ГЛАВА XLIV
ПОД ДЕРЕВОМ. КРИЗИС
Батшеба быстро шла в темноте по дороге, не думая о том, куда и зачем она идет. Она впервые отчетливо осознала, где находится, когда очутилась перед калиткой, за которой виднелись какие-то густые заросли, а над ними высокие дубы и березы. Присмотревшись, она припомнила, что когда-то была здесь днем; эта с виду непроходимая чаща оказалась зарослями папоротников, уже сильно пожухших. Не зная, куда себя деть, вся трепеща от возбуждения, Батшеба почему-то решила спрятаться в зарослях; она вошла в калитку и вскоре увидела наклонившееся к земле дерево; его густые ветви могли защитить от сырого тумана, и она опустилась возле него на груду листьев и стеблей. Машинально она нагребла две-три охапки, зарылась в листья, чтобы укрыться от ветра, и сомкнула веки.
Едва ли Батшеба спала в эту ночь, верней, это была легкая дремота, по когда она очнулась, то почувствовала себя освеженной, и мысли ее прояснились. Но вот ее внимание привлекли какие-то странные звуки и движение в ветвях над головой.
Сперва послышался сиплый щебет.
Это проснулся воробей.
Затем из другого местечка: "Чью-уиз-уиз-уиз!"
То был зяблик.
Потом на изгороди: "Тинк-тинк-тинк-тинк-а-чинк!"
То была малиновка.
Над головой что-то застрекотало: "Чок-чок-чок!"
Белка.
Наконец, с дороги донеслось: "Ра-та-та! Рум-тум-тум!"
То был молодой батрак. Вскоре он поравнялся с воротами, и она узнала голос своего работника. Его пение заглушал тяжелый беспорядочный топот копыт. Выглянув из зарослей, Батшеба рассмотрела в тусклом свете нарождающегося дня пару своих коней. Они остановились на водопой у пруда по ту сторону дороги. Послышался всплеск, лошади вошли в пруд, разбрызгивая воду, и принялись пить; по временам они вскидывали голову кверху, потом снова пили, и вода сбегала у них с губ серебряными ниточками. Снова всплеск - и они вышли из пруда, повернули назад и затрусили к ферме.
Она продолжала осматриваться. Заря только еще занималась; этим ясным прохладным утром Батшебе показались дикими ее поступки и решения, принятые сгоряча минувшей ночью. Она обнаружила у себя на коленях и в волосах множество красных и желтых листьев, упавших на нее с дерева, во время дремоты. Батшеба отряхнула платье, сбрасывая их, и множество сухих листьев, валявшихся вокруг, взлетело на воздух и закружилось в поднятом ею ветерке, "как духи, вызванные чародеем".
К востоку чаща папоротников расступалась, и предрассветное сияние привлекло взгляд Батшебы. У самых ее ног начинался склон, где густо разрослись живописные папоротники, раскинувшие во все стороны желтые перистые крылья, а внизу, в ложбине, виднелось небольшое болотце, испещренное россыпью поганок. Болотце застилал утренний туман, вредоносная, но великолепная серебряная пелена, пронизанная светом, но не совсем прозрачная, - стоявшая по ту сторону болота изгородь смутно вырисовывалась сквозь светозарную дымку. По краям пади густо разросся тростник; кое-где в лучах восходящего солнца блестели стебли касатика, словно лезвия кос. Болото имело зловещий вид. Казалось, из недр земли, от подземных вод над влажной губительной порослью поднимались ядовитые миазмы. Поганки всевозможных видов расплодились на болотце, вырастали из прелой листвы, покрывали пни. Взгляд Батшебы рассеянно скользил то по слизистой грибнице, то по клейким шапочкам поганок. Одни были усеяны крупными пятнами, словно обрызганы артериальной кровью, другие - шафранно-желтого оттенка, третьи на тонких ножках, длинных, как макароны. Попадались и кожистые шапочки сочных коричневых тонов. Падь казалась рассадником всякой заразы, хотя и находилась по соседству с местами, дышавшими уютом и здоровьем. Батшеба поднялась, содрогаясь при мысли, что провела ночь на краю этой угрюмой топи.
Но вот на дороге снова послышались шаги. У Батшебы нервы были до крайности напряжены, она притаилась в зарослях. Вскоре появился пешеход. То был мальчишка-школьник; через плечо у него был перекинут мешочек с завтраком, а в руке книжка. Он остановился у калитки и, глядя себе под ноги, бормотал так громко, что она могла разобрать слова:
- "Боже, боже, боже, боже, боже!" Это я заучил... "Даруй нам, даруй нам, даруй нам, даруй нам..." Это я уже знаю... "Милость твою, милость твою, милость твою, милость твою..." И это знаю...
Зубрежка продолжалась. Мальчишка, как видно, принадлежал к разряду тупиц, книжка была не что иное, как псалтырь, и таким способом он задалбливал псалмы. При самых острых пароксизмах душевной боли некий поверхностный слой сознания остается незатронутым, и подмечаются всякие мелочи; Батшебу слегка позабавил маленький зубрила, но вот и он удалился.
Тем временем оцепенение сменилось тревогой, а тревогу начали заглушать все усиливающиеся голод и жажда. Вдруг на холме с противоположной стороны болота появилась полускрытая туманом фигура и стала приближаться к Батшебе. Это была женщина; она шла, оглядываясь по сторонам, словно что-то высматривая. Обогнув слева болото, она подошла поближе, и Батшеба рассмотрела ее профиль, вырисовывавшийся на залитом солнцем небе, волнистая линия сбегала ото лба к подбородку, без единого угла, то были знакомые, мягкие черты Лидди Смолбери.
Сердце Батшебы бурно забилось, она почувствовала благодарность, убедившись, что не совсем покинута, и вскочила на ноги.
- Ах, Лидди! - сказала она, вернее, попыталась сказать, - слова только зарождались у нее на устах, звуков же не" было слышно. Она потеряла голос, надышавшись за мочь тяжелым, сырым воздухом.
- Ах, мэм! Как я рада, что нашла вас! - воскликнула Лидди, разглядев Батшебу.
- Тебе не перейти через топь, - прошептала Батшеба, тщетно стараясь повысить голос, чтобы Лидди ее расслышала. Девушка, ничего не подозревая, ступила на болото.
- Мне думается, здесь можно пройти, - проговорила она.
Батшебе на всю жизнь врезалась в память эта быстро промелькнувшая картина: как Лидди пробиралась к ней но болоту в утренних лучах. Радужные пузырьки - тлетворное дыхание земли - выскакивали из-под ног девушки, ступавшей по трясине, лопались с шипением, и струйки пара улетали ввысь, к мглистым небесам. Лидди не провалилась, несмотря на опасения Батшебы.
Она благополучно добралась до противоположного края болота и заглянула в лицо молодой хозяйки, - оно было бледное, измученное, но не утратило своей красоты.
- Бедненькая! - воскликнула Лидди со слезами на глазах. - Ну, успокойтесь, мэм, пожалуйста, успокойтесь. Как же это так...
- Я могу говорить только шепотом, потеряла голос, - перебила ее Батшеба. - Должно быть, мне повредила сырость здесь, на болоте. Ни о чем не спрашивай меня, Лидди. Кто тебя послал? Послал кто-нибудь?
- Никто. Увидала я, что вас нету дома, и подумала: уж не стряслась ли какая беда? Мне послышался его голос среди ночи, я и решила: тут что-то неладно...
- Он дома?
- Нет. Ушел как раз передо мной.
- Фанни уже взяли?
- Нет еще. Скоро унесут - в девять часов.
- Ну, так мы пока что не пойдем домой. Не погулять ли нам в роще?
Лидди, не имевшая понятия о том, что произошло, согласилась, и они углубились в рощу.
- Лучше бы вам воротиться домой, мэм, да покушать. Здесь вы насмерть простудитесь.
- Сейчас я не пойду домой... а может, и совсем не вернусь...
- Так не принести ли мне вам чего-нибудь перекусить да что-нибудь потеплее накинуть на голову, а то вы в одной легонькой шали!
- Что ж, если хочешь, Лидди...
Лидди исчезла и спустя двадцать минут вернулась; она принесла плащ, шляпу, бутерброды с маслом, чашку и чай в небольшом фарфоровом чайнике.
- Фанни уже взяли? - спросила Батшеба.
- Нет еще, - отвечала ее спутница, наливая чай.
Батшеба закуталась в плащ, немного поела и выпила несколько глотков. Голос у нее слегка прочистился и лицо чуточку порозовело.
- Давай еще погуляем, - предложила она.
Около двух часов они бродили по роще. Батшеба односложно отвечала без умолку болтавшей Лидди, всецело поглощенная одной-единственной мыслью. Но вот она прервала девушку:
- Хотелось бы мне знать, унесли Фанни или нет.
- Я схожу посмотрю.
Девушка вернулась и сообщила, что тело только что вынесли; о Батшебе уже справлялись, но она, Лидди, ответила, что хозяйка нездорова и ее нельзя видеть.
- Так, значит, они думают, что я у себя в спальне?
- Да. - И Лидди осмелилась прибавить: - Когда я разыскала вас, вы сказали, что, может, больше совсем не воротитесь домой, но ведь вы оставили эту мысль, мэм?
- Да. Я передумала. От мужей убегают только женщины без всякого самолюбия. Плохо, если жена умрет у себя в доме от побоев, но еще хуже ей будет, если она останется в живых только потому, что сбежала в чужой дом. Все это я обдумала нынче утром и теперь знаю, что мне предпринять. Беглая жена - обуза для родных, самой себе в тягость, имя ее у всех на языке, и на нее сыплется столько напастей, что уж лучше оставаться дома, хотя при этом рискуешь нарваться на оскорбления и побои и умереть с голода. Лидди, если ты когда-нибудь выйдешь замуж, - от чего избави тебя бог! - ты попадешь в прескверное положение, но помни одно: ни за что не сдавайся! Держись крепко, а там пусть тебя хоть на куски изрежут! Вот как я буду теперь поступать!
- Ах, не говорите этого, хозяйка! - воскликнула Лидди, хватая ее за руку. - Но я так и знала: вы такая рассудительная и ни за что не бросите свой дом! А могу я вас спросить, что такое ужасное произошло меж вами?
- Спросить можешь, да я тебе не отвечу.
Минут через десять они вернулись домой окольным путем и вошли через черный ход. Батшеба тихонько поднялась по лестнице в заброшенный мезонин, девушка последовала за ней.
- Лидди, - заговорила она уже повеселее, так как молодость взяла свое и надежды стали возрождаться, - теперь ты будешь моей наперсницей, - надо же кому-нибудь изливать душу, я и выбрала тебя. Так вот, на время я поселюсь здесь. Затопи камин, принеси ковер и помоги мне навести уют! А потом я хочу, чтобы вы с Мэриен притащили наверх ту колченогую кровать из маленькой комнаты, и матрац, и стол, и еще всякую всячину... Чем бы мне заняться, чтобы как-то пережить это тяжелое время?
- Подрубать носовые платочки, это очень приятное занятие, посоветовала Лидди.
- Ах, нет, нет! Я ненавижу шитье, всю жизнь ненавидела.
- Ну, а вязанье?
- То же самое!
- Тогда вы можете закончить свою вышивку по канве. Там остается доделать только гвоздику и павлинов, а потом ее можно вставить в рамку под стекло и повесить рядом с рукоделиями вашей тетушки, мэм.
- Вышивание по канве - старомодное занятие и до ужаса провинциальное. Нет, Лидди, я буду читать. Принеси-ка мне сюда книг, только не надо новых. Что-то к ним душа не лежит.
- Может, что-нибудь из старых книг вашего дядюшки, мэм?
- Да. Из тех, что мы сложили в ящики. - Чуть уловимая добродушная улыбка промелькнула у нее на лице. - Принеси "Трагедию девушки" Бомонта и Флетчера и "Невесту в трауре"... Постой, что бы еще? "Ночные размышления" и "Тщету человеческих желаний".
- А потом еще рассказ про черного человека, что зарезал свою жену Дездемону? Он страсть какой жалостный и уж так вам подойдет сейчас!
- Так, значит, Лидд, ты заглядывала без спросу в мои книги, а ведь я тебе запретила! Почему ты думаешь, что эта книга мне подойдет? Она мне ничуть не подходит.
- Но ведь другие-то подходят...
- И те не подходят - не стану я читать печальных историй. В самом деле, зачем мне их читать? Принеси-ка мне "Любовь в деревне", и "Девушку с мельницы", и "Доктора Синтаксиса", и несколько выпусков "Зрителя".
Весь этот день Батшеба и Лидди прожили в мезонине, как на осадном положении; впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, ибо Трой не появлялся в Уэзербери и не думал их беспокоить. До захода солнца Батшеба просидела у окна; временами она принималась читать, потом опять рассеянно следила за всем происходящим снаружи и равнодушно прислушивалась к долетавшим до нее звукам.
В тот вечер заходящее солнце было кроваво-красным, и на востоке свинцовая туча отражала последние лучи. На темном небе четко выступал освещенный западный фасад колокольни (из окон фермы была видна только эта часть церкви), и флюгер на ее шпиле, казалось, брызгал искрами. Около шести часов на лугу близ церкви, по обыкновению, собралась мужская молодежь селения играть в бары. На этом месте с незапамятных времен происходили такого рода состязания, старые воротца стояли близ кладбищенской ограды, кругом земля была вся вытоптана ногами игроков и стала гладкой, как мостовая. Русые и черноволосые головы парней мелькали то там, то здесь, рукава ослепительно белели на солнце, и порой громкий крик или дружный взрыв хохота нарушали вечернюю тишину. Они играли уже с четверть часа, как вдруг игра прервалась, парни перемахнули через ограду и, обогнул колокольню, скрылись за тисом, наполовину заслоненным березой, широко раскинувшей золотую листву, кое-где прорезанную черными линиями ветвей.
- Почему это парни вдруг бросили играть? - спросила Батшеба, когда Лидди вошла в комнату.
- Мне думается, потому что из Кэстербриджа только что приехали двое рабочих и начали ставить большой надгробный памятник, - отвечала Лидди. Парни побежали посмотреть, кому это его ставят.
- А ты знаешь кому? - спросила Батшеба.
- Нет, - ответила Лидди.
