Всю ночь Клык ждал, что кто-то за его душой припожалует. Либо менты от прокурора, либо мальчики от Черного. Само собой, немного волновался, держал при себе и автомат, и оба пистолета.

Дверь в кухню держал открытой, тишину слушал на всякий случай.

Тишина в деревне окончательно установилась в гас ночи, сразу после того, как приехала на мотоцикле сильно пьяная Надежда — ей самой пришлось рулить! — и привезла совсем никакого Колю. Как они там в лесу не расшиблись — неизвестно. Коля два раза падал с багажника, но куда-то на мягкое и не толькo до смерти не убился, но даже костей не поломал. Извалялся, набил синяков и шишек, ободрал морду, порвал штаны и пиджак, но пострадал не сильно. Надежда отволокла его домой, попела на улице матерные частушки, постучала в окошко к Вере и, когда та ее впустила, сумела проговорить не более получаса. После этого язык у нее стал заплетаться. Вере пришлось переводить подругу через улицу, втаскивать в дом и закатывать на кровать. Надежда благополучно заснула, а Вера вернулась к себе и тоже легла спать. Вот тогда-то и стало по-настоящему тихо. Тихо и страшно.

Металл оружия успокаивал не сильно. Те, кто мог прийти этой ночью, тоже явились бы не с палками. Вчера еще Клыку было все равно. Он думал, что помереть от пули было бы легче, чем от заражения крови. Мучиться меньше. А вот сегодня, когда сил прибыло, когда появилось убеждение, что выкарабкаться можно, помирать не хотелось. Если б знать, что дырявая нога затянулась прочно и не подведет, можно было бы и драпануть. Вера нашла для Клыка кое-какие тряпки из отцовской одежды, когда-то оставленные здесь, у бабушки; кроссовки, в которых он приполз с болота, давно просохли и вполне годились по прямому назначению. Попробовал он и ходить, то есть слез с кровати и дошел до поганого ведра. Вышло, конечно, не очень. Боль от бедра отдавалась по всему телу. Хорошо, что не зацепили кость, но пока еще нога не шибко была пригодна для дела.

Где-то под утро, часа в три, когда уже светало, сон начал валить к подушке, глаза сами закрывались, веки слипались. Еще чуть-чуть — и Клык вырубился бы наглухо. Бери голыми руками. Но именно в это время предрассветную тишину потревожили несколько неблизких выстрелов. Нет, это не охотничек-бракоша решил завалить на зорьке лося Не в сезон и без лицензии на отстрел, не сторож-дедуля шуганул из берданки злостных расхитителей колхозных или акционерных корнеплодов. Слишком уж быстро и часто стреляли, а главное — это не были басовито-гулкие ружейные выстрелы, бухающие, раскатистые, не из ленивых охотничьих стволов. Тут злобно, коротко, резко и сухо палили из пистолета. Может, из одного, а может, и из двух. Выстрелов было пять или шесть. Слышались они со стороны Лутохина, но явно не из самого села. За пять километров Клык не смог бы их услышать так отчетливо.

Сон, конечно, как рукой сняло. Хотя, казалось бы, если кто-то уже стреляет, то к Клыку это могло и не иметь отношения. Гораздо больше его побеспокоил бы шум автомобиля. Он тоже должен был идти от Лутохина. С другой стороны в Марфутки на машине не проедешь. Впрочем, Клык догадывался, что те, кто за ним приедет, могут оставить машину далеко от деревни, где-нибудь за лесом, и не полениться пройти к Марфуткам пешочком, чтоб не вспугнуть свою дичь.

Палить этим молодчикам вообще-то не следовало до самой встречи с Клыком. Да и добравшись до него, Прокуроровы или «черные» ребята постарались бы сделать все без шума. Разве только если б Клык первый открыл стрельбу и показал бы этим охотничкам, что живым сдаваться не собирается.

Правда, мог быть такой прикол. В предрассветных сумерках граждане обознались, приняли за Клыка какую-то постороннюю личность — может быть, того же расхитителя акционерных корнеплодов, возвращавшегося на свою базу с мешком за плечами, — и открыли по нему беглый огонь на поражение. В результате обознатушек ежели прихлопнули, то разобрались и думают сейчас, куда девать этого никому не нужного жмурика. А вот если не прихлопнули, то гонятся за ним по горячему или даже кровавому следу. Опять-таки расхитители нынче пошли суровые, они, в свою очередь, могли оказаться при пушке, отчего могут быть жертвы и на другой стороне.

Так Клык себя успокаивал до тех пор, пока не выглянуло солнце, не запели птицы и не наступило настоящее утро. Тут-то он и расслабился, то есть заснул. Хотя прекрасно помнил, что менты от прокурора могут приехать и белым днем. Они — люди закона, им можно и не прятаться.

Проспал он часок, не больше, потому что разбудила его взволнованная, испуганная, бледная Вера.

— Проснитесь! Товарищ капитан! Проснитесь!

Клык разлепил веки, мотнул головой, цапнул рукоять «Макарова».

— Что там? — прохрипел он, все еще не выбравшись из сна.

— Машина сюда едет! Слышишь?

От волнения Вера в первый раз назвала «капитана» на «ты».

Сквозь нехотя уходящий сон Клык услышал упрямый гул мотора, тянувшего в гору нечто на четырех колесах.

— Ты ее видела?

— Ага. Я ее еще минут пять как услышала, вышла на крыльцо. У нас же с крыльца кусок дороги видно. Она как раз на поле из леса выехала. Черная, американский джип, по-моему. Я его позавчера видела около фермы. Знаешь, там, в стороне от дороги на Лутохино.

— Точно к нам едет? — спросил Клык.

— Больше некуда…

— Ты ж сама говорила, что видела его позавчера. Может, у кого-то здесь друзья живут?

— Нет тут ни у кого таких друзей.

— Вот что, — сообразил Клык, — бери чемодан, клади в него «дипломат» и дуй, пока не поздно, через улицу, к подруге. Соври чего-нибудь, только исчезни. Здесь через пару минут может стрельба начаться. Ты девка очень хорошая, жалко будет, если убьют. Опять же я на тебя надеюсь. Помни, о чем договорились. Быстро!

Вера не стала ничего говорить, ухватилась за «дипломат», сунула в старый чемодан и выбежала на крыльцо. Мотор джипа урчал где-то у околицы, но его еще не было видно за домами и заборами. Вера в три прыжка перескочила улицу и вбежала в калитку Надеждиного двора. Мотор урчал все ближе, машина явно уже катила по улице. Вера взбежала на крыльцо, толкнула дверь в сени, буквально вломилась в дом.

— Очумела? — Опухшая Надежда в драном халате испуганно хлопала заплывшими глазами. — Ты что, с кола сорвалась?

— Запри дверь! — не зная, рассказывать ли Надежде всю правду или врать, прошипела Вера. Именно в это время «Гранд-Чероки», окутанный пылью, притормозил у калитки Вериного дома…

Клык этого не видел. Он только услышал, как машина остановилась и смолк шум мотора. Чертыхаясь от боли, кусавшей бедро, он сумел передвинуть кровать параллельно окну и ребром повалить на нее стол, так что столешница заслонила оконный проем. От пуль она не защитит, но по крайней мере сразу, со двора, куда стрелять — не увидишь. Дверь он задвинул толстым, из настоящих досок, а не из ДСП сделанным комодом. Оставил узкую щелку у филенки — чтоб стрелять. Все одно не убежать, можно только кое-кого прибрать до кучи.

— Хозяин! — позвали из сеней. Вера, конечно, дверь за собой не заперла. — Чего не встречаешь?

«Это кто же? — удивился Клык. — Голос что-то знакомый… Но не прокурор — это точно».

— Прихворнул я, — отозвался он почти спокойным голосом, — Заходите, гости дорогие!

И передвинул флажок предохранителя на АВТ. Ой щелкнул довольно громко, и если «гости дорогие» имели хороший слух, то должны были все понять правильно.

Клык бросил взгляд на окно. Скорее всего вначале сунутся оттуда. Он отошел в угол, откуда можно было угостить очередями и тех, кто полезет в окно, и тех, кто станет ломиться в дверь.

— Ты что, корефан, не узнал, что ли? — бодро спросил знакомый, но так еще и не опознанный голос уже из кухни. — Курбаши помнишь?

Курбаши? Мать честная! А этот откуда взялся?

Да, теперь Клык вспомнил. Голос этот он слышал семь лет назад, когда мотал свой последний срок. Тогда в их отряд перевели мрачного, усталого от жизни и всяких дурацких поворотов судьбы парня. Смуглого от въевшейся в шкуру афганской пыли, но русского по фамилии Курбатов. От привычки вставлять в речь всякие словечки, выученные за Гиндукушем, и от фамилии получилась кликуха — Курбаши. Сидел он за то, что танком сшиб в пропасть какую-то тамошнюю «бурбухайку». Вроде бы эта «бурбухайка» нарочно застряла, чтоб запереть дорогу, но в ней какие-то люди оказались, которых за душманов не приняли. Вот трибунал и запаял бойцу-интернационали-сту пять лет строгого. Правда, в 1989-м, то есть всего через пару лет, Курбаши попал под амнистию и покинул НТК. Спасибо Съезду народных депутатов СССР. Но вообще-то могла его жизнь, кое-как отпрыгнув от духовских пуль, ушибиться о разные житейские неурядицы зоны. Со всякими обычаями-понятиями Курбаши знакомился неохотно, часто выступал не по делу.

Само собой, что кое-кому на зоне такой гражданин не нравился. Слишком упрямый какой-то, неуважительный, не знающий и не хотящий знать, кому дано, а кому нет. За пахана по отряду числился тогда Флегонт, за которым были три хорошие ходки, две мокрухи доказанные и столько неизвестных широкой публике, что жуть брала. В последнее время Флегонт сам лично никого не мочил, но если обещал, что с кем-то может произойти несчастный случай, то этот случай обязательно случался. Поэтому если Флегонту кто-то не нравился, то земное существование у такого зека резко сокращалось. Конечно, если он не находил в себе сил исправиться. При Флегонте имелось штук пять верных шестерей, которых он регулярно проверял на эту самую верность, с десяток стукачей, осведомлявших основного о настроениях в массах, несколько сменных «машек» мужского пола и еще какой-то персонал. Клыка он считал за человека и уважал, потому что тот все делал по понятиям, хорошо зная, что ему положено на этой зоне, а что нет. То, что за Клыком тоже мокро, он знал. Шестерки его попусту Клыка не беспокоили. Так что в принципе каких-то претензий у Клыка к Флегонту не было, и, возможно, если б не печальное стечение обстоятельств, то они расстались бы корешками и после, встретившись где-нибудь, выпили бы за все хорошее. Но вот не посветило…

Дело в том, что из-за общей борзости Курбаши, которая у него стала проявляться все чаще и чаще, к нему потянулся народ. Больше чем пол-отряда состояло из «мужиков», всяких там бытовушников, жертв обстоятельств со статьями 104–106, ужасных хулиганов с 206-2, которые во сне маму звали, гнусных половых разбойников, четверть которых заполучила 117-ю только потому, что, не умея говорить, пытались руками добиться взаимности возлюбленных. Так или иначе, но это были непрофессионалы, убежденные, что их первая ходка будет последней, и не собиравшиеся посвящать всю жизнь служению блатным ценностям. Туда же стали прилипать и граждане, пострадавшие по хозяйственным статьям, которые тогда еще не были исключены из кодекса: спекулянты, цеховики, фарцовщики и иные граждане, еще не знавшие, что их совсем скоро станут рассматривать в качестве новой надежды и опоры Отечества взамен допившегося до чертиков рабочего класса.

Пока вся эта публика признавала необходимость делать нормы за себя и за того парня, давать разные беспроцентные и безвозвратные ссуды в пользу блатных и продолжала себя вести как стадо баранов перед стаей волков, регулярная концентрация «мужиков» около Курбатова не вызывала особых опасений у Флегонта. Регулярно ему докладывали, что и как там говорили. Но вскоре стало заметно, что «мужики» обретают все больше борзости, причем если вначале речь шла только о посылке по известным адресам шестерок, проявлявших избыточную самодеятельность без ведома Флегонта, то в конце концов по этому адресу был послан и сам Флегонт. Это был уже беспредел. Разумеется, что послать на хрен такую фигуру рискнул только сам Курбаши. В принципе это означалочто гражданин заключенный Курбатов должен был уже запастись гробом и белыми тапочками. Если бы Флегонт оставил посылку на хрен без последствий, то с авторитетом у него стало бы плохо. В общем, он решил разобраться с Курбаши, наглухо опустить его и указать «мужикам», какое место им положено. Но, как выяснилось, делать это было уже поздно. Курбаши с тремя корешками классически отметелили семерых блатных, исполнявших повеление Флегонта. Когда на шум прибежали дубаны, то повязали всех, кто стоял, и упаковали в ШИЗО. Тех, кто лежал, прибрали в больничку, и им там пришлось отдохнуть пару недель. Конечно, Флегонт был очень недоволен. Он поднял свои связи и решил достать Курбаши в ШИЗО. Для этого два качковатых хлопца должны были сесть в камеру к Курбаши и постараться устроить ему самоубийство через повешение. Возможно, что так бы все и вышло. Курбаши, конечно, так просто не дался бы, но все-таки против тех двух ему было бы туго удержаться. Но вот тут опять вмешался, как говорят интеллигентные люди, фактор случайности.

Дело в том, что по этой самой случайности в ту же камеру «шизы» залетел и Клык. На выходном шмоне чего-то лишнее пробормотал, а вертухай был с похмелюги, злой и понял не так. В общем, Клык на трое суток отправился прохлаждаться и оказался в одной камере с Курбаши и качками. Опять-таки, если б качки прежде, чем выполнять свое общественное поручение, разъяснили Клыку, что его все это никоим образом не касается, сказали бы по-честному, что ему надо делать вид, будто спит, ничего не видит и не слышит, то он, конечно, не стал бы вмешиваться, а когда утром граждане начальники стали бы интересоваться, с чего это гражданин Курбатов висит на удавке, то сказал бы все, что следует говорить в подобных случаях. Однако качки попались настолько дурные и некультурные, что ничего объяснять не стали. Выждав, как, видимо, было условлено, пока вертухай запрет решетку коридора и выйдет, чтоб не слышать лишнего, они дружно набросились на Курбаши. Один всей сотней килограммов сел «афганцу» на ноги, другой — на плечи и, выдернув из-под воротника своей робы плетеную удавку, приготовился провести по шее клиента первую (и последнюю) странгуляционную борозду. Потом, вероятно, они привязали бы веревочку к чему-нибудь возвышенному, типа трубы отопления, и сказали бы, что так и было. Возможно, что Клыку они разъяснили бы ситуацию позже и посоветовали бы придерживаться единой с ними версии, не причиняя ему никаких телесных повреждений. Действительно, так бы скорее всего и вышло. Однако когда качки очень резко взялись за Курбаши, ничего предварительно не объяснив Клыку, что у Петра Петровича появились серьезные опасения за свое здоровье. Он даже не сообразил, что объяснить следователям происхождение сразу двух трупов будет значительно сложнее. Ему отчего-то почудилось, что, придавив Курбаши, качки и его уберут как ненужного свидетеля. Клыку вовсе не хотелось переживать смерть от насильственной асфиксии, он ее буквально на дух не переносил. Поэтому он, хотя его и не трогали, вмешался. Подскочив к ворочающимся на полу качкам и хрипящему Курбаши, он сцепил кисти в «замок» и изо всех сил махнул этим «замком» по морде того, кто сидел у Курбаши на ногах. Качок слетел набок, освободив ноги Курбаши, и тот, рывком подтянув колени, скинул с себя душителя, так и не успевшего затянуть удавочку до конца. Клык по-футбольному врезал рантом тяжелого прогара под жирный подбородок качка, и тому пришлось вырубиться. Другой, которого Клык сшиб первым, вскочил, рыпнулся, но Курбаши, уже совсем очухавшийся и собравшийся, встретил его резкими и жесткими ударами. Справа-слева, справа-слева — у качка только башка из стороны в сторону моталась. Потом ногой в пах, чтоб согнулся, и, наконец, снизу в челюсть. Тот так и лег.

Конечно, на шум прибежали, хотя и не сразу. Качков к этому времени напинали до такой степени, что их пришлось выволакивать под ручки. Ни Клык, ни Курбаши не страдали тем предрассудком, что «лежачего не бьют». Впрочем, когда влетели вертухаи, они тут же прекратили свои физические упражнения и не дали этим козлам удовольствия помахать дубинками от души. Может, пару раз им и попало, но не более того. Кроме того, начальникам предъявили веревочку и полоску от нее на шее у Курбаши. Обошлось, как говорится, добавили еще пару суток за драку и больше не разбирались.

Пока досиживали вместе, скорефанились и, помозговав совместно, пришли к выводу, что после всего происшедшего им с Флегонтом будет не то что трудно найти общий язык, но и очень тесно на одной планете.

Поэтому в первую же ночку по возвращении в отряд они вдвоем тихо приблизились к койке Флегонта, Клык набросил ему на морду куртку, а Курбаши по рукоять загнал между ребер пахана востренькую заточку из пятимиллиметровой арматурной проволоки. Верные шестерки не сделали ничего, чтобы прикрыть своего босса. Чуяли, что власть меняется…

С тех пор в отряде хозяином стал Курбаши. Когда амнистировался, они с Клыком почифирили немного на прощание, и Курбаши сказал:

— Выйдешь — встретимся. Курбаши добро помнит.

Странно, но Клык был убежден, что Курбаши пойдет курсом соблюдения законности и порядка, поскольку тот говорил, что больше никогда не сядет. И даже когда пару лет назад впервые услыхал о том, что в соседней области завелась команда Курбаши, отчего-то никак не мог подумать, что это тот самый.

— Ты Клык или нет? — с легким беспокойством в голосе спросил Курбаши. Он, видимо, хорошо слышал щелчок снятого предохранителя.

— Ну, Клык, Клык, — ответил «капитан Гладышев». — Заходи не спеша.

Послышались осторожные шаги. Шел один человек, но Клык на всякий случай поглядел сквозь щелку между краем стола и оконной рамой._#Вроде бы в окно никто не дышал. В дверь, задвинутую комодом, нежно постучали.

Клык чуть-чуть отодвинул комод — ровно настолько, чтоб входящий мог протиснуться бочком. И, отойдя от комода вбок, взял на прицел образовавшийся проем.

— Милости прошу, — сказал он, приготовившись, если что, шарахнуть в упор. — Ох ты, мать честная, — прокряхтел Курбаши, протискиваясь в комнату, — ты тут прямо баррикады соорудил, как у Белого дома… Да, это был он, тот самый Курбаши, только чуточку располневший и обросший бородой, делавшей его похожим на настоящего басмача. Одет он был в широкие темные брюки и вишневый пиджак, свеженькую рубашку с цветастым галстуком и дорогие полуботинки. Под пиджаком проглядывалась кобура с пушкой, но в руках ничего не было. — Ну, здорово, недоверчивый ты наш! — улыбнулся Курбаши. — Положи машинку-то, не бойся! Клык присел на край кровати, уложив автомат на колени. — Присаживайся, — предложил он Курбаши, мотнув головой в сторону стула. — В ногах правды нет. Какие проблемы? — У меня-то проблем нет, — улыбнулся Курбаши, — а вот у тебя, я слышал, серьезные. — Черный, что ли, сообщил? — прищурился Клык. — Или сам гражданин прокурор?

— Нет, братан, они оказались уж очень скромными. Ни тот ни другой меня не уведомляли. Я, видишь ли, сам по себе проинформировался. Чтоб ты не мучился особо, я кота в мешке держать не буду. Сегодня рано утром приехали по твою душу какие-то четверо. На «тайге». А у меня, понимаешь ли, есть в — тих местах кое-какой интерес. И сам я тоже любопытный до ужаса. И ребята, которые у меня работа-от, такие же. Они подошли поинтересоваться: что — то за гости ранние? А те какие-то нервные оказались — стрелять начали. В общем, из тех четверых троих пришлось насовсем успокоить. Остальные двое, как ни странно, попались разговорчивые такие, общительные. А рассказали они такие любопытные вещи, что мне пришлось в четыре утра вставать и ехать сюда, в эту вашу тьмутаракань.

— Ну и что же тебе рассказали? — хмыкнул Клык.

— Да вот, говорят, есть один гражданин Гладышев Петр Петрович, он же Клык, которого очень хочет видеть прокурор Иванцов. Причем, как ни странно, почему-то не в живом виде, а совсем наоборот. И еще более удивительно, что товарищи, которых он за тобой присылал, вовсе не состоят на службе в органах внутренних дел, а работают в частной фирме «Русский вепрь», которую содержит супруга прокурора Ольга Михайловна. Разве тут не заинтересуешься?

— Это точно, — кивнул Клык, — очень интересно.

— И еще эти разговорчивые граждане должны были у тебя забрать «дипломат» с какой-то очень ценной иконкой. И отвезти ее непосредственно гражданину прокурору. Им дали адресок, где тебя искать, фотомордочку в фас и профиль. Вот такие дела. Может, что добавишь, если не против?

Да ты и так больше меня знаешь, — ухмыльнулся Клык. — Одного не пойму: какой твой интерес?

— Помочь тебе хочу. За мной, извини, должок перед тобой.

— Серьезно? — Клыку что-то не верилось. Он пристально посмотрел на Курбаши, вгляделся в его загорелую бородатую рожу. Не поймешь, не то кривляется, не то вправду…

Серьезно. Курбаши добро помнит. Если б не ты, придавили бы меня тогда, как клопа. Это не забывают.

— Приятно, — осклабился Клык. — Благотворительностью, значит, хочешь заняться?

— Считай, что так, хотя у меня и свой интерес есть.

А не боишься, что у тебя от этого напряги возникнут и жизнь трещину даст?

— И с кем же эти напряги возникнут?

— С Черным, например.

Курбаши не то что улыбнулся, а просто расхохотался:

— Нет, не боюсь. Черный теперь такой тихий, такой уступчивый стал, слова не скажет…

— Непохоже что-то, — усомнился Клык, уже понимая, что с Черным произошло нечто фатальное.

— Меняются люди, меняются! — бодро произнес Курбаши. — Покинул Володя здешнюю губернию, исчез без следа, как с яблонь белый дым.

— А этот свет он, часом, не покинул?

— Все грешны, все смертны — может быть, и так.

«Врет или не врет?» — прикидывал Клык.

— Не опасайся, — доверительно понизил голос Курбаши. — Нету его. И шобла его более не существует. В декретный отпуск ушла. До Страшного суда.

Клык решил поверить, хотя и не хотелось. Раньше за Курбаши вранья не водилось. Но ведь прав он, сукин сын, меняются люди. И сам он здорово изменился. Раньше был молчаливым, мрачноватым, а теперь веселенький стал и болтает вовсю. Богатство изменило, как видно.

— Про свой интерес в моих делах скажешь или это у тебя коммерческая тайна? — спросил Клык.

— Да нет, — усмехнулся Курбаши, — совсем особо секретного ничего нет. Только мне, знаешь ли, хочется забрать тебя отсюда вместе с чемоданчиком. Не нужно мне, чтоб каждый день сюда ребята от Иванцова приезжали и тебя беспокоили. Понимаю, конечно, что тебе это очень стремным покажется, но деваться некуда. С дыркой в ноге ты далеко не убежишь, а сюда вот-вот нагрянуть могут. Мы пока с прокурором радиоигру ведем, время тянем. По нашей просьбе один из тех мужиков, что попались, каждые пятнадцать минут сообщает, как они тебя сейчас по лесу ищут. Но ведь там тоже не дураки, догадаться могут. Я могу, конечно, оставить тебя в покое. Мне с прокурором ссориться лишний раз неохота. Но ведь тогда ж я вечной падлой буду, позорником.

— Ну, допустим, — мрачно сказал Клык, — увезешь ты меня отсюда. Но тут же, в Марфутках, народ имеется. Начнет прокурор выяснять, как и что, скажут, что приезжала такая-то машина, увезла кого-то. Может, и номер запомнят. Ведь поссоришься с Иванцовым так и так.

— Я с ним, положим, — скривился Курбаши, — особо и не корешился. Гнилье он, а не человек. Но один поворот, если он все дело с тобой и твоим чемоданчиком чисто закроет, а другой — если я вас к себе приберу. Тогда ему придется бескозырку играть, а не мне. Почувствуйте разницу.

Клык почуял. Да, тогда прокурору прицепиться к Курбаши будет туговато. Если Клык и нычка окажутся под крылышком гражданина Курбатова, то прокурору лучше о них позабыть и не нервничать. Как-никак за фиктивный акт о приведении приговора в исполнение и попытку присвоения государственного имущества в форме культурной ценности можно спалиться очень крупно.

Велик был соблазн поверить Курбаши. Здесь, в Марфутках, действительно ничего не светило. Прокурор уже докопался, значит, хана. Достанет. И потом, конечно, могут они как-нибудь с Курбаши сторговаться и сейчас, но, сидючи здесь, этому все равно не помешаешь. Нет, можно прямо сейчас взять Курбаши на мушку, сказать: «Веди к машине!», заставить его ребят принести нычку из дома напротив, посадить Курбаши за руль и гнать, пока бензина хватит… Только куда? И как это хромой Клык будет тут распоряжаться, даже при автомате и пистолетах? Курбаши, конечно, не один приехал. Один раз спину подставишь — хлопнут. К тому же не видел он от Курбаши ничего плохого до сего дня.

Клык уже совсем было решил, что от добра добра не ищут, но тут вспомнил, что нычку он отправил с Верой в соседний дом. Она могла вполне уже выбежать задами и рвануть куда-нибудь. На станцию, например, чтобы уехать в Москву и отвезти «дипломат» на Лубянку, как завещал несгибаемый чекист «капитан Гладышев». Ну, если так, то ее Курбаши уже мог перехватить. А вот если она осталась у соседки, то придется идти туда. Вера эта вполне могла подружке своей все объяснить… Нехорошо получится, но только бабы эти становятся лишними. На вторую, горластую пьяницу, Клыку было начхать. Он ей ничем обязан не был. А вот Верку, сестрицу милосердную, пожалеть стоило. Но тут уж не Клыку было решать, кого жалеть, а кого нет. Это было в воле Курбаши.

— Вот что, — сказал Клык, — чемоданчик этот сейчас в доме напротив. Я его туда с девушкой отправил. Если она с перепугу от вас в бега не ушла, то должна быть там. Она меня тут два дня лечила. Вера ее зовут.

— Хорошая девушка? — спросил Курбаши.

— Хорошая. Я ей комитетчиком представился, опером. А она сама — внучка бабки Аверьяновой, которой я этот дом продал.

— У тебя с ней любовь или как?

— «Или как», — усмехнулся Клык, — то есть никак. Я ее если и видел раньше, то совсем соплюхой. А вообще-то она в областной газете работает. Журналистка.

Курбаши помрачнел.

— Не люблю прессы. Особенно нынешней. Как этой писучей фамилия?

— Авдеева, кажется. Это она по бабке Аверьянова.

— Вера Авдеева… — наморщил лоб Курбаши. — Ты знаешь, читал я ее, кажется. В «Губернских вестях», в криминальной хронике. Бойкая — видно, что ее правят, но кое-что и между строчек прочесть можно. Она под прокурора копает. Может, сама, а может — по заказу. Не худо бы познакомиться! Так что, едем?

— Едем… — выдохнул Клык тем тоном, каким говорят: «Была не была!»