«ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…»
Девятины по Кускову Ивану Петровичу справляли у Севки Буркина. Помер старый учитель в ЦРБ, инфаркт вернее, чем бандитская пуля, ударил. Дня не промучился. Кое-кому от этого факта очень большое облегчение вышло. Например, участковому Пономареву и всему райотделу милиции. Косте-Костоправу и господину Абрамяну тоже. Потому что если нет человека, то нет и проблемы. Некоторые беспокоились, что за побоище, которое упрямый дед учинил городскому бандформированию, на деревню будет наезд, может, даже на бронетехнике. Слишком уж громкая плюха досталась «гладиаторам». Но все устроилось очень хорошо и просто. Дед Кусков помер, Галину Митрохину отправили в дурдом. Вообще-то у нее просто нервное расстройство было, но где нервное, там и психическое, тем более что на учете в психдиспансере она еще состояла. Единственная дееспособная свидетельница, которая находилась непосредственно на месте событий — Ирка Буркина, — под руководством Пономарева дала такие показания, которые устроили всех.
Получалось, будто собрались они в доме у Коровина с целью совместного распития. При этом, дескать, Коровин показал им найденный в лесу немецкий автомат и патроны, а сам пошел за новой бутылкой. В это время к дому подъехала какая-то иномарка и вышли люди, которые спрашивали Коровина. Старик Кусков, будучи в нетрезвом состоянии, открыл по ним огонь из немецкого автомата. К нему присоединилась гражданка Митрохина, которая произвела один выстрел из пистолета «ИМ», принадлежавшего ее покойному мужу на основании разрешения номер такой-то (это, как ни странно, была чистая правда, потому что пистолет, который она забрала у убитого Лехой Мосла, действительно раньше принадлежал Митрохину). В результате перестрелки трое граждан, приехавших на иномарке, были убиты, а трое тяжело ранены и задержаны органами милиции.
С этих троих были тоже взятки гладки — все они, по жутко неудачному стечению обстоятельств, скончались. Самое занятное, что в категорию тяжелораненых угодил и тот бандит, которого мужики отходили колами. Хоть и лупили его здорово, по-серьезному, но все-таки не так, чтоб на убой. Если бы спросить каждого, кто молотил, били ли по голове, то ни один не припомнил бы. Тем не менее согласно экспертизе тот гражданин отдал Богу душу (если Богу, конечно) от кровоизлияния в мозг. Вообще-то до милицейской машины он сам дошел, и кровоподтеки у него были в основном на спине и заднице. Но тех, кто его дубасил, персонально определить не удалось. У всех было крутое алиби: кто водку пил с тремя друзьями, кто свинарник ремонтировал в темноте, опять же с друзьями, кто с танцев к моменту побоища еще не вернулся. Кого ни опрашивал участковый — все принимали участие только в тушении пожара. И прокуратура чего-то не очень упиралась. Наверно, Король Лир тоже какие-то шестерни подмазал, чтоб никаких лишних копошений в этом селе не происходило. Так что громкое дело не состоялось, и всех это устроило. Даже Барона. Он-то и позаботился, чтоб те трое, которые угодили в больницу, переселились в морг. Все равно такие кадры, которые не смогли вшестером старого деда одолеть, ему не годились, а в качестве подследственных были совершенно не нужны. Иномарка «Ниссан» принадлежала не «Гладиатору», а одному из трупов, оружие граждане использовали не служебное, а незаконно хранимое. Соответственно доказать, что скромный гражданин Антонов имел какое-то отношение к тем нехорошим мальчикам, которые в свободное от работы время катались по области с пистолетами и автоматами, не сумел бы никто. Тем более что откуда у них оружие взялось, было неясно. Дома у них, в облцентре, ничего не нашли. В «Гладиаторе», где прокуратура навела небольшой шмон, кроме гладкоствольных помповых ружей и служебных «Макаровых» с облегченным патроном, числившихся по вполне законной ведомости, тоже лишку не обнаружили. Может, они вообще эти самые пистолеты-автоматы где-нибудь на дороге нашли и везли сдавать в милицию, а бухой дедуля-ветеран, забыв, что война полета лет как кончилась, взял и расстрелял этих мальчиков ввиду своей общей ненависти к демократическим преобразованиям?
Придумывать можно было что хочешь — Кусков в морге ЦРБ лежал. В крови у него алкоголь присутствовал — пропустил за ужином пару стопочек. Легкая степень опьянения. А может, и средняя, если постараться. Вот и записали «лыко в строку». Насчет того, что первой прозвучала очередь из немецкого автомата — все слышали. В общем, выходило как по писаному — старик-учитель от большой тоски по Советской власти терроризмом занялся. Слава Богу, что помер, а то загремел бы по 102-й. А так — на нет и суда нет.
Хоронить Ивана Петровича никто не приехал.
Сын у него совсем молодым в Чехословакии погиб. Дочка, которая по стопам отца пошла и на преподавательницу иностранного выучилась, за какого-то иностранца замуж вышла и давным-давно где-то за границей жила. Братья и сестра поумирали раньше. Так что вопрос с погребением организовывали сами, общественным способом. Ванька Ерохин на своем грузовике съездил в ЦРБ под руководством участкового Пономарева. Гроб соорудил за две бутылки самогона старичок-столяр, ровесник Кускова. Земля на кладбище пока еще ничего не стоила, а выкопать могилку за бесплатно смогли Ванька с Севкой. Был бы Леха в наличии, и ему бы дело нашлось.
Про Леху в деревне все это время почти не вспоминали. Участковый утверждал, будто его в облцентре засадили в СИЗО, и он под следствием находится по делу об убийстве. Ирка Буркина, которой Леха обмолвился сгоряча насчет того, что «троих порешил», в это дело верила, Севка — нет.
Севка вернулся в деревню буквально на следующее утро после побоища. Вернулся сам не свой и о том, где был и что делал, молчал как рыба. Даже Ирке всего не рассказывал. Стыдился и боялся.
Стыдно ему было оттого, что он тогда, с похмелья, очертя голову понесся в город на мотоцикле. Ни Леху не подождав, ни подумав как следует, хотя накануне они много поразмышляли насчет тех опасностей, которые могут в этом деле встретиться. Сдурел Всеволод Петрович, денег захотелось. Нет, конечно, до такого, чтоб самому всю награду, обещанную за сведения о Митрохине, получить и с Лехой не поделиться, Севка еще не дошел. Он даже убеждал себя, правда, уже после дела, что хотел все поровну. Наверно, если б он об этом Лехе рассказал, тот бы поверил. Но самому себе не соврешь. Тогда, когда он гнал своего «ижика» по шоссе к городу, ему казалось вполне справедливым, ежели он поделится с Лехой по принципу один к двум. Дадут, скажем, полтора «лимона», значит, себе — «лимон», а Лехе половину. В конце концов он ездил, горючее жег, рисковал — справедливо? А Леха отоспался, ничего такого, дома посидел — и пол-«лимона» ему хватит.
Тогда в городе Севка притормозил у первого киоска, наменял жетонов для телефона-автомата, нашел работающую будку и набрал 34-56-70. Порадовало, что ответил немного сонный женский голосок.
— Алло!
— Это по поводу Митрохина, — волнуясь, заговорил Севка. — Тут по телевизору объявляли… Я его паспорт нашел.
— Подождите, — сказала женщина. Через минуту подошел мужик и спросил так вежливо и культурно:
— Простите, как ваше имя-отчество?
— Всеволод Петрович.
— Всеволод Петрович, вы, как я понял, из автомата звоните?
— Да, — подтвердил Севка.
— Скажите, вам удобнее к нам подъехать или, наоборот, нас подождать?
Севка стоял на хорошей, большой прохожей и проезжей улице, сохранившей имя Кирова, в тридцати шагах от него милицейский «жигуль» располагался и пара сержантов с автоматами приглядывала:
Не пройдет ли какой-нибудь мужик, на кавказца похожий? Само собой, что лучше уж тут разговаривать, чем ехать куда-то.
В общем, он сказал:
— Я тут, на улице Кирова, около дома номер семь.
— Как вас узнать?
— Серая куртка, желтый шлем. Я с мотоциклом.
— Все ясно, минут через двадцать подъеду.
Точно, через двадцать минут к Севке, курившему около урны рядом с мотоциклом, подкатил «Ниссан». Тот самый, наверно, что потом сгорел перед Лехиным домом. Из него вышел молодой человек в очках, в зеленом плаще нараспашку и красном пиджаке при черных брюках. Типичный такой «новорусский», но явно не костолом.
— Это не вы насчет паспорта Митрохина? — тут же определив Севку, улыбнулся этот приехавший.
— Я, — ответил тот.
— Еще раз здравствуйте, Всеволод Петрович. Меня зовут Коля. Паспорт при вас?
— Вы, Николай, не знаю, как по отчеству, — набрался наглости Севка, — насчет вознаграждения по телевизору объявляли. Как, надеяться можно?
— Какая сумма вас устроит? — попросту спросил Коля.
Отчего-то Севка не ожидал, что ему предложат свою цену назначить. Даже язык присох на пару секунд. Но все-таки сумел собраться и выпалил:
— Три. Три миллиона.
— Паспорт покажите, — попросил Коля. Севка показал то, что у него было, то есть паспорт без корочек, вкладыша «Россия» и страничек с 11 — й по 14-ю. Коля поглядел и сказал совершенно спокойно:
— У меня деньги в машине. Сумма большая, так что лучше будет, если я ее вам там передам. Согласны?
И Севка следом за Колей подошел к «Ниссану». Тот залез в джип, где сидели шофер и еще один паренек. Сперва Севка остановился у открытой двери автомобиля и решил подождать. Но потом, когда увидел, что Коля взял лежащую на сиденье сумочку-визитку, открыл «молнию» и вытащил от гуда пухлую пачку стотысячных купюр, осторожность от него ушла. И когда Коля, ловко отсчитав тридцать бумажек, подал их Севе на вытянутой руке, сказав: «Получите!», Севка, нагнувшись, всунулся в салон. Тут-то он и получил. Только не деньги, а хороший, накрепко вырубающий удар по шее. Сцапали за руку, резко вдернули в машину и оглоушили. Вот и весь расчет.
Очухался Севка только тогда, когда его уже выволокли из «Ниссана» под руки в подземном гараже. Как туда попал — черт его знает, не запомнил.
Бросили на цементный пол, встали с разных сторон вчетвером. Того, интеллигентного, в очках, среди них не было. Были тяжелые, крупные, в увесистых ботинках и с крепкими кулаками.
— Привет, — сказал один из них, которого Севка еще ни разу не видел, а потому замешкался с ответом. Был бы с Севкой Леха, он бы сразу узнал в этом детине Котла, которого уже видел в лесу, у оврага. Котел еще не знал, что жить ему осталось всего ничего и около двух ночи он умрет от потери крови. Леха к этому времени только-только продирал глаза в родной деревне и ни сном ни духом не чуял, что ночью он зарежет живого человека…
— Ты чего, чухан? — спросил другой. — С тобой здороваются!
Этого звали Стас. Через сутки с лишним пуля, наугад пущенная Галиной Митрохиной, разбила в его руке бутылку с бензином и превратила Стаса в бегающий и дико вопящий факел… Но сейчас он был твердо убежден, что рожден царем природы, раз она отпустила ему девяносто килограммов живого веса, а потому имеет право дать небольшого пинка Севке, который и до семидесяти кило не дотягивал.
Севка не знал, что этот пинок небольшой и даже легкий. Ему было больно и очень стыдно. Стыдно, потому что ему сразу стало ясно, что эти парни, которые моложе, здоровее и сильнее его, могут, в принципе, сделать с ним все, что захотят. И не ему с ними драться. Он даже дотянуться до них не сможет. Просто будут безнаказанно бить и смеяться, если он попробует отмахиваться. А ежели паче чаяния все-таки сумеет задеть кого-нибудь из них, то они из него
котлету сделают. В прямом или в переносном смысле — будет зависеть от того, насколько разозлятся.
— Здрассте… — голос Севкин получился такой дрожащий и испуганный, что ему самому стало противно. Ведь он был мужиком, женатым, семейным, и сына растил. Плюху вот отвесил парню ни за что, когда гайка пропала от мотоцикла. А когда тот заревел с обиды и Ирка облаяла за это Севку, Буркин еще и рявкнул: «Ни хрена, пусть мужиком растет!» Видел бы сейчас Санька, как его папаня трясется со страху! Может быть, и этих парней, которые сейчас на Севку как на шавку смотрят, когда-то папаши по мордам били и говорили: «Мужиками растите!» Вот они и поняли, что мужик — это тот, кому не стыдно бить тех, кто слабей. И когда стали такими, как сейчас — отыгрывались за те отцовские плюхи.
— Стало быть, ты, козел, решил на халявку три «лимона» срубить? — поинтересовался Котел. — Не жирно тебе будет?
— Да не надо мне ничего… — пробормотал Севка. Не унималась дрожь — ни в руках, ни в голосе. Стыдился этого Буркин, но сделать ничего не мог. Мозг понимал, что так трусить плохо, а организм сам по себе боялся.
— Где паспорт нашел? — спросил Котел, ухватывая Севку за ворот и одним рывком поднимая его на ноги. — Быстро!
— В лесу… — выдавил Буркин, чуя, что стоит детине чуток посильнее сжать пальцы, и он дыхнуть не сможет.
— Ты отвечай, падла, отвечай! — Стас еще раз пнул Севку сзади.
— Да там в лесу, у нашей деревни, какая разница?! — Севка инстинктивно уцепился за запястья Котла.
— Клешни убери, вшивота колхозная! — Котел легко сбросил Севкины руки и больно хлестнул его по лицу тыльной стороной ладони. — Говори точно, где нашел и когда.
— Позавчера, в овраге, — у Севки щека горела, а в голосе уже аж слезы звучали, от боли, стыда, бессильной злобы и страха.
— Чего там делал?
— По грибы ходили. С другом.
— Как друга зовут? Быстро! — и Севку еще раз хлобыстнули по щеке.
— Леха его зовут.
— Фамилия? — и опять: хлысь-хлысь! — по обеим щекам.
— Коровин его фамилия, — сказал Буркин, уже в открытую плача.
— Врешь! — рявкнул Котел и коротко двинул Буркина под дых. Не очень сильно. Но Севка согнулся и рот открыл — дыхалку перехватило.
— Добавить, — распорядился Котел с ленцой в голосе, — но культурно. Не по морде и без переломов.
И трое остальных стали Севку культурно бить. Пинать и долбить кулаками с разных сторон. Почти что играючи, заметно сдерживая удары, но тем не менее легко сшибли Севку с ног. Минуты две катали его ногами по полу.
— Стоп! — остановил Котел. — Прервались. Как, говоришь, друга зовут?
— Коровин Алексей, — выстонал Севка.
— Отчество?
— Иванович.
Котел достал паспорт и потряс перед носом Севки.
— Где остальное?
— Чего остальное?
— Корочки, бумажки разные. Ты нас кинуть хотел, поганка? Кинуть?! Котел одной оплеухой отшвырнул Севку на пару метров назад, к Стасу. Тот ладонью хлестнул его по правому уху, Севка отлетел
влево на тогда еще вполне живого Лопату. «Стажер», кажется, больше других был озабочен, чтоб показаться крутым перед более опытными братанами. Так мазнул, что Севка слетел с копыт и заполучил пинок в копчик от Мосла.
Котел вновь поставил Севку на ноги и выдернул из-под куртки пистолет. Приставил дуло прямо к середине лба:
— Где остальное? У Лехи?
— Да! У Лехи-и… — взвыл Севка.
— Точно? Мозги вышибу, если соврал!
Холодная сталь была совсем не сильно придавлена к голове. Так, чуток касалась, не больше. Но оттуда вот-вот, даже совершенно случайно, могла мгновенно вылететь СМЕРТЬ. Расколоть Севкину голову, разбросать его кровь и мозги с кусками черепушки по полу, начисто прекратить то, что, несмотря на всю свою паршивость и незадачливость, Севке еще не надоело — ЖИЗНЬ. Жизнь, в которой было много глупого, скучного, зряшного, но было и немало доброго. Ирка, например, с которой Севка хоть и ругался, но жил, потому что знал — ни одна другая стерва его так любить не сможет. Санька еще был — хоть и туповатый, все больше огрызающийся пацан, но все-таки — сын. Связь какая-никакая с будущим. Надежда, что, может, у этого каким-то чудом все по-людски получится… Ну и, конечно, Леха в этой жизни был — друг-портянка, корешок закадычный. Сколько выпито с ним, сколько переговорено, грибов собрано, рыбы выужено! Еще много всего было, хорошего-плохого-разного — и все это было Севкой Буркиным. А теперь могильно холодит лоб вороненая сталь, и будет ли в этой самой жизни завтрашний день или она закончится через секунду, зависит только от того, нажмет ли палец этого жлоба на спусковой крючок или нет. Страх уже сверлил Севке голову, хотя пуле из патрона, досланного в пистолетный ствол, была суждена другая судьба.
Этой самой пулей на квартире у Митрохиной Леха застрелил Мосла. Стоял себе Мосел, скалился, глядя на то, как трясется от страха Севка, а того не знал, что в этом стволе его завтрашняя смерть сидит. У Мосла своя жизнь была. Тоже, наверно, с чем-то хорошим и плохим, поганым и приятным, но так или иначе ему лично нужным.
Ясно, что Буркин об этом не знал. Ведь это тогда еще было будущим. А у него тогда, как ему, Севке, казалось, будущего не имелось. То есть он не верил в то, что ему его оставят.
И от отчаяния, от ужаса, что вот-вот — и все, Севка заорал, забормотал, заговорил… Тогда ни стыда, ни совести не чуял. Паника обуяла. Но потом, то есть сейчас вспоминать не хотелось. Позорище одно.
Валил все на Леху. И будто паспорт Митрохина Леха не случайно нашел, и будто Коровин специально подсматривал за тем, как Котел, Мосел и Лопата паспорт искали, и даже в город его, Севку, этот самый злодей насильно послал…
— Вот это нормально! — похвалил Севку Котел. — В гости пригласишь? Очень хотел бы с твоим корешком поговорить…
Но тут из темноты подземного гаража вышел еще один человек. Крупный, поматерей других, хотя ростом, может, и не выше. Густой, сочный и рокочущий бас Барона — в миру господина Аркадия Антонова — Севка услышал на полсуток раньше, чем Леха. Причем если Леха познакомился только с голосом, сидя в печке, замаскированной стенным шкафом, то Севка Барона сподобился и увидеть. С одним только «но». О том, что этот матерый и есть Барон, он не узнал. Ни один из парней, допрашивавших Севку, такой клички не произносил.
— Так, — сказал Барон, появившись на месте допроса, — этого чудака пока заприте. А насчет того, чтоб в эту деревеньку съездить и с его друганом познакомиться — погодите. Сперва надо посоветоваться кое с кем.
Севку взяли под руки и утащили в какой-то пустой подвал, где он и провел целых полтора суток. Кормежкой не баловали. Пару раз дали какую-то пшенку на воде, без масла, с несколькими ломтями хлеба да кружку чуть-чуть желтоватого чая с тремя кусочками растворимого сахара. Ни о чем больше не спрашивали и не били. Сидел покорно, ни разу в дверь не постучался. Для нужды парашу поставили — ведерко, на воздух не выводили. Спал на стружках, для тепла дали какую-то рваную телогрейку, промасленную, типа тех, какими когда-то шофера в морозы капоты утепляли.
А потом вдруг вытащили, запихнули в закрытый фургончик, посадили на пол, приставив к затылку пистолет и приказав глядеть себе в коленки. Откуда увозили, как везли — так и не усек. Высадили на пустынном шоссе в шестом часу утра, вернули мотоцикл и даже шлем. Встряхнули как следует и сказали, чтоб валил побыстрее в родное село и запомнил, что надо на всю жизнь позабыть о том, как весело проводил время в городе.
После того, что Севка узнал, появившись дома, то есть о наезде, угрозах Ирке, о втором наезде с перестрелкой и прочих веселых делах, то ему и вовсе захотелось язык откусить, чтоб, упаси Господь, не проболтаться невзначай. Даже пить, на радость Ирке, почти прекратил. И с Санькой обращался так, будто сын у него круглым отличником стал.
Только сейчас, на девятины Ивана Петровича, Севка, что называется, разговелся. Выпил немало, но пьяным не был.
В России поминки можно отличить от свадьбы только в течение первых двух-трех часов. Особенно если поминают не чьего-то конкретного родственника, а просто общего знакомого и хорошего человека. Если поначалу все идет по-чинному, с серьезными лицами, поминальными речами и выпивкой без чоканья, то после того, как несколько рюмок подряд уже пропущено, настроение постепенно меняется. Поскольку на похоронах только что вернувшаяся с кладбища публика еще хранит в памяти мрачноватую и напоминающую о собственной бренности церемонию, то начинает веселеть заметно позже, чем на девятинах. И уж совсем поздно по сравнению с сороковинами.
Сперва кто-нибудь из выступающих, вспоминая усопшего, расскажет народу что-нибудь веселое, связанное с его жизнью и деятельностью. Потом другой товарищ расскажет некую притчу на божественную тему, которую слышал от бабушки или дедушки, и эта притча по первости может быть каким-то образом связана с темой поминок. Следующая скорее всего будет связана чисто символически, а та, что пойдет за ней, уже никак не связана. Еще через чуток времени кто-нибудь припомнит, что покойный любил, скажем, песню «Ой вы кони, вы кони стальные…» или «Кличут трубы молодого казака…», и предложит ее спеть. Те, кто петь любит, запоют, а те, кто не умеет, начнут анекдоты рассказывать. Общество поминающих помаленьку начнет оживляться, распадаться на группы по интересам и склонностям, глядишь, появится гармошка, а то и магнитофон. Признаком того, что народ дошел до кондиции, будет служить начало танцев. Небось какой-нибудь специалист по истории российской начал бы рассуждать, что нечто похожее бывало на Руси в языческие времена, когда после похорон проводились тризны с песнями и плясками.
Севка про это не знал. Он от пяти стопок веселым не стал, а, наоборот, затосковал. В таком настроении он обычно садился с Лехой курить где-нибудь на крылечке или на завалинке и отводил душу, излагая другу свои проблемные вопросы жизни и от души перемежая их матерком. Но Лехи сейчас не было. Конечно, другие мужики тоже поговорить бы не отказались. Однако это другой коленкор. Деды, каким за и под семьдесят, начнут вспоминать, как Родину защищали, по десять раз одно и то же пересказывая. Более молодые, 50 — 60-летние, начнут охать и вздыхать про свои болячки, поскольку в отличие от ветеранов к ним еще не привыкли. Те, которые помоложе Севки с Лехой, будут про баб и пьянки, про танцы и драки языки чесать, обсуждать, кто лучше морды бьет, Брюс Ли или Чак Норрис, а может — у кого сиськи красивей: у Мадонны или у Чиччолины. Ровесники же, тот же Ванька Ерохин например, в большинстве знали только одну тему: деньги, работа, где, чего и сколько стоит, как чего выбрать…
Нет, с тем, что у Севке в черепушке варилось, можно было только к Лехе обращаться. Если б, конечно, не пришлось бы рассказывать о том, как Севка Леху продавал, шкуру спасая… Так сам себя Буркин оценивал, каялся. Может, будь Леха здесь, он бы понял, а раз так, то и простил бы. И душу бы облегчил. Не так тошно сейчас было бы.
Но Леха отсутствовал. В то, что он сидит в тюрьме, Севка не верил. Он верил в гораздо худшее. И винил себя.