Джордж Литлмор прибыл в Лондон двадцатого мая и в один из первых же дней направился в посольство повидать Уотервила и сообщить ему, что он снял до конца сезона дом на Куин-Эннз-Гейт, чтобы его сестра с мужем, вынужденные из-за снижения земельной ренты сдать собственную городскую квартиру, могли приехать из загородного поместья в Лондон и провести с ним месяца два-три.

— Теперь, когда вы обзавелись своим домом, вам придется принимать у себя миссис Хедуэй, — сказал Уотервил.

Литлмор сидел, оперевшись о набалдашник трости, и глаза его, устремленные на Уотервила, отнюдь не зажглись радостью при упоминании об этой даме.

— Что же, проникла она в европейское общество? — без особого интереса спросил он.

— И довольно глубоко, скажу вам. У нее есть особняк, и карета, и драгоценности, и все прочее — одно лучше другого. Судя по всему, она успела перезнакомиться с кучей людей; о ней упоминают в «Морнинг пост». Она пошла в гору очень быстро, она чуть ли не знаменитость. Все ею интересуются… вас засыплют вопросами.

Литлмор слушал его с мрачным видом.

— Как это ей удалось?

— Она была на большом приеме в Лонглендсе, все гости нашли, что она очень забавна. Должно быть, они и взяли ее под свое покровительство, помогли сделать первые шаги.

В ответ Литлмор разразился смехом, его, видимо, поразила нелепость того, что он услышал.

— Только подумать!.. Нэнси Бек!.. Ну и чудаки эти англичане. За кем только они не побегут! В Нью-Йорке к ней бы и близко не подошли.

— О, Нью-Йорк старомоден, — сказал Уотервил и далее сообщил своему другу, что леди Димейн с нетерпением ожидает его приезда и надеется с его помощью помешать сыну ввести «эту особу» в семью. Литлмора не особенно встревожили замыслы ее светлости — как он дал понять, достаточно дерзкие; он заметил, что уж сумеет не попасться ей на глаза.

— И все же баронету не пристало жениться на миссис Хедуэй, — заявил Уотервил.

— Почему бы и нет, раз он ее любит?

— Ну, если вопрос только в этом!.. — вскричал Уотервил с цинизмом, весьма сильно удивившим его друга. — А вы женились бы на ней?

— Разумеется, если бы был в нее влюблен.

— Но вы поостереглись в нее влюбляться.

— Да… и Димейну лучше было бы последовать моему примеру. Но раз уж он попался… — и Литлмор закончил фразу плохо скрытым зевком.

Затем Уотервил поинтересовался, как его друг ухитрится пригласить к себе миссис Хедуэй, несмотря на приезд сестры, и Литлмор ответил, что тут и ухитряться не нужно, — он просто не станет ее приглашать. На это Уотервил заметил, что он непоследователен; Литлмор согласился, что это вполне может быть, и спросил своего молодого друга, нельзя ли найти иной темы разговора, чем миссис Хедуэй. Он не разделяет интереса Уотервила к этой даме, а ему, несомненно, еще достаточно придется сталкиваться с ней в дальнейшем.

Уотервилу было бы неприятно, если бы у Литлмора создалось ложное впечатление о степени его интереса к миссис Хедуэй, ибо он льстил себя надеждой, что интерес этот простирается лишь до определенных пределов. Он нанес ей визит раза два или три, с облегчением думая о том, что она больше в нем не нуждается. Таких откровенных разговоров, как в Лонглендсе, теперь между ними не возникало. Миссис Хедуэй могла обойтись без его помощи; она и сама знала, что стоит на пути к успеху. Она делала вид, будто удивлена своим везением, в особенности его быстротой, но в действительности ее ничто не удивляло. Она все принимала как должное и, будучи натурой активной, столь же мало времени тратила на ликование по поводу нынешнего успеха, сколь мало потратила бы его на уныние по обратному поводу. Она много говорила о лорде Эдуарде, и леди Маргарет, и прочих титулованных особах, выказавших желание поддерживать с нею знакомство, и утверждала, будто прекрасно понимает причину своей популярности, которой, видимо, предстояло еще возрасти. «Они приходят, чтобы потешаться надо мной, сказала она Уотервилу, — они приходят, просто чтобы им было что повторять. Стоит мне раскрыть рот, они заливаются смехом. Они решили раз и навсегда, что у меня типично американское чувство юмора, и, что бы я ни сказала, даже самую простую вещь, они хохочут до слез. Должна же я как-то выражать свои мысли, да к тому же, если я молчу, я кажусь им еще смешнее. Они повторяют то, что я говорю, одной важной персоне, и эта персона намекнула на днях кое-кому из них, что хочет послушать меня собственными ушами. Ну и получит от меня то же, что и другие, не лучше и не хуже. Я не знаю, как я этого добиваюсь, иначе я говорить не умею. Мне толкуют, будто соль не в том, что я говорю, а в том, как я говорю. Что ж, им легко угодить. До меня самой им дела нет, им одно подавай — последнее „словечко“ миссис Хедуэй. Каждый из них хочет услышать его первым, они устроили форменные гонки». Когда миссис Хедуэй поняла, чего от нее ждут, она сделала все возможное, чтобы предоставить требуемый товар в избытке, и усердно трудилась над своими «американизмами». Если Лондону это по вкусу, она постарается его удовлетворить. Жаль только, что она не знала этого раньше, она бы лучше подготовилась. Было время, она горевала из-за того, что жила прежде в Дакоте и Аризоне, лишь недавно принятых в Штаты, но теперь она поняла, что ей, как она выразилась про себя, чертовски повезло. Она пыталась припомнить все смешные истории, которые слышала на родине, и горько сожалела, что не записывала их. Она призывала к себе на помощь эхо Скалистых гор и упражнялась в интонациях Тихоокеанского побережья. Когда она видела, как ее аудитория корчится в конвульсиях, она поздравляла себя с успехом и не сомневалась, что, появись она здесь на пять лет раньше, она вышла бы за герцога. Это было бы еще более захватывающим спектаклем для лондонского великосветского общества, чем тот, что разыгрывал перед ними сэр Артур Димейн, который, однако, достаточно привлекал к себе внимание света, чтобы можно было поверить слухам, будто в городе заключают пари относительно исхода его затянувшегося ухаживания. Чтобы молодой человек его образца, один из немногих «серьезных» молодых людей среди тори, обладатель состояния, способного удовлетворить куда более экстравагантные вкусы, нежели вкусы нашего баронета, столь упорно добивался расположения дамы на несколько лет его старше, чей набор жаргонных калифорнийских словечек превышал даже ее денежный запас, — это ли не пища для любопытства? С тех пор как миссис Хедуэй прибыла в Лондон, она обзавелась множеством новых понятий, однако сберегла и несколько старых, главным из которых (она составила его год назад) было убеждение, что сэр Артур Димейн — самый безупречный молодой человек на свете. Спору нет, существовало много качеств, которые в применении к сэру Артуру можно было перечислить со словечком «не». Он не умел развлекать, он не умел ухаживать, он не пылал неукротимой страстью. Она полагала, что он постоянен, но, безусловно, он не был чересчур нетерпелив. Однако без всех этих качеств миссис Хедуэй прекрасно могла обойтись; в особенности она теперь мало нуждалась в том, чтобы ее развлекали. Она прожила весьма бурную жизнь, и ее представление о счастье в настоящий момент совпадало с понятием «величественная скука». Мысль об абсолютной, безупречной добропорядочности проливала бальзам на ее душу; ее воображение падало ниц перед этим божком. Миссис Хедуэй сознавала, что сама она не сумела достичь столь ценимой ею добродетели, но теперь она могла по крайней мере соединиться с нею священными узами. Это послужило бы свидетельством ее сокровеннейшего чувства — преклонения перед главным достоинством сэра Артура, перед его гладкой, округлой, цветущей, лилейной свободой от недостатков в глазах света.

Миссис Хедуэй оказалась дома, когда Литлмор пришел к ней с визитом; хотя шел уже восьмой час, она угощала чаем нескольких гостей, которым тут же представила своего соотечественника. Литлмор подождал, пока они разойдутся, несмотря на маневры некоего джентльмена, явно стремившегося его пересидеть, но, как бы милостива ни была к тому судьба во время предыдущих визитов, не получившего на сей раз поощрения со стороны миссис Хедуэй. Он смерил Литлмора медленным взглядом снизу — начиная с кончиков туфель — вверх, словно пытаясь понять причину такого неожиданного предпочтения, затем, не попрощавшись, оставил его с глазу на глаз с хозяйкой дома.

— Любопытно посмотреть, что вы сделаете для меня теперь, когда ваша сестра живет у вас, — начала без предисловия миссис Хедуэй, уже узнавшая об этом обстоятельстве от Руперта Уотервила. — Вам, знаете, все же придется что-нибудь сделать. Я вам сочувствую, но не вижу, как вы сможете от этого отвертеться. Разве что вы пригласите меня к обеду, когда она будет обедать в гостях. Я и тогда приду, я боюсь потерять вашу благосклонность.

— Ну и заслужить ее так нельзя, — сказал Литлмор.

— А-а, понимаю. Заслуживает ее только ваша сестра. А все же положение у вас трудное. Хотя вы ко всему относитесь спокойно. Порой вы доводите меня до белого каления. Что ваша сестра обо мне думает? Терпеть не может?

— Она ничего о вас не знает.

— Вы ей ничего не рассказывали?

— Ни слова.

— Неужто она вас не расспрашивала? Значит, терпеть не может. Она считает, что я позорю Америку. О, мне все это известно! Она хочет показать здешнему обществу, что их я, возможно, и обвела вокруг пальца, но ее мне не провести. Однако ей придется спросить вас обо мне, не может же она до бесконечности молчать. Что же вы ей скажете?

— Что вы — женщина, которая пользуется в Европе самым большим успехом.

— Пустая болтовня! — раздраженно воскликнула миссис Хедуэй.

— Но разве вы не проникли в европейское общество?

— Может быть, да, а может быть, нет. Пока трудно сказать. Все говорят, надо подождать до следующего сезона, тогда будет видно. Иногда вас берут под крылышко на пару недель, а потом и в лицо не узнают. Все это надо как-то закрепить… довести до конца… вбить гвоздь по самую шляпку.

— Вы говорите так, будто речь идет о гробе, — заметил Литлмор.

— Что ж, в какой-то мере — да. Я хороню свое прошлое.

Литлмор поморщился при этих словах. Ему до смерти надоело ее прошлое. Поэтому он сменил предмет разговора и принялся расспрашивать ее о Лондоне — тема, к которой она отнеслась с большим чувством юмора. Миссис Хедуэй развлекала его с полчаса за счет большинства ее новых друзей и некоторых самых почтенных, освященных веками особенностей великого города. Литлмор и сам, насколько это было возможно, смотрел на Англию со стороны, но, слушая, как она походя расправляется с людьми и вещами, знакомыми ей лишь со вчерашнего дня, он вдруг подумал, что она никогда по-настоящему не войдет в общество. Она, жужжа, бьется о поверхность явлений, как муха об оконное стекло. Ей все здесь чрезвычайно нравилось; она упивалась комплиментами, похвалами, шумом, поднятым вокруг нее; она самоуверенно роняла суждения, словно разбрасывала цветы, и толковала о своих намерениях, своих планах, своих надеждах. Но об Англии она знала столько же, сколько о молекулярной теории. На память ему вновь пришли слова, которыми он некогда охарактеризовал ее Уотервилу: «Elle ne se doute de rien». Внезапно миссис Хедуэй вскочила с места: она ехала на званый обед, пора было переодеваться.

— Я хочу, чтобы вы обещали мне кое-что, прежде чем вы уйдете, — сказала она так, словно это только что пришло ей в голову, но по брошенному на него уже знакомому ему взгляду он понял, что это для нее весьма важно.

— Вас обязательно будут расспрашивать обо мне… — Она умолкла.

— Откуда известно, что мы с вами знакомы?

— Вы этим не хвастались? Так надо вас понимать? Вы умеете быть очень жестоким, когда хотите. Так или иначе, это известно. Возможно, я упоминала об этом. К вам придут, чтобы обо мне расспросить. Я имею в виду — от леди Димейн. Она в ужасном состоянии… она так боится, что ее сын женится на мне.

Литлмор не мог удержаться от смеха.

— А я нет, раз он этого еще не сделал.

— Он не может решиться. Я ему очень нравлюсь, а вместе с тем он полагает, что на мне жениться нельзя.

Поразительно! Так, словно со стороны, говорить о самой себе!

— Жалкий он человек, если он не может взять вас такую, какая вы есть, сказал Литлмор.

Не очень-то это было любезно с его стороны, но миссис Хедуэй предпочла пропустить его слова мимо ушей.

— Что же, он осторожен, — только и сказала она, — и таким ему и следует быть.

— Если он задает слишком много вопросов, не стоит он того, чтобы за него выходить.

— Прошу прощения, но за него стоит выходить, что бы он ни делал… во всяком случае, для меня он стоит того. И я хочу за него выйти… ничего другого я не хочу.

— Что же, он ждет, чтобы я решил это за него?

— Он ждет я сама не знаю чего… чтобы кто-нибудь пришел и сказал ему, что я лучше всех на свете. Тогда он в это поверит. Кто-нибудь, кто жил в Америке и все обо мне знает. Ясное дело, вы — этот самый кто-нибудь, вы созданы для этого. Помните, еще в Париже, я говорила вам, что он хочет все расспросить. Ему стало стыдно, и он отказался от этой мысли; он попытался забыть меня. Но теперь все началось снова, только за это время в дело вмешалась его мать. Она обрабатывает его днем и ночью, точно крот, копает под меня яму, доказывает, что я ему не ровня. Он очень к ней привязан и легко поддается влиянию, я имею в виду — ее влиянию, больше он никого не станет слушать. Кроме меня, разумеется. Ах, уж я старалась на него повлиять, я объясняла ему все сто раз подряд. Но, сами знаете, некоторые вещи так запутаны, а он возвращается к ним снова и снова. Он хочет, чтобы я объяснила ему все до мельчайших подробностей. Он к вам не придет, скорее — мать, сама, или пришлет какое-нибудь доверенное лицо. Я думаю, она пришлет адвоката… они называют его семейным стряпчим. Она хотела отправить его в Америку, чтобы навести там обо мне справки, только не знала куда. Само собой, она не могла ожидать, что я подскажу, куда ехать, тут уж им придется самим поискать. Она все о вас знает, она познакомилась с вашей сестрой. Видите, как много мне известно. Она вас ждет не дождется, она намерена вас подловить. Она полагает, что доберется до вас и вы пойдете ей навстречу… скажете, что ей надо. А она выложит это сэру Артуру. Так что, будьте добры, начисто все отрицайте.

Литлмор внимательно выслушал монолог миссис Хедуэй, но заключительная фраза заставила его изумленно взглянуть на нее.

— Неужели вы думаете, будто от того, что я скажу, хоть что-нибудь зависит?

— Не притворяйтесь! Вы знаете это не хуже меня.

— Вы считаете его порядочным идиотом.

— Неважно, кем я его считаю. Я хочу выйти за него, вот и все. Я прошу, я умоляю вас! Вы можете меня спасти, вы же можете меня погубить. Если вы трус, вы погубите меня. Стоит вам промолвить против меня хоть слово — я погибла.

— Идите, переодевайтесь к обеду, в этом ваше спасенье, — ответил Литлмор, расставаясь с ней у верхней площадки лестницы.