РОДСТВЕННИКИ
Конечно, Воронков на ночь в номере не остался. Но дежурного мужика поставил. Тот сидел в кресле спиной к балкону, приглядывал, чтоб Леха опять не собрался прыгать. Потом, когда Леха спать лег, этот сторож пару раз привставал, чтоб прислушаться — дышит или нет. Чудак, конечно. С чего бы Лехе помирать? Небось не шпион, цианистого калия в воротнике не держит. Тем более что все тут десять раз перерыто. С другой стороны, видеть, что о тебе беспокоятся и сторожат в оба глаза, было приятно. Леха с удовольствием проспал ночь и совсем не волновался.
Волноваться пришлось только наутро, когда появился Воронков и объявил подъем. На зарядку, правда, не погнал, но велел, чтоб Леха срочно завтракал, прямо как есть, в халате. Леха проглотил все быстренько и хотел одеваться, но полковник не разрешил. Потребовал, чтоб Леха в ванной помылся, приказал его еще раз побрить, попрыскать какой-то запашистой дрянью, чтоб от Коровина крестьянством не пахло, и только после этого приказал одеваться, причем надеть не ту рубашку, что вчера, а свежую. Еще минут десять после этого разглядывал, все ли на месте, не просматриваются ли какие детали, что не соответствуют банкирскому облику. Выдал Лехе радиотелефончик, похожий на сапожную щетку без щетины, записную книжечку шикарного вида с авторучкой и микрокалькулятором.
— Пользоваться умеешь? — спросил.
Леха мотнул головой. С калькулятором он дело имел, естественно, все же на инженерской должности состоял. Но полковники такие люди, что их хлебом не корми, а дай кого-нибудь чему-нибудь поучить. Поэтому Леха терпеливо выслушал и лекцию про калькулятор, и лекцию про телефон. Воронков проверил, как Леха все усвоил, и успокоился. Теперь он только на часы смотрел, дожидаясь, когда будет пора.
Появился еще один мордоворотик и доложил:
— Машина готова.
— Пошли! — коротко приказал Воронков и слегка подтолкнул Леху к выходу.
За дверью номера вокруг Лехи выстроилась охрана — четыре плечистых молодца. Покруче прежних, которые, должно быть, сегодня в отгуле находились. Довели Леху до лифта, опустили в подвал, а там посадили в большой вишневый автомобиль. Кружок с трехлучевой звездочкой обозначал марку — «Мерседес».
Леха уселся, телохранители расселись так, чтоб их спины прикрывали Коровина от пуль, а морды наблюдали за окружающим миром, откуда эти пули могли бы прилететь. Воронков уселся рядом с ним.
— Куда едем-то? — удивился Леха. — Вроде бы хотели здесь встречаться…
— На аэродроме сперва поручкаешься. Обнимешь, расцелуешь дядюшку. А уж потом привезем сюда, на беседу. Запомни, пожалуйста, еще одну вещь. Когда этот самый родственничек будет спрашивать, как у тебя с семейной жизнью, то сообщишь, что развелся с женой. Ты ж развелся, верно?
— Ну, развелся. Эго я и сам знаю. Если не врать, оно легче.
— А заодно, ежели не трудно, добавь, что в ближайшие несколько месяцев собираешься жениться.
— На ком?
— Если спросит в первый раз, то можешь сказать что-нибудь в таком духе: «Пока я не хотел бы опережать события». Если по второму разу спросит, то скажи, что эта-де свадьба имеет серьезное влияние на дела в области. Если будет третий вопрос, то скажешь, что намерен породниться с главой области.
— Ни фига себе! — вырвалось у Лехи. — На дочке, что ли, его жениться?
— Нет, на его младшей сестре. На Пантюховой Ольге Петровне.
Тут полковник полез за пазуху и вытащил оттуда небольшую цветную фотку, сделанную «Полароидом». Некая длинноногая блондинка ослепительно улыбалась и ручкой помахивала. На обороте была надпись: «Алешенька! Не забывай! Твоя Ольгушка-Лягушка».
Где-то Леха уже слыхал о блондинке Ольге Петровне. Шарики-ролики в голове забегали, закрутились и выдали: «У Митрохина была такая любовница, которая Галину оттерла. Блондинка и Ольга Петровна. Правда, как фамилия, Митрохина не говорила». Тем не менее Коровин по простоте душевной спросил:
— Та, что с Митрохиным путалась?
У Воронкова аж челюсть отвисла. Он беспокойно покрутил головой, покосился на молчунов-охранников.
— Галина сообщила? — Догадаться небось было нетрудно.
— Какая разница? — хмыкнул Леха, но полковник поглядел на него очень жестко. Будто стальной щеткой по лицу проехал.
— Ты эти слова, гражданин, точнее, господин Коровин, постарайся в разговорах со мной не употреблять. Лучше помни, что я тебе насчет откровенности втолковывал. Если Галина сообщила — так и говори. Если кто-то еще, например, Костоправ или Король Лир, — тоже не темни. Потому что я должен точно знать, из каких источников к тебе эта информация идет.
— Владимир Евгеньевич, — с недоумением пробормотал Леха, немного напугавшись, — я сказал: «Какая разница?», потому что мне-то ведь действительно по фигу. Ну, допустим, что мне это Галина сообщила. Что, от этого мир перевернется? Допустим, опять же, что эта самая Ольга, которую вы за меня сватать собираетесь, — шалава из шалав. У меня что, выбор появится, на ком жениться? Под дулом я, извиняюсь, даже на крысе жениться соглашусь. Кроме того, я ж догадываюсь, что тут не про секс, а про деньги речь идет. Хотя я, конечно, дурак деревенский, могу понять не так…
— Это ты дяде Васе рассказывай, юноша, насчет своей дури. Придуриваться ты любишь, это точно, но на самом деле — не дурак. Очень даже не дурак. Да, конечно, то, что некоторые товарищи были бы очень удовлетворены, если б вы с Ольгой Петровной вступили в законный брак, — это факт. А другие товарищи, прямо скажу, этого очень и очень не хотят. Кто за, а кто против, я пока уточнять не буду. Народу в машине много.
Телохранители и ухом не повели, как будто Воронков имел в виду не их, а кого-то другого. Дальше, до самого аэродрома, ехали в молчании и размышлениях. Леха думал над тем, как он будет со своим западным дядюшкой беседовать, а полковник — над тем, как он Лехе в этом помогать будет.
Так и доехали помаленьку.
Аэропорт в здешней губернии был так себе. Не международного класса. Летали отсюда главным образом потертые и даже помятые слегка «тушки» — «Ту-134» и «Ту-154», а также малыши «Як-40» межобластного сообщения. Здание порта, двухэтажное, обшарпанное и исписанное (не только в смысле наличия надписей на стенах), к приему важных гостей не располагало. Правда, был тут некогда депутатский зал, отгороженный от основной публики глухой стеной и теперь по-зарубежному называвшийся V.I.P. (Very Important Persone), то есть для шибко важных персон. Вообще-то в импортных местах по таким залам обслуживают всяких гам королей, президентов, министров и прочих шишек официального ранга. Понятно, что в такую область, как Лехина, где четверть населения в оборонке пахала, четверть лес валила, причем по большей части не по собственному желанию, президентов не завозили. Даже свои начальники сюда наведывались с неохотой. Брежнев, например, так за все восемнадцать лет и не добрался. Андропов с Черненко, говорят, бывали, но еще тогда, когда в генсеках не состояли. Горбачев вроде бы собирался, но не заехал, а Ельцина и не ждали.
Тем не менее мистера Александера Коровина решили дожидаться в этом зале. Леха тут никогда не бывал, но догадался, что тут все здорово продраили, пропылесосили и даже свежие цветочки на окна выставили. Ковер вообще притащили новенький. Не иначе, как будущий Лехин шурин постарался, раздал ЦУ, прочистил мозги наземному персоналу, чтоб служба медом не казалась.
Почему-то Лехе казалось, что глава тоже должен присутствовать. Однако его не было. Появился только начальник аэропорта, явно взволнованный и беспокоящийся за честь своего синего мундира.
— Как там наш гость? — строго спросил Воронков, бросив взгляд на часы.
— На подлете, Владимир Евгеньевич, — четко доложил гражданский авиатор, — ведем тютелька в тютельку.
Леха присел на какой-то диван, мальчики разместились вокруг него на позициях, а Воронков с начальником чего-то тихо обсуждали. Может быть, Владимир Евгеньевич интересовался, как тут насчет билетов до Сочей, а может, еще чего — кто их, начальников, знает. Позже Леха понял, что Евгеньевич указывал товарищу аэропортовцу, что у него, несмотря на все принятые меры, ускорения и перестройки, бывший депутатский, а ныне V.I.P.-зал выгладит как самый дешевый европейский бардак для гастарбайтеров. А раз так, то вести в него высокого импортного гостя со свитой нет никакого резона.
Порешили, что лучше всего подкатить прямо к трапу и усадить гостя в автомобиль. Краем уха Леха услыхал: дядюшка его еще утром прислал сюда транспортным самолетом свою специальную машину, оборудованную подъемником для инвалидной коляски. С этой самой машиной прилетел и дядюшкин шоферюга, но почему-то его ни в зале, ни около аэропорта не наблюдалось.
Пока этой самой спецмашины не было, Воронков ходил и дергался. Небось ему мерещилась диверсия. Или он беспокоился насчет того, не угнал ли какой проныра редкую иномарку. Даже позвонил куда-то, нарвался на отбой, нервно закурил, но тут появился какой-то парень в фуражке и сказал на чисто русском языке:
— Куда выкатывать, начальник?
Оказалось, что он и есть шофер Коровина, Роберт. Само собой, нашего, советского разлива, всего семь лет, как умотал. Сам русский, жена еврейка. Роберт этот решил 95-м бензинчиком разжиться, оттого и катался, пока время было. Само собой, что его спецмашина оказалась джипом «Гранд-чероки» объемом побольше микроавтобуса. Как видно, мистер Коровин не надеялся, что в России за годы демократии сильно получшало с дорогами, и не повез с собой «Линкольн» или «Бьюик».
В конце концов самолет с господином Коровиным соизволил приземлиться, и Лехе со всей командой пришлось выходить на летное поле. Самолет оказался маленький, вроде «Як-40», но, как объяснил по ходу дела Воронков, личный. То есть принадлежащий лично Александру Анатольевичу, и никому больше.
Самолет подрулил почти к самым окнам депутатского зала. Конечно, почетного караула с оркестром не выставляли, но торжественность ощущалась. Сперва из самолета выскочили два здоровых, но прытких молодца, подошли к Воронкову и спросили на ломаном русском:
— Мистер Коровин? Ви встречать мистер Коровин?
— Иес, — ответил Воронков. — Наш мистер Коровин — вот.
— О’кей, — ощерились секьюрити, — где есть Роберт?
Роберт подогнал джип почти под самый хвост самолета, там открылась небольшая аппарелька — примерно такого же размера, как лесенка на «Як-40», только более пологая, — и по ней осторожно съехала самоходная инвалидная коляска с человеком на борту, которую страховали два плечистых негра с налысо бритыми головами, маленькими бородками и в черных очках.
В коляске, укутав ноги пледом, сидел, улыбаясь, седой как лунь дедок, бодрый, румяненький.
— Ну-ка, кто тут Коровин? — весело воскликнул он. — Сейчас буду угадывать. О!
И подкатил к Лехе.
— Алексей? Я тебя узнал. Папа показывал мне фото дяди Алексея, когда тот был студентом, — вылитый! Ну, здравствуй, племянник!
Леха культурно нагнулся и, как учили, троекратно облобызал дядюшку.
— Здравствуйте, Александр Анатольевич, очень рад вас видеть.
— Можешь звать меня дядя Саша, — улыбнулся старичок. — На «ты».
— Я думаю, господа, — чинно произнес Воронков, — что нам уже можно отправляться.
— Это мой помощник, — представил Леха, — Владимир Евгеньевич Воронков.
— Очень приятно, — дядя Саша пожал руку полковника. — Роберт, мы едем. Алексей, садись в мой кар. А твои будут показывать дорогу.
Сценарий Воронкова такого не предусматривал. Ясно, что на роже у него это немного отразилось. Что-то в глазах затыркалось, какие-то дерганья на щеках пошли. Не просчитал небось такой вариант. А вот у Лехи мозга, как ни странно, сработала:
— Дядь Саш, — сказал он попросту, постаравшись сделать такую же, как у импортного Коровина, американскую улыбочку, — ты уж извини, но я со своими поеду. У них контракт, если что не так — доллары долой. Я обязан им подчиняться в порядке безопасности.
— О-о! — кивнул Александр Анатольевич. — Секьюрити — это звери. Хорошо, поедем каждый на своем. Такой «Мерседес» — это дорого?
— Так себе, — сказал племянник, и дяде могло показаться, что у Лехи где-нибудь в гараже штучный «Роллс-Ройс» стоит.
Поехали. Сначала «Мерседес» с Лехой и Воронковым, потом джип с Александром Анатольевичем. Потом, как-то тихо и неназойливо, спереди и сзади пристроились «Волги» сопровождения.
— Молодец, — похвалил Леху Воронков, — быстро отреагировал и очень хорошо. А самое главное — естественно. Я больше всего боялся, что ты начнешь суетиться, на меня смотреть или спросишь как-нибудь не так. Он бы тут же понял, что ты не хозяин. Будешь в том же духе работать — подружимся.
— Хотелось бы, — сказал Коровин, — а то вы меня все подозреваете…
— Ладно, об этом позже. Сейчас слушай ЦУ: скажешь дяде, что отель принадлежит тебе лично. Если будет предлагать оплату — не соглашайся. Если спросит, почему не повез к себе домой, а пристроил в гостиницу, объяснишь, что тут, в отеле, ему будет удобнее встретиться с полезными людьми. Пока не уточняй, с какими.
— А если настырничать будет?
— Тогда намекни, что в области очень много серьезных людей, которые могут быть ему полезны. Не удовлетворится этим, скажешь, что, мол, не все сразу. Интригуй.
Более-менее спокойно доехали до поселка Кирсановка, вкатили в ворота того самого заведения, где Леха две последние ночи ночевал. Только на сей раз не стали ни в какой подземный гараж заезжать, а притормозили у главного входа.
Парни Воронкова открыли дверцы перед Лехой, а секьюрити Александра Анатольевича, вынув из джипа кресло с хозяином, на руках перенесли его к дверям отеля.
— Чудное место! — восхитился старший Коровин, нажимая на кнопки управления своей каталки и подкатывая на ней к дверям лифта. — Очень русское, во всяком случае, мне так кажется. Я ведь, представь себе, в России был только один раз, и то в Москве. После путча 1991 года. Мне надо было сразу ехать сюда, а я не собрался.
После того как Александр Анатольевич вкатил на коляске в лифт, туда следом за ним вошли негры в темных очках. За ними влезли Леха, полковник Воронков и один из Лехиных охранников.
Доехали до этажа, где находился номер-кабинет Пантюхова, а затем прошли по коридору до солидной двери, сделанной из натурального дуба со всякими резными узорчиками. Это, надо думать, и был гот самый «цековский» номер, о котором позавчера вспоминала Люся. Здесь уже все было готово. Оказывается, вместе с джипом транспортный самолет доставил в облцентр контейнер с багажом Коровина-старшего. Мебель он, правда, с собой не привез, но одежды, белья, а также всякого обиходного барахла — сверх головы.
Еще он привез с собой двух девиц, горничную и секретаршу, которые, очевидно, еще с утра приводили номер в порядок. Обе они говорили по-русски, но с сильным акцентом. Звали их Нэнси и Лайза, но Коровин называл их Анюта и Лизанька. Секретарша, то есть Лизанька, была высокой и тонкой блондинкой, а горничная Нэнси-Анюга — низенькой и толстенькой, хотя и очень симпатичной мушкой. Леха про себя назвал ее Нюшкой, это имя ей по характеру больше подходило. Кроме того, с командой мистера Коровина прилетел повар и еще какой-то тип, не то дворецкий, не то уполномоченный по связям с прессой — Леха так и не врубился.
В общем, все шло по плану. Полковник со своей командой остался в большой комнате вместе с американцами, а Леха уединился с дядюшкой в комнате поменьше, которую оборудовали как нечто среднее между кабинетом и гостиной. Лайза сделала кофе в малюсеньких чашечках, поставила коробку со здоровенными сигарами и ушла.
— Апартаменты огромные, — сказал Александр Анатольевич, — дорого обойдется? У нас все это стоило бы почти в тысячу долларов за сутки.
— Бесплатно, — Леха взялся врать, как учили, и с удивлением отметил, что это очень просто получается. — Что я, не могу себе позволить дядюшку поселить в нормальных условиях? Отель-то мой. А номер все равно пустой стоит. Хороший клиент редко приезжает.
— Прогоришь ты, — заметил дядя Саша, — здесь, как я понял, какой-то поселок. Забор, как у военной базы. Кто сюда будет ехать?
— Зато те, кто приезжает, — ответил Леха, — могут ни за что не волноваться. Броня крепка…
— О, — хлопнул себя по лбу Александр Анатольевич, — я забыл! У вас террор. Басаев!
— Басаев пока на Кавказе, у нас и своих бандитов полно.
— Да, это ужас. Я читал, что у вас банкиров убивают каждую неделю.
— Если бы только их, — вздохнул Леха и тут же затюлюкал сотовый телефон под мышкой.
— Извини, дядь Саш, — Леха выдернул телефон. — Мне сегодня много трезвонить будут. Банк все-таки… Алё! Слушаю, Коровин!
В телефоне прозвучал голос Воронкова.
— Я здесь, поблизости. Все, что ты говоришь, слышу хорошо. Насчет внутреннего положения, нестабильности и прочего трепись поменьше. В случае необходимости звони, как договорились. Теперь для завершения беседы со мной скажи фразу: «Федор имеет право это подписывать». Только скажи с выражением, по-хозяйски. Давай!
— Федор имеет право это подписывать! — круто рявкнул Леха, добавив от себя:
— И нечего по пустякам трезвонить!
Александр Анатольевич одобрительно покачал головой.
— Никак не мог подумать, что внук моего красного дяди станет банкиром. Это правда, что у тебя в обороте более двадцати пяти миллионов долларов?
— А откуда такая информация? — прищурился Леха, понимая, что Митрохин небось не стал бы говорить, сколько у него баксов крутится и откуда они взялись.
— Из заслуживающих доверия источников, — улыбнулся дядюшка.
Тут Лехе пришла в голову фраза, которую он как-то раз в кино слышал или по телику.
— Тогда я не буду ни опровергать, ни подтверждать этого. — Получилось очень солидно и веско, но дядюшке, как видно, понравилось.
— Ну ладно, — сказал Александр Анатольевич, — О делах еще успеем говорить. Я ведь ничего толком не знаю. Как вы тут жили, чем занимались. В сущности, даже понять толком, что у вас тут происходило за это время, — невозможно. Какая-то абракадабра. Наши американцы очень боятся. Мне сказали: «Алекс, там одна коррупшн и дураки, совершенно незачем ехать. Риск неоправдан». Это одни. Другие, наоборот, говорят: «Это Клондайк, если знать, кому давать». Взятки, конечно. Все очень боятся мафии. Потом есть другие, которые считают, что все это «болшевик провокейшн».
— Что «провокейшен»? — не понял Леха.
— Вообще вся эта ваша «перестройка» и реформа. Везде и всюду остались бывшие большевики. Я не понимаю, как ваш президент (дядюшка поставил ударение по-американски, на первый слог), бывший член Политбюро («б» тоже было смягчено, как в английском) мог все передумать? Не верю, понимаешь? Они изображают демокраси, чтобы мы давали бакс. И все. У тебя нет такого ощущения?
— Не знаю, — сказал Леха, припомнив указания полковника не лезть в политику. — Это все далеко. В Москве. Я же не депутат какой-нибудь. Политика — не мой профиль.
Дядюшка вздохнул.
— Ты больше американец, чем я. Там каждый второй скажет: «Политика — это Уошинггон, а я интересуюсь ценами на кукурузу в Айове». А я-то знаю, что даже там нельзя быть свободным от политики. Вот пример. Я родился в Сербии через три года, как мой отец ушел с Врангелем. Моя мать — русская немка, отец познакомился с ней еще в Крыму и сумел вывезти с собой. В Сербии жили четыре года, очень плохо. Потом переехали в Германию, но в Белграде оставались знакомые. Конечно, во время войны я там не бывал, но после, уже при Тито, смог через посредника найти старых знакомых, открыть с ними контору и делать там малый бизнес. Тито был самый либеральный из комми. А сейчас, когда коммюнизм умер, — там эмбарго. Вот форин полней. Завтра ваши большевики скажут: «Все, запретить демократию, всех буржуев Коровиных — в Сибирь!» Что будем делать?
— Чемодан долларов под мышку — и на Дон, казаков поднимать! — пошутил Леха, припоминая все смотренные когда-то фильмы про гражданскую войну.
— Лучше сразу в Турцию, — грустно улыбнулся Александр Анатольевич. — Гражданская война — это ужас. Я, конечно, знаю все только по рассказам, но у меня в детстве было очень богатое воображение. Когда был маленький, очень боялся красных.
— И моего деда тоже? То есть, своего дядю?
— О нем в семье почти не говорили. Или так, как о покойнике. Конечно, никаких писем, ничего. Только карточка.
Коровин-старший достал из бумажника копию, переснятую со старой фотографии. Два очень похожих молодых человека, один в солдатской шинели с лычками на погонах, второй — в черном пальто и шапке-«пирожке», стояли по обе стороны от плетеного кресла, где восседал тучный бородач — настоящий купец, каких Леха только в кино видел.
— Вот это наш общий предок, — пояснил Александр Анатольевич, — Тимофей Лукич Коровин. Потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии. Почти десятая часть всей недвижимости губернии за ним числилась, очень много закладных на земли выкупил, имел собственность в Питере и Москве. В штатском — по правую руку от моего деда — твой дед, старший сын Тимофея — Алексей. По левую — мой отец, Анатолий Тимофеевич. Это фото шестнадцатого года. Тогда отец приезжал с фронта на побывку. Вот это — Георгиевский крест…
— Прямо на шинели носили? — удивился Леха, разглядывая карточку. — Сейчас ордена только на кителя надевают… А звание какое? У нас три лычки — сержант.
— Тогда он был старший унтер-офицер, — растолковал дядя Саша. — Одна — ефрейтор, две — младший унтер-офицер, три — старший… Широкая, такая, как у вас — старший сержант, — присваивалась фельдфебелю. Отец получил этот чин через четыре месяца после наступления генерала Брусилова. Потом ускоренно обучался, в семнадцатом стал прапорщиком, а после этого — гражданская война. Ему, знаешь ли, не доверяли — он не утаивал, что его брат — большевик. Тем не менее в девятнадцатом он был уже капитаном. За храбрость и умение воевать. Потом к чему-то придрались, разжаловали в рядовые. Оказалось, что он ни в чем не повинен, но в это время был разгром на Кавказе. А в Крыму ему восстановили только чин подпоручика.
— Интересно, — хмыкнул Леха, — мне говорили, что деду тоже за белого брата какие-то неприятности были. Выходит, оба за это родство страдали?
— Это один из наших азиатских рудиментов, — сообщил Александр Анатольевич. — Судить о человеке по родству. Знаете, как на Кавказе в старину? Род мстит роду. Ты виноват, что рожден в той же семье, что и враг.
— А чем дед Анатолий занимался? — Леха сделал вид, будто ни хрена об этом не знает.
— Чем угодно. В Сербии сперва держался за русскую армию Врангеля, потом уехал в Берлин, где работал в какой-то автомастерской. А когда начался кризис, стало еще хуже. Торговал на улице сигаретами. Почти также, как те старушки, которых я видел вчера в Москве. Только у него был такой лоток, который подвешивался на шее. На улице встретился с бывшим однополчанином по Алексеевскому полку, русским немцем по фамилии фон Ламмерсдорф. Мне было шесть лет, и я, конечно, мало разбирался в том, к чему это привело. Знаю только, что у отца появились деньги, и мы стали жить много лучше. Даже смогли приобрести небольшой дом, году так в 1935-м. Вообще после того, как Гитлер стал канцлером, жизнь стала лучше.
— А главное — веселее, — добавил Леха.
— Да-да. Как и у вас. Вообще было много всякого интересного. Красные флаги, 1 Мая, спортивные праздники. Матушка говорила: «Как у русских!», а отец был одержим идеей Евразии. Особенно после пакта Молотова — Риббентроппа. Я уже потом узнал, что он работал в немецкой спецслужбе и частые отъезды были связаны с какими-то заданиями.
— В гестапо? — спросил племянник.
— Там было много всяких, я просто не знаю, в какой именно. В форме я его никогда не видел. Дома он совершенно не говорил о работе. Когда я спрашивал, где он служит, он утверждал, будто занимается коммерцией. Но о том, чем торгует, никто не знал. Потом, когда я окончил школу, в сорок первом году, он устроил меня в министерство Восточных территорий. Наверно, боялся, чтоб меня не призвали в вермахт. Впрочем, это было не очень важно, потому что я и так был болен. Боялись, что я не найду жену, но в сорок третьем году выбор был уже очень большой. Правда, все кончилось несчастьем. Не пошли в бомбоубежище… Я выжил, даже потом сумел лет тридцать ходить на ногах. За одно благодарю Бога — не видел мертвыми ни Марту, ни Макса… Это мои жена и сын. Их похоронили там, в Берлине. А меня матушка сумела вывезти в Австрию. Ее меньше бомбили, чем Берлин. Потом пришли ямки. Но было страшно. Красная Армия была совсем рядом. Американцы очень многих русских выдавали Сталину. Хорошо, что у нее был родственник в Америке. Русский, брат ее матери. Он сумел пас выписать в Штаты. Конечно, Эф-би-ай немножко спрашивало, но все кончилось хорошо.
— А отец?
— Он пропал без вести. В сорок втором году. Я даже не знаю где. Знаю только, что Эф-би-ай как-то узнало, что он был в спецслужбе. Они нам говорили: «Если он напишет вам или появится в Америке под чужим именем, то обязательно сообщите. Его разыскивает за военные преступления Международный трибунал. Иначе вас будут считать укрывателями и арестуют». Не знаю, смогла бы мама это Исполнить, если бы отец появился, но он так и не дал о себе знать. Сейчас ему было бы больше ста лет, га к что вряд ли он вернется. Матушка, однако, его ждала… Она умерла в пятьдесят седьмом. Сразу после
Антона Петровича — это тот ее дядя, что помог нам уехать и пройти нэйчурэлизэйшн. Мне помогали ее казенен, Стива и Майк. Очень хорошие люди. Еще русские, хотя уже и американцы. Дали возможность поступить университи. Потом я стал бизнесмен…
— Да-а… — протянул Леха, качая головой. — Помотало тебя, дядя Саша. А когда ты меня-то собрался искать?
— Только недавно. После того, как у вас началась демокраси. Я не смешно говорю? Знаю, правильно: «де-мо-кра-ти-я», а язык говорит по-английски. То же самое было, когда я научился говорить по-английски — все время выскальзывали немецкие слова. Сейчас я и в Германии, и в Америке говорю все правильно, а в России — ошибаюсь.
— Ничего, — сказал Леха. — У меня вот похуже дело. Я языков вовсе не знаю. Все, что надо, — через перевод. А это ж деньги лишние… Но учиться уже поздно и некогда.
Убедительно все это вранье выговорилось. И самое главное — такая откровенность дядюшку порадовала. Похоже, он все-таки какую-то внутреннюю скованность ощущал, беседуя с племянником. То ли не знал, как бывший советский, а ныне «новый русский» отреагирует на его биографию. Но поскольку Леха особо не волновался насчет того, что дядюшка переводил какие-то бумажки с немецкого на русский в министерстве Восточных территорий и таким образом служил фашистам, Александр Анатольевич приободрился. То есть он и выглядел до этого бодреньким, но то был, выражаясь по-ихнему, по-американскому, «имидж». То есть обманка для публики. Об этом Леха читал в какой-то газете, которую нашел пару лет тому назад в электричке.
— Конечно, — сказал он, — пока были большевики, я к вам поехать не мог. И потом не было времени. У вас все равно никто ничего нашего не покупал. Но мне было очень интересно, есть ли дети у дяди Алексея и другие родственники Коровины. Когда стало можно, я решил поискать — и нашел. Правда, для этого мне пришлось сказать, что я интересуюсь вопросами инвестиций в родной губернии.
— А на самом деле тебе это неинтересно? — спросил Леха.
— В меньшей степени. Если ты мне посоветуешь, куда можно сделать вложения, чтобы это было безопасно, то я рискну.
— Хорошо, — пробормотал Леха, лихорадочно обмозговывая, что будет, если дядюшка попросит прямо сейчас подумать, куда и чего вкладывать. Липовый банкир уже собирался вытаскивать заветный телефончик для связи с Воронковым, но тут дядюшка сменил тему.
— Да что я все о себе да о себе! — воскликнул Александр Анатольевич. — Расскажи, как вы тут жили.
— Нормально жили, — ответил Леха. — Только я ведь, дядь Саш, ни до войны не жил, ни в войну. Да и что сразу после войны — не помню.
— Наверно, не очень нормально, если ты только сейчас стал банкиром? — усмехнулся дядя.
— Да я, честно говоря, и не собирался, — совершенно откровенно ответил Леха, — но ежели можно, то почему бы не стать?
Александр Анатольевич расхохотался, а когда перестал смеяться, произнес:
— Знаешь ли, я ощущаю себя полным профаном в русской психологии. В Америке десятки людей изучали Россию как противника, написали горы книг. Каждый более-менее грамотный диссидент тоже чего-то писал для кремленолоджи и советолоджи. У нас можно читать все ваши газеты и журналы, выписывать любые ваши книги. Я много читал, смотрел видео, слушал радио… и ничего не понимаю.
— А чего тут понимать? — сказал Леха. Он помнил инструкцию Воронкова — в политику не углубляться, — а потому не собирался углубляться даже в психологию. Тем более что не очень понимал, чем психология отличается от психоневрологии. В психдиспансере ему бывать доводилось, а вот с психологами он как-то не контачил.
— Что понимать? — прищурился дядюшка. — Например, почему люди, которые столько лет были устремлены к одной цели, вдруг решили поменять приоритеты. Я в отличие от тебя помню войну. Хотя я и не был на фронте, но там, где я работал, в министерстве Восточных территорий, и немцы, и русские были просто обязаны интересоваться социальной психологией советского населения.
Аналитики, насколько я помню, исходили из того, что русский народ как таковой удерживается в повиновении интернациональной еврейско-большевистской верхушкой Компартии, а прочие народы СССР подчинены русскими по праву сильнейшей нации. Соответственно проектировалась и политика на освобожденной территории… Для тебя, конечно, более привычно слышать «оккупированной». Прежде всего надо было проводить политику изоляции русского народа от партийного руководства, ну и, естественно, изолировать русских от других наций. В сорок первом мы были убеждены, что большевики должны рухнуть за один-два месяца. В сорок втором думали: «Еще чуть-чуть — и они рухнут». В сорок третьем надеялись на Власова, на казаков, на всякие там восточные легионы, на лозунг борьбы за «Свободную Россию без большевиков и капиталистов», на тотальную мобилизацию. В сорок четвертом — только на конфликт между русскими и англосаксами. В сорок пятом — исключительно на «вундерваффе» и на чудо вообще. Но чуда не случилось.
— А не противно было немцам-то служить? — спросил Леха. Наверно, отец его или дед так мягко не сказали бы. Скорее всего они б и разговаривать с таким дядюшкой не стали. Но Леха на войне не был. Его все эти разборки полувековой давности уже мало волновали. Тем более что теперь хорохориться было нечего. Все, что деды вроде учителя Ивана Петровича кровушкой завоевали, их сынки и внучки, можно сказать, за поллитру отдали. Причем кто-то хоть по глотку из этой поллитры хлебнул, а другим и пробки понюхать не досталось.
— Как тебе сказать… — задумался Александр Анатольевич. — Я не могу сказать, что немцы уж совсем нас третировали, тем более что мы с матерью были фольксдойче. Религиозные проблемы немцев не волновали, мы ходили в православный храм, и это не возбранялось. Вначале мне казалось, что все делается для того, чтобы освободить Россию от большевиков. То, что я знал о вашем режиме, было очень страшно. Мне казалось, будто после первых же ударов вермахта все развалится, и когда в первые же месяцы войны число пленных стало измеряться миллионами, у меня было впечатление, что русские просто сдаются в плен, не желая воевать за Сталина. Я видел хронику, где наши войска — ты уж извини, но для меня вермахт был «нашими» войсками — русские встречали цветами. Это потом я стал понимать, как просто сделать такую режиссуру. А в сорок первом, особенно летом, у меня не было никаких сомнений в том, что для России это вторжение — благо.
— Интересно, — нахмурился Леха, — а ведь отец у тебя в четырнадцатом против немцев воевал. И вдруг — он же за немцев?
— Ну, он, как мне представлялось, просто считал то, что началось в сорок первом, продолжением гражданской войны. Лично для себя, разумеется. У него вообще было особое мышление. Он мстил большевикам за отца, это, пожалуй, главное. Кроме
того, Анатолий Тимофеевич часто вспоминал о призвании варягов. Может быть, утешал себя, может быть, действительно считал, что германский элемент создал Киевское государство, а при Петре Великом выполнил в России цивилизаторскую миссию.
— Ну да, — не согласился племянник. — И до того, значит, доцивилизовали Петра, что он шведам по мозгам надавал.
— А ты вспомни Пушкина: «…И за своих учителей заздравный кубок поднимает…» Победив шведов — пьет за их здоровье. Кстати, точно так же и с варягами. Сперва — «избиша и изгнаша их за море», а потом — «приидите и володейте». Вот тут-то и есть одна из загадок русской души. Возьмем Наполеона. С ним воевали, от него отступали, с ним бились насмерть. Победили, взяли Париж — и тут же он стал кумиром едва ли не всего молодого дворянства. Последний пример. С сорок пятого года находились в «холодной войне» с Ю Эс Эй. А среди молодежи нарастало обожание Америки и всего американского. Вашей молодежи, коммунистической.
— Не знаю… — Леха вообще-то сам лично в Америку не стремился, но то, что еще задолго до Горбачева появилось много таких, кто в США души не чаял, знал хорошо. — Гитлера-то у нас и сейчас не очень обожают.
— А знаешь, — усмехнулся дядюшка, — я ведь его видел. Правда, издалека, но видел. Десятки тысяч людей кричали «хайль», женщины были в истерике, почти как американки на концертах «Битлз», я тоже орал, представь себе. Уже в Америке я видел похороны Сталина — в фильме, разумеется, — это было то же самое. Правда, тогда у меня было другое настроение. А моя матушка, представь себе, рыдала.
— Да уж, — недоверчиво произнес Леха, — ей-то с чего бы печалиться?
— Мог бы задать тот же вопрос. Ее отца тоже, как и Тимофея Лукича, расстреляли большевики. Муж, то есть мой отец, скорее всею погиб в России от советской пули. Из Австрии торопилась убежать, чтоб не попасть на расправу к красным, а когда умер «самый красный», плакала. Еще одна загадка русской души. Единственно, что могу предположить: она подсознательно испытывала гордость от того, что Россия, пусть даже большевистская, стала мировой державой, с которой весь мир вынужден считаться. Кроме того, она очень не любила Америку. Ее раздражало, что там все цело и не пострадало от войны, что янки очень самодовольны и беспринципны. А потому то, что СССР с атомной бомбой нагнал на них страху, матушку, как ни странно, радовало. Проживи она на пару месяцев дольше — и она узнала бы о спутнике. Наверно, радовалась бы. Ты помнишь спутник?
— Нет, — сказал Леха, — маленький был совсем.
— А для меня это был шок. Я уже эдэптед… адаптировался в Ю Эс Эй. Одиннадцать лет там — это много. Привык, что это самая сильная страна, а я ее гражданин. И всем плевать, откуда я эмигрировал, поскольку у меня американский паспорт и доллары в кармане. Русский с четвертушкой немецкой крови, родившийся в Сербии, выросший в Германии, осевший в Америке. Там много таких перекати-поле. Многие остаются внизу, и им плохо. Но те, кому повезло, срастаются с той силой, которую дает этот игл на паспорте. И узнать, что есть челлендж от русских, что их ракета может налететь на Манхэттен, — очень страшно.
— А Гагарин?
— Это было проще. Я уже знал, что туг не все так плохо. Учти, в Германии перед сорок первым многие считали, что СССР — колосс на глиняных ногах, что там самолеты и танки из фанеры. Американцы были убеждены, будто только их помощь по ленд-лизу дала возможность русским победить Гитлера. И я так думал, до спутника. Когда полетел Гагарин, я уже понимал, что Россия — это мощь, которая ни в чьей помощи не нуждается. У меня даже появилось почти такое же ощущение, как у матушки, подсознательная гордость за Россию. Я как бы разломился. Русский тихо радовался, американец переживал, немец злорадствовал.
— А сейчас?
— Сейчас все трое в замешательстве, — усмехнулся Александр Анатольевич. — По крайней мере у меня в сознании. Как русскому — обидно, что Россия потеряла империю. Как немцу — беспокойно, что нарушен баланс сил в Европе, а как американцу — неясно, насколько прочны отношения с теми, кого мы объединили против СССР, которого больше нет. Хотя, знаешь ли, когда врачи говорят тебе, что до смерти осталось всего два-три месяца, все это уходит на какой-то далекий-далекий план…
— Серьезно? — спросил Леха, поглядев дядюшке в глаза.
— Да, — кивнул старик, — это эбсолютли серьезно. У меня прогрессирующая опухоль мозга. Последствие от бомбы сорок пятого года. Все, что можно, против нее уже делали, но то, что есть сейчас, уже ничем не вылечить. Ни за какие деньги. Я примерно знаю, как все будет развиваться дальше, и тянуть эти месяцы не намерен.
— Как это? — прибалдело произнес Леха.
— Эутэнэзи. Добровольная смерть. Проглочу несколько таблеток, засну и не проснусь. Это лучше, чем корчиться в муках, когда ни одно обезболивающее уже не действует. Думаю, что Господь меня поймет и не будет судить слишком строго. Я хочу умереть здесь.
— Дядь Саш, — сказал Леха, — может, не стоит? Врачи, они ошибаются иногда. У нас на деревне был мужик, дедка Пирамидоныч. Ему врачи сказали, что у него рак. Вроде бы тоже сказали, что через год помрет. А он десять лет прожил и помер вовсе не от рака, а оттого, что наклюкался в мороз и замерз на дороге. Километр до деревни не дошел.
— Это у вас, — грустно улыбнулся Александр Анатольевич. — У нас такие ошибки невозможны. Во-первых, другие врачи, а во-вторых — другие люди. Если б я жил в деревне, как этот старик, то мог бы, наверно, не поверить врачам. Но, увы, я доверяю им. И потом, у меня не тот возраст, чтобы цепляться за жизнь. Дело, которое я наладил, будет работать и без меня. У меня нет свежих идей, которые я хотел бы реализовать. Разговор о вложениях в экономику области — до некоторой степени блеф. Я не смогу сам это сделать. Поэтому гораздо лучше будет, если ты станешь инвестором.
— Не понял…
— Тут нечего понимать. У меня нет более близких родственников, чем ты, хотя мы с тобой впервые увиделись только сегодня. Я догадываюсь, что твой банк не совсем чистый, но совсем чистых денег не бывает вообще. Меня это не волнует. Мне хочется, чтобы деньги Коровина достались Коровину. Чисто эгоистическое желание. У тебя есть семья?
— Пока нет, — сказал Леха, действуя по инструкции. — Может быть, женюсь в этом году.
— Поздновато…
— Я уж был женат однажды. Не вышло семьи, разошлись.
— Дети были?
— Нет, — соврал Леха.
— Может, это и к лучшему… А мне после смерти Марты и Макса так и не удалось их забыть. Было несколько претенденток, но их интересовал не я, полукалека, а деньги. А у тебя что, уже есть избранница?
Вроде бы по инструкции надо было не сразу сознаваться, но Леха как-то позабыл. Он достал карточку с изображением Ольгушки-Лягушки, то бишь Ольги Пантюховой, и показал дяде.
— Вот эта.
Александр Анатольевич взял фотографию и посмотрел:
— Опасная женщина. Красива по-дьявольски, но от нее можно ждать больших сюрпризов. Впрочем, я не знаю, что ты, собственно, ищешь в этом браке. Если угара страстей на пороге жизненной осени — то это верный выбор. Если семейного уюта и спокойной старости, то их не будет. Я не вмешиваюсь в твою жизнь, а только констатирую.
— Это младшая сестра нашего губернатора, Ольга Пантюхова.
— Стало быть, это политический расчет?
— Может быть, и так.
— Что ж, это делает тебе честь. В России мало быть просто богатым — это я знал еще от отца с матерью. Быть в родстве с властью очень полезно. Можно закрыть глаза на кое-какие неудобства. Но не слишком плотно…
— Само собой, — сказал Леха с надлежащей солидностью.
Коровин-зарубежный сдвинул правый рукав пиджака. Там обнаружилось нечто похожее по виду на большие часы с браслетом. Нажав кнопку, Александр Анатольевич позвал:
— Лайза! — и протарахтел несколько непонятных Лехе английских фраз.
Блондинка появилась через полминуты, при синей папке с какими-то бумажками. Положила на стол и тихо удалилась, постаравшись лишний раз не скрипнуть дверью.
— Это мое завещание, — пояснил дядюшка. — Оно на английском и русском языках, тексты аутентичны. Суть примерно такая. Все движимое и недвижимое имущество, в общей сумме примерно 56 миллионов долларов, я завещаю своему племяннику Коровину Алексею Ивановичу. То есть тебе. Там есть несколько небольших условий, при неисполнении которых завещание утрачивает силу. Это не очень страшные условия. Просто ты должен похоронить меня рядом с моими родственниками, по православному обряду, построить в городе храм во имя святого Александра Невского. Учредишь школу имени Коровина.
— Понятно, — сказал Леха, — а как же я учре-дю… то есть, учрежду, если наследства еще не получу? У меня в банке лишних денег нет. На похороны, пожалуй, наскрести сумеем…
Тут опять затюлюкал телефон связи с Воронковым. Леха подумал, будто он ругаться будет насчет того, что Леха рассуждает насчет банковских денег, хотя понятия не имеет, сколько их там лежит и чего с ними можно делать. Тем не менее он уверенно ответил в трубку:
— Коровин.
— Ты там не больно прибедняйся! — очень резко пробурчал полковник. — Главное, чтоб он тебе это наследство вообще выдал. Скажи, что все сделаешь, как положено. Найдем, мол, деньги. Теперь скажешь так: «Переводите немедленно во все пять адресов!» Так же хорошо, как в прошлый раз. Валяй!
Леха напыжился и командным голосом рявкнул:
— Переводите немедленно во все пять адресов! И вообще поменьше волокиты, сколько говорить можно! Все!
— Нормально! — похвалил на прощанье Воронков.
Дядюшка взял из коробки большущую сигару — прямо как у Черчилля в кинофильме «Освобождение», — прикурил от настольной зажигалки и произнес:
— Нет, ты меня неправильно понял, Алеша. Совсем не обязательно сначала выполнить условия, а уж потом получать наследство. Ты сразу же после
моей смерти можешь вступить в права наследника, но в течение двух лет должен выполнить эти условия. Если не сумеешь выполнить, то потеряешь это имущество плюс выплатишь неустойку.
— Дядь Саш, — сказал Леха, — я догадался, что это не так. И денег у меня на все эти ваши условия хватит. Это я так, пошутил, что на похороны еле наскребем. Но вообще-то хороший храм за пару лет поставить в наших условиях трудно. И народ, если честно, может это дело неправильно понять. У нас, понимаешь ли, народ привык к таким кампаниям. В тридцатые, допустим, была установка церкви ломать, в семидесятые — сохранять, а в девяностые — строить заново. Может, в двадцатых следующего века опять ломать начнут. В городе аварийных домов и коммуналок — полным-полно. В деревнях до сих пор как в тундре живут. А Бог, при всем к нему уважении, жилищным строительством не занимается. И деньги на это не дает. Церковь — это, будем считать, учреждение культуры. Их и так за последние годы понастроили и восстановили много.
— Значит, надо построить эту церковь в селе, — похоже, дядюшка был на этой церкви зациклен.
— А в селах, дядь Саш, они есть, и их не строить, а восстанавливать надо. Поэтому именно в честь Александра Невского может не получиться. Может, она в честь Дмитрия Донского строена, а мы со своим Александром полезем.
— Дмитрия Донского только при большевиках канонизировали, — заметил Александр Анатольевич, — но твоя мысль мне ясна.
Опять напомнил о себе телефон, и Леха раздраженно отозвался:
— Слушаю! Что там еще?
— «Ты, Зин, на грубость нарываешься!» — эту цитату из Владимира Высоцкого очень строго прошуршал в трубку товарищ полковник. — Что ты там политграмоту разводишь?! Тебе сказали: встать по стойке «смирно» и сказать «есть». А ты пошел объяснять насчет кампаний, жилищного строительства, учреждений культуры… В общем, завязывай с этими россказнями и скажи, что тебе надо срочно ехать в банк. А дядюшкой мы сами займемся. Мне сейчас скажешь: «Ладно. Через полчаса буду». После этого культурно извинишься перед дядей, выйдешь из номера, и ребята проводят тебя к машине. Уловил? Скажешь старику, что, мол, Воронкова оставляю в вашем распоряжении. Работай!
— Ладно, через полчаса буду у вас, — проворчал Леха, чуя, что напросился на какие-то мелкие, а может, даже и крупные неприятности.
— Какие-то осложнения? — скромно поинтересовался дядюшка.
— Да так, — уклончиво вымолвил Леха, — просто нужно подъехать в банк и кое в чем разобраться. Ты уж извини, дядя Саша, я дам указания Владимиру Евгеньевичу, чтоб он был в твоем распоряжении.
— Что ж, — вздохнул Александр Анатольевич, — я все понимаю, работа есть работа. Будь добр, открой дверь, я выеду за тобой.
— Что вы, только после вас! — Леха поднялся с места, пожал дядюшке руку, открыл дверь и после того, как дядя Саша, развернув коляску, выкатился на ней в гостиную, вышел из комнаты, где шла беседа. Охранники, чинно попивавшие кофеек в обществе американских коллег, а также Лайзы и Нэнси, дружно встали при виде начальства.
— Приятно было познакомиться, — сказал Коровин-советский, — ауфвидерзеен, либер онкель!
У Лехи, конечно, мало чего сохранилось в памяти из немецкого языка, но эту фразу он хорошо запомнил. Просто Иван Петрович Кусков в свое время очень часто повторял, правда, не на уроках немецкого, а на военном деле. У них тогда в школе был тир и две мелкашки, из которых старшие школьники пуляли по мишеням. Если кто-то в «молоко» стрелял, то военрук ворчал: «Сидят фрицы в окопе и смеются над тобой!» А ежели наоборот, пули кучно ложились, то Кусков удовлетворенно говорил: «Вот это — гут шиссен! Тут немцы уже слезы льют, р-раз! — и ауфвидерзеен, либер онкель!» Причем произносил эту фразу именно так, как немцы говорят, с мягким «р», а Леха, имевший в молодости страсть передразнивать, очень ловко ему подражал. Так что и сейчас вышло так, будто Леха очень чисто шпрехает. Дядюшка улыбнулся и сказал по-немецки такую длинную и скоростную фразу, что ее небось и Кусков бы не понял. Но Леха, благо он уже был на пороге номера, решил, что самое лучшее сказать утробно:
— О-о, я-а-а! — и поскорее вышел.
Навстречу Лехе и сопровождающим его мужикам по коридору спешил Воронков.
— Везете его на дачу. Смотреть в оба. Там все указания розданы, ваше дело — только он. На дороге внимательней!
