— Верочка, — строго сказал редактор отдела криминальной хроники областной газеты «Губернские вести» (бывшего «Ленинского пути»), — потрудилась ты прекрасно. Профессионально. Но, к сожалению, в таком объеме это у нас не пойдет. Полосу нам под это убийство не дадут. Максимум полколонки. Давай, сокращай по-быстренькому, к двум часам понесу в секретариат.

— Николай Михайлович, — у Верочки Авдеевой аж уши покраснели от негодования, — да это ж сенсация! Вы понимаете? Сен-са-ция! В Америке всю газету бы под это отдали, а вы — полколонки. Представляете себе: убили бы прокурора Оклахома-Сити или Нового Орлеана? Да тут со всех Штатов пресса сбежалась бы.

— Верунчик! — нежно, но твердо ответил Николай Михайлович. — Давай не будем отвлекаться на демагогию. Мы не в Оклахоме-Сити живем. У нас четыре полосы, полторы на рекламу, полторы на официоз. Остается полполосы на творчество. И потом с чего ты взяла, что это сенсуха? У нас в этом году зарегистрировано 94 убийства плюс 35 неопознанных трупов. Ну убили городского прокурора с любовницей. Что он, не человек? Точно такой же, как Вася Иванов с машзавода, которому у пивной сегодня или завтра проломят башку бутылкой.

— Да ведь это заказное убийство! Ежу понятно!

У нас в городе, Верочка, каждое второе убийство заказное. А каждое первое-по пьянке. Ты думаешь, если мы дадим твой опус на всю первую полосу под аршинной шапкой: "Балыбин убит!" как делается в твоих любимых Штатах, то нашу газетку будут покупать больше? К тому же уже весь город и половина области все знают — в восемь утра областное радио передавало сообщение.

— Ага, знают! — иронически проворчала Авдеева —

Я сегодня уже утром слышала как бабы в автобусе трепались. Дескать, московская любовница приехала и порешила местную утюгом, а его ножом зарезала. Вот ты и напиши, что им по пуле в голову всадили, а за что и почему — этого еще и прокуратура не знает. Не фантазируй. Все, работай, Верунчик.

Редактор углубился в чтение какого-то иного материала, а сопящая от злости Верочка уселась за свой столик и принялась выдергивать из своей рукописи страничку за страничкой, потом — чиркать абзац за абзацем. Это длилось не более десяти минут, после чего текст, в котором уцелели всего три безбожно исполосованные странички, улегся под нос Николаю Михайловичу.

Так… — сказал тот. — Вполне приемлемо Но тебе кто-нибудь из официальных лиц говорил о том что подозревает заказное убийство? Нет, не говорил. И нечего самой делать выводы. Убираю. Так Вот это тоже не нужно. Откуда ты знаешь, что речь идет о мести криминальных структур? Они тебе докладывали. Вполне могли поссориться две подружки. А пистолет, между прочим, мог принадлежать госпоже Клевцовой или прокурору Балыбину. Может, она его застрелила, а потом с перепугу покончила с собой? Или наоборот. А эта брюнетка, уехавшая на машине, просто запаниковала, подумав, что ее обвинят в убийстве. А ты уж тут приговоры выносишь!

Редактор еще кое-что вычеркнул и расписался на бланке.

— Все. Пошел к ответственному. А ты не дуйся! И вообще, иди-ка ты в отпуск! И сама отдохнешь, и мне спокойней будет. Материала у меня хватит. Главный, слава Богу, сенсаций не требует.

— И пойду! С какого числа писать заявление?

— Да хоть с завтрашнего дня. Спроси в бухгалтерии, когда отпускные смогут выдать…

Редактор ушел в секретариат, а Вера, хлебнув из оплетенного металлической сеткой сифона стакан газировки, принялась писать заявление. От волнения пару раз ошибалась, рвала листы и швыряла в корзинку. Закончила как раз тогда, когда вернулся Николай Михайлович.

— Все, подписано — и с плеч долой. Написала заявление? Давай напишу, что не возражаю… Куда стопы направишь? На Канары?

Он явно издевался. На Верины отпускные можно было доехать только до заграничной Жмеринки и вернуться обратно.

— В деревню поеду. У меня дом остался от бабки в Сидоровском районе.

— Значит, проведешь месяц в фамильном замке с привидениями? Романтично! Грибы, ягоды, парное молоко, пьяные мужики… Идиллия!

Николай Михайлович черкнул внизу заявления: «Не возражаю. Редактор отдела Н. Слуев».

Как ни странно, все устроилось наилучшим образом. Главный подписал заявление, бухгалтерия тут же рассчитала отпускные, и ровно в 16. 00 Вера стала свободной как ветер сроком на 24 рабочих дня. На руках было около пятисот тысяч рублей, которые кассирша выдала пятитысячными купюрами: положить в кошелек пузатенькую пачку было приятно. Создавалась иллюзия благополучия и даже богатства, но при этом сразу же ощущался страх — а вдруг отберут, украдут и так далее?

Настроение у Верочки было все-таки не самое лучшее. Да, было приятно сознавать, что в кошельке полмиллиона, хотя цена этим нынешним рублям — полтораста «застойных», может, чуть больше. Хорошо, что завтра можно будет не идти на работу, — постная рожа Николая Михайловича обрыдла до невозможности, а его привычка превращать Верины материалы в нечто неузнаваемое убивала всякое желание трудиться. Прекрасно, что можно будет убраться из этого вонючего, насквозь прогнившего и разваливающегося города. Но надолго ли? Какие-то жалкие четыре недели. А потом надо будет возвращаться. Да и там, на природе, если попадешь в непогоду, затоскуешь…

Господи, да что ж за жизнь такая? Надо ж было родиться в этом Совке хреновом! Какой там Бог-Аллах распоряжался, чтоб это произошло именно здесь, в этом гнусном областном центре?! И больше того, дав однажды отсюда вырваться, заставил сюда вернуться…

Выйдя из редакции, Вера пошла по площади Ленина. В сквере, перед построенным в пятидесятые годы зданием бывшего обкома партии, ныне областной администрации, по-прежнему стоял четырехметровый Ильич, указуя перстом на здание областной прокуратуры, мимо высокой чугунной ограды которого в данный момент проходила Авдеева. На флагштоке реял бело-сине-красный триколор, на фронтоне колосился герб СССР, а на алом, как советский флаг, геральдическом щите у входа гордо расправлял крылья византийско-имперский двуглавый орел с тремя коронами. Триколор на фоне неба смотрелся неважно. Белая и вылинявшая голубая полосы были плохо заметны, а потому казалось, что над бывшим обкомом снова полощется красный флаг, только приспущенный по случаю какого-то траура. У подножия памятника Ленину лежало несколько пожухлых гвоздичек, но Веру и они раздражали.

Нет, неужели ей нельзя было родиться где-нибудь в Швейцарии, на какой-нибудь горной ферме, где коровки и барашки ползают по изумрудной травке, где текут чистые речки и откуда можно быстренько докатить по горному серпантину до Берна, Женевы или Лозанны, выпить настоящего кофе со сливками или съесть мороженое с тертым шоколадом и свежей клубникой в любое время года? Нет, если иметь деньги, то можно и здесь позволить себе швейцарский сыр, немецкую или венгерскую колбаску, свежую клубнику в феврале, не говоря уже о мороженом. Но денег-то нет. И взяться им неоткуда. То, что лежит сейчас в кошельке, — смешная сумма. На них надо еще суметь прожить полтора месяца до первой послеотпускной получки. А вот здесь — Верочка дошла до угла площади, где некий господин Мирзоян содержал казино «Моби Дик», — мальчики-бизнесмены каждый вечер просаживают в рулетку раза в три, а то и в пять больше. И это еще ничто по сравнению с Москвой, там азартные и крутые давно не считают лимон за деньги.

Что там дальше, по этой здешней главной улице, бывшей Советской, ныне Свято-Никольской? «Прим-Банк», «Бланко-Банк», филиалы «Моста», «ЛогоВАЗа», «Империала», «Олби»… «Эксчейнджи», то бишь обменные пункты, на каждом шагу. По-западному отделанные витрины магазинов, где за пару туфель придется отдать около четверти отпускных, а за зимние сапоги — все. Страшно даже заходить, не то что подумать о покупке. Сразу чувствуешь свое полное ничтожество, нищенство, но самое ужасное — безысходность. Да, есть красивое, изящное, элегантное — но оно не для тебя, Верочка. Оно для тех, кому повезло больше. Вот для этой самодовольной финтифлюшки, наверняка глупой и безмозглой, как кукла Барби, но с фигуркой и ножками, которая только что вышла из «шопа» в сопровождении трех бугаев с картонками. Кто она? Хозяйка, любовница, секретутка? Не суть важно. Важно другое: эта длинноногая и пустоголовая «Барби», каков бы ни был ее социальный статус, уже успела сесть в поезд. Возможно, ее скоро выкинут оттуда, из этого мира преуспеяния, из поезда благоденствия, но дура не догадывается об этом в силу общего тупоумия, и потому довольна собой. Сейчас ей доступно многое из того, что умной, образованной и высоконравственной Верочке НИКОГДА не будет доступно. Она сможет носить и туфельки за сто долларов, и сапоги стоимостью в полугодовую зарплату Верочки, и ходить в рестораны, и ездить за границу, любоваться Парижем, Римом, загорать на Коста-дель-Соль или хотя бы на Сланчевом бряге, делать прически у настоящих парикмахеров…

Бугаи усадили «Барби» с коробками на заднее сиденье голубой «Вольво». Иномарка величаво выкатила «на стрежень», ее музыкальный клаксон спел нечто похожее на мотив битловской «Yesterday», «жигулята» и «Запорожцы» шарахнулись в стороны, пропуская заморскую красавицу. Боятся! Поцарапаешь — сто лет не расплатиться. Последнюю жилплощадь заставят продать. Ох уж эти машины, машины, машины — разноцветными поблескивающими шеренгами вдоль тротуаров по обе стороны улицы! Да, пока их еще не так много, как в Москве, но уже густо.

Эх, Москва! Ведь была возможность там остаться. Пять лет проучиться на журфаке МГУ, пять лет бродить по тем улицам, где ходят неприкаянными тысячи холостых москвичей, и зацепиться за земляка-идиота, чтобы вернуться сюда, в трижды клятый родной город. И что ее сюда вернуло? Ностальгия по малой родине? Вот уж нет. Даже приезжать на каникулы в этот серый, облупленный, прокопченный го

род было тошно. Конечно, Москва, если присмотреться, тоже такая же, но там все-таки есть нормальные и даже хорошие театры, концертные залы, выставки, музеи. А здесь что? Областной музыкальный, областной драматический, областной краеведческий… Везде, всюду, из каждой дыры так и лезет провинциализм. А уж печать! Кроссворды, анекдоты с пятишестилетней «бородой», сказки про оборотней и НЛО, перепечатанные из московских изданий того же срока давности, календари огородника и фермера, сводки криминальных сообщений без долгих и въедливых комментариев, пламенные статьи в адрес начальников РЭУ, не подготовившихся к зиме или не там перекопавших улицу, официальные речи областной администрации, утверждающей, что она делает все ради родной области, только вот денег не хватает… Неужели она была такая дура, что поверила, будто можно здесь, в этой непробиваемой провинции, что- то, куда-то и когда-либо сдвинуть с места? Гласность, гласность, ха-ха-ха!

Газет, конечно, в области прибавилось. Но в основном они состояли из уже упоминавшегося набора муры и различались только форматом, ценой, шапками. Подписка дорожала, платить многие тысячи за пустопорожнюю писанину сидящий без зарплаты обыватель не хотел. Поэтому вот уже не первый год прогоревшие газетенки одна за одной закрывались. «Губернские вести», бывший «Ленинский путь», — Верочка его, издеваясь, называла «Губернаторский путь», — держались на плаву благодаря областным дотациям и рекламе. Все чековые инвестиционные фонды, прежде чем смыться, облапошив доверчивую публику, давали в бывшем органе обкома и облисполкома рекламу на четверть или даже на полполосы. Это себя вполне окупало. А газетчики если и не имели с этого златых гор, то по крайней мере зарплату получали вовремя в отличие от основной массы населения.

Демократия, разумеется, соблюдалась. В принципе, конечно, никого ругать официально не запрещалось. Можно было пропечатать жутко суровую статью про какого-нибудь районного начальника или погрозить кулачком в адрес Президента, Госдумы, а также какого-либо иного высшего начальства. Но вот областную власть — главу администрации, облпрокурора или начальника УВД в особенности — затрагивать не следовало. То есть написать о них не возбранялось, но можно было быть на сто процентов уверенной, что материал на полосу не попадет.

Впрочем, от того, что материал попадал на полосу, толку тоже было чуть. То есть попросту никакого. Можно было написать хоть двадцать раз, что в таком-то районе такое-то облеченное властью лицо берет взятки, ворует казенные средства, жульничает с приватизацией и организует наемные убийства, но откликаться на эту публикацию никто не собирался, а меры принимать — тем более. Ни опровержения, ни вызова в суд за клевету не следовало, никакого шумного, на всю область, скандала не устраивалось. И дебатов в областной Думе на эту тему не проводили. Само собой, «разоблаченного» в прессе жулика никто с работы не снимал. Верочка долго не понимала технологию этих операций и лишь в последнее время стала соображать, что, пропуская в свет такие сообщения, редакционное начальство выполняло заказ областного. Видимо, иногда надо было припугнуть князька вассальной территории, чтоб не зарывался и не забывал дань платить. Впрочем, результат мог быть и более неприятный. Верочка знала по области минимум три-четыре случая, когда журналисты, особо настырно копавшиеся в грязи, неожиданно попадали под грузовики, кончали жизнь самоубийством от несчастной любви, умирали от острой сердечной недостаточности или от побоев, нанесенных пьяной компанией подростков. Пуль для них жалели. Это не банкиры, не коммерсанты, с охраной не ходят.

Николай Михайлович Слуев, Верочкин непосредственный начальник, был человек бывалый и однажды, в легком подпитии по случаю встречи Нового года, рассказал о том, как славно жилось корреспондентам в доброе старое время.

— Нас сейчас, прямо скажем, — ворчал он, — ни во что не ставят. Ну, приеду я сейчас в район, кто меня встретит? Да никто. Даже из районки никто не заявится. А раньше? Раньше в райком телеграмму слали: «Примите специального корреспондента областной газеты Слуева Н. М.». Самый минимум — главный редактор районки встречал. А если какой-то особый случай, то и сам первый секретарь райкома. На «Волге» по району возили. Каждый председатель колхоза или директор совхоза угощал. Пару раз надо было по заказу центральных газет поработать — передовой опыт пропагандировать, а это, между прочим, означало для района очень много полезного: ордена, премии, фонды. Ну, тут меня уже сам первый секретарь обхаживал. Теперь и самому не верится… Конечно, иногда неприятно было. Мужик старается, а тебе приказано его разнести как Бог черепаху. Здесь, в обкоме, уже решили, что его надо снимать, но для вызова на бюро надо почву подготовить — вот меня и посылали. Зато человеком себя чувствуешь, видишь результат труда: написал о начальстве хорошо — ему орден дали, написал плохо — с работы сняли. Потом, когда у меня в центральной прессе друзья появились, мне чего только не предлагали, чтоб я разные заказные статейки в Москву переправлял…

Может, тут и было чуть-чуть от Хлестакова, но Верочка вполне доверяла этой похвальбе. И она была полностью согласна с тем, что инфляция печатного слова даже обгоняет по темпам инфляцию рублевую. Не раз и не два ей приходило в голову, что она занимается, в сущности, совершенно бесполезным делом.

Конечно, будь у Веры все в порядке на семейном фронте то есть муж. детишки, стирка, готовка, беготня по магазинам и базарам, то ее мало волновали бы профессиональные проблемы. Во всяком случае, работе она уделяла бы ровно столько времени, сколько оставалось от дел домашних. Однако семейная и вообще личная жизнь у Верочки попросту не сложилась.

Родители ей достались интеллигентные, и в детстве, помнится, Верочка очень гордилась, что ее мама — актриса, а папа — театральный художник и работают они не где-нибудь, а в областном драмтеатре.

Театр этот одно время был совсем неплох, не раз бывал на летних гастролях в Москве и Ленинграде, а пару раз даже за границу ездил, правда, не очень далеко в Болгарию или в Румынию. Папины эскизы декорации к спектаклям висели на почетных местах в фойе, и каждый раз, когда Верочка ходила в театр со своим школьным классом, ей было приятно если одноклассники, тыча пальцем в эскиз, спрашивали- «Это твои папа рисовал?» Они были очень добрые каждый в отдельности, ее мама и папа. И прекрасно умели скрывать от дочери, что давным-давно не любят друг друга, а живут просто так по привычке, не желая травмировать ребенка. Наверно, у них были какие-то увлечения, романы, но разошлись они лишь тогда, когда Вера уехала в Москву и поступила в университет. Все одноклассницы почему то были убеждены, что Вера будет поступать в ГИТИС и ее возьмут туда по блату. Но блата там не было, а стать актрисой Вере не хотелось совершенно — слишком хорошо она знала по маминому опыту, какая это нервная и противная работа. Приехав на зимние каникулы после первого семестра, Вера узнала, что отец перебрался к другой женщине. Спустя некоторое время выяснилось, что и у мамы появилась новая половина. Кажется, и тот и другая нашли свое семейное счастье — тогда им было всего по сорок или чуть больше. Вере они оставили свою старую квартиру, а сами проживали с новыми семьями. Конечно, Вера бывала и там, и там. Самое ужасное состояло в том, что и отец, и мать связали свою жизнь с очень приятными и милыми людьми. И у мачехи, и у отчима если так можно выразиться, были свои воспитанные и беспроблемные дети, которые очень хорошо приняли Вериных родителей, а те, в свою очередь, прекрасно к ним относились. И хотя Веру в обеих семьях всегда встречали радушно, угощали чаем, с удовольствием с ней общались, расспрашивали, рассказывали о своих новостях, она и в одной, и в другой семье чувствовала себя гостьей. А поскольку Вера появлялась в родном городе только на пару недель зимой или на пару недель летом, то с каждым новым приездом она ощущала себя все более не своей и в семье отца, и в семье матери.

Опять-таки, наверно, если бы Вера удачно вышла замуж, завела детей и превратилась в обычную ломовую лошадь, как всякая замужняя работающая женщина, то отчуждение от родителей ее волновало бы меньше — просто времени бы не оставалось на переживания. Но замужество у нее получилось коротким, бестолковым и закончилось трагедией.

Винить кого-то было трудно. Верочка, попав в достаточно престижный вуз, больше всего заботилась об учебе. Хотя немалая часть ее однокурсниц-провинциалок считала, что «государственных» оценок вполне достаточно, лишь бы не выгнали и «стипуху» платили. Главной целью этих девиц было отловить «мэна»: программа-минимум — москвича, программа-максимум — иностранца, желательно белого. Некоторые достигли успеха, другие остались с носом, но Верочка — уже сейчас, конечно, а не тогда, в Москве, — почему-то жалела, что потратила столько времени на получение образования и очень мало — на личную жизнь. Сейчас она не могла простить себе двух глупостей, каждая из которых определяющим образом повлияла на ее дальнейшую судьбу.

Первая глупость состояла в том, что Верочка не вышла замуж за одного симпатичного, здоровенького и даже красивого паренька, который учился в Плехановском и, еще будучи студентом, гонял на экспортной «Самаре». Она познакомилась с ним на дне рождения своей одногруппницы-москвички. Неизвестно почему, — ведь ослепительной красавицей Верочка не была, да и хорошенькой выглядела только при правильном освещении, — этот юноша в нее, кажется, влюбился. Во всяком случае, теперь, пять лет спустя, Верочке так казалось. Может, это был самообман, но то, что этот парень не шутя предлагал выходить за него замуж, оставалось фактом. Наверно, если бы у Верочки с ним было что-то существенное, то она бы и вышла. Но как-то все не получалось. А в результате подвернулась какая-то побойчее и половчее, попроще и понаглее — цап! — и увела. Пока Верочка размышляла, морально или неморально выходить замуж без любви, может ли быть счастливым брак по расчету и не помешает ли ей замужество закончить институт, та, соперница, которую Вера теперь считала счастливой, заполучила мужа с квартирой, дачей, машиной, а также с перспективой работы за рубежом. Больше того, побывав год назад в первопрестольной и созвонившись с одной из подруг, Вера узнала, что ее несостоявшийся жених состоялся как бизнесмен, ворочает миллионами долларов, имеет, по слухам, виллы в Швейцарии и Испании…

Сразу после потери будущего миллионера — кто ж знал, что он миллионером будет? — Верочка совершила вторую определяющую глупость. Вышла замуж за своего земляка, и по любви. Познакомилась она с этим идиотом — Верочка сейчас не могла подобрать для него иного имени — на какой-то паршивой дискотеке. Где у нее глаза были? Что в этом придурке было такого? Ни кожи ни рожи. Дрожащие пальцы,

гнилые зубы и липкий взгляд. А она в нем чуть ли не Овода увидела. Во всяком случае, болтать он умел, играл на гитаре, аргументированно спорил о политике и, кажется, верил в Бога. Правда, не по-православному, а как-то по-сектантски, потому что венчаться они с ним не стали. У него было много идей, и ей, дуре, казалось, будто он знает, как обустроить… нет, не Россию, конечно, но хотя бы прочный семейный очаг. Они вернулись в родной город, обменяли Верочкину двухкомнатную и его однокомнатную на одну общую трехкомнатную и стали жить-поживать. Сначала муж работал на родном машзаводе, получая по тем временам неплохую зарплату, но потом стал орать, что не может больше ишачить на большевиков, и решил заняться частным бизнесом. Тем более год-то был уже 1991-й. Как он бизнесменил и чем занимался, Верочка так и не успела понять. В доме пошли пьянки с какими-то мерзковатого и даже страшноватого вида мужиками, которых этот несчастный называл «контрагентами». Пьяница из него получился никудышный — его сваливало на втором стакане, а «контрагенты» продолжали пьянку, не забывая прицениться к жене радушного хозяина. Верочка, которой эти пьяные комплименты, щипки и шлепки не доставляли удовольствия, чаще всего запиралась у себя в комнате или вообще убегала из дома к отцу или матери. А утром похмельный дурак начинал допытываться, не изменила ли ему жена, пока он валялся в отключке. Сперва это перемежалось с покаяниями, потом дошло до попыток ударить. Работать дома стало невозможно. Она засиживалась допоздна в редакции, старалась отвлечься и вообще пореже бывать дома.

Конец наступил неожиданно и ужасно. Во время одной из пьянок Верочка, как обычно, убежала к матери. Упившийся Авдеев, проспав под столом с пяти до десяти вечера, начал искать жену. А собутыльники с пьяных глаз ляпнули что-то невнятное: мол, ушла, потому что мы, трое, ее не удовлетворили. Что имели в виду «контрагенты» — Бог их знает. Может быть, действительно, как они потом утверждали на суде, Авдеев их неправильно понял. Они, дескать, сказали только, что Верочку не удовлетворяло их общество. Так или иначе, но Авдеев полез на них троих с кулаками, началась драка, и как-то нечаянно хозяина дома приложили головой о чугунную батарею парового отопления. Насмерть. Драка получилась очень шумной, соседи вызвали милицию, «контрагентов» повязали, Авдеева отправили в морг. Все наиболее существенные показания по делу могли дать только сами задержанные. Соседи, все как один, показывали, что слышали шум, но содержания криков не уловили. И, может быть даже, они не лукавили. Верочка ушла за два часа до пробуждения супруга, по дороге пожаловалась соседке, засвидетельствовавшей ее отсутствие на месте событий. Мать и отчим показали, что в момент убийства Верочка находилась у них на квартире, и тем самым все подозрения в причастности, которые появились у прокуратуры, смогли благополучно опровергнуть. А «контрагенты» прочно держали линию на то, что Авдеев полез первый, они его пытались урезонить, но случайно толкнули. Судмедэкспертиза оказалась к ним более чем благосклонной, так как, помимо смертельной травмы затылка, у потерпевшего не оказалось тяжких телесных повреждений. В результате обвинение предъявили не по 102-й, пункт «н» (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, совершенное группой лиц по предварительному сговору) и даже не по 103-й (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), а по106-й (неосторожное убийство). А на суде адвокат, напирая на то, что его подзащитные не были инициаторами драки, и на то, что обратного обвинение доказать не в силах, добился переквалификации на 105-ю (убийство при превышении пределов необходимой обороны). Наконец, поскольку оказалось, что толчок, послуживший причиной падения и получения потерпевшим смертельной травмы, взял на себя один из обвиняемых, то он и получил два года условно (он единственный из троих был ранее не судимым и положительно характеризовался по месту работы). Лишь год или два спустя, да и то краем уха, Верочка услышала, что ее муж поставил «контрагентам» крупную партию какого-то товара «по джентльменскому соглашению» и взял десять процентов предоплаты. (Не иначе, соглашение шло тоже через рюмочку.) «Контрагенты» товар реализовали, а с поставщиком расплатились ударом о батарею…

Верочка была рада одному: освобожденные в зале суда «контрагенты» тут же смылись из города — те, кто работал с Авдеевым, обещали с ними разобраться — и больше не появлялись у нее на квартире. Поэтому она не стала беспокоить правосудие требованиями о пересмотре дела. Напротив, хотя она и ревела по Авдееву несколько дней, но в конце концов поняла, что жить можно и без него.

Более того, замуж по второму разу ей вовсе не хотелось. Чтобы не жить одной в полупустой трехкомнатной, она сдала две комнаты из трех бесквартирному майору, переведенному из Германии с женой и двумя детьми. Это дало ей некоторую прибавку и возможность кое-как существовать. Заработок в редакции у нее вырос ровно в тысячу раз, но 250 рублей 1991 года были куда «покупательнее», нежели 250 штук 1995-го.

Какое-то время Верочка отдавалась исключительно работе и никому более. Сначала Слуев был ею очень доволен. Его подчиненная очень быстро готовила все материалы, которые поступали из пресс-центра областного УВД, дважды брала интервью у Иванцова и бессчетное число раз у всяческих милицейских чинов — от начальника УВД области и города до сержантов ППС. Все, что говорилось данными лицами, Вера принимала на веру.

Однако в редакцию все чаще и чаще стали приходить письма. Одни — отважно подписанные, но гораздо чаще — анонимные. Кроме писем, были еще слухи, которые гуляли по городу и области. Были депутатские запросы, существовавшие до тех пор, пока не разогнали областной Совет. То, что приходило из этих источников, а также из обиженных предпринимательских кругов (были еще и необиженные предпринимательские круги), мягко говоря, слабо совмещалось с официальными позициями и точками зрения.

Сначала Верочка по простоте душевной каждое разоблачительное письмо, попадавшее в отдел криминальной хроники, пыталась вынести на публику. Но многоопытный Слуев почти каждый раз давал этим материалам отлуп и отправлял Верочку за ком- | ментариями в прокуратуру. Разумеется, там ей вежливо объясняли, насколько не информирован о положении дел автор письма, а затем излагали свой взгляд на вещи, не оставлявший сомнений в том, что обл-прокуратура стоит на страже законности и порядка. Приходилось отвечать гражданам в успокоительном духе, а письма подшивать в архив. Некоторое время Авдеева, хоть и ощущала какую-то смутную неловкость от таких ответов читателям, убеждала себя, что власти говорят ей правду. Однако после того, как один из читателей, с письмом которого она направилась в прокуратуру, был убит в подъезде собственного дома буквально через сутки после того, как Верочка побывала у Иванцова, у нее появилось ощущение страха и тревоги.

Она стала снимать с писем ксерокопии, за свой счет в выходные дни разъезжать по районам, а кроме того, добралась до городской прокуратуры, где сумела завести деловое знакомство с Балыбиным…

…На углу бывшей Советской и сохранившейся улицы Горького Верочка села в автобус и покатила домой. Хватит думать о работе!

Отпуск есть отпуск. Надо собираться, уматывать подальше в глушь и дать голове отдохнуть.