Назад: Николай Пономарев ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВОМ

Дальше: Иван Василевич КОГДА ПРОВАЛЕНЫ ЯВКИ

Михаил Кореневский, Александр Сгибнев
«ПРОШУ ПРИГЛАСИТЬ СВИДЕТЕЛЯ АГАНИНА!»

«С большим удовольствием прочел в „Красной звезде“ изложение вашего рассказа о работе разведчика И. X. Аганина в контрразведывательном органе гитлеровцев ГФП-312. Честь и хвала ему — мужественному советскому человеку. Никогда не забуду его показаний на судебном процессе в Краснодаре по делу изменников и предателей Родины — Михельсона, Шепфа и др. Перед нами раскрывались действительно малоизвестные страницы войны…»

Из письма военного юриста генерала С. М. Синельника военному историку С. О. Асанову

Фамилия, имя, отчество…

Высветить очерком все стороны воинского и гражданского подвигов И. X. Аганина — это так непросто. Мы имеем в виду не извечные сложности документального жанра, требующего крепко держать в узде творческое воображение, — дело в другом. Случай совершенно особый, и редкие для очеркистов затруднения возникали начиная с первого шага — с первого же пункта всем привычной анкеты: «Фамилия, имя, отчество» — и кончая тем, что борьбу с фашизмом отважный разведчик не прекращал и много лет спустя после войны.

…Давно это было, да вот не позабылось, оставило рубец на памяти. Кадровик бросил на вызванного в канцелярский закуток доцента Аганина сочувственно-укоризненный взгляд и спросил:

— Что же это вы, мой дорогой, в Игорях Харитоновичах ходите? Смотрим, мой дорогой, первичные документы — Ибрагим Хатямович. Интеллигентный человек стесняется своей национальной принадлежности? Напрасно… Вы из каких татар — казанских, крымских?

— Из московских, мой дорогой! — в тон чиновнику ответил Аганин, едва сдерживая возмущение. — И сразу же заметим, Ибрагимом Хатямовичем я значусь во всех без исключения документах моего личного дела. А Ибрагим — Игорь… Что ж, попробую объяснить. Когда зачислили в полковую разведку, командир взвода сказал: «Длинное у тебя имя, Аганин. Пока прокричишь, предостерегая от опасности, немец трижды выстрелить успеет. И-бра-гим — три пули! Будешь у нас Игорем!» Так и звали, так и помнят меня однополчане. Хатямович — Харитонович? Тут тоже есть свой резон. Скажем, студентам запомнить легче, не надо отвлекаться мыслью на угадывание национальности преподавателя — ни к чему это на занятиях. Такая вот картина, мой дорогой! Еще вопросы будут?

— Не исключено, что возникнут… Поступил сигнал — мы обязаны проверить.

— Мой привет сигнальщику! — и ушел, чтобы не наговорить лишнего.

Как выяснилось много позже, насчет «сигнала» чинуша, мягко выражаясь, придумал на ходу — не было никаких сигналов об Аганине в отдел кадров. А был в институте лаборант, которого хлебом не корми, но дай ему прочесть что-нибудь о разведке и контрразведке. И вот, сопоставив несколько остросюжетных повестей и газетных публикаций, установил дотошный товарищ, что у разных авторов один и тот же, судя по-многому, человек именуется то Агаповым, то Аганиным, то Мироновым. Он же «на той стороне», среди гитлеровцев, выступает то Бауэром, то Вебером, то Клюгером. А свои на тайных встречах называли его по имени — Игорем. И этот Игорь, ставший после войны специалистом в области автоматики и телемеханики, кандидатом технических наук, преподавателем вуза, целыми периодами своей биографии «один к одному совпадает» с доцентом Аганиным…

Лаборант поделился открытием с коллегами.

— Конгруэнтны, говоришь? Да еще один к одному… Сомневаюсь! — заметил кто-то из них. — Учти, по паспорту Аганин не Игорь, сам видел.

— Ну и что? А блестящее знание немецкого, а диплом бауманца, работа в опытно-конструкторском бюро автоматики химпрома? Вон сколько совпадений! Главное же — участие в Краснодарском судебном процессе над военными преступниками, помните, обмолвился как-то на митинге? — поддержал открытие другой.

— А чего гадать, давайте у него спросим при случае, — предложил третий.

Случай предоставился быстро: на большом перерыве в очереди к буфетной стойке с кофеваркой.

— Игорь Харитонович, мы тут заспорили — рассудите! Виктор Миронов — Георг Бауэр из повести Гинзбурга «Бездна» — это вы?

— Нет. «Бездна» — произведение художественное, в нем разведчик Миронов — образ собирательный.

— Но основной прототип вы?

— Как вам сказать… Лев Владимирович Гинзбург, отличный, по-моему, писатель и переводчик немецкой поэзии. Долгими часами, иногда ночь напролет, «допрашивал» меня в Краснодаре — нас там в одной гостинице поселили. Многое из того, что рассказал ему, нашел потом в «Бездне» — в поступках и раздумьях Миронова — Бауэра. Но, повторяю, это персонаж литературный.

— А не литературный, реальный? Путаница какая-то, — огорчился лаборант, — В одной газете — Клюгер, в другой — Вебер. Выступили бы на тематическом вечере, что ли. Дабы все ясно стало.

— Почему же путаница? Бауэр, Клюгер или Вебер — разве это существенно? А на вечере когда-нибудь выступлю. Но пока не время.

— Не очень попятная скромность, — не унимался приверженец точности в книгах про разведчиков.

— Да отцепись ты от человека! — сказал тот, который с самого начала сомневался в «конгруэнтности» Агапова, Аганина и Миронова. — Наверное, есть у Ибрагима Хатямовича веские основания притемнить свое действительное имя и многочисленные немецкие псевдонимы. Не так ли, доцент Аганин?

— Так. Вы очень догадливы! — с нотой досады ответил Аганин.

Тот разговор, точнее сказать, конец того разговора и зацепился за ухо сотрудника отдела кадров, который тоже не отказывал себе в чашечке кофе после обеда. «Что-что? Притемнить свое имя? Странно…» Вот и весь, оказалось на поверку, «сигнал».

Объяснение доцента, «склонного запутать национальность, имя и отчество» (формулировочка из докладной записки), не удовлетворило кадровика, и он немало крови попортил преподавателю, за глаза выставляя его перед руководством института как «темную личность, создающую себе ореол таинственности», как индивидуума, который почему-то «уклоняется от ряда прямых вопросов по биографии и определенно что-то скрывает».

Все это не вымышленные и не подправленные в духе сегодняшнего дня, хочется сказать, не свободно-очерковые детали давней истории. Нам тогда, двадцать с лишним лет назад, по заданию редакции «Красной звезды» довелось разбираться в конфликте офицера запаса с чересчур ретивыми администраторами; записи того времени сохранились, в них предостаточно деталей подлинных. Собственно, с тех пор во всех проявлениях и знаем Ибрагима Хатямовича — Игоря Харитоновича, его друзей и недругов. Последних убежденно разделяем на люто ненавидевших Аганина по особым причинам и тех, кто по недомыслию или из тупой бюрократической придирчивости мешал ему исполнять свой долг — да, именно так!

Наэлектризованная атмосфера вокруг «не такого, как все» и действительно в чем-то непонятного коллегам доцента разрядилась в один миг. В тот день, когда в институт — в гости к организованной там группе следопытов подвига — пришел военный историк Сулейман Османович Асанов, которому уполномоченные на то органы разрешили «рассекретить Аганина» — в публичных выступлениях, в телепередаче на военно-патриотическую тему.

Начинал Асанов издалека…

Как сквозь пороховой дым..

Увлеченный искатель, прояснивший не одну малоизвестную страницу войны, Асанов ярким рассказом разжигал ту же страсть в других.

— Подключайтесь, — призывал он, — и перед вами откроется широчайшее поле поиска! Когда мы говорим, что в борьбе против фашизма проявился массовый героизм советского народа, — это не просто констатация исторического факта. Это конкретные судьбы миллионов людей. Славные судьбы! И о многих из них мы пока всего не знаем. Не знаем отчасти потому, что не всегда в живых оставались свидетели подвига — друзья. Редко ли подвиг совершался на глазах у врагов, только врагов? И тогда очень скупые, искаженные сведения о нем сохранились разве что в уцелевших вражеских документах да в памяти фашистских недобитков. Попробуй докопайся! Но идет время, и нежданно-негаданно возникает такое стечение обстоятельств, когда, будто сквозь пороховой дым, проступают, обрисовываются образы героев, о которых, казалось, никто и никогда не узнает.

…Несколько лет назад, рассказывал далее историк, в Краснодаре состоялся судебный процесс над военными преступниками — агентами гитлеровского контрразведывательного органа ГФП-312. Краснодарские чекисты положили на стол правосудия двенадцать объемистых томов с материалами, что собирались по крупицам: гестаповцы умели заметать за собой следы. Те материалы не только до конца изобличали злодейскую группку предателей, по и раскрывали картины массового сопротивления оккупантам. Драматические картины! В двенадцати томах назывались сотни имен, достойных восхищения.

«Да, припоминаю, ее звали Аня, — нехотя выдавил из себя один подсудимый. Речь шла о девушке, которую пытали в застенках ГФП. — Аня. Больше она ничего о себе не сказала…»

Кем была девушка, назвавшаяся Аней? Почему гестаповцы не расправились с ней там, где схватили, — в деревне Джермай Кашик, под сильной охраной привезли в Старый Крым к самому полицей-комиссару Отто Каушу, а затем отправили в Симферополь, где обосновалось тогда еще более высокое гестаповское начальство?

Асанов решил выяснить все до конца. На это ушли годы. Но теперь знает историк, что военная разведчица Отдельной Приморской армии Алиме Абденнанова — София, связь с которой прервалась в феврале 1944 года, и Аня, ничего не сказавшая палачам, — одно и то же лицо. Во всей полноте раскрыт Асановым подвиг Алиме — Софии, восемьдесят одно донесение которой дало советскому командованию ценнейшие сведения о численности, расположении, перемещении частей противника на Керченском полуострове.

«Радиограмма № 16 от 19.10.43 г. В деревне Семь Колодезей — штаб третьей румынской пехотной дивизии. Здание штаба выделяется цинковой крышей — 200 метров от шоссе к северу. 400 метров юго-западнее железнодорожной станции Семь Колодезей, за школой — склад горючего…»

«Радиограмма № 39 от 26.11.43 г. Район Султановки окружен патрулями, объявлен запретной зоной. Там штаб немецкой армии…»

«Радиограмма № 7 от 14.01.44 г. На аэродром Багерово в транспортных самолетах прибывают войска… 13.01 по шоссе в сторону фронта прошло 8 автомашин со снарядами…»

Представляя Алиме Абденнанову к ордену Красного Знамени, разведотдел штаба Отдельной Приморской армии отмечал: «В момент отхода частей противника с Таманского полуострова точно ориентировала командование о направлении их движения… По ее данным, авиация неоднократно бомбила боевые порядки и скопления фашистских войск…»

В ходе Краснодарского процесса были выявлены некоторые фамилии патриотов, арестованных тем же 312-м отделением ГФП: Наголов, Касьянов, Белоненко, Влачуга, Савченко… Андрей Наголов и Александр Касьянов умерли под пытками. Анна Белоненко и Лидия Влачуга расстреляны фашистами на станции Семь Колодезей в декабре 1943 года. Василия Савченко изверги обернули красным знаменем и подожгли…

В те самые дни, когда Софинформбюро сообщало о подвиге трагически погибших молодогвардейцев Краснодона, еще одна боевая подпольная организация, тоже назвавшая себя «Молодой гвардией», родилась в оккупированном селе Марфовка Приморского района Крымской области. Молодогвардейцы Крыма уничтожали оккупантов, перерезали телефонные провода, распространяли антифашистские листовки, снабжали боеприпасами и медикаментами партизан, что обосновались в Багеровских катакомбах.

Трудно, неимоверно трудно приходилось подпольщикам. Отделения ГФП, выслеживавшие их, комплектовались из числа коварных и многоопытных выкормышей Гиммлера. Железные нервы, неистощимая провокаторская изобретательность, отличный нюх. Прежде чем попасть в ГФП, каждый ее сотрудник многократно испытывался и проверялся по различным каналам. Впрочем…

— Впрочем, послушайте, — перебил сам себя Асанов, — что произвело на меня очень сильное впечатление во время все того же Краснодарского процесса.

Ежится на скамье подсудимых гестаповец Альфред Михельсон — один из тех, чьи руки обагрены кровью крымских молодогвардейцев. На допросах он лгал, отрицал свои преступления. Но вот трибунал вызывает свидетеля обвинения, и Михельсон узнает в нем старого знакомого. Да, ошибки нет, это Рудольф. Тот самый зондерфюрер, который был адъютантом полицей-комиссара Кауша. Как он здесь очутился? Михельсону страшно: этот свидетель знает о нем немало. Еще бы! В Старом Крыму они жили под одной крышей…

— Сидящего передо мной гражданина, — говорит тем временем свидетель, — я хорошо знаю. Это Альфред Михельсон. Он известен мне по совместной службе в гитлеровском контрразведывательном органе гэ-эф-пэ триста двенадцать. Наши взаимоотношения складывались нормально, личных счетов у нас нет…

Эти слова вроде бы успокаивают Михельсона: может быть, именно Рудольф и выгородит, не скажет всего. Но тут же мизерная надежда рушится.

— Я отчетливо помню, — продолжает свидетель, — как 29 декабря 1943 года Михельсон, Шепф, Хуцлер в крытой машине повезли к горе Агармыш мужчину и женщину, арестованных в Феодосии. У подножия горы машина остановилась. Я все хорошо видел из окна: гора Агармыш — в шестистах метрах от здания, где размещался штаб гэ-эф-пэ. Михельсон, Шепф, Хуцлер вытащили обреченных из машины, поволокли к яме. Затем донеслись хлопки выстрелов. Вечером, разбирая для чистки пистолет, Альфред хвастал, что ему ничего не стоит «расколоть» партизана, что тех двоих, из Феодосии, он «расколол» в считанные минуты…

Многое рассказал далее трибуналу бывший адъютант Отто Кауша. Когда он кончил давать показания, в зале стояла напряженная тишина. Люди оцепенели, ибо жутким было услышанное ими. Первым пришел в себя опытный адвокат, выступавший на процессе защитником Михельсона. Он попросил слова и обратился к свидетелю:

— Вместе с моим подзащитным вы служили в отделении тайной полевой полиции, которым совершено столько преступлений. Так? И вот мой подзащитный — на скамье подсудимых, а вы — на свободе, выступаете свидетелем. Как вам удалось избежать суда?

Что ж, вопрос вполне законный, надо отвечать. Но тут поднялся председатель трибунала генерал-майор юстиции Степан Митрофанович Синельник:

— Товарищ защитник, я ваш вопрос на некоторое время снимаю. Объявляю перерыв!

Взбудоражено гудит зал, все горячо обсуждают ловкий ход адвоката. Разумеется, Михельсону никто не сочувствует, но почему его дружок разгуливает на свободе? Арестовать его немедленно!

После перерыва председатель трибунала спросил подсудимого:

— Как вы думаете, почему свидетель, который только что дал показания, будучи сотрудником гэ-эф-пэ, не участвовал в расстрелах, пытках, насилиях?

— Он был трусом. Всюду ему мерещились партизаны. Белоручка, он увлекался фотографией да подобострастно таскал портфель Кауша.

Генерал Синельник, глянув на свидетеля, усмехнулся и сказал примерно так:

— Эх, Михельсон! Столько усердия проявляли на службе в полевом гестапо и не знали, что шеф гэ-фэ-пэ триста двенадцать доверил носить свой портфель… советскому разведчику!

Эти слова будто взорвали зал. Люди поднялись с мест и долго аплодировали необыкновенному свидетелю — бойцу невидимого фронта. А он стоял смущенный, не привыкший к аплодисментам — ведь не артист. А вообще-то как сказать. Долгие месяцы в такой труднейшей роли! Сфальшивишь — не отделаешься тем, что упрекнет тебя театральный критик или освистают с галерки. Одно неверное слово — и смерть. Но он жив, невредим и, значит, сыграл роль зондерфюрера по требованиям высокого класса.

Сулейман Османович на минуту умолк, предоставляя комсомольцам возможность осмыслить необычность услышанного. Кроме того, по опыту многих встреч с молодежью он знал, что сейчас непременно последует просьба: расскажите, пожалуйста, если не секрет, какова дальнейшая судьба того разведчика. Об этом попросили и сейчас, причем, как всегда, с деликатным «если не секрет».

— Никакого секрета! — весело ответил Асанов. — Бывший разведчик присутствует на нашем собрании. Это — кандидат технических наук, доцент Игорь Харитонович Аганин. Думаю, он не откажется ответить на ваши вопросы.

Пришло время рассказать

Уснуть, обязательно уснуть и хорошо выспаться.

Надо, надо, надо…

Нет, не удается.

Три дня назад Ибрагим писал автобиографию. Про отца и мать получилось весомо, их жизнь представлялась значительной, настоящей. А что писать о себе? К чему ни прикасался мыслью, все казалось по-ребячьи простым и пустяшным. Долго ломал голову, пока в три строки не спрессовались десять из двадцати прожитых лет: «С 1 сентября 1931 года по 22 июня 1941 года— учащийся средней школы. С 23 июня — в рядах Красной Армии».

— Не густо, — вздохнул пожилой майор, разглядывая скупой документ.

Разговор, начавшийся раздумчивым «не густо», мало походил на официальную наставительную беседу начальника с подчиненным. Это был разговор двух бойцов, ответственных за одно и то же дело. Разговор старшего перед дальней и опасной дорогой, которую предстоит одолеть младшему. И старшему нужно было знать, выдержит ли юноша тяжкий груз, взваленный на еще не окрепшие плечи. Сможет ли выстоять, находясь в самом аду?

— Ведь тут мало одного желания, одной рожденной патриотизмом готовности, — размышлял вслух майор. — Мало и тех знаний, которые мы успели передать вам. Здесь требуется большее. Разведка в глубоком тылу врага — не разовый, а ежедневный и ежечасный риск. Каждая минута — испытание. Это изнурительнее, чем любой известный вам труд. Один неверный шаг и… Вы понимаете, на что идете?

— Понимаю и внутренне готов к худшему. Но я все взвесил, рассчитал силы. Я вернусь. Вот посмотрите!

Взгляд майора потеплел. Ему нравился этот парень. Славные ребята выросли из тех, что родились в двадцатые годы. Они мечтали стать такими, как герои гражданской войны и первых пятилеток — Чапаев, Стаханов, Чкалов… Они завидовали тем, кто сражался в интербригадах под Мадридом, и рвались в Арктику, на Дальний Восток, опасаясь, что не успеют совершить подвиг. Это не ребячество, это — революционная романтика, без которой мельчает человек.

— Я тоже верю, что вы вернетесь, но… поручиться за это не могу.

— За это никто не может ручаться, даже когда мы идем обыкновенного «языка» брать.

— Я хотел сказать, что специальных знаний у вас не густо. Минимум. Для такого дела надо годами готовить. Да, обстановка, сами понимаете…

— Так ведь и любого взводного до войны годами готовили. А теперь в три месяца укладываются. И ничего, командуют…

— И на все у вас ответ готов. Моментально! — притворно нахмурился старший.

— А как же иначе? Вы сами учили: тугодумам среди разведчиков не место. А вообще-то, товарищ майор, если разобраться, я тоже годами готовился к делу, на которое теперь вызвался.

Ибрагим говорил сначала спокойно, потом все более разгораясь, словно бы прокручивая кинопленку, запечатлевшую его детство и юность, обстановку, в которой он рос, постигая смысл жизни.

Вот тесноватый, но такой родной московский двор, старинный дом. Жильцов в том доме было, наверное, не меньше, чем в полусожженной донецкой станичке, где сейчас разместился штаб. Почти все они работали вместе — на заводе «Динамо». И отдыхали вместе, принимали трогательное участие в судьбе друг друга. Никогда не забудет Игорь, как он и другие мальчишки провожали на работу отцов, братьев, сестер, шагая по утрам рядом с ними. А с какими книгами сравнить рассказы стариков, бравших власть у царя, колотивших врангелей, юденичей и колчаков!

Как-то в Москву приехал дядя — Алексей Николаевич Агишев и убедил родителей Ибрагима, что племянник должен переехать к нему. Он выходит на пенсию и сможет больше, чем родители, уделять внимания мальчишке, подающему надежды, способному к наукам, как утверждает учительница. «Пареньком надо заняться по-настоящему», — безапелляционно заявил дядя.

Алексей Николаевич с гражданской вернулся изрешеченный пулями; когда уставал, грудь самоваром гудела. Но, и выйдя на пенсию, о покое, о «тихой пристани» думать себе запрещал. Жил в небольшом городишке, а библиотеку собрал такую, что столичный профессор позавидует. Бывало, сойдутся у него прежние сослуживцы, почаевничают, а потом — споры, споры. О судьбах угнетенного индийского народа. О фашизме, который рвется к власти. О мировой революции, которая будет, непременно будет!

Это дядя заставил Ибрагима и сына своего Владлена всерьез изучать иностранные языки. Хинди, «потому что потребуется индусам братская помощь, когда будут гнать из своей страны британских империалистов и строить новую жизнь». И немецкий, «поскольку придется спасать немцев от фашизма». Хинди усваивался туго: не было преподавателя, по самоучителю штудировали. А немецким Ибрагим Аганин и Владлен Агишев овладели в совершенстве. И вот пригодилось!

— Хороший у вас дядя, настоящий! — думая о чем-то своем, сказал майор.

— Не знаю, жив ли он… — ответил Ибрагим, проглотив подступивший к горлу комок. — Война меня в Москве застала — в Бауманское поступал. И вот, помню, двадцать второго июня — телеграмма от Алексея Николаевича: «Ухожу на фронт».

Пожилой человек, списанный медиками по чистой, и — на фронт! Ибрагим тут же сам отправился в райвоенкомат. И, как обозначено в его автобиографии, с 23 июня он — в рядах Красной Армии. Побывал в переделках: узнал, что такое рукопашный, ходил с полковыми разведчиками за «языком». Когда выяснилось, что Аганин знает немецкий, направили в штаб военным переводчиком. Слушая показания пленных, он и подумал однажды, что вполне мог бы выдать себя за одного из них во вражеском тылу.

Все, что было дальше, майор знает: рапорт генералу, одобрение плана, специальная учеба, месяц в лагерном бараке для военнопленных, чтобы пообжиться среди «своих».

Когда начинался разговор майора с Аганиным, еще только вечерело, а сейчас уже ночь приглушила фронтовые шумы.

— Э-э, да мы заговорились! — сказал майор, глянув на часы. — Давайте-ка спать. В соседнем блиндаже вам королевская постель приготовлена. Это по традиции. Когда еще выспится человек, уходящий на ту сторону. Так что вы и завтра днем поспите, поблаженствуйте!

Постель действительно «королевская» — с белоснежной простыней, с полушубком поверх суконного одеяла. Но не спалось. Завтра примерно в это время он перейдет через линию фронта. Перейдет по одной из тех троп, какими уже не раз ходил с полковыми разведчиками. Только теперь он будет один. И не вернется ни через день, ни через два, как бывало раньше. Он продвинется в глубь не освобожденной еще территории — в гитлеровские прифронтовые тылы. Там он будет выдавать себя за Рудольфа Клюгера — немца, до мозга костей преданного фюреру, о чем свидетельствуют безукоризненные документы и рекомендательные письма. Он ушел буквально из-под гусениц советских танков, которые так неожиданно ворвались в Чир. У него пробивается русский акцент? О, господин комендант, это вполне естественно! Он столько лет прожил с матерью в России. У его матери выдающиеся заслуги перед немецким генеральным штабом. И брат матери, его дядя, тоже заслуженный человек — кавалер двух Железных крестов. Он командует пехотным полком и находится где-то здесь, поблизости. Собственно, ничего другого он, Рудольф Клюгер, не просит у господина коменданта, кроме содействия в розысках дяди, который решит дальнейшую судьбу племянника — сына любимой сестры. Он, Рудольф Клюгер, попытался найти дядю в районе Чира, но господин комендант сам знает, что там произошло…

Как ответит комендант? Этого не угадаешь. Дальше действовать по обстановке. Одно он знает твердо: обстоятельства, при которых могли бы состояться его встречи с «дядей» или «матерью», исключены. О том позаботились контрразведчики. Что ж, тем более настойчиво он будет добиваться этих встреч. Не угрожает ему и встреча с полицейским чиновником, который выдавал разрешение на поездку в Чир настоящему Рудольфу Клюгеру.

Итак, завтра в путь. И начало пути будет помечено знаменательной датой: 23 февраля 1943 года. День Красной Армии! Двадцать пятая ее годовщина! Обидно в такой день перевоплощаться в какого-то Клюгера, преданного фюреру. Но надо,

Новый адъютант полицей-комиссара Кауша

Линия фронта осталась позади. Все шло, как было задумано. Да вот незадача: перебираясь на западный берег небольшой речушки, Ибрагим провалился под лед. Выкарабкался, конечно, но промок до нитки, а мороз злой, звенящий. В каком-то заброшенном хлеву выжал наспех одежду. Спасение виделось в одном — бежать, в крайнем случае идти и идти самым быстрым шагом, пока хватит сил.

Сил хватило до Амвросиевки. Там он, обмороженный, видимо с температурой, предстал перед немецким комендантом и был немедленно отправлен в госпиталь, поскольку документы Рудольфа Клюгера сомнений не вызывали. Комендант обещал лично навести справки о его дяде — командире пехотного полка.

Комендант сдержал слово, и в день выписки из госпиталя Рудольф получил письмо с приглашением прибыть в Донецк — в отдел 1-Ц штаба 6-й немецкой армии. Там его встретили весьма приветливо, даже сверх меры, и вскоре он понял, в чем тут дело.

— Мужайтесь, Рудольф! — грустно сообщил оберст. — Ваш дядя, который был и моим другом, пал смертью храбpыx. Это случилось за неделю до того, как мне сообщили из Амвросиевки, что вы его разыскиваете.

О, такое сообщение было для Рудольфа Клюгера ударом: ведь именно дядя должен был решить…

— Не унывайте, Рудольф, что-нибудь придумаем, — успокаивал оберст. — А пока не смогли бы вы поработать некоторое время при штабе военным переводчиком? Не хватает их у нас. Тем же, кто из русских, доверять нельзя.

Должность переводчика открывала немалые возможности и как бы дополняла пройденную подготовку перед заброской во вражеский тыл. Тем более что никакие предварительные занятия не могут раскрыть перед тобой всех тонкостей чужой жизни, хитросплетений чужого порядка, нарушить который нельзя ни в малейшей степени, иначе провалишь себя. Да что себя? Обнажишь позицию, занятую тобой по плану командования, пробьешь строй, в котором тебе, именно тебе, определено специальное место. Временами рядом будто слышался предостерегающий голос начальника: «Не спеши, друг, вживайся накрепко, какое-то время можешь нам ничего не сообщать: ты же у нас не один. Понял?»

И он вживался: в характер делопроизводства, в те «тонкости», которые присущи только немцам. К тому же чувствовал, что его все-таки проверяют. Разве случайно, скажем, на столе у шефа остаются распоряжения на аресты подпольщиков, планы карательных налетов: как отнесется к этому переводчик? Позже одному, без провожатых, поручили доставить в тюрьму задержанного партизана. Разведчик понимал: спасти его — верный провал. А у тебя задача особой важности.

Но главное, что изучал Аганин, — души врагов. Коварных, хитрых. Уж кто-кто, а гестапо, абвер вбирали в себя сливки фашистского режима. Они никому не верили, даже себе — детали страшной гитлеровской машины. На пытки и казни сходились как на зрелищные представления.

И все-таки они не всегда были такими, какими хотели казаться. На виду у всех, особенно у старших, затянутые в мундиры — одни. Чуть погасли «юпитеры» — иные. Кто воровал, кто пил до беспамятства, кто мог забыть все из-за какой-нибудь потаскухи. Например, Фридрих, сосед по комнате. Дай ему белье с убитой, рушник застиранный — все возьмет, не моргнув, все запишет в блокнотик и отправит посылкой в фатерлянд.

Вот и приходилось Рудольфу Клюгеру, строя из себя рубаху-парня, одному доставать водку, другого знакомить с веселой компанией, третьему подбрасывать кое-что из трофеев шефа. Иначе не раскроются, подонки! А так легче работалось: в одном месте что-то секретное прочитал, тут что-то услышал, там увидел — постепенно складывалась картина. Карл, заместитель начальника отдела, нередко отбывал после обеда к любовнице. Переоденется, бывало, и, смотришь, в рабочем мундире ключи от стола или сейфа оставит. В считанные минуты воспользуйся его оплошностью, прочитай, что нужно, запомни, что нужно. И в Центр, где эти сведения могут очень и очень пригодиться!

А связь с Центром… Как она порой легка в рассказах и книгах о разведчиках и как трудна на самом деле! Еще до ухода в тыл Аганин получил явку: улица, дом, фамилия будущего помощника. И вот эта улица, не раз снившаяся по ночам, вот… Вместо дома — воронка. Как бы ты ни был выдержан, теряешься на мгновение, но потом понимаешь: война есть война. Она меняет судьбы государств и народов, перечеркивает биографии людей, разрушает планы, составленные в штабах.

Взглянув внешне безразлично на руины, Аганин зашагал дальше, а сердце сжалось так, что хоть останавливайся передохнуть. Спокойно, спокойно. Главное — выдержка…

Аганин распрямил плечи: эта явка не единственная. Здесь, во вражеском тылу, немало верных людей. Сколько раз он с болью видел, как зверски фашисты пытают патриотов, добиваясь, чтобы они раскрыли подполье, выдали товарищей; и гордость наполняла сердце; в ответ было только молчание.

Разведчик проверил запасную явку — она была готова к действию. Чувствовал, что его друзья следят за ним, не замедлят прийти на выручку, как можно быстрее и аккуратнее освободить очередной тайник от драгоценных материалов. Вот один только пример. Апрель — май 1943 года: двенадцать «посылок» подготовил разведчик, и ни на минуту не задержались связные. Раньше многих предположительных сроков получал он сигналы, что донесения уже переправлены в Центр.

И еще ценны эти месяцы тем, что он все более и более входил в профессиональную форму. Эти месяцы, наука этих месяцев, скажутся потом, несколько позже, когда Рудольф, уже штатный переводчик ГФП-812, будет работать в Крыму.

По своей сущности тайная полевая полиция ГФП — это полевое гестапо. Его группы в полосах действия подопечных гитлеровских армий призваны были вести контрразведку, которая по фашистским установкам включала и такую задачу, как регистрация, а затем полное уничтожение лиц советского и партийного актива, всех коммунистов и комсомольцев, всех отмеченных когда-либо правительственными наградами СССР, всех заподозренных в общении с партизанами и подпольщиками, всех, кто хотя бы выражением лица выкажет недовольство «новым порядком» или добрым словом вспомнит жизнь до оккупации.

Ехал он в Крым пассажирско-товарным поездом. В обшарпанном, скрипучем вагоне стоял удушающий запах шнапса и пота. Разговаривали об одном: как бы добыть закуски и выпивки, как бы пристроиться в тылу, чтобы не видеть больше этот проклятый фронт. В разговорах о войне уже не чувствовалось той спеси, превосходства, как, скажем, годом раньше. Удары под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге сбили эту спесь. Может быть, по этой причине не было здесь особой придирчивости при проверке документов? Аганин вспоминает, как обрадовался его будущий начальник, развернув удостоверение Рудольфа: «О, прекрасно! У вас есть опыт! Вы нам подходите!»

Буквально через неделю или полторы полицей-комиссар Отто Кауш снова вызвал Рудольфа:

— Мне понравилась ваша прилежность. Ценю людей, умеющих работать без понукания. Не захотели бы вы заменить моего адъютанта? Бедняга слег в госпиталь, рана открылась…

Разведчик был ошеломлен предложением. Счастье само лезет в руки! Но он подавил в себе волнение, разыграл подобие испуга, стал отказываться, мол, смогу ли, подойду ли для господина комиссара, хотя, видит бог, для меня нет большей чести…

Кауш рассердился:

— Нет, нет, Руди, я и слышать не хочу отказов!

В последующие месяцы Рудольф старался доказать своему шефу, что тот не ошибся в выборе. Четкость, доведенная до педантизма, услужливость, которую так любил Кауш, стремление адъютанта предугадать малейшие желания, капризы, тайные пристрастия — все это постепенно поломало официальность в отношениях между начальником и подчиненным, соединило их узами «дружеского» расположения. Кауш порой пересаливал в требованиях, но Рудольф не обижался на него. Ему и награды другой не нужно было, кроме той, что портфель Кауша, по воле шефа, всецело перекочевал в руки адъютанта. Самые секретные документы теперь преспокойно и официально прочитывались Рудольфом. Он черпал из них сведения, которые, как и прежде, без промедления отправлялись на Большую землю.

Правда, когда советские войска перешли в решительное наступление в Крыму, со связью стало хуже. Немецкие штабы снимались неожиданно, обстановка была нервозной. Команда полевого гестапо тоже потеряла покой. Случалось, Кауш, монументально-спокойный Кауш, орал во всю глотку, требуя, чтобы адъютант за пять минут собрал его имущество и гнал машину.

И все-таки Рудольф ухитрялся передавать в Центр самое важное. Спросите, как это удавалось? По-всякому было. Однажды попалась на глаза записка неизвестного агента, сообщавшего комиссару Каушу о неблагонадежности румынского капитана Иона Ложухару. Он, явствовало из доноса, ведет пораженческие разговоры, не верит, что великая Германия оправится когда-нибудь от смертельных ударов Красной Армии, и вообще жалеет, что Румыния пристегнула себя к гитлеровской колеснице. Кауш успел прочитать бумагу, нарисовал на ней шутя, как он любил, крест и пулю. Кстати, на бумагах, проходивших через руки Рудольфа, частенько встречались эти старательно выписанные кресты, означавшие: «Присмотреться и в случае подтверждения пустить в расход».

На другой день, словно бы невзначай, Рудольф оказался в расположении румын. Особого труда не составило встретиться и с капитаном. Полевому гестапо до всего дело. Ион Ложухару произвел впечатление человека, измученного больше душой, нежели физически, ожесточившегося, готового, видимо, пойти на крайности, но не отступить от принятого решения. Оценив обстановку, разведчик пошел на предельный риск. Он показал Иону бумагу, которая ошеломила румынского офицера, а от себя добавил: «Кауш, как вы знаете, слов на ветер не бросает!» Капитан еще более побледнел, на лбу выступили бисеринки пота, руки, державшие сигарету, дрожали. И его можно было понять: война скоро кончится, так неужели, если не погиб раньше, расставаться с жизнью сейчас? Послать бы их к чертям, этих гестаповцев!

Ложухару неожиданно поднял глаза на Рудольфа, в них застыл немой вопрос: «А вы ведь тоже гестаповец, почему же решили помочь мне? Что за причины?»

— Я понимаю ваше состояние, — сказал разведчик, — но иного выхода у вас нет. Вам нужно бежать. Но но скрываться где-нибудь, а во что бы то ни стало перейти через линию фронта и попросить первого же советского офицера провести вас к начальнику разведки. Остальное будет сделано. Согласны? Подумайте, но недолго, времени мало. И не вздумайте пойти в гестапо, чтобы выдать меня. Я здесь не один. Оставшиеся отомстят за предательство. Незамедлительно!

Капитан облегченно вздохнул: «Я подумаю». Утром, как условились, он появился в городке, неподалеку от комендатуры. Зашел к торговцу безделушками, выпил у разносчика стакан вина. Рудольф вышел ему навстречу, прошел мимо, незаметно дал сигнал следовать за ним. На окраине под густой, узловатой акацией он еще раз словесно описал маршрут, задачу и вручил зашифрованные донесения. Без слов, лишь глазами, они попрощались…

Через неделю к столу Рудольфа приблизилась уборщица. Не поднимая головы, продолжая протирать пол, она сказала, что Ион благополучно перешел через линию фронта и в Центре распорядились: отныне связной будет она. И все это тихо, быстро. Только, уходя, улыбнулась открыто, ободряюще, как улыбаются друзья, вынужденные силой обстоятельств встречаться в тяжелой и непривычной обстановке.

Вера Шикина действовала искусно, словно перед этим окончила специальные курсы. У нее донесения забирал брат, партизан, и уносил их в горы, командиру отряда. Никогда еще у разведчика не было так светло на душе, как в те дни. Словно по часам, через два на третий день, уходила в Центр «почта». И так же четко поступали задания. Получая их, Игорь как бы лично разговаривал со своими руководителями, радовался, что имеет возможность помогать советским войскам, теснившим врага на запад.

Шли недели, месяцы. В Центр поступали все новые и новые донесения Аганина — Клюгера. Ценность некоторых из них была чрезвычайной.

Кауш относился к своему адъютанту с неизменной уважительностью, случалось, и советовался как со знающим Россию, кого внедрить в качестве агента на территории СССР. Как раз в те дни из Крыма ушло донесение, в котором сообщались фамилии шпионов, заброшенных на Кубань и Ставропольщину.

Вскоре Кауш объявил Рудольфу, что командование хотело бы оставить на советской территории и его самого. «Вы молоды, Руди, соглашайтесь! Сделаете блестящую карьеру! Германия вас не забудет!»

Рудольф лишь на мгновение задумался, а потом, с чувством вскинув руку в нацистском приветствии, ответил:

— Отечество для меня, господин комиссар, превыше всего!

Так бы, наверное, и вышло, «забросили» бы Рудольфа куда-нибудь в СССР, если бы не одна встреча, круто изменившая все планы. Как-то Кауш вызвал его и озабоченно объявил: «Нам вдвоем нужно отправиться в Брашов. Там будет совещание, съедется цвет полевого гестапо. Повестка одна: внедрение агентуры в СССР. Не забудьте документы, подготовленные мною. Портфель берегите, иначе с нас голову снимут! Да, кстати, в Брашове вас ждет сюрприз — встреча со старым приятелем. Он звонил, интересовался вами, но просил его пока не называть. Видно, хочет удивить вас погонами и высокой должностью в Берлине».

Рудольф мгновенно понял: его песенка спета, нужно бежать!

И в ту же ночь по дороге в Брашов он скрылся, прихватив портфель Кауша.

Через несколько суток, измучившись смертельно, появился Аганин в расположении советских подразделений. Забыв, что не снял еще гестаповской униформы, он целовал солдат, офицеров, жадно глотая воздух, которым не дышал так долго…

Начальник разведотдела тоже целовал его — своего ученика, помощника, друга. На плечи легли родные лейтенантские погоны. Солнце ласково касалось ордена, медали, врученных за все сразу. Живые золотистые лучи играли, трепетали на них.

А советские войска пробивались к Берлину…

Это было в Донбассе

После памятного собрания, на котором выступили Асанов и Аганин, множество новых забот появилось у комсомольского бюро института. Ректор С. И. Овчинников, кстати офицер запаса, участник войны, выделил средства на специальную комсомольскую экспедицию в районы боевых действий крымских подпольщиков. Поддержали идею экспедиции маршал артиллерии В. И. Казаков, который возглавлял тогда штаб походов комсомольцев и молодежи Москвы но местам боевой славы, и Октябрьский райком ВЛКСМ. И вот подписан документ, призывающий крымские общественные организации оказывать содействие студентам Тамаре Овсянниковой, Ирине Воронцовой и Виталию Лагунову в их благородном поиске.

Плодотворным был тот поиск. Теперь, пожалуй, можно считать, что не осталось «белых пятен» в истории подпольных молодежных организаций и групп, родившихся в годы войны на Керченском полуострове — в Марфовке, Мариентале, Тайгуче, Джемрай Кашике, Каджеларе, Коп-Кипчаке. Указ о награждении отважных подпольщиков, меры по увековечению их памяти, публикация новых документов, добытых в архивах, — все это говорит о результате комсомольской экспедиции. «Вы, вероятно, не представляете себе, насколько я признателен вам за огромную работу, проведенную для того, чтобы борьба и отданные Родине жизни моих боевых друзей были по достоинству оценены» — так писал комсомольцам института бывший руководитель объединенных подпольных организаций Крыма доктор физико-математических наук Александр Тихонович Чуб.

Но следопыты понимали, что первых, самых трудных успехов в поиске добились краснодарские чекисты, историк Асанов.

Нужно было браться за новые дела. Игорь Харитонович Аганин подсказал направление: Донецк — Макеевка. Он помнил, каким опасным противником считали контрразведчики 6-й немецкой армии донецких и макеевских подпольщиков. Когда он прибыл в оккупированный Донецк, там даже гитлеровские офицеры не без оттенка восхищения говорили о стойкости группы «русских фанатиков», которые засели в доме на Скотопрогонной улице и на все требования сдаться отвечали огнем. Два взвода гестаповцев не смогли ничего сделать и подожгли дом. Из пламени выскочила женщина, которая тут же была схвачена, но на допросах ничего не сказала.

Это ли не исходные данные для нового исследования?

Вскоре выяснилось, что в донецких архивах пока не найдено документов, которые облегчили бы задачу следопытов. Тогда они обратились за помощью к донецкому писателю Виктору Шутову, энтузиасту-летописцу партизанской войны. Писатель выступил по телевидению, рассказал о бое на Скотопрогонной, и понемногу к нему стали стекаться интересные сведения.

Да, была в Донецке еще одна подпольная организация кроме выявленных ранее. Крупная, широко разветвленная. По некоторым данным, в нее входили: Дора Голубничая, Борис Чинков, Григорий Щукин, Иван Семернин, Николай Рябенко, Петр Власенко. Фамилии других установить не удалось, но известны их конспиративные клички: Сибиряк, Точеный, Большой (летчик из Москвы), Маленький (из Брянской области), Иван-летчик (из Подмосковья), Ростовский. Вполне возможно, что с ними были связаны Александр Майоров и Василий Шинцов — участники уничтожения крупного вражеского склада боеприпасов весной 1043 года. Нити тянутся от этой организации и к профессору Николаю Андреевичу Никольскому из боевой группы, организованной Яковом Федоровичем Дудко. Группа Дудко была схвачена гестапо в августе 1943 года, а 2 сентября большинство ее участников расстреляны и сброшены в ствол шахты № 4/4 «бис»…

Уточняя все это, следопыты разослали по разным адресам более сотни запросов. Однако новые данные поступали очень скупо. Что же предпринять? Не обратиться ли вновь за советом к Игорю Харитоновичу?

…Вскоре после войны лейтенант Аганин по состоянию здоровья уволился в запас и, как советовали врачи, занялся делами, далекими от недавней особой работы: требовалось подлечить нервы. Говорят, что актеры, побыв немного на сцене в роли гестаповцев, после спектакля торопятся под душ. Сбросив мундир гестаповца, Аганин не выходил из душевой часами, но успокоения не наступало. Казалось, гестаповская униформа оставила на теле невидимые ожоги и невозможно избавиться от непроходящего зуда. Тогда-то медики и сказали: это — нервное, надо резко переключиться в своей деятельности на что-то, уводящее мысли от прошлого.

И он ушел, как мечтал до войны, в мир математических формул, чертежей и схем, дерзких технических идей. Окончил институт, аспирантуру, стал кандидатом наук и доцентом. Но прошлое напоминало о себе.

В 1958 году Аганин счел своим долгом выступить свидетелем на Краснодарском процессе над фашистскими прислужниками.

В 1965 году прочел в «Красной звезде» очерк «Сражаюсь за Родину» — о партизанской борьбе в оккупированной гитлеровцами Макеевке. Многое из того, о чем рассказывалось в очерке, было ему знакомо. Захотелось побывать в редакции, сообщить то, что знал о макеевских подпольщиках. Пришел, а сотрудники «Красной звезды» показали ему сердитое письмо: один из историков Донбасса утверждал, что никакого, мол, сколь-нибудь организованного подполья в Макеевке не было.

Как же не было?! Вот только один из эпизодов, который он хорошо помнит. В последних числах апреля около шестнадцати часов на главной улице Макеевки остановились два крытых грузовика. Из кабины переднего выпрыгнул офицер гестапо — известный своей жестокостью каратель Кубияк. Он отдал команду, и из обеих машин высыпали солдаты. Они быстро двинулись вдоль улицы. Затем Кубияк выкрикнул какие-то распоряжения, и солдаты мигом окружили четырехэтажный дом. Кубияк с группой гестаповцев бросился вверх по лестнице. Через несколько минут каратели выволокли из дома нескольких юношей и девушку. (Видимо, застали врасплох.) Их били прикладами и сапогами, тащили за волосы к грузовикам. Потом из дома вынесли винтовки, пишущую машинку и красное знамя.

Все это Аганин видел своими глазами. Несколько позже ему удалось через плечо гестаповского чина взглянуть на первый лист дела арестованных в Макеевке. Машинописный текст косо пересекала аккуратно выведенная крупными буквами резолюция: расстрелять. Он знал, что к провалу нескольких подпольных групп приложили руку его «коллеги» — переводчики ГФП из предателей: Потемин, Юхновский… Впоследствии эти сведения очень пригодились.

Аганин вспоминал, что не раз видел рыжего худощавого мужчину лет двадцати семи-двадцати восьми. Многие считали, что это именно он предал патриотов. Однажды Игорь пошел за рыжим по улице и установил, что тот живет на Скотопрогонной, в маленьком доме у оврага. Совсем недалеко от того места, где погибли в огне отважные мстители. Они вытолкнули из пламени только женщину, единственную среди них. Теперь установлено — это была Дора Голубничая. Он, Аганин, знает, что допрашивал подпольщицу и подвергал ее пыткам следователь тайной полевой полиции Циприс. Циприсы и кубияки многое знают о донецких и макеевских подпольщиках. Но они далеко, попробуй доберись до них! А тот, рыжий, что жил в доме у оврага, исчез потом, как сквозь землю провалился…

…Мысль комсомольцев обратиться к Аганину была как нельзя более удачной. Именно в те дни он подробно знакомился с документами о раскрытии гитлеровской контрразведкой подпольной организации в Макеевке. Из протоколов, сводок, донесений явствовало, что подпольщики провели крупные диверсии на железной дороге, подготовили нападение на тюрьму, разгромили вражескую автоколонну. Уходя от карателей, макеевские подпольщики не раз переходили через линию фронта в нижнем течении реки Миус.

Все это были ценные факты. Но, встретившись с комсомольцами, Аганин решил в интересах дальнейшего поиска попросить помощи у сотрудников КГБ, занимающихся историей подпольной борьбы на оккупированных территориях.

Следопытов принял Валентин Павлович Туров. В просторном кабинете сразу установилось взаимопонимание. Вначале говорили комсомольцы, они рассказали о своей поездке в Крым. Потом заговорил Туров — о значении поиска, о том, куда еще поехать, с кем встретиться, кому написать; сказал и о том, что он мог бы взять на себя.

Примерно через месяц Туров приехал в институт. Выступил перед комсомольцами, передал им кое-какие документы, ответил на вопросы. Валентин Павлович лично перепроверил данные по нескольким наиболее запутанным делам, ознакомил с ними комсомольцев. От него узнали следопыты и о продолжении трагедии на Скотопрогонной. Гитлеровцы, оказывается, предприняли все, чтобы вылепить Дору Голубничую и заставить ее выдать руководителей подполья. У ее постели в больнице был поставлен часовой. И все-таки Борису Чинкову и Илюше (фамилия неизвестна) — друзьям Доры — удалось выкрасть девушку. Много километров несли они ее на руках, в пути убили полицая, попытавшегося поднять тревогу; укрыли, доставляли потом по очереди продукты, чтобы быстрее набиралась здоровья. К несчастью, провокатор выследил-таки смельчаков, привел к дому, где находилась Дора, карате-лей. Голубничая и Чинков выдержали многодневные пытки, но не сказали врагам ни слова…

На другой встрече комсомольцев с чекистами разговор шел о путях завершения макеевского поиска. Под конец выступил один из ответственных работников комитета. От него узнали следопыты, в каких странах и по каким адресам проживают многие гитлеровские палачи, чьи преступления помогают разоблачать следопыты.

— А конкретно для вас у меня такая новость, — сообщил в заключение гость. — Мы знаем одного человека. Придет время, и он многое расскажет о донецких и макеевских подпольщиках. Неохотно, но расскажет. Найти его очень нам помог… Игорь Харитонович! Помог, как говорится, в свободное от работы время. Все делает ваш наставник, чтобы не оставить в забвении ни одного подвига, ни одного героя. И… ни одного преступника!

Что же удалось узнать комсомольцам, направляемым Аганиным, о макеевских подпольщиках?

…На улице с самого утра ревели моторы немецких танков. Было в их передвижении что-то нервозное, лихорадочное. Но, возможно, так лишь казалось Александру Алексенцеву, потому что он знал: советские войска подходят к городу, часы хозяйничанья оккупантов в Макеевке сочтены.

Осторожно опустив край занавески, Алексенцев отошел от окна. Через минуту-другую он был уже в неглубоком погребе под полом — в «радиорубке», куда можно проникнуть только через духовку, которая, если знать секрет, легко вынималась из печки, открывая потайной лаз. Если бы в доме, кроме Александра, находился еще кто-нибудь, можно было бы водворить на место духовку и для полной конспирации затопить печь: радисту это ничуть не мешало бы. Но дом пуст. Помощники Алексенцева ведут разведку в городе и лишь время от времени заглядывают сюда; в партизанский штаб, чтобы доложить обстановку. Только что с немаловажными сведениями приходила Надежда Черкасская.

Алексенцев склонился над рацией. Разноголосая немецкая речь несколько раз врывалась в наушники, пока переходил Александру одной волны на другую. Но вот он отчетливо слышит русские слова. Кто-то настойчиво вызывает: «Антонов! Антонов! Я — Забой… Перехожу на прием». Вскоре Антонов передал: «Хозяйство ведет бой на подступах к восточной окраине города». Алексенцев взял микрофон:

— Антонов! Я — Макеевка. Требую связи! Имею для вас важные сообщения.

Затаил дыхание, ожидая ответа. Тихо в наушниках. Видимо, там, у Антонова, решают, как отнестись к столь неожиданному вызову из Макеевки, еще не отбитой у врага. И вдруг:

— Макеевка! Я — Антонов. Что имеете для меня?

— Антонов! На площади у горисполкома — тридцать танков. Дайте артогонь!

— Макеевка! Вас понял…

Радостно-возбужденный, Алексенцев вскарабкался на-, верх, стал у окна, прислушиваясь к гулу далекой канонады. Внезапно загрохотало совсем близко. Да это же снаряды рвутся на площади перед горисполкомом!

Прибежала Черкасская:

— Наши бьют по танкам! Мы наблюдали десять разрывов! Слушай, мы видели, как два батальона пехоты…

И снова передает партизанская рация:

— Цель накрыта! Танки рассеяны. Около половины из них вдоль заводской стены идут в южную часть города к дороге на Ясиноватую. Даю маршруты передвижения двух батальонов пехоты…

Опытный радист Александр Алексенцев, прошедший нелегкую школу на морском корректировочном посту в осажденном Севастополе, конечно же отдавал себе отчет в том, что его вот-вот запеленгуют, если уже не запеленговали. Но и в другом был он уверен: гитлеровцы не смогут сейчас выделить для разгрома радиостанции крупный отряд. А небольшой отряд постараются не подпустить к дому хорошо вооруженные подпольщики. Правда, противник может накрыть засеченную пеленгаторами точку орудийным или минометным огнем. Да ведь под самой печью радиорубка! Сколько раз видел на войне Александр: дотла сгорел дом, а русская печь стоит целехонька.

К концу сеанса связи от Антонова передали:

— Сейчас к микрофону подойдет Первый.

И сразу другой голос:

— Макеевка! Я — Антонов. Сообщайте о передвижении противника как можно точнее. За ценные сведения отблагодарю.

— Антонов… Вас понял. Благодарить меня не за что.

Я — моряк Черноморского флота. Сражаюсь за Родину!

Наверху Алексенцева ждали связные. Как хотелось ему сейчас же передать боевым друзьям разговор с Первым и еще сказать хорошие слова о том, что не зря они, сжав зубы, боролись, каждый день рискуя быть схваченными гестапо, и час освобождения близок. Но вместо этого прозвучал приказ:

— Боевым группам усилить наблюдение за противником! Сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать поджогу жилых, административных зданий и особенно складов. При вступлении в Макеевку наших войск сообщать сведения о противнике советским командирам и поступать в их полное распоряжение!

Бои за Макеевку начались утром 5 сентября 1943 года, когда передовой отряд и разведгруппы 301-й стрелковой дивизии под командованием полковника Антонова вышли на восточную окраину города и к ночи выбили из него оккупантов. Части 306-й и 3-й горно-альпийской гитлеровских пехотных дивизий четыре раза пытались контратаковать, но ничего не добились. В ходе ожесточенных боев наши войска вскоре полностью овладели Макеевкой. Во время боев за город к многотысячному соединению Красной Армии примкнула группа макеевских подпольщиков. Их было уже немного, поредели ряды после гестаповских облав, но уцелевшие действовали, как подобает советским бойцам.

Утром 7 сентября штаб макеевских подпольных групп отчитывался о боевой работе перед представителем Украинского штаба партизанского движения майором Петровым. К отчету о деятельности макеевского подполья было вещественное приложение: четыре пулемета, пятьдесят одна винтовка, два автомата, три пистолета, пятьдесят семь гранат, до пяти тысяч патронов, двадцать килограммов взрывчатки.

В те дни впервые за много месяцев получили партизаны свежие газеты. В «Красной звезде» за 9 сентября публиковался большой очерк Бориса Галина и Николая Денисова «По городам Донбасса», и в нем было несколько строк о том, как радист штаба 301-й дивизии услышал голос Алексенцева: «Дайте артогонь!»

Читали, перечитывали. «А там, на Черноморском флоте, прочтут?» — волновался Алексенцев. Ему вспоминалось… После падения Севастополя Александр оказался во вражеском тылу. Решил пробираться домой.

В Макеевку Алексенцев пришел ночью. Куда податься? Семья, наверное, эвакуировалась. Да и неосторожно было бы сразу домой. Пошел на 6-ю линию 11-го проспекта к дому № 24, где когда-то снимал квартиру. Ахнула старая хозяйка, выйдя на осторожный ночной стук. А минуту спустя уже рассказывала, что жена и дочь Алексенцева уехали на Урал. Тем, кто не уехал и не идет в прислужники к оккупантам, житья нет. Почти каждый день кого-нибудь да схватят гестаповцы…

В следующую ночь повидался Алексенцев с близким ему человеком — Павлом Федоровым. Павел рассказал, что есть в Макеевке по-боевому настроенные люди. Небольшая группа, в которую входит и он, Федоров, вокруг Анатолия Переверзева и Геннадия Холоновца образовалась.

Входит в нее и брат Геннадия — Юрий. Судя но всему, готов поддержать сыновей и старик Филимон Холоновец. Анатолий и Геннадий с друзьями уже «распотрошили» не одну немецкую автомашину. Но, честно говоря, налеты совершали главным образом, чтобы добыть продукты, лекарства, мыло. Видимо, более серьезными делами вершит Колодин. Однако группы действуют обособленно, замкнуто.

— Тебе Холоновец и Переверзев доверяют? — спросил Алексенцев.

— Вполне!

— Тогда убеди их, что и мне, севастопольцу, довериться можно!

Помолчал, что-то обдумывая:

— Продукты, медикаменты… Без этого, что и говорить, не обойтись. Но прежде нам необходимо оружие.

3 декабря, когда друзья Переверзева и Холоновца собрались, чтобы послушать черноморского матроса, Алексенцев повторил эти слова.

И скоро почувствовали гитлеровцы, что сопротивление, которое оказывали им жители города, приобрело новый характер: оно стало более систематичным, продуманным, дерзким. Полицаи приносили в комендатуру кем-то написанные листовки со сводками Совинформбюро и призывами к борьбе. В одну из ночей неизвестные сожгли две немецкие автомашины и четыре вывели из строя, захватив при этом восемь винтовок, тысячу патронов, пятнадцать гранат, топографические карты.

Теми неизвестными были, как удалось установить, Федоров, Куцевский, Кравцов.

Через надежных людей Алексенцев наладил связь с Павлом Колодиным. Вскоре было решено, что Колодин, продолжая руководить своей группой, будет делиться с макеевским подпольем разведданными.

Созданный Алексенцевым штаб подпольных групп первоначально состоял из трех человек. Кроме Алексенцева в него вошли Леонид Ханцис и Надежда Черкасская — военные врачи, после тяжелых ранений оказавшиеся на оккупированной территории. В городскую больницу, где они потом работали, выдавая себя за штатских, нередко поступали военнопленные с тяжелыми травмами. Многие из них бежали с помощью Ханциса и Черкасской.

Познакомившись с этими врачами поближе, Алексенцев вовлек их в боевую работу и назначил Ханциса, как офицера Советской Армии, начальником штаба. Позже в состав штаба были включены Холоновец-старший и Лапин — командир боевой группы, образованной в начале февраля 1943 года.

Алексенцев создавал подпольную организацию так, чтобы в случае провала одной группы другие не пострадали. Взаимодействие групп осуществлялось только через штаб, люди в боевых «пятерках» и «десятках» знали только своего командира и лишь догадывались, что кроме них в городе есть другие подпольщики и что их борьбой кто-то руководит.

Из архивных документов: «Отряд имел на вооружении добытые у врага пулеметы, винтовки, гранаты… С февраля 1943 года у него была приемно-передающая радиостанция, изготовленная своими силами…»

Своя, партизанская рация! Это поначалу казалось несбыточной мечтой. И что означает «изготовленная своими силами»? Однажды идет Алексенцев по городу и видит вывеску:

«С разрешения немецких властей ремонт патефонов, электропроигрывателей и всевозможной радиоаппаратуры производит квалифицированный мастер Г. Андрианов».

Андрианов?

…В 1927–1929 годах Алексенцев служил в отдельном радиотелеграфном батальоне. Вернулся из армии завзятым радиолюбителем, организовал в Макеевке общество друзей радио. Одним из первых записался в общество любознательный парень Георгий Андрианов…

Алексенцев решил зайти в мастерскую.

— Здравствуй, Георгий!

— Александр Сазонович? — удивился радиомастер, порывисто вставая навстречу.

Алексенцев присел, закурил, окинул взглядом полки, заставленные телефункенами, заваленные радиодеталями.

— О, предприятие процветает…

Георгий отвел взгляд в сторону.

— А ведь тебе, квалифицированный мастер, вроде бы не здесь надо быть!

Владелец мастерской вспыхнул:

— А вам? Вы тоже в армию уходили, а вот, как и я…

— За себя отчитаюсь! — сухо прервал его Алексенцев. — А у тебя что для отчета есть?

Опустив голову, Андрианов долго рассказывал о себе и под конец спросил, что же ему делать. Не станешь ремонтировать немцам приемники, заставят другую работу выполнять. Да и сам будешь искать ее, работу: жить-то надо на что-то.

— Нет, мастерскую держи, — уже теплее сказал Алексенцев.

Георгий недоумевающе посмотрел на гостя.

— Вот тебе, мастер, задание, — решился Александр, — точнее, приказ: из чего хочешь, но собери рацию. Для начала одну. Ясно?

— Ясно, — растерянно проговорил Андрианов.

Долго рассказывать, как собирал Георгий первую рацию, сколько изобретательской выдумки проявил, чтобы изготовить непростую вещь, казалось бы, из ничего. А вторая досталась — будто с неба свалилась. Как-то зашел в мастерскую немецкий ефрейтор, поставил на стол черную коробку со шкалами и переключателями, спросил, не сможет ли мастер наладить этот приемник.

— Оставьте, посмотрим, — сказал Андрианов. — Заходите завтра. — И, выписывая квитанцию, спросил фамилию заказчика. Тот назвался Бергманом.

Когда ефрейтор ушел, Георгий взял в руки прибор и сразу увидел, что это наш, отечественный передатчик сорок второго года выпуска за номером 3978. Такие устанавливаются на самолетах. Ничего не стоило извлечь передатчик из коробки, смонтировать в ней приемник и вернуть немцу. «А если это проверка?» — забеспокоился Андрианов.

На другой день мастер сказал заказчику:

— Ничего не получится, господин ефрейтор, прибор для приема не годится…

Бергман очень расстроился:

— Но может быть, возьмете себе эту штуку на детали, а мне дадите взамен хоть какой-нибудь приемничек?

Андрианов долго не соглашался, но, когда Бергман пообещал доплатить за обмен, уступил настойчивым просьбам. На глазах у немца разобрал он прибор и небрежно разбросал детали по полкам. Потом больше месяца выжидал, не нагрянут ли с допросом, куда девался передатчик. Никто не приходил.

— Сила! — хохотал Алексенцев. — Значит, этот Бергман еще и заплатил?

Получив исправную радиоаппаратуру, Алексенцев составил кодированные переговорные таблицы и поручил человеку от Колодина переправить эти таблицы через линию фронта.

…В середине февраля 1943 года разведчики Колодина передали Алексенцеву важные сведения. От станции Харцызск в сторону областного центра прошли большие колонны немецких автомашин и танков. Они должны проследовать через Макеевку: об этом свидетельствовали поставленные на перекрестках и развилках дорог указатели маршрутов. До позднего вечера немецкие саперы приколачивали к столбам аккуратные стрелы с условными литерами.

Алексенцев сразу отыскал Геннадия Холоновца:

— Гена, есть веселая работенка!

«Веселая работенка»… Как потом корил себя Александр за эти слова!

Когда стемнело, Геннадий, вооружившись топориком, вышел на затемненные улицы и осторожно, чтобы не наделать лишнего шума, стал отдирать стрелы от столбов и менять их местами.

Первые колонны вошли в Макеевку той же ночью, и сразу началось столпотворение. Головные машины тормозили, задние требовали дороги. Первая пробка образовалась на 8-й линии 9-го проспекта, у поворота к заводу имени Кирова. Вскоре в Макеевку возвратилась колонна танков, проскочившая было город.

Еще затемно Геннадий взобрался на столб у дороги, по которой пойдут фашистские танки и грузовики, как только на 8-й линии рассосется пробка. Гудевший в телеграфных проводах ветер сразу расправил красное полотнище самодельного партизанского флага. Пока его, наверное, не видно снизу, но с первыми лучами солнца заалеет на высоте флаг непокоренных.

Только слез Геннадий со столба, как услышал обжигающее: «Хальт!»

Ни угрозами, ни пытками не добившись от Геннадия показаний, гитлеровцы расстреляли его.

Как трудно было Алексенцеву объясняться с отцом Геннадия, как мучительно было думать, что вот скажет Филимон Холоновец: «Ты-то жив и невредим, а мой сын…» Но Холоновец-старший мужественно перенес горе. Два месяца спустя, когда Алексенцев был арестован гестапо, Филимон Холоновец, по поручению партии, возглавил подпольную организацию.

Пытки… Гестаповцы придумывали их одну изощреннее другой. Но, как ни изуверствовали они на допросах, Алексенцев скоро понял, что конкретно им ничего не известно о его подпольной работе. И сразу стало легче переносить пытки, если только подходит здесь слово «легче». В один из дней следователь, кем-то разозленный еще до начала допроса, схватил Алексенцева за волосы и стал бить головой о стенку. Александр потерял сознание.

Очнулся в камере. И сразу увидел рядом на полу до полусмерти избитого Анатолия Переверзева, товарища по борьбе. В камере были и другие, незнакомые люди, и потому Алексенцев с Переверзевым не обменялись ни словом. Лишь через час, не раньше, Анатолий как бы в бреду проговорил:

— Того эсэсовца я все-таки убил… Выстрелил в упор!

Понимал Александр, что это — партизанский рапорт.

Ночью Анатолия Переверзева повели на казнь.

Взбудораженные совершенным среди белого дня убийством офицера СС, гестаповцы не стали до конца выяснять личность Алексенцева. Видно, не до этого им было, и они отправили арестованного в концлагерь.

Из лагеря гоняли военнопленных на работу в полуразрушенную шахту. Однажды в шахте к Александру подошел мужчина и, точно назвав пароль, передал: подпольный штаб рекомендует Алексенцеву записаться «добровольцем» в строительную команду. В этой команде куда мягче режим, и штаб получит возможность чаще связываться с Алексенцевым. При случае и бежать оттуда легче.

Указание штаба Алексенцев выполнил. В строительной команде режим действительно был не тот, что в концлагере. Часто на три-четыре группы военнопленных, выделенных для работ в городе, был только один конвоир. Благонадежных, с точки зрения возглавлявшего охрану фельдфебеля, иногда посылали в город и вовсе без охраны. Алексенцев решил стать «благонадежным» и для начала взялся смастерить «специально для господина фельдфебеля» оригинальной конструкции настольную лампу с аккумулятором, спрятанным так, что его и не заметишь! Никакого шнура со штепселем, а нажми кнопку — и лампа загорится.

На славу получилась лампа. Вот только аккумулятора пока нет: тут ведь не всякий подойдет. Но если господин фельдфебель разрешит, он, Алексенцев, закажет необходимый аккумулятор знакомому радиомастеру, который работает в городе с разрешения немецких властей. В том же доме, что и мастер, живет ефрейтор Фишгабер, он мог бы сопровождать Алексенцева.

Вечером Андрианов получил заказ на полдесятка аккумуляторных батареек, желательно самых малых размеров, но с достаточной емкостью. Кроме того, Алексенцев попросил Георгия подумать, как превратить обычные детонаторы для взрыва толовых шашек в электродетонаторы.

Фельдфебель, которому предназначалась чудо-лампа, любил на досуге половить рыбу, а точнее, поглушить ее. Знакомые саперы снабжали его толом, запальными трубками. Все это браконьерское хозяйство фельдфебель хранил в той самой каморке, где мастерил Алексенцев. Александру нетрудно было убедиться, что толовые шашки в зеленом ящике никем не считаны, что и начальник охраны, и его друзья берут их оттуда сколько вздумается.

Когда лампа наконец загорелась, фельдфебель долго любовался ею, щелкая кнопкой выключателя. Потом он сказал, что точно такую же надо обязательно сделать для господина обер-лейтенанта.

— Подарите ему эту, — посоветовал Алексенцев, — а я вам сделаю еще лучше. Ваша лампа будет сама зажигаться, когда стемнеет или в назначенное вами время. Только надо раздобыть механизм небольшого будильника.

Так под боком у начальника охраны удалось Алексенцеву организовать изготовление мин замедленного действия.

Были дни, когда строительную команду посылали на железнодорожную станцию крепить к платформам танки. В один из таких дней перед самой отправкой воинского эшелона на платформе взорвался и запылал танк.

Начальник охраны нервничал. Зеленый ящик с толовыми шашками куда-то исчез. Возможно, кое о чем стал догадываться фельдфебель, но поди доложи, что у тебя под носом, из твоих же материалов была изготовлена партизанская мина!

А что же Алексенцев?

Вскоре он из команды бежал. Скрывался в доме № 30/59 по 14-й линии, где жила Надежда Черкасская. Заблаговременно туда была переправлена партизанская радиостанция. В этом доме и находился подпольный штаб до дня освобождения Макеевки.

Невольно возникают вопросы: почему много лет оставались неизвестными славные имена организаторов макеевского подполья? Почему исследователи партизанской борьбы против гитлеровских оккупантов с годами не возвратились к тому немногому, что появилось об Алексенцеве и его товарищах в печати еще в годы войны?

Непросто ответить на эти «почему».

В декабре 1944 года, когда Александр Сазонович Алексенцев был уже заместителем председателя Макеевского горисполкома, на него пала тень подлой клеветы. Недруги честного, принципиального человека сделали все, чтобы опорочить его доброе имя, поставить под сомнение самоотверженную борьбу Алексенцева в оккупированной Макеевке. Чего стоит лишь одна их выдумка о том, что переданные партизанской радиостанцией «общие сведения о противнике» для 301-й дивизии «никакой ценности не имели». Как же так? Ведь содержание радиопереговоров с Алексенцевым было записано дивизионным радистом старшим сержантом Куриным, записано в присутствии начальника политотдела дивизии подполковника Кошкина. Те записи, переданные сразу после боев за Макеевку военным журналистам, свидетельствуют, что отнюдь не «общие сведения» сообщал о противнике подпольный штаб. Не за «общие сведения», не имевшие «никакой ценности», а за точные целеуказания благодарил Алексенцева начподив подполковник Кошкин, который 7 сентября 1943 года приехал к подпольщикам вместе с корреспондентами «Красной звезды» Денисовым и Лоскутовым.

Доброе имя Александра Сазоновича Алексенцева было восстановлено (увы, уже после его смерти). Многое для этого сделали комсомольцы-следопыты, помог им и И. X. Аганин.

Последний свидетель

Третью неделю словно наэлектризован зал заседаний военного трибунала Московского военного округа. Третью неделю идет здесь судебный процесс над изменником родины Потеминым — пособником фашистских оккупантов в массовом истреблении советских людей. Председательствующий вызывает последнего из многочисленных свидетелей обвинения. И вот подвижный седеющий человек с цепким взглядом дает суду показания. Да, он хорошо знает сидящего за деревянным барьером гражданина Потемина: познакомились весной 1943 года. Вот как состоялось их знакомство.

В первой декаде марта гитлеровцы отмечали день памяти солдат, отдавших жизнь «за фюрера и великую Германию». По этому поводу с речью о «близкой и окончательной победе над большевистской Россией» перед строем подчиненных выступил фельдполицей-комиссар Майснер.

— В тот строй, — рассказывал свидетель, — меня, только что прибывшего в гэ-эф-пэ семьсот двадцать один, поставили рядом с Потеминым, поскольку мы примерно одного роста. В связи с торжественным построением на нас была новенькая, с иголочки, военная форма…

Свидетель говорит далее: от друзей Потемина зондерфюреров Вилли и Квеста, а также из документов, хранившихся в сейфах полевого гестапо, он узнал, что Потемин на отличном счету у обер-палача Майснера. Активен и усерден. «Заслуживает благодарности и отпуска с правом поездки в империю». Так было сказано в приказе фельдполицей-комиссара.

— В командах гэ-эф-пэ семьсот двадцать один, — продолжает свидетель, — началась кровавая деятельность Потемина.

Верно, то, чем занимался переметнувшийся на сторону врага военный переводчик Потемин, иначе как кровавой деятельностью не назовешь. Но с каким искренним гневом говорит о ней человек, который, как он сам только что сообщил суду, тоже служил в тайной полевой полиции, знался с зондерфюрерами, имел доступ к секретным гестаповским документам. И почему, откуда у него ряд орденских планок на левом лацкане пиджака? Советские боевые награды.

Читатель, надеемся, догадался, свидетелем был Аганин. А подсудимым? Помните, офицер государственной безопасности говорил следопытам: «Мы знаем одного человека. Придет время, и он многое расскажет о донецких и макеевских подпольщиках. Неохотно, но расскажет». Так вот, перед судом — тот человек. Сотни и сотни километров прошли чекисты по мерзкому, с лисьей хитростью запутанному следу предателя и изменника. Прошли и очень многое узнали о подручном карателей и палачей. Теперь добытые ими сведения дополнил свидетель Аганин.

Потемин пытается разжалобить суд. «Моя трагедия в том, — сокрушается он, — что я попал в переводчики к жестоким следователям — Шайдту, Рунцхаймеру. Вот если бы меня определили к Штрелитцу, не сидел бы я сегодня на скамье подсудимых». По словам Потемина, сущим ангелом во плоти был гестаповский следователь Вернер Штрелитц. Этакий добряк, гордившийся тем, что его прадед служил стрельцом у русского царя, отсюда и фамилия такая — Штрелитц. «Хороший был человек, — вздыхает Потемин, — мы с ним дружили». А несколько минут спустя подтверждает, что каждого второго из побывавших на допросе у любого следователя ГФП, в том числе и у Штрелитца, отправляли на расстрел…

Тяжко все это слушать. Зал облегченно вздыхает всякий раз, когда председательствующий объявляет короткий перерыв.

В перерыве подходим к Аганину. Судебная этика такова, что до выступления свидетеля журналисты общаться с ним не должны. Теперь же, когда суд выслушал Аганина, можно подойти, поздороваться, порасспросить. Кстати, и претензию-обиду высказать. Как же так, ходит в друзьях «Красной звезды», бывал у нас неоднократно, не один час провели вместе за интересными беседами и ни разу словом не обмолвился о том, как изловил и доставил в расположение 37-й армии фашистского генерала.

— А вы откуда узнали об этом? — смутился бывший разведчик.

— Теперь об этом знают все, кто присутствовал на процессе: председательствующий рассказал, характеризуя свидетеля Аганина.

— Тот случай с генералом не самый трудный…

— А какой был самым трудным?

Задумался, брови нахмурил:

— О самом трудном еще никому и никогда не рассказывал. Первыми узнаете. Самый трудный — это когда позвали меня под каким-то предлогом в комнату пыток. Чтобы проверить, как реагировать буду. А там человека избивали. Глянул на него — и едва на ногах устоял. Показалось, что это мой брат. Очень похож. И на меня, одетого в гитлеровскую форму, вроде бы удивленно посмотрел. Но уверять не могу, что брат: видел-то мельком. И лицо у него — маска кровавая… Потом много страшного повидать довелось, но это было самое страшное; постепенно разубедил себя в том, что это был брат. А когда вернулся с войны, узнал: последняя весточка от брата как раз из тех мест, из Донбасса, пришла. Вот как получилось. И если это действительно был брат, то что он думал обо мне в ночь перед расстрелом?..

Показания свидетелей и подсудимых еще и еще раз возвращают нас в то страшное время.

Вот арестован боец Варвинского истребительного батальона Михаил Прихода, у которого, как подозревали гестаповцы, хранился пулемет. Прихода начисто отрицал, что имеет оружие, но к нему в камеру и день и два — по нескольку раз — ходит переводчик и палач в одном лице — Потемин. «Отдай пулемет, — уговаривает вкрадчиво, — и выйдешь на свободу!» Отдай! Но ведь кто-кто, а уж Потемин-то отлично знал, что по неоднократно подтвержденному приказу Гитлера советских граждан, сдавших оружие, в обязательном порядке расстреливали.

— Знали? — уточняет председательствующий.

— Да, знал, — бормочет подсудимый.

Трибуналу стали известны десятки и сотни имен советских патриотов, не склонивших перед гитлеровцами головы, оставшихся верными Родине. О подвигах многих из них никто ничего не знал все послевоенные годы — ни друзья, ни родственники. Потому что только враги, только их подлые прислужники вроде Потемина видели их перед казнью, слышали их прощальные слова. Но враги молчали, как молчали и стены гитлеровских камер, — лишь теперь суд заставил их заговорить…

Летом сорок второго в ГФП-721 доставили партийного работника Григория Ивановича Котеленца. Он руководил партизанским движением на временно оккупированной территории Черниговской области. Зверски били старого коммуниста — Потемин старался не меньше других; зверски истязали, но не узнали от него ни имен товарищей, с которыми был связан, ни подпольных явок. Сестра Котеленца Е. И. Пирог, чьи показания огласили в трибунале, вспоминает: «Когда бы я ни приходила на свидания с братом, всегда он был избитый, расплюснутые пальцы рук кровоточили, оставались без изменений одни лишь глаза, глаза не сломленного пытками человека».

Потемин ерзает на скамье, слушая показания свидетельницы, пытается возразить, но потом замолкает: подробности, приводимые в документе, убеждают его, что за фашистскими карателями зорко наблюдали подпольщики, что они ничего не забыли и ничего не простили. Припертый к стенке неопровержимыми фактами, выродок признает, что, да, участвовал в истязаниях Котеленца и его связной Матрены Давиденко, что, да, погибли они, ни в чем не признавшись, погибли втроем, потому что вместе с Матреной Давиденко расстреляли ее грудного ребенка.

Почти в те же дни полиция арестовала парашютиста Долгих, направленного советским командованием в тыл врага со специальным заданием. Как ни старался Потемин, ничего не добился от мужественного десантника. Долгих расстреляли. В руки гитлеровцев попали крестьяне, которые укрывали Долгих, в том числе боец Прилукского истребительного батальона Григорий Андреевич Путиленко. Все изведал Григорий Путиленко: и резиновые дубинки, и мрачный карцер, и угрозы, что погибнет, если не сознается в том, что приютил Долгих. К счастью, Путиленко удалось бежать. И вот он, искалеченный на допросах, входит в зал военного трибунала, входит грозный, как само возмездие…

Долгие годы пропавшим без вести числился офицер Дмитрий Петрович Шатило. И вот что выяснилось в ходе судебного процесса.

Декабрь 1942 года. Советское командование забросило в немецкий тыл со специальным заданием разведгруппу во главе с майором Шатило. Только развернулась группа, кто-то навел на нее агентов ГФП-721. Разведчиков допрашивали сутками. Истязали исступленно. Потерявших сознание патриотов обливали ледяной водой, чтобы привести в чувство, и снова допрашивали, и снова били. Нина Демьянова, радистка группы, выжившая чудом, по сей день не в силах избавиться от кошмаров, пережитых в тюрьме. Майор Шатило стойко держался, не признавался ни в чем, другие бойцы равнялись на него, а Потемин неистовствовал: «Мы вас заставим говорить!»

Нина Михайловна свидетельствует: «Потемин приволок меня на допрос. В комнате находился Шатило, лицо его — сплошная кровавая рана — почти не узнать. „Будешь молчать, сделаем и с тобой то же самое!“ — грозил он. Потемин бил меня, издевался, я часто теряла сознание, но, приходя в себя, с омерзением видела все того же Потемина. „Выдай радиошифр, — шипел он. — Куда ты его дела? Пойми, всю твою группу расстреляли, я сам там был, сам видел, чего ты ждешь, на что надеешься?“»

Опустив плечи, судорожно протирает подсудимый большие, в роговой оправе, очки, кривит мелкое, злое лицо. Председательствующий ведет заключительный допрос: он выясняет, как же сидящий за барьером человек сумел преспокойно жить все эти годы, как же смог преуспеть, пробившись в кандидаты наук и на уважаемую кафедру в уважаемом вузе? «Поэмой» звучит автобиография, смастеренная Потеминым сразу после войны; в ней правильными оказались только фамилия и год рождения. Все остальное — вранье, беззастенчивое вранье. Вот он, лейтенант, «ведет» во вражеский тыл группу разведчиков — липа. (Сочинял ее, надеясь, что никто из части, где служил, не остался в живых, но ошибся.) Вот он, подавшийся «для конспирации» к немцам, создал, якобы по указанию Г. И. Котеленца, «диверсионную группу» (назвал среди ее участников людей, расстрелянных к тому времени гестаповцами). «Организовал» печатание четырехсот листовок. Но сообщник Потемина показал в трибунале, что нет, отпечатать удалось не четыреста, а сорок штук. Потом, на суде, эта цифра снизилась до… одной, да и то отпечатанной в день вступления в город наших войск. Чтобы было с чем прийти к представителям советского командования… И так со всеми остальными данными «автобиографии».

Шаг за шагом суд разоблачил все попытки Потемина уйти от ответственности. И во многом помог ему в этом свидетель Аганин.

Еще один «сослуживец»

После Ясско-Кишиневской операции, как бывало всякий раз, когда очищались от гитлеровских оккупантов крупные территории, миру становились известны новые злодеяния нацистов: в Молдавии они расстреляли, повесили, сожгли заживо шестьдесят четыре тысячи человек. Пыткам и издевательствам подверглись более двухсот тысяч мирных граждан…

В августе сорок четвертого нам довелось видеть многие только что вызволенные из-под фашистского ига молдавские села и города. Не передать, с какой радостью встречали Красную Армию исстрадавшиеся в неволе люди. Не дожидаясь повесток, мужчины шли на призывные пункты, чтобы стать воинами. Запасные полки в те дни получили заметное пополнение. Новобранцы под началом обстрелянных сержантов наскоро постигали самое необходимое бойцу.

— Р-равняйсь. Смирно! — командовал старшина с орденами на груди и, оглядывая не совсем еще ладную шеренгу, шел от солдата к солдату, поправлял дружелюбно, показывал, как надо стоять в строю. — И чего это у тебя, парень, локотки наперед тянутся? Это у них, у фрицев, такая стойка. Ну, ясное дело, повзрослевши в оккупации, других солдат не видел. Вот и стоишь по-ихнему… Как зовут-то?

— Александр Мироненко!

— Ничего, Мироненко, научишься, справным солдатом будешь!

И тут торопливо выходит из казармы на плац офицер штаба, делает старшине знак, что докладывать не надо, времени, мол, нет, и обращается к строю:

— Кто умеет чертить, шаг вперед!

Шаг сделал Мироненко. Первый шаг прямо-таки необыкновенного для новобранца продвижения по службе. У кого почерк хороший? У Мироненко! Кто может отредактировать донесение? Мироненко! Вызвали куда-то переводчика, а надо срочно прочесть немецкий текст. «Давайте я попробую», — предлагает свои услуги писарь полкового штаба Мироненко. И прочел. Ну молодец! И вот уже он усердствует в оперативном отделении штаба дивизии. Те, кто одновременно с ним солдатское обмундирование надел, заканчивали войну в ефрейторских званиях, да и то не все, а Мироненко — в погонах старшего сержанта! Да еще с орденом Славы на груди (как позже выяснилось, ворованным). Ко всему этому старший сержант оказался еще и поэтом: целую тетрадь стихов написал! Ну как не взять такого человека в редакцию солдатской газеты?!

Покопавшись в архивах, можно, вероятно, установить, кто именно осаждал кадровиков, добиваясь перевода все-умеющего писаря в свои канцелярии, кто подписывал его характеристики, открывающие доступ к штабным сейфам, кто доказывал начальникам, что никак не обойдется без него, «поэта-фронтовика», редакция военной газеты. Кого-то без особых усилий обводил вокруг пальца усердный писарь, который незадолго до этого был не Мироненко, а Мюллером. А чуть раньше — Юхновским. И тогда покровительствовал ему матерый гитлеровец Кернер… Но вот тот, кто посылал старшего сержанта Мироненко с поручением в Магдебург, пусть узнает, как он провел там один вечер.

Сержант еще днем нашел по заученному адресу — Бисмаркштрассе, 51 —особняк, который не раз видел на фотокарточке, стоявшей на столе у Кернера. Прошел мимо и только в сгустившихся сумерках вернулся, поднялся на крыльцо. Ему открыла женщина средних лет.

— Гутен таг, фрау Марта!

Всмотревшись в пришельца, женщина всплеснула руками:

— Мой бог! Не может быть… Это вы, Алекс?

Фрау Марта узнала молодого человека, который неизменно стоял рядом с ее мужем почти на всех фотокарточках, присланных из России. Муж писал, что это лучший из его помощников.

По поводу этих карточек и писем и пришел сюда Мироненко-Юхновский. Он убедительно втолковал фрау Кернер: в ее интересах, в интересах ее мужа, который скоро вернется, всю присланную из России корреспонденцию нужно немедленно уничтожить. И целый вечер они перетряхивали семейные альбомы Кернеров, бросая в камин открытки, письма, фотографии.

Одну карточку Алекс задержал в руках, жаль было с ней расставаться. Объектив запечатлел его рядом с гестаповским начальством. В новенькой форме вермахта. С медалью на груди, с пистолетом на поясе. Стоял он браво. И локти сами собой тянулись наперед…

…В Ромны, небольшой городок на Сумщине, гитлеровцы вошли не с ходу, как планировали. Части Красной Армии, оборонявшие город, дрались до последнего. Даже раненые стреляли, пока хватало сил, пока глаза различали мышиную расцветку вражеских мундиров.

Раскаленный солнцем и снарядами день клонился к закату. Обезлюдели улицы, притихли мертвенно. Лишь на площади, одетая по случаю в черные торжественные костюмы, маячила кучка местных предателей, держа наготове хлеб-соль. Верховодил ею бывший агроном, облаченный теперь в отличие от остальных в помятую, провонявшую нафталином форму, то ли деникинскую, то ли петлюровскую, по-собачьи вытягивающий кадыкастую шею, чтобы, паче чаяния, не прозевать столь долго ожидаемой минуты.

И он не прозевал — Иван Юхновский, действительно петлюровский офицер, действительно закоренелый антисоветчик, ловко скрывавший свое прошлое. Как только старший оккупационный чин вышел из машины, Юхновский первым подскочил к нему, выказывая словами и видом своим неописуемое подобострастие.

— Рад служить великой Германии!

Отошел он от своего нового хозяина в должности руководителя городской полиции.

А на тротуаре, чуть поодаль, стоял сын предателя — Александр Юхновский. Вскоре стараниями отца в полиции оказался и он.

Этому предшествовали краткосрочные «курсы»: отец-палач привел сына, будущего палача, на первую массовую казнь. Дескать, смотри, как я расправляюсь с теми, кто против нас, смотри и учись. Старый волк не сомневался: молодой оправдает его надежды.

Двенадцать человек тогда повесили в Ромнах. В суде Александр Юхновский все время канючил: «Простите меня, малолеткой ведь был, страх обуял, что с ним поделать?!» А ведь среди этих двенадцати, повешенных в его присутствии, были и его ровесники.

Судебный процесс приоткрыл завесу над многими тайнами. Заговорил еще один из палачей. Не мог не заговорить: следователи — московские чекисты — выявили каждый его шаг, каждое преступление. Характерно: Юхновский, такой красноречивый, когда ему хочется разжалобить суд, выторговать что-либо для себя, тут при упоминании двенадцати героев, как бы проглатывает язык, подолгу молчит, заикается, что-то бормочет, закатив глаза. Но факты, страшные факты, которыми переполнены тома обвинения, вынуждают его возвращаться в прошлое, сознаваться, приводить против желания свидетельства массовой духовной стойкости, массовой ненависти к врагу, жившей в непокоренном советском народе.

Но страх ли превращает вчерашнего человека в изверга?

…Кто не знал до войны в Ромнах Михаила Вознесенского, прозванного хлебопеком, потому что директорствовал на хлебозаводе? Трудолюбивейший человек, общественник по велению души, со всеми, особенно с молодежью, точно родной. Грянуло грозное военное испытание — Вознесенский остался в подполье. Вернулся — по заданию райкома — на хлебозавод. Многие месяцы, обманывая оккупационные власти, снабжал хлебом партизан-ковпаковцев, друзей-подпольщиков, семьи командиров Красной Армии. Но, видимо, в чем-то дал промашку Михаил — гитлеровцы арестовали его. На допросах били зверски: и резиновыми дубинками, и прикладами карабинов, и сапогами. Состязались, признается Юхновский, кто больнее ударит. Бил и он.

Когда в Ромны, чтобы опекать тылы 6-й армии Паулюса, прибыла команда отборных карателей ГФП-721, Юхновский сразу же перешел в нее. Добровольно. Надел германскую форму, получил пистолет, встал на полное котловое и денежное довольствие. Из города Ромны вскоре перебазировался в Путивль, чтобы «утихомирить бандитов Ковпака».

Именно в Путивле палач Юхновский дорвался до большой крови. Носился по городу и окрестностям, вынюхивал, высматривал, рядясь под местного. Выезжал на расстрелы и сам расстреливал. Пытал партизан и подпольщиков, лез вперед, превосходя подчас в изуверстве гестаповцев.

Долгие годы искали в Путивле следы Филиппа Скиданова — участника боев на озере Хасан, орденоносца, перед фашистской агрессией — заведующего военным отделом райкома партии. Во время оккупации не раз появлялся Скиданов в городе, встречался с нужными людьми, после его ухода гитлеровцы всегда недосчитывались или своего офицера, застреленного на улице, или склада, взлетевшего на воздух, или документов, дерзко похищенных из штаба.

Однажды Скиданов не вернулся на партизанскую базу. Сидор Артемьевич Ковпак лично руководил поисками своего разведчика, но так и не нашел.

— Да, этот человек прошел через мои руки, — выдавил Юхиовский, когда ему на следствии показали фотографию Филиппа Скиданова. А потом признал: Скиданова после пыток расстреляли.

ГФП… Тайная полевая полиция была создана Гитлером как секретный инструмент безграничного террора для тотального подавления антифашистской деятельности на территории оккупированных вермахтом стран. В приговоре Международного Нюрнбергского трибунала подчеркнуто: ГФП в большом масштабе совершала военные преступления и преступления против человечности.

Задачей 721-й группы ГФП была, как уже говорилось, охрана тылов армии Паулюса, а после ее разгрома — армии Холлидта, прозванной гитлеровцами «армией реванша за Сталинград». Общая задача конкретизировалась на местах шефами групп ГФП. Так, фельдполицей-комиссар Майснер, под началом которого служил Юхновский (покровитель Юхновского Кернер был заместителем Майснера), потребовал, когда началось советское наступление в Донбассе: «Арестовывать всех гражданских лиц, которые хотя бы издали посмотрят в сторону воинских колонн, эшелонов, штабов, казарм. Уничтожать всех заподозренных в связях с партизанами, парашютистами…» И каждый второй из попавших в руки майснеровских следователей лишался жизни.

— Расстрелы, — рассказывает суду Юхновский, — кодировались у нас словами «утренняя заря» или «утренний туман». Объявит Кернер: завтра — «утренний туман». Значит, засветло всем быть на ногах, с оружием…

«В начале сентября 1943 года, — гласило обвинительное заключение по делу Юхновского, — в городе Сталино на шахте 4/4 „бис“ „Калиновка“ вместе с другими служащими ГФП-721 Юхновский участвовал в операции по расстрелу не менее 100 человек советских граждан… и пояснил, что лично произвел 8 выстрелов в двух мужчин, которые упали в ствол шахты». Признал это Юхновский и на суде. И тут выяснилось, что тогда переводчику Алексу даже не приказывали стрелять: его посылали в оцепление шахты. Он сам проявил инициативу — выхватил из кобуры пистолет и выпустил в людей всю обойму…

Судья. Объясните, почему же все-таки вы стреляли? Должна же быть какая-то побудительная причина.

Юхновский сказал:

— Мне было страшно…

Да, тогда ему было действительно страшно при мысли, что кто-то из карателей промахнется, что кто-то из упавших в ствол шахты останется в живых. И потом расскажет людям, как действовал на допросах и на местах казней прислужник гестаповцев Алекс. Разве не запомнила бы его молодая женщина, при аресте назвавшаяся Василисой Титаренко. «Разведчица?» — спросил следователь… Ответила: «Да, разведчица!» Скрывать это было бесполезно: у гестаповцев неопровержимые улики — ее рация на столе у следователя. Но больше она ни слова не сказала — ни о себе, ни о своем задании. Алекс, зверея, бил, она, стиснув зубы, молчала.

Мы навели справки. Документы военного архива помогли установить, что под фамилией Титаренко в августе 1943 года в тыл противника была заброшена разведчица Нина Анохина. Год рождения — 1919-й. Из Горького. Воспитательница детского сада, пионервожатая в школе, инструктор железнодорожного политотдела по комсомолу…

Бледнеет Юхновский, видя, что все больше приподнимается завеса над кровавыми тайнами ГФП. Он лично причастен к этим тайнам. Но продолжает отпираться…

И тогда председатель суда просит:

— Пригласите в зал свидетеля Аганина…

К судебному столу быстро подходит уже знакомый нам седеющий мужчина, сосредоточенный, с лицом открытым и строгим. Сначала голос его звучит тихо, волнение, чувствуется, теснит грудь, но вот речь выравнивается. Слова звучат болью и гневом. Подсудимый буквально на глазах становится мельче, сжимается За барьером. Он готов провалиться сквозь землю, чтобы только не слышать жестокой правды, которой не зря так опасался.

— Я лично видел, — говорит свидетель, — как подсудимый в марте 1943 года изощренно пытал двух партизан, доставленных под конвоем с железнодорожной станции Сталино. Никто его не заставлял, он сам, еще до прихода гитлеровца-следователя, набросился на одного из арестованных, бил резиновой дубинкой по лицу, по спине, пока тот не упал. Тогда Юхновский, выкрикивая: «Ты у нас сознаешься», принялся топтать его. Второго мужчину, немного передохнув, ударял головой о стенку, зажимал ему пальцы рук дверью, ломал кости. В тот же день Юхновский допрашивал женщину. Она отмалчивалась, когда ее называли партизанкой, лишь глухо стонала от ударов дубинкой, сыпавшихся на нее. Обозлившись, что и тут потерпел неудачу, Юхновский, свалив ее на пол, таскал за волосы, пинал сапогом, норовил попасть в живот.

Судья. Подсудимый Юхновский, подтверждаете правильность свидетельских показаний?

Юхновский (глухо). Подтверждаю с одним уточнением — пальцы рук дверью не зажимал.

Судья. Подсудимый, есть вопросы к свидетелю?

— Есть! Откуда свидетель знает все эти подробности? Где он находился в тот день?

Судья просит свидетеля ответить.

— Позвольте, товарищи судьи, коснуться немного своей фронтовой биографии, — начинает Игорь Харитонович. — Я воевал под Сталинградом, в полковой разведке. Под Белой Калитвой впервые увидел преступления, совершенные гитлеровскими карателями, той самой гэ-эф-пэ семьсот двадцать один, в которой сотрудничал Юхновский. Луг около школы, где размещалась тайная полиция, был завален трупами советских воинов. Второй раз, тоже будучи в разведке, натолкнулся на следы гестаповцев в Амвросиевке. И там — трупы наших людей, изуродованные палачами до неузнаваемости.

Когда меня вызвали в разведотдел, — продолжает Аганин, — и сказали: нужно внедриться в эту проклятую гэ-эф-пэ семьсот двадцать один, все вызнать изнутри, я ответил, что внутренне готов к заданию, каким бы трудным оно ни было.

— Теперь, подсудимый, вспомнили, кто перед вами? — спрашивает председатель суда.

Юхновский блуждает глазами по залу: дальше упорствовать нет смысла… Все кончено…

Бой до конца

Да, потемины, юхновские умели маскироваться, хитро запутывать следы. Однако известно, что хитрость, если ее развивать беспредельно, переходит в свою противоположность, ибо раскрывает для анализа некую спрятанную в ней систему. Аганин, прирожденный аналитик, тонкий психолог, что называется, «вычислил» и Потемина и Юхновского.

Не совсем понятно? Честно признаться, мы тоже не сразу поняли.

— Игорь Харитонович! При всем уважении к вам в это модное ныне «вычислил» трудно поверить…

— Значит, трудно поверить? — несколько обижается наш собеседник. — А вы прикиньте! Разве не было оснований предположить, что если уцелел на войне Потемин, перекрасился, то со временем потянет его в Донецкий партийный архив? А коли так, то сложно ли определить, в какие именно фонды архива хотелось ему заглянуть? И если эта версия правильна, то из тех фондов попытается он какие-то документы изъять. Но это не удастся человеку, который не стал в архиве «своим». А таким, наверное, может стать только «солидный исследователь», скорее всего профессиональный историк… Что, гадание на кофейной гуще? Нет, то самое «вычисление», приближение к цели. Трудоемкая по количеству версий, но продуктивная работа. Сейчас мы всей нашей следопытской группой «вычисляем» еще двоих из ГФП-721 — Альберта Вольфа и Арнольда Костровского: они хорошо знают обстоятельства гибели многих героев-подпольщиков, партизанских разведчиков Украины и Северного Кавказа.

— Всей группой? То есть в открытую? Не спугнете?

— Как вам сказать, — вздыхает Аганин, — можно и вспугнуть, если… Если вмешаются неумные люди. Ведь уцелевшие вольфы, костровские тоже, уверяю вас, денно и нощно «вычисляют». Где, чем занят, как настроен потенциальный свидетель обвинения? И разве не глупо, пусть даже по мелочам, вроде бы незначительной подсказкой, помогать им с нашей стороны?

Помолчал, поморщился от какой-то досады.

— Вы думаете, мои действительные имя и отчество нравятся мне меньше, чем Игорь Харитонович? Ничуть. Но когда попытался объяснить одному наседавшему на меня, в чем тут дело, как тут же был пущен по коридорам и кабинетам слушок: у доцента Аганина тяга к «затемненности», от каких-то невидимок прячется. Чушь какая! Ладно, хватит об этом…

Вернемся к тому, что сейчас мы всей следопытской группой «вычисляем» Вольфа и Костровского, проживавших перед войной в Житомирской области. Оба примерно 1922 года рождения. Из самых общих «анкетных данных» это пока все. Разыскиваем их вполне официально, в открытую, как вы заметили, но… с «маленькой хитростью». Она в том, что пока не преступников ищем, обращаясь за содействием в различные учреждения, а людей, которые могут прояснить некоторые подробности сопротивления гитлеровским оккупантам на Украине и Северном Кавказе…

Следопыты решили перекрыть запросами с «маленькой хитростью» всю территорию Советского Союза — да, именно так, всю! Сначала, естественно, обратились в областные адресные бюро. Сколько запросов — столько одинаковых, на стандартных бланках, ответов: «Прописанным не значится. Справку наводил (неразборчивая закорючка)». Что ж, на нет суда нет, не станешь же советовать поставившим под справками закорючки: вы бы однофамильцев Вольфа и Костровского поспрашивали, может быть… Ни к чему адресным бюро ваши следопытские заботы, неуместными покажутся дополнительные просьбы поискать две иголки в стоге сена.

Второй поток запросов, точнее сказать — больших просьб, пошел в обкомы и крайкомы ВЛКСМ. Сколько проникновенных писем — столько ответов. И невозможно удержаться от того, чтобы не воспроизвести здесь «избранные места» той переписки.

«Письмо, полученное нами, с просьбой разыскать Вольфа Альберта и Костровского Арнольда направлено нам не по адресу, так как они жили до 1941 года не в Приморском крае, а в Житомирской области Украинской ССР… помочь вам ничем не можем.

Зав. отделом спортивной и оборонно-массовой работы крайкома ВЛКСМ (подпись)».

«В Хабаровском крае Вольф и Костровский не проживают. Не совсем ясен ваш запрос, так как вы не указали, каким образом они могли попасть в наш край, а это важное условие для поисков. Тем более что вы ищете и их родственников.

Секретарь Хабаровского крайкома ВЛКСМ (подпись)».

«Мы ничего не смогли узнать… Дело в том, что вы адресовали копию вашего письма в Тюмень, очевидно, совершенно случайно, т. к. Тюменская область не имеет никакого отношения ни к происхождению вышеназванных товарищей, ни к их деятельности в военные годы»…

Вот они — издержки «маленькой хитрости», недомолвки в запросах и просьбах о помощи. Извольте проглотить пилюлю! Однако же на каждый десяток ничего не давших искателям ответов приходилось по одному вот такому:

«Дорогие товарищи!

В целях дальнейших поисков людей, хорошо знавших героическую борьбу и гибель комсомольцев-подпольщиков, дано задание Красноармейскому райкому комсомола силами красных следопытов узнать через местных жителей все, что известно о тт. Вольфе и Костровском. Обо всем, что станет известно, сообщим вам дополнительно.

Зав. отделом Житомирского областного комитета ЛКСМУ (подпись)».

Или такому:

«В Белохолуницком районе Кировской области до 10 августа 1959 г. проживал Костровский Артур Рейнгольдович, 1928 г. р., уроженец села Липовки, Червоноармейского р-на Житомирской области. Выбыл в Семипалатинскую область…»

— Я сразу вспомнил, — оживляется Игорь Харитонович, поглаживая ладонью письмо из Кировского обкома ВЛКСМ, — как жаловался Арнольд Костровский фельдполицей-комиссару Майснеру на то, что младший брат ни в какую не соглашается служить в ГФП, хотя ему скоро шестнадцать и он вполне справился бы с обязанностями переводчика. «Видит бог, переводчики из немцев нам крайне необходимы. Комсомолец, наверное?» — буркнул Майснер. «Нет, не хочет, и все тут»… И еще обратите внимание: уроженец села Липовки! От Липовки рукой подать до деревни Рудня того же Червоноармейского района, где, как выяснили у старожилов житомирские следопыты, перед войной бухгалтером маслозавода работал Альберт Вольф…

Очеркистам, влюбленным в своего героя, все в нем кажется необыкновенно интересным и достойным читательского внимания. Но, может быть, кто-то уже позевывает от описания аганинской методики «вычисления» особых источников информации в ходе поиска. Что ж, не будем удлинять очерк всеми впечатлившими нас подробностями. Скажем лишь, что примерно через год после памятного разговора с Аганиным газета «Труд» опубликовала большой материал под заголовком «Расплата». Вот что сообщали из ГДР специальные корреспонденты «Труда» К). Дмитриев и Е. Котов:

«…И все же долгожданная ниточка наконец нашлась. Костровский на территории нашей страны не проживает. Поступили данные, что он, возможно, находится в ГДР. В поиск включаются немецкие оперативные работники. Но первые сведения неутешительны: под такой фамилией там никто не живет. А если преступник поменял фамилию? Опять серия оперативно-розыскных мероприятий. И опять проверка множества версий и вариантов…

Недавно совместная работа органов госбезопасности двух братских стран была завершена. В городе Темплин Нойбранденбургского округа на улице Айзенбанштрассе жил скромный служащий. За последние годы он сменил несколько профессий и мест работы, стал злоупотреблять алкоголем. Фамилию носил Красовский и числился по документам уроженцем деревни Фридрихсхайн бывшего округа Валлау. А служил Красовский, как утверждал в анкете, якобы солдатом охраны в штабе 4-го армейского корпуса.

Все это была ложь. Буквально онемел и побелел как полотно сей „уроженец“ округа Валлау, когда ему на первом же допросе предъявили его истинную анкету и другие разоблачающие документы. Это и был тот самый переводчик-каратель Костровский. Когда его взяли в плен, он прикинулся невинным ягненком, уничтожил полицейское удостоверение и выдал себя за другого солдата — Красовского. В 1950 году после освобождения из плена он выезжает на постоянное жительство в ГДР, устраивается на работу по подложным документам, женится на местной жительнице.

Оправившись после первого шока при аресте, Костровский попытался на следствии и позже в суде отпираться, юлить. Стал выдавать себя, как это сейчас делают многие нацистские преступники на Западе, за простого исполнителя приказов начальства, дескать, он только участвовал в конвоировании и допросах арестованных, а не в их расстрелах. Но многочисленные свидетели из г. Ромны Сумской области, Донецка, Бахмача, Черкасс и других мест, где свирепствовал каратель, напомнили ему о злодеяниях. Припертый к стене неопровержимыми доказательствами, он сказал на суде: „Признаю себя виновным в казнях невинных советских людей, в том числе и подростков…“

Решением судебных органов ГДР каратель приговорен к пожизненному заключению…»

В юридически совершенном комплексе доказательств виновности Костровского особое место занимали показания Игоря Харитоновича. Когда выступали другие свидетели — пожилые люди из украинских деревень и сел, которые в непривычной обстановке иногда терялись при неожиданных вопросах напористого адвоката, к примеру, каким автоматом был вооружен каратель, Костровский не раз позволил себе заявить: «Впервые вижу этого гражданина, меня с кем-то путает». Но вот в зал заседаний суда приглашается свидетель Аганин. Председательствующий, следуя процедуре, спрашивает, доверяет ли Аганин выделенному для него переводчику? «Доверяю сполна, в высокой квалификации переводчика не сомневаюсь. Однако прошу у суда разрешения дать показания на немецком: владею им с детства»…

Точно так же с детских лет владеет русским Костровский. Да ведь подсудимый твердит, что он «не тот, за кого его принимают», он по-русски «нихт ферштейн». И с самого начала процесса до выступления Аганина переводчики дублировали для подсудимого все, что произносилось в зале суда на русском и украинском. Наконец-то у них, переводчиков, передышка…

Десять, пятнадцать минут говорит Аганин. Что ни слово — точно в цель. Факты, цифры, имена, даты, дни недели, адреса. И не выдерживают у Костровского нервы:

— Откуда ты взялся на мою голову, замолчи! — зло выкрикивает он по-русски. — Я сам расскажу…

* * *

Особый, на десятилетия растянувшийся аганинский бой… Удивительно, не сразу понятно, труднообъяснимо. И тем не менее для нас бесспорно: как многие годы прежде, так и после кончины Ибрагима Хатямовича отношение к нему определялось и определяется словно бы с двух, нередко полярных, точек зрения. Мы, разумеется, отбрасываем третью точку — со стороны бывших «сослуживцев» Аганина по ГФП: она однозначна и загадок не представляет. Мы имеем в виду противоречивое восприятие неординарной личности людьми, отнюдь не разделенными ни убеждениями, ни своим прошлым, ни разными взглядами на полезность служения общественному долгу, — носители несхожих оценок в принципе единомышленники. Но…

Потоки людской благодарности группе следопытов подвига, возглавленной Аганиным: «Огромное спасибо за поиски героев подполья — это большое и нужное дело…»; «Мы уже потеряли надежду узнать правду о последних днях наших земляков, схваченных гестапо зимой 1943 года в разных местах Керченского полуострова. Всякое говорили о них по углам людишки с темной душой, вроде почему-то прощенного бывшего редактора фашистской газетенки. И вдруг читаем Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении героев…»; «Низко кланяюсь вам и всем следопытам, снявшим тень подозрения с моего отца. Теперь в нашем городе официально и широко объявлено, что он оставался верным Советской Родине до последнего вздоха». Почетная грамота ЦК BЛKCM: «За активное участие в военно-патриотическом воспитании молодежи». Выписка из приказа начальника одного из управлений Комитета государственной безопасности: «Тов. Аганин Ибрагим Хатямович (Игорь Харитонович) награждается часами марки „Слава“ № 488774 за помощь, оказанную им следственным органам КГБ в документации преступной деятельности ряда изменников родины, а также за работу по военно-патриотическому воспитанию молодежи, в результате которой выяснены ранее неизвестные имена многих советских патриотов, замученных немецко-фашистскими оккупантами». Многочисленные приглашения выступить — перед школьниками, студентами, слушателями Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Восторженные отзывы о выступлениях Аганина…

И параллельно со всем этим:

— А Харитонович-то наш неугомонный опять законфликтовал — гневную корреспонденцию настрочил. Знаете куда? Аж в «Пионерскую правду»! В детство, что ли, впадает…

Что ж, было такое, писал Аганин в «Пионерку». О том, как в одной московской школе лектор-искусствовед рассказывал ребятам о современном кинематографе. Живо, интересно рассказывал. А под конец посетовал на то, что теперь для картин о войне не так-то просто раздобыть ордена и медали гитлеровского рейха. Вот и пришлось организовать на Мосфильме мастерскую по их изготовлению. Получаются как настоящие. И незадачливый лектор высыпал на стол горсть «Железных крестов» — посмотрите, мол, можете оставить себе или руководителю драмкружка отдайте.

Драмкружка в школе не было, но самодеятельное коридорное «представление» состоялось сразу после лекции. Несколько озорников-пятиклассников, нацепив на пионерскую форму «Железные кресты», с упоением приветствовали друг друга выкриками «Хайль!». Разумеется, «крестоносцев» тут же пристыдили, мосфильмовские «сувениры» у них отобрали. Надо ли предпринимать еще что-то? В конце концов, не нацистам же подражали ребята, а популярным артистам кино, кому это не ясно?

Может быть, и Аганину, узнавшему о том случае, не стоило принимать его близко к сердцу, настолько близко, что валидол потребовался. Только не мог он иначе. Выдался свободный час — пошел в ту школу. И расстроился еще больше. Особенно у стенда «Пионеры-герои»: оформлен небрежно, размещен на обшарпанном простенке, две фамилии под портретами написаны с ошибками… Задуманного разговора с педагогическим коллективом не получилось. «Кто вы такой, чтобы нам указывать? Мы по наглядной агитации на втором месте в микрорайоне!»

— Слыхали, Штирлиц-то наш под колпаком оказался. Из восемьдесят четвертого отделения в ректорат звонили, кой-какими данными интересовались…

Да, и это было: звонили, интересовались. Вскоре после того, как в один из сентябрьских дней на станции метро «Коломенская» Ибрагим Хатямович узнал в импозантном немолодом мужчине… давно разыскиваемого государственного преступника! Мигом осмотрелся — удача: вон идет майор милиции — он поможет. Найдет незначительный предлог и попросит импозантного предъявить документы. И станет наконец известно, под какой фамилией тот скрывается. А большего пока и не надо…

Не помог майор бывшему разведчику. Сказал: «Иди-ка ты, дядя, к… Не то живо отправлю! Вот в твои документы я, пожалуй, загляну!» Тем временем опознанный Ибрагимом Хатямовичем затерялся в толпе.

Через неделю в районном отделении милиции состоялось — Аганин добился — расследование случая на «Коломенской». Майора, который ни за что ни про что нахамил человеку, признали… во всем правым. «Начальник РО МВД заявил, — писал Аганин после того разбирательства тогдашнему министру Щелокову, — что надо иметь мандат для обращения к милиционерам за помощью при установлении личности граждан, а секретарь парткома подполковник Токарев спустил мое заявление тому, на кого я жаловался». Теперь-то ясно, что наивно было искать у Щелокова защиты от щелоковщины. И неизвестно, сколько времени оставался бы «под колпаком» мелочно мстительного майора «вздорный жалобщик». Сколько высокомерных нравоучений насчет «болезненной подозрительности» пришлось бы выслушать в разных кабинетах Ибрагиму Хатямовичу, если бы чекисты по составленному им «свежему» словесному портрету буквально за месяц не нашли государственного преступника уже далеко от Москвы — в Ростовской области. Ошибки не было — тот самый, которого разыскивали так долго.

Всего этого в институте, разумеется, не знали — там «бдительные» взяли на заметку лишь звонок из 84-го отделения, на всякий случай запаслись подчеркнутыми проявлениями сдержанности в отношениях с Аганиным и суждениями вслух, вроде таких: «Ох, уж эта жажда популярности. Избаловала неплохого в сущности человека пресса, понравилось быть на виду»…

А одна ученая дама без обиняков выложила свои сомнения коллеге доценту: «Если все, что пишут про вас в газетах и книгах, правда, то почему вы не Герой Советского Союза? Почему не присвоили вам воинского звания, соответствующего столь высоким заслугам?» — «Заслуги у меня солдатские», — только и сказал Аганин.

Откровенной ученой даме с ее категоричным «почему» не откажешь в последовательности. Когда хоронили И. X. Аганина, изумилась, да так, что спросила, неизвестно к кому обращая свой вопрос: «Знамя, эскорт, военный оркестр… Но ведь Игорь Харитонович был, кажется, всего лейтенантом, верно? И служил недолго…» Никто не ответил, все слушали взволнованного генерала, который говорил о том, что Ибрагим Хатямович Аганин до конца дней своих оставался солдатом, страшным для фашистских недобитков, где бы они ни затаились.

Потом, трижды пересилив звуки оркестра, прозвучали залпы салюта…