— Это ты здорово придумала, — сказал Леха развалившейся рядом с ним расхристанной, умиротворенно улыбающейся Ольге. — Весело побрыкались…

— Подарок на дорожку, — поддувая растрепавшиеся волосы со лба, хмыкнула она, — чтоб не забывал… А то загуляешь там, в столице. Там, говорят, лахудр — хоть ложкой ешь! И ежели у мужика двести баксов в кармане, то ему там какую угодно прямо и кровать принесут. Интересно, а если бы я заказана, мне б дали?

— Чего? Мужика, что ли? Наверно, теперь и такие есть. Ванька Ерохин в какой-то газете читал.

Ну, мужика я себе и сама бы нашла. А вот бабу…

Ты что, кобла, что ли? У нас в деревне одна такая была, после зоны. По паспорту Лариска, а ее Почему-то Васькой прозвали. Так она у них там, в Мордве, где сидела, совсем омужичилась. Пока одетая, вообще не отличишь от мужика. Ее в платье или вообще в чем-то женском никто не видел. Даже в клуб на 8 Марта в мужском приходила. К девкам липла. Потом уехала куда-то. Где-то ее кто-то видел, не то в Москве, не то в Питере. Говорили, будто она там операцию сделала. Пришили ей это самое вроде бы. И по паспорту она теперь действительно Вася. Но детей иметь не может.

Да нет, я не такая. Мне просто все попробовать. хочется. Раз уж не знаю, зачем живу, так хоть повертеться от души. Надо бы еще по разной загранице покататься, а то я маловато ездила. В Болгарию, и Польшу, в ГДР еще при Советах, в позапрошлом

году — на Кипр, в прошлом — в Анталью, в этом Хургаду посетила. Но это ж капля в море. У твоего старика яхта есть?

— Не помню, — пробормотал Леха, — самолет точно есть, а насчет яхты не справлялся.

— А ты представь себе, что мы на эту яхту сядем и поплывем… Вокруг света! Там, где тепло, по тропикам-субтропикам. Обалдеть!

— Хрен его знает… — сказал Леха неопределенно, про себя, однако, удивляясь, чего в этой дурной головенке понапихано. Он во всех перечисленных Ольгой местах не бывал, особых страданий по этому поводу не испытывал. Но вообще-то, сейчас, осенью, которая напоминала о себе мелким, частым бряканьем дождевых капель об оконное стекло все того же, уже хорошо знакомого Лехе сорокового номера, скатать куда-нибудь в направлении теплых краев он не отказался бы.

— Времени еще полтора часа, — сладко, по-кошачьи потянулась Ольга, — может, еще силенок наскребешь, старичок?

Ну да, — отмахнулся Леха, — наскребешь на тебя… Не выйдет ни шиша. Раз уж решили тебя за такого маломощного выдать, придется терпеть.

— Ладно, — сказала Ольга, — я пошутила. Если откровенно, то мне не так уж много и надо. Это я от скуки. Мне вообще, знаешь ли, тоскливо как-то. Бывает такое, когда все набрыдло. Догадываешься, отчего они меня с тобой не пускают? В смысле Егорка с Воронковым?

— Догадываюсь, — серьезно-пресерьезно пробормотал Коровин, чуя, что у него тоже какой-то червяк в душе завелся.

— Егорка боится, что вы из Москвы сразу в Америку махнете. И в принципе ему на это наплевать. Конечно, раззявился он на ваши миллионы, губищи раскатал. Но это, как говорится, чужое. Если б выгорело — здорово, не выгорело — так свое при нем остается. А тут сейчас наворачивается такое, что ему вообще жизнь не светит, не то что повышение благосостояния. Так что надо мне его спасать, пока не поздно. А то он с перепугу может хрен знает чего начудить.

— Чего же ты раньше не спохватилась?

— Пусть знает, какая ценная у него сестричка. Он, сукин сын, между прочим, недвижимость за бугром имеет, а держит ее на имя жены Воронкова, которая, видишь ли, некой торговой фирмой обладает. Вот я ему и поставила условие: переводи на мое имя. Пусть фиктивно покупает ее у Вероники и оформляет на меня дарственную. Или, допустим, через твой, так сказать, банк сделку проворачивает. Важно, чтоб эта недвижимость на мне числилась.

— А что за недвижимость?

— Черт его знает, кажется, вилла в Испании, где-то на Коста-Браво. Все ведь втихаря делалось. Ему на зарплату и законные доходы даже трехкомнатную квартирку не купить. А вилла по внешнему виду — я, правда, только по фотографии оценивать могла — верный миллион баксов. Ну, тысяч пятьсот-семьсот минимум.

— И то немало. Даже по минимуму больше миллиарда в рублях. Интересно, а почему он именно Воронковой доверил? Небось ежели что, так она может сказать: «Георгий Петрович, а по какому праву вы эту виллу себе требуете? Моя она — и точка!»

— Вообще-то, скажем так: были у них с Егоркой дела. В смысле всякие шуры-муры. Давно, еще до Машки. Потом затихло вроде бы, когда Воронков на Веронике женился. Но после того, как Воронков загулял с Барановой — это Егоркина любимая секретутка, — похоже, снова закрутилось. Года полтора назад.

— Значит, она эту виллу как бы «заработала»?

— Не в коня корм! Вообще мне, знаешь ли, этот Егоркин роман не больно нравится. Боюсь, как бы Воронков его на живца не поймал. Конечно, так, как ты тут говорил, в смысле того, что Вероника его с этой виллой просто кинет, не получится. Она же не дура, знает, что ей в два счета башку свернут без суда и следствия. Причем перед этим она сама виллу Егору завещает. Но вот если я захочу, к примеру, то она эту виллу без проблем сохранит за собой.

— То есть не выручишь братца?

— Конечно. Если я еще трое суток промолчу и не скажу «стоп», то Егорке будет уже вообще не до жиру — быть бы живу. Только живу в этом случае ему не быть, это я точно знаю.

— Сурово! — покачал головой Леха.

— Ладно, — сказала Ольга, решительно поднимаясь и слезая с кровати, — раз половая жизнь кончается, надо хоть чаю попить.

Открыв один из шкафов стенки, Пантюхова вытащила оттуда шикарный, расписной с позолотой, электрический самовар, пару чашек с блюдцами, сахарницу, вазочку с печеньем. Наполнила в ванной самовар, воткнула штепсель в розетку.

Леха смотрел, как орудует Ольга. В общем, наверно, ее бы в хорошие руки, так получилась бы совсем неплохая баба. То есть, например, жена. Конечно, слишком она молода для Лехи. Не ублажить такую, хоть лопни. Ему бы чего поспокойней, помолчаливей. Вроде банкирши Митрохиной. Но с той бы так запросто не получилось. Там надо сто лет кругами ходить, прежде чем что-то выйдет. Кроме того, Митрохина умная, а Леха все-таки дурак малограмотный. С ней и говорить-то надо как-то по-особому. Ольга проще, хоть и из начальнической семейки. С ней и погудеть можно, и за языком не следить. Опять же она, конечно, красавица. И еще лет десять такой будет, если не сопьется. Это, конечно, возможное дело, только дай Бог самому Лехе столько прожить…

Ольга, покончив с подготовкой к чаю, взялась

лично за себя. То есть привела одежду в порядок, и взялась причесываться перед зеркалом. Коровин залюбовался. Ишь, царевна-златовласка, Ольгушка-Лягушка! И тут, сквозь это очарование, словно жареный петух в темечко, его клюнуло беспокойство. Даже настоящий страх.

Ежели Воронкова и впрямь записала на себя имущество Георгия Петровича и сам Воронков в курсе дела, то ему эта самая вилла будет не лишняя. Поэтому небось он и смотрит спокойно на то, как Вероника его законная погуливает с Егоркой. То есть, может, и не очень спокойно, а, как говорится, с жаждой мести. И возможно, месть эта вот-вот свершится. Ольга, судя по ее заявкам, очень хочет выторговать у братца эту самую дачу в Испании. А Воронкову этот «лимон» долларов небось лишним не кажется. Хотя, может быть, с жены его за нее какой-нибудь налог дерут. Поэтому насчет того, чтоб с Ольгой «общий язык найти», это он точно врал.

Она ему по двум причинам в живом виде не нужна.

И Пантюхова сковырнуть мешает, который ему рога наставляет и держит в холуях, и на эту самую испанскую виллу глаз положила. Сам он, конечно, уже подбил клинья к Егорке, наговорил, что, мол, нельзя дядьку с племянником отпускать в Москву без присмотра, даже, может, и обмолвился, что они хотят ему нос натянуть со свадьбой и прочими делами. И глава уже дал санкцию, чтоб Воронков полетел в Москву и блюл интерес своего шефа. А в это время здесь, поди-ка, уже есть подготовленный товарищ, которому заказана смерть Ольги. Вот этой самой, которая сейчас чаек греть поставила и чешет свою гриву перед зеркалом. Неужели ничего не подозревает?

Самое простое было взять да и заложить Воронкова со всеми потрохами. Уже через полчаса минимум ему шею свернут. Но тогда и Лехе с дядюшкой не улететь. Либо им действительно корову на взлетную полосу выведут, либо просто закроют аэропорт по техническим или метеорологическим причинам. Погода дрянь, и поверить в это нетрудно. И просидят они тут оставшиеся деньки в обществе Ольги и Пантюхова, поприсутствуют на торжественных похоронах полковника, который от внезапного инсульта помрет. Потом будет свадьба, а после нее надо будет Лехе и к собственным похоронам готовиться. Поскольку Пану такой непредставительный зять, наверно, не нужен. Опять же, если по справедливости, то после того, как Ольга подаст в Москву тот самый успокоительный сигнал, Пантюхов в области усидит и будет тут вовсю править своей могучей лапой. А это не шибко хорошо. Каких-то мешающих людишек будут убивать и сажать, каких-то полезных наверх вытаскивать, кому-то будут особняки строить, а кого-то из квартир выбрасывать. И все только по одному принципу: как Пан сказал, так и будет. Иногда, может, и пользу будет приносить, само собой, в рекламных целях, но вреда точно больше будет. И еще одно, пожалуй, самое неприятное. Пропадет Воронков — не жить Севке с Ванькой. Как тогда Ирке Буркиной в глаза смотреть, Севки-ному Саньке, Таньке Ерохиной и ее малышам? Что вообще с ними будет? Как они без мужиков проживут? Севка, конечно, пользы не шибко приносил, но без Ванькиного грузовика — хана. Продавать его придется, а что Танька в нем понимает? Придут молодцы, скажут: «Рухлядь!», она и поверит. Загонит за пять «лимонов» и будет рада. А потом, когда опять картошку в город повезет и половину выручки за перевоз заплатит, — вспомнит… Конечно, ни в коем случае не стал бы Леха говорить, ежели что, о том, что от него зависело, будут ли живы Буркин с Ерохиным, — тут его бабы вообще бы убили! — но и держать в себе такое дело не смог бы. Сдох бы, удавился бы…

А если не закладывать Воронкова, тогда как? Ольгу убьют первой. Потом, наверно, для страховки если найдут — прирежут Митрохину. Она, конечно, не побежит сразу же звонить в Москву и спасать Пантюхова, так что за нее Воронков особо не боится. Но побеспокоиться может. Например, детишки Митрохиной сейчас могут Пантюхову помочь. Так или иначе, а они у него под контролем.

Само собой, что, когда Воронков улетит, а с Ольгой чего-нибудь случится, Пантюхову останется только на Галину надеяться. Наверняка постарается сообщить, что у нее с детишками неприятности возможны, если она не объявится. Допустим, по радио или по телевизору чего-нибудь провещают, что, мол, они чем-нибудь там заболели или обожглись, или, допустим, что их банда похитила… Соврать недолго. А Митрохина прибежит точно, даже если будет знать, что с нее потом башку снимут. Такие бабы, как она, сами помереть готовы, лишь бы дети целы были. И им плевать, в принципе, на все государственые интересы, военные тайны или на то, что родной областью будет пантюховская мафия заворачивать. В ту войну, Отечественную, такие бабы сыновей в погребах прятали, а потом по сорок лет там держали, как в тюрьме, только бы не отобрали. А теперь вот к боевикам ездят, детей забирают под честное слово, что они больше воевать не будут. Ихние личные не будут, а чужие — то есть других матерей сыновья — как хотят. И Митрохиной тоже будет плевать, чьих сыновей пантюховские подручные будут стрелять и травить, брать в заложники или обирать до нитки. Лишь бы ее родные Никитка с Мишкой были целы и здоровы. Не осудишь ведь за такое… Но и спасибо не скажешь тоже.

Так что вполне оправданно будет с точки зрения Воронкова, если он и Галину отправит к законному супругу но месту постоянной прописки. Тут, правда сложность есть. Галину, как видно, до сих пор не поймали, а Воронкову уже пора в Москву собираться. Значит, Митрохиной будет заниматься не он сам лично, а кто-то наиболее надежный по его поручению. Если в течение следующих трех дней, до субботы, ее отловят, то скорее всего этот человек ее по-быстрому уберет. Допустим, по старому обычаю, «при попытке к бегству». Конечно, его Пантюхов за это не похвалит, но и Пантюхова тогда уже ничто не спасет.

Потому что Москва, получив на Пантюхова компромат, начнет вести себя, условно говоря, двояко. Разные люди по-разному. Одни будут подвязывать всякое лыко в строку, то есть стремиться, чтоб Пантюхов, утопая, потянул за собой как можно больше всякого народа, который сидит нынче на хлебных местах, загребает деньгу, покупает виллы в разных иностранных государствах, строит под Москвой четырехэтажные дворцы с бассейнами, а другим поживиться не дает. Но этим самым гражданам, конечно, слазить со своих кресел не захочется. Поэтому едва до них дойдет, в какую глубокую ямку залетел Георгий Петрович, то они его тут же и похоронят. Может, с помощью тех же верных людей, которые сейчас охраняют главу под командой Воронкова.

Самовар закипел, Ольга закончила вертеться перед зеркалом.

— Тебе покрепче? — спросила она, насыпая заварку в чайник.

— Средне, — ответил Леха.

Ольга подставила чайник под струйку кипятка из самоварного краника. Леха учуял ароматный парок и уже предвкушал, как погреет душу приятным натуральным напитком. Хоть и говорят, что чай не водка, много не выпьешь, но все-таки Леха сейчас предпочел бы чай.

И тут в дверь постучали. Сильно, громко, тревожно.

— В чем дело? — сердито спросила Ольга. — Кто там?

А Леха вдруг подумал о той самой козе на полосе. То есть о некоем неожиданном осложнении, которое может внезапно возникнуть и самым крутым образом все поменять.

— Госпожа Пантюхова! — Голос принадлежал дядюшкиному шоферу Роберту, и это немного успокоило Леху. — Господин Алексей Коровин здесь?

— Здесь, здесь! — отозвался племянник. — Сейчас открою!

— Чего они так рано-то? — проворчала Ольга, поглядев на часы. — Времени-то всего без пяти пять…

Леха открыл дверь. Роберт был бледен и взволнован.

— Александру Анатольевичу очень плохо, — доложил он вполголоса. — Он срочно хочет вас видеть. Только вас лично.

Из этого следовало, что Ольгу старший Коровин видеть не желает.

— Извини, — сказал Леха, разведя руками и как бы извиняясь перед Ольгой. Та только пробормотала:

— Понятно… Семейное дело.

И стала наливать себе чай.

Леха пошел следом за Робертом. Те несколько десятков шагов, которые он проделал, прежде чем оказался у дядюшки в номере, были пройдены не более чем за пять-шесть минут, но передумать по пути Коровин-младший успел немало.

Во-первых, он совершенно однозначно понял, что дядюшка если еще не умер вовсе, то находится при смерти. Во всяком случае, шофер не был бы так взволнован, если б дело обстояло иначе. Во-вторых, Леха как-то сразу засомневался: с чего это вдруг дядюшке поплохело так резко? Всего ничего прошло со времени прогулки, на которой он выглядел совсем бодрым и бойко беседовал с Пантюховым. Наконец забеспокоил и самый сложный вопрос: что будет, если Александр Анатольевич преставится?

Конечно, ничего додумать до конца не удалось. Тем более что, уже войдя в номер, Леха увидел плачущую навзрыд Нэнси, всхлипывающую, но звонящую куда-то Лайзу, грустно вздыхающего повара-грека, мрачного негра-охранника и весьма озабоченного врача.

— Мисте Элекс Короувин, сёё, — примерно так Леха услышал то, что произнес Роберт.

— Дакто Майк Кэсседи, — поклонился врач, а затем выдал длинную и непонятную фразу, которую Лехе перевел Роберт.

— Доктор Кэсседи сказал, что он пытался сделать все, что возможно в таких условиях, но, к сожалению, процесс развивался слишком быстро. Он приносит вам свои извинения и соболезнования по поводу кончины вашего дяди.

— Что произошло? — спросил Коровин.

Роберт перевел, и доктор опять затарахтел, причем Роберт явно и сам не все понимал, как казалось Лехе.

— Вы извините, господин Коровин, — в некотором смущении сказал шофер, — я в медицине не больно силен. Поэтому, если что неправильно понял, заранее прошу извинений. В общем, получается так примерно. Майк сделал Александру Анатольевичу обычную дозу стандартного обезболивающего. Обычно никаких негативных моментов не бывало. А сегодня резкая реакция. В пять минут посинел, получилась какая-то там асфикшн — и все. Может дать подробное медицинское заключение.

— Вы господину Пантюхову сообщили? — спросил Леха.

— Да, позвонили. Он сейчас будет, — ответил Роберт. — Лайза звонит в Москву, в наше консульство. Лимэй собирался с Инюрколлегией связываться, потом еще милиция, ваши врачи… Хоронить-то он вроде бы завещал здесь. Возни будет — сумасшедший дом!

— А кто такой Лимэй?

— Адвокат. Доверенное лицо Александра Анатольевича. Сейчас он тут фактически самое главное лицо.

Леха понял, что Лимэй — это тот мужик, которого он принял не то за дворецкого, не то за пресс-секретаря.

— Можно… к нему? — спросил Коровин, ощущая, что ошеломление, которое он испытал при известии о смерти дядюшки, куда сильнее, чем должно было быть. — В смысле, к дядюшке?

Роберт перевел это доктору Кэсседи. Тот кивнул утвердительно.

Леху проводили туда, где, вытянувшись в рост, лежал на кровати под иконами внук расстрелянного но ходу классовой борьбы Тимофея Коровина, сын белого поручика и эсэсовского гауптштурмфюрера Анатолия Коровина, полвека без малого провалявшегося незахороненным в землянке-бункере… Тот, чей годовалый сын погиб от союзной бомбы в 1945 году, так и не став немцем.

Но узнать его было трудно. Лицо стало багровое, почти черное, распухшее от прилившей крови. На нем отразилась гримаса смерти, жуткая, просто ужасная…

На всякий случай Леха, хотя и не верил в Бога, перекрестился. Правда, немного засомневался. Хорошо знал, что сначала пальцы, сложенные в щепотку, подносят ко лбу, потом — к поясу, а вот куда после этого — к правому плечу или клевому — запамятовал. Впрочем, за ним никто не следил и на ошибку, если он ее и допустил, не указал.

Жалко дядюшку было. Непутевая у него жизнь получилась, хотя и богатая. Да и то, сам же говорил, что разбогател не так уж и давно. Всю жизнь мотался по чужим странам, столько лет в инвалидной коляске. И оставить нажитое, в общем-то, некому, ни жены, ни детей, ни внуков. Небось столько это ему возни стоило, наживать миллионы, чего-то делать, производить, продавать, закупать, смотреть, чтоб не обжулили. Да и самому, наверно, кого-то кидать приходилось, заботясь, чтоб не посадили. Небось и мафия на него наезжала, и киллеров каких-нибудь подсылали. А он больной, одинокий, окруженный по большей части людьми, которым только деньги плати — кому хочешь будут служить.

Молиться Леха, конечно, не умел. Даже «Отче наш» толком не знал. Больше того, в его сознании зазвучала как-никак самая партийная музыка: «Интернационал». Потому что в юности Леха не только был пионером-хулиганом, но еще и знал наверняка, что перед этими самыми словами «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой», он и в сто лет будет шляпу снимать. И вообще он как-то приобвык, что в кино «Интернационал» поют только над могилами хороших людей.

Но от вопроса, что же ему теперь делать и куда теперь деваться, Леха уйти не мог.

Лететь в Москву нельзя. Вряд ли кто-нибудь в нынешнем бардаке захочет развернуть борьбу с конкурентами, как в Африке или еще где-нибудь. Да и послушает ли дядюшкина команда российского наследничка, который еще не вступил по всей форме в свои права? Скорее всего не послушает. Вот если разберутся что и как, установят, что Лехе все положено по завещанию и нет никаких претензий, тогда — да. Еще и танцевать на задних лапках станут, чтоб Леха их под горячую руку не уволил. Но только вряд ли, чтоб это дело прошло спокойно. Ясно как Божий день. Пантюхов Леху теперь так просто не отпустит. Если во время прогулки он еще ничего не имел против и даже настаивал на том, чтоб Леха обязательно поехал в Москву с Александром Анатольевичем, потому как опасался, что дядюшка обидится и лишит племянника наследства, то теперь, конечно, этого дела не допустит…

И тут у Лехи закралось в душу пока еще очень хлипкое, но тем не менее отчетливое подозрение.

А что, если уступчивость Георгия Петровича объяснялась только одним, но очень суровым обстоятельством?

Тем, что он еще тогда, на прогулке по парку, поддерживая сентиментальную беседу с Александром Анатольевичем, уже точно знал, что никакого полета в Москву не будет. И что заокеанский дядюшка его потенциального родственника (то есть Лехи) не доживет до шести часов вечера…