ГЛАВА LVI
КРАСАВИЦА В ОДИНОЧЕСТВЕ. ПОСЛЕ ВСЕГО
С наступлением весны Батшеба начала оживать. Прострация, в какой она находилась после изнурительной лихорадки, стала заметно ослабевать, когда окончательно рассеялась всякая неопределенность.
Но большую часть времени она оставалась в одиночестве, сидела дома или в лучшем случае выходила в сад. Она избегала людей, даже Лидди, ни с кем не была откровенна и не искала сочувствия.
Однако лето шло вперед, она стала все больше времени проводить на свежем воздухе и начала по необходимости вникать в хозяйственные дела, хотя никогда не выезжала, как прежде, на место работ и сама ничем не распоряжалась. Однажды в августе, в пятницу вечером, она решила немного прогуляться по дороге и вошла в селение - в первый раз после рокового события, случившегося на рождество. В ее лице не было ни кровинки, глубокий траур подчеркивал мраморную бледность, которая казалась прямо сверхъестественной. Дойдя до лавки, находившейся на краю селения почти против кладбища, Батшеба услышала голоса, доносившиеся из церкви, и догадалась, что там происходит спевка. Она перешла через дорогу, открыла калитку и вошла на кладбище. Окна в церкви были расположены так высоко, что стоявшие внутри певчие никак не могли ее увидеть. Она тихонько проскользнула в тот уголок кладбища, где в свое время трудился Трой, сажая цветы на могиле Фанни Робин, и остановилась у мраморного надгробия.
Когда она прочла всю надпись до конца, взгляд ее оживился, и какое-то тихое удовлетворение разлилось по ее лицу. Сперва шли слова самого Троя:
Поставлен Фрэнсисом Троем
в память дорогой его сердцу
Фанни Робин,
умершей 9 октября 18...
в возрасте 20 лет.
Под ними стояла свежевысеченная надпись:
В той же могиле покоятся останки
Фрэнсиса Троя,
умершего 24 декабря 18...
в возрасте 26 лет.
Пока она стояла, читая и размышляя, из церкви долетели звуки органа. Она обогнула храм, легкими шагами вошла под портик и стала слушать. Двери были заперты, певчие разучивали новый гимн. В душе Батшебы вдруг пробудились чувства, которые долгое время она считала умершими. Высокие, приглушенные голоса детей четко выводили слова, непонятные им и не доходившие до их сознания.
Веди, блаженный свет, сквозь мрак земной,
Веди меня!..
Батшеба, как и большинство женщин, всегда до известной степени поддавалась настроению. Клубок подкатился у нее к горлу, слезы подступили к глазам, и она почувствовала, что сейчас заплачет. И вот слезы полились, полились безудержно, и одна слеза упала на каменную скамью возле нее. Заплакав, сама не зная отчего, она уже не могла остановиться из-за нахлынувших на нее слишком знакомых мыслей. Она отдала бы все в мире, чтобы стать такой, как эти дети, не вникавшие в смысл гимна, невинные существа, которым не приходилось переживать подобных чувств. Все окрашенные страстью сцены ее недавнего прошлого в эту минуту ожили перед нею, даже картины, в которых не участвовало чувство, теперь ее волновали. И все же горе пришло к ней скорее как щедрый дар, чем как бич, карающий за былое.
Батшеба сидела, закрыв лицо руками, и не заметила человека, который неспешно вошел под портик; увидев ее, он сделал движение, как бы собираясь удалиться, потом остановился и стал на нее смотреть. Некоторое время Батшеба не поднимала головы, а когда поглядела вокруг, лицо у нее было мокрое, а глаза затуманены слезами.
- Мистер Оук, - воскликнула она в замешательстве. - Вы давно здесь?
- Только что пришел, мэм, - почтительно отвечал Оук.
- Вы идете в храм? - спросила Батшеба, и тотчас же из церкви донеслось, словно из суфлерской будки:
Я возлюбил веселье, и гордыня
Владела мной. Забудь об этом ныне!..
- Да, - ответил Оук. - Я, видите ли, пою в хоре партию басов. Пою уже несколько месяцев.
- Вот как. А я и не знала. В таком случае я уйду.
Я потерял предмет любви своей,
пели дети.
- Я не хочу вас прогонять, хозяйка. Пожалуй, нынче я не пойду на спевку.
- Да нет, вы меня вовсе не гоните.
Они стояли друг против друга в замешательстве. Батшеба попыталась незаметно вытереть слезы с пылающего лица.
Но Оук сказал:
- Я не видел вас... то бишь не говорил с вами уже очень давно... - И тут же, опасаясь пробудить в ней горестные воспоминания, переменил тему: Вы тоже хотели зайти в церковь?
- Нет, - отвечала она, - я пришла сюда одна взглянуть на памятник: так ли вырезали надпись, как я хотела? Мистер Оук, не будем говорить о том, что у нас обоих сейчас на уме.
- А они сделали надпись, как вам хотелось? - спросил Оук.
- Да. Пойдемте, посмотрите сами, если вы еще не видели.
Они пошли вместе к могиле и прочитали надпись.
- Уже восемь месяцев! - прошептал Габриэль, взглянув на дату. - Мне сдается, все это было вчера.
- А мне - будто это случилось много лет назад и будто все эти долгие годы я пролежала в могиле. Ну, а теперь я пойду домой, мистер Оук.
Оук направился вслед за ней.
- Я все собираюсь с вами поговорить, - начал он неуверенным тоном. - Об одном деле. Если позволите, я, пожалуй, сейчас скажу.
- Ну конечно.
- Дело в том, что вскорости мне, пожалуй, придется отказаться от управления вашей фермой, миссис Трой. Видите ли, я подумываю о том, чтобы уехать из Англии... понятно, не сейчас, а будущей весной.
- Уехать из Англии! - воскликнула она в изумлении, огорченная до глубины души. - Что такое, Габриэль? Почему вы это задумали?
- Мне думается... так оно будет лучше, - запинаясь, сказал Оук. Калифорния - вот место, где мне хотелось бы попытать счастья.
- Но ведь все говорят, что вы возьмете в аренду ферму бедного мистера Болдвуда?
- Мне предоставили на это право, но покамест еще ничего не решено, и, должно быть, я от этого отступлюсь. Я доработаю там этот год как управитель, а потом передам ферму опекунам - только и всего.
- Что же я буду делать без вас? Ах, Габриэль, мне думается, вам не следует уезжать. Вы так долго прожили у меня... были со мной и в счастливые времена и в тяжелые... Мы с вами такие старые друзья, и право же, это нехорошо с вашей стороны. Я думала, что, если вы даже арендуете ту ферму, вы все-таки будете немного присматривать за моей. И вдруг вы уезжаете!
- Да я охотно бы присматривал...
- И вы уезжаете как раз теперь, когда я в таком беспомощном положении!
- Вот в этом-то и загвоздка, - уныло проговорил Габриэль. - Как раз через эту самую беспомощность мне и приходится уезжать. До свидания, мэм, добавил он, явно желая положить конец разговору. И он зашагал по дорожке, уходя с кладбища. Она за ним не последовала.
Батшеба направилась домой, обдумывая печальное известие. Эта новость огорчила ее, но не была смертельным ударом, пожалуй, даже она была ей на пользу, ибо отвлекла от непрестанно обуревавших ее мрачных мыслей. Теперь она стала часто думать об Оуке, который начал ее избегать; тут ей вспомнилось несколько случаев, имевших место за последнее время, довольно-таки заурядных, но в совокупности доказывавших явное нежелание Оука общаться с ней. Под конец она с душевной болью осознала, что ее старинный приверженец отступился от нее и собирается бежать. Человек, всегда веривший в Батшебу и ратовавший за нее, когда все были против, в конце концов устал, ему, как и всем остальным, надоело возиться с нею, и он решил предоставить ей одной бороться с жизнью.
Прошло три недели; Батшеба все больше убеждалась, что Оук перестал проявлять к ней интерес. Она заметила, что, заходя в маленькую гостиную или контору, где велось счетоводство по ферме, он не поджидает ее и не оставляет посланий, как он это делал во время ее добровольного заточения; Оук не заглядывал туда, когда мог ее застать, и являлся в самое неурочное время, когда она никак не могла оказаться в этой части дома. Если ему нужно было получить распоряжения, он присылал кого-нибудь или же оставлял краткую записку без обращения и без подписи, и ей приходилось отвечать в таком же официальном тоне. Бедная Батшеба начала испытывать острое, мучительное чувство обиды, видя, что ее презирают.
В таких грустных размышлениях уныло прошла осень и наступило рождество, - закончился год законного вдовства Батшебы и два с четвертью года ее одинокой жизни. Заглядывая себе в сердце, она с крайним изумлением обнаружила, что ее больше не волнуют мысли о происшествии, которое должно было бы особенно вспоминаться в эти дни, - о катастрофе в холле Болдвуда; напротив, ее терзает сознание, что все неизвестно почему отвернулись от нее, и во главе враждебной клики стоит Оук. В этот день, возвращаясь из церкви, она оглядывалась по сторонам, надеясь, что ее, как прежде, поджидает на дорожке Оук, чей бас бесстрастно звучал с хоров, раскатываясь по всей церкви. Вот он идет, как всегда, по дорожке позади нее. Но, увидав, что Батшеба обернулась, он отвел глаза, а когда вышел за ограду, то, уклоняясь от встречи, направился в противоположную сторону и скрылся из виду.
На следующее утро она получила сокрушительный удар, которого, впрочем, давно ожидала. В письме он официально ее уведомлял, что не будет возобновлять с ней договора в день благовещения.
Батшеба сидела и горько плакала над этим письмом. Ее приводила в уныние и ранила мысль, что Габриэль вдруг исцелился от своей безнадежной любви и так резко это высказал, - а ведь она считала, что имеет какие-то права на его привязанность. Вдобавок ей было страшно думать, что теперь придется опять рассчитывать только на самое себя; ей казалось, что будет не по силам ездить на рынок, торговаться и продавать. После смерти Троя Оук бывал вместо нее на всех базарах и ярмарках и вел ее дела наряду со своими. Что же теперь ей предпринять? Какой ужасающе печальной становилась ее жизнь!
В тот вечер Батшеба испытывала подлинное отчаяние и острую потребность в сострадании и дружеском участии, оплакивая утрату единственного преданного друга. И вот она надела шляпку и плащ и направилась к домику Оука. Солнце только что зашло, и дорогу освещал бледно-желтый, как первоцвет, месяц, народившийся всего несколько дней назад.
Окно ярко светилось, но в комнате никого не было видно. Она взволнованно постучала, и тут же ей пришло в голову, что, пожалуй, ей, одинокой женщине, не пристало посещать жившего в одиночестве холостяка; впрочем, он ее управитель, она всегда может зайти к нему по делу, и в этом нет ничего предосудительного. Габриэль отворил дверь, и свет месяца упал на его бледный лоб.
- Мистер Оук... - глухо проговорила Батшеба.
- Да, я Оук, - отвечал Габриэль. - С кем имею честь... Ах, что я за дурень, не узнал вас, хозяйка!
- Да я скоро уже не буду вашей хозяйкой, так ведь, Габриэль? - с горечью сказала она.
- Да нет... Я думаю... Но входите, мэм. Ах, я сейчас зажгу лампу, растерянно бормотал Оук.
- Не надо. Не беспокойтесь из-за меня.
- Ко мне редко приходят в гости леди, и боюсь, у меня нет никаких удобств. Не угодно ли вам сесть? Вот стул, а вот другой. К сожалению, стулья у меня простые и сиденья деревянные, довольно-таки жесткие. Но я... собираюсь завести новые. - И Оук пододвинул ей два или три стула.
- Ну что вы! Они достаточно удобные. И вот она уселась, уселся и он, и пляшущие отсветы камина скользили по их лицам и по старой мебели
...отполированной годами,
Ему служившей много лет {*}.
{* У. Барнс, Уок Хилл. (Прим. автора.)}
Вся домашняя утварь Оука поблескивала, бросая по сторонам танцующие блики. Этих людей, достаточно хорошо знавших друг друга, изумляло, что, встретившись в новом месте и при необычных обстоятельствах, они испытывают такую неловкость и скованность. Встречаясь на поле или у нее в доме, они не проявляли ни малейшего смущения. Но теперь, когда Оук стал самостоятельным хозяином, их жизни, казалось, отодвинулись в прошлое, к тем давно минувшим дням, когда они были едва знакомы.
- Вы, наверно, удивляетесь, что я пришла к вам... но...
- Что вы, ничуть.
- Но мне показалось, Габриэль, что, может быть, я вас обидела и потому вы уходите от меня. Это очень меня огорчило, вот почему я и пришла.
- Обидели меня? Неужто вы могли меня обидеть, Батшеба?
- Так я не обидела вас! - радостно воскликнула она. - Но в таком случае, почему же вы уходите?
- Видите ли, я раздумал уезжать за границу. И вообще, знай я, что такая затея вам не по душе, я живо выбросил бы это из головы, - искренне ответил он. - Я уже договорился об аренде на ферму в Нижнем Уэзербери, и с благовещения она перейдет в мои руки. Вы знаете, одно время я получал долю дохода с этой фермы. При всем том я вел бы и ваши дела, если бы не пошли толки про нас с вами.
- Что такое? - изумленно спросила Батшеба. - Толки про нас с вами? Какие же?
- Не могу вам сказать.
- Мне думается, вам следовало бы сказать. Вы уже не раз читали мне мораль, почему же теперь боитесь выступить в такой роли?
- На этот раз вы не сделали никакой оплошности. Сказать по правде, люди толкуют, будто я тут все разнюхиваю, рассчитываю заполучить ферму бедняги Болдвуда и задумал в один прекрасный день прибрать вас к рукам.
- Прибрать меня к рукам? Что это значит?
- Да, попросту говоря, жениться на вас. Вы сами просили меня вам сказать, так не браните же меня!
Оук ожидал, что, услыхав это, Батшеба придет в ужас, как если б над ухом у нее выпалила пушка, однако вид у нее был ничуть не испуганный.
- Жениться на мне? Я и не подозревала, что речь идет об этом, спокойно сказала она. - Это слишком нелепо... слишком рано... об этом думать!
- Ну, понятно, это слишком нелепо. Да я и не помышляю ни о чем подобном, думается, вы сами знаете. Разумеется, у меня и в уме не было жениться на вас. Вы же сами сказали, что это слишком нелепо.
- С-с-слишком рано - вот что я сказала.
- Прошу прощения, но я должен вас поправить: вы изволили сказать: слишком нелепо.
- Я тоже прошу прощения, - возразила она со слезами на глазах. - Я сказала: слишком рано... Это, конечно, не важно... ничуть не важно... Но я хотела сказать одно: слишком рано... Только и всего, мистер Оук, и вы должны мне поверить!
Габриэль долго всматривался в ее лицо, но при слабом свете камина ему почти ничего не удалось разглядеть.
- Батшеба, - сказал он с нежностью и недоумением и шагнул ближе. - Если бы мне знать только одно: позволите ли вы мне любить вас, добиваться вас и в конце концов на вас жениться... Если бы мне это знать!
- Но вы никогда этого не узнаете! - прошептала она.
- Почему?
- Да потому, что никогда не спрашиваете.
- Ах! Ах! - радостно засмеялся Габриэль. - Родная моя!..
- Зачем вы послали мне сегодня утром это скверное письмо? - перебила она его. - Это доказывает, что вы ни чуточки не любите меня и готовы были меня покинуть, как все остальные. Это было прямо бесчеловечно с вашей стороны! Ведь я была вашей первой и единственной любимой, а вы - моим первым поклонником. Уж я вам этого не забуду!
- Ах, Батшеба, ну можно ли так обижать человека! - сказал он, и радостная улыбка не покидала его лица. - Вы же знаете, как оно было: я, холостяк, вел дела такой привлекательной молодой женщины, и мне ох как солоно приходилось! Ведь люди знали, какие у меня к вам чувства, а тут еще принялись распускать про нас сплетни, - вот мне и подумалось, что это может бросить на вас тень... Никому невдомек, сколько я из-за этого перетерпел да перемучился!
- И это все?
- Все.
- Ах, как я рада, что пришла к вам! - с чувством благодарности воскликнула она, вставая. - Я стала куда больше думать о вас с тех пор, как вообразила, что вы больше не хотите меня видеть. Но мне пора уходить, а то меня хватятся... А знаете, Габриэль, - с легким смехом добавила она, когда они направились к дверям, - ведь можно подумать, что я приходила к вам свататься, - какой ужас!
- Что ж, так оно и должно быть, - отвечал Оук. - Я проплясал под вашу дудку немало миль и немало лет, чудесная моя Батшеба, и грешно было бы вам не заглянуть ко мне разочек.
Он проводил ее до самого дома, по дороге рассказывая ей, на каких условиях берет в аренду Нижнюю ферму. Они очень мало говорили о своих чувствах. Такие испытанные друзья, очевидно, не нуждались в пышных фразах и пылких излияниях. Столь глубокая, прочная привязанность возникает (правда, в редких случаях), когда двое людей, встретившихся в жизни, сперва поворачиваются друг к другу самыми трудными сторонами характера и лишь со временем обнаруживают лучшие свои черты; поэтому романтика постепенно прорастает сквозь толщу суровой прозаической действительности. Такое прекрасное чувство - camaraderie {Товарищество (франц.).} обычно зарождается на почве общих интересов и стремлений и, к сожалению, редко примешивается к любви представителей разных полов, потому что мужчина и женщина объединяются не для совместного труда, а для удовольствий. Но если счастливое стечение обстоятельств позволяет развиться подобному чувству, то лишь такая сложная любовь бывает сильна как смерть, - любовь, которую не загасить никаким водам, не затопить никаким потокам, любовь, в сравнении с которой страсть, обычно присваивающая себе это имя, - лишь быстро рассеивающийся дым.
