ей, в нем послышалась дрожь, выдавшая ее страдание. Страдание было глубоко, иначе она не решилась бы обратиться к нему, в этом не было никакого сомнения. Уотервилу стало ее жаль, и он решил быть как можно серьезнее.
— Если бы я мог вам помочь, я бы помог. Но я в очень трудном положении.
— Не в таком трудном, как я. — Она не останавливалась ни перед чем, она буквально молила его о помощи. — Я не думаю, что у вас есть какие-нибудь обязательства перед миссис Хедуэй… вы кажетесь мне совсем разными людьми, — добавила она.
Уотервилу было отнюдь не безразлично, когда сравнение с кем-нибудь другим оказывалось в его пользу, но слова леди Димейн несколько скандализировали его, словно она пыталась его подкупить.
— Меня удивляет, что миссис Хедуэй вам не нравится, — решился он заметить.
Леди Димейн несколько мгновений смотрела в окно.
— Не думаю, чтобы вас это действительно удивляло, хотя, возможно, вы стараетесь в этом убедить себя. Но мне, во всяком случае, она не нравится, и я даже представить не могу, почему она понравилась сыну. Она очень хороша собой и, по-видимому, очень умна, но я ей не доверяю. Не знаю, что на него нашло, в нашей семье на таких не женятся. Вряд ли она человек нашего круга. Я совсем иначе представляю себе женщину, которую хотела бы видеть его женой… Наверно, вам ясно, о чем я говорю. В ее жизни есть многое, чего мы не понимаем. Сын не понимает этого так же, как я. Если бы вы могли хоть что-нибудь объяснить, вы оказали бы нам огромную услугу. Я ничего не скрываю от вас, хотя мы видимся впервые; я просто не знаю, к кому мне обратиться. Я чрезвычайно встревожена.
Нетрудно было догадаться, что она встревожена, голос ее звучал все горячее, глаза сверкали в сгущающемся сумраке.
— Вы уверены, что существует опасность? — спросил Уотервил. — Он уже сделал ей предложение, и она его приняла?
— Если я стану ждать, пока они все решат, будет поздно. У меня есть основания полагать, что сын еще не обручился, но он сильно запутался. Вместе с тем у него очень неспокойно на душе, это еще может его спасти. Честь для него превыше всего. Его не может не смущать ее прошлое; он не знает, что и думать о тех вещах, которые стали нам известны. Даже то, что она сама рассказывает о себе, крайне странно. Она была замужем четыре или пять раз и неоднократно разводилась… этому просто трудно поверить. Она говорит ему, что в Америке на это смотрят по-иному, и, осмелюсь сказать, у вас о многом свои представления, но, согласитесь, всему есть предел. Она, видимо, вела очень беспорядочный образ жизни… боюсь, были даже публичные скандалы. Это ужасно, с такими вещами невозможно примириться. Сын не говорит мне всего, но я достаточно хорошо его изучила, чтобы самой обо всем догадаться.
— А он знает о нашем разговоре? — спросил Уотервил.
— Понятия не имеет. Но не скрою, что я повторю ему все, что будет свидетельствовать против нее.
— Тогда я лучше ничего не скажу. Это очень щепетильный вопрос. Миссис Хедуэй некому тут защитить. Нравится она или нет, это другое дело. Но я не видел с ее стороны ни одного неподобающего поступка.
— И ни о чем не слышали?
Уотервил вспомнил слова Литлмора о том, что бывают случаи, когда честь обязывает мужчину солгать, и подумал, не такой ли сейчас случай. Леди Димейн вызвала его сочувствие, она заставила его поверить, что у нее действительно есть повод для беспокойства, он видел, какая пропасть лежит между нею и напористой маленькой женщиной, жившей в западных штатах с издателями тамошних газет. Леди Димейн совершенно права, не желая иметь ничего общего с миссис Хедуэй. И если на то пошло, его отношения с этой дамой не налагают на него обязанности кривить ради нее душой. Он не искал ее знакомства, напротив, Она стремилась познакомиться с ним, она пригласила его к себе. Но при всем том он не мог «продать» ее, как говорят в Нью-Йорке; это претило ему.
— Боюсь, я действительно ничего не могу сказать. Да это-ничего не изменило бы. Ваш сын не откажется от нее потому только, что она мне отчего-то не нравится.
— Если бы он знал, что она поступала дурно, он бы от нее отказался.
— Увы, ничто не дает мне права это утверждать, — сказал Уотервил.
Леди Димейн отвернулась от него, он ее явно разочаровал. Уотервил испугался, как бы у нее не вырвалось: «Зачем же, вы думаете, я вас сюда приглашала?» Она отошла от окна и, видимо, намеревалась покинуть комнату. Но вдруг остановилась.
— Вам известно нечто, порочащее ее, но вы не хотите мне сказать.
Уотервил крепче прижал к себе фолиант; ему было не по себе.
— Вы приписываете мне то, чего нет. Мне нечего вам сказать.
— Воля ваша. Есть еще кто-то, кто ее знает… один американец… господин, который был в Париже тогда же, когда и сын. Я забыла его имя.
— Друг миссис Хедуэй? Вы, вероятно, имеете в виду Джорджа Литлмора.
— Да… мистер Литлмор. У него есть сестра, я с ней встречалась. Я только сегодня узнала, что он ее брат. Миссис Хедуэй упомянула о ней, но, как выяснилось, они незнакомы. Одно это о многом говорит, вы согласны? Как вы думаете, он мне поможет? — просто спросила леди Димейн.
— Сомневаюсь, но попробуйте.
— Жаль, что он не приехал вместе с вами. Как вы думаете, он бы приехал?
— Он сейчас в Америке, но, полагаю, скоро вернется.
— Я поеду к его сестре. Я попрошу ее привезти его к нам. Она на редкость мила; я думаю, она поймет. К сожалению, у меня осталось очень мало времени.
— Не очень-то рассчитывайте на Литлмора, — серьезно сказал Уотервил.
— Вы, мужчины, безжалостны.
— Почему бы нам вас жалеть? Каким образом миссис Хедуэй может задеть такого человека, как вы?
Несколько секунд леди Димейн молчала.
— Меня задевает даже звук ее голоса.
— У нее очень мелодичный голосок.
— Возможно. Но она омерзительна!
Это уж слишком, подумал Уотервил; бедную миссис Хедуэй было так легко порицать, он и сам назвал ее дикаркой, но омерзительной она не была.
— Пусть вас пожалеет ваш сын. Если у него нет к вам жалости, как вы можете ожидать ее от чужих людей?
— Ах, он и жалеет меня!
И леди Димейн двинулась к выходу с величавостью, еще более поразительной, чем ее логика.
Уотервил опередил ее и распахнул перед ней дверь. Когда она переступила порог, он сказал:
— Вам одно остается: постарайтесь ее полюбить.
Леди Димейн кинула на него испепеляющий взгляд.
— Это было бы хуже всего!
Назад: 6
Дальше: 8