Николай Пономарев
ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВОМ

Военный прокурор 76-й Ельнинской стрелковой дивизии капитан юстиции Агабеков переписывал ответ на повторный запрос прокуратуры Московского военного округа в отношении офицера штаба дивизии старшего лейтенанта Казакевича Эммануила Генриховича, 1913 года рождения, кандидата в члены ВКП(б) с 28 марта 1942 года, которому, по-видимому, могло быть предъявлено обвинение по статье 246 Уголовного кодекса РСФСР. Ответ надо было согласовать с командиром дивизии и направить в Москву не позднее 24 апреля 1944 года.

Из запроса следовало, что Казакевич 26 июня 1943 года самовольно оставил свою воинскую часть (4-ю курсантскую запасную стрелковую бригаду, находившуюся в г. Владимире) и с тех пор не вернулся к месту службы. По закону военного времени самовольное оставление части или места службы лицом офицерского состава продолжительностью более десяти суток каралось лишением свободы на срок от пяти до десяти лет, а Казакевич находился в «бегах» уже около года.

В момент запроса центральной прокуратуры соединения 47-й армии действовали под Ковелем в очень сложной обстановке. Немецким войскам удалось деблокировать город, введя в бой танковую дивизию СC «Викинг». Весенняя распутица, лесисто-болотистая местность до крайности затрудняли решение боевых задач.

Незадолго до этого в командование нашей армией вступил генерал-лейтенант В. С. Поленов — тринадцатый по счету командующий за два с небольшим года существования 47-й армии. Надо было привыкать к новому командующему. Генерал Поленов был человек решительный, но весьма своеобразный и крайне нетерпеливый. Он доставлял немало хлопот разведчикам, поскольку в любой момент мог потребовать исчерпывающие данные о противнике, несмотря на то что не всегда толком было известно точное расположение даже своих собственных войск. Следует иметь в виду, что в тот период сведения из войск поступали в штаб армии с большими перебоями: банды бандеровцев, орудовавшие в полосе армии, систематически уничтожали линии связи и нападали на связистов.

Особенно неясное положение сложилось перед фронтом 76-й стрелковой дивизии, начальник разведки которой был освобожден от занимаемой должности. 76-я дивизия в составе войск 47-й армии, ведя тяжелые бои в районе Ковеля, понесла большие потери в личном составе. Каждый солдат и офицер, способный оставаться в строю, был незаменим. Командир дивизии понимал, что в сложившихся обстоятельствах рассчитывать на успех боя, не имея точных разведывательных данных о противнике, дело безнадежное. Разведку следовало немедленно усилить и заменить бывшего начальника дивизионной разведки более опытным и энергичным офицером, способным разобраться в мешанине многочисленных разрозненных немецких и венгерских частей, отошедших в район Ковеля и продолжавших упорно оборонять занимаемые позиции. И тогда, в начале апреля 1944 года, старший лейтенант Э. Г. Казакевич был назначен начальником 2-го (разведывательного) отделения штаба дивизии. В общем виде группировку войск противника на Ковельском выступе он представлял. Дивизионной разведке необходимо было точно установить боевой и численный состав противника непосредственно в полосе 76-й стрелковой дивизии. Новый начальник разведотделения штаба дивизии энергично взялся за дело. План разведки успешно выполнялся. Казакевич лично участвовал в организации ночных поисков и захвате контрольных пленных. Претензий к нему со стороны командования не было.

Все это о новом начальнике 2-го отделения дивизионный прокурор знал и по-человечески понимал, что дело о самовольном оставлении Казакевичем своей части в городе Владимире следовало бы прекратить, но как юрист обязан был руководствоваться законом.

Проще всего в ответе прокуратуре Московского военного округа было бы ограничиться подтверждением прохождения службы старшим лейтенантом Казакевичем в 76-й стрелковой дивизии, его собственным объяснением по этому поводу и официальной справкой о прохождении военной службы, утвержденной командиром дивизии. Личное дело Казакевича осталось в штабе курсантской бригады и в дивизию не поступало.

На основании имеющихся материалов Агабеков заготовил обстоятельную справку, согласовав ее с начальником штаба и с уполномоченным особого отдела СМЕРШ.

В справке указывалось, что член Союза писателей СССР Э. Г. Казакевич 10 июля 1941 года добровольно вступил рядовым в 22-й полк 8-й Краснопресненской дивизии московского народного ополчения, в сентябре проходил подготовку на краткосрочных курсах младших командиров учебной бригады Западного фронта, в качестве командира взвода участвовал в боях под Гжатском, 8 октября 1941 года контужен, после переформирования учебной бригады в 4-ю курсантскую запасную стрелковую бригаду вместе с ней прибыл в город Владимир. В январе 1942 года ему было присвоено звание младшего лейтенанта. Некоторое время он исполнял обязанности адъютанта командира 354-го курсантского запасного стрелкового полка подполковника 3. П. Выдригана, затем назначен заместителем редактора газеты «Боевые резервы» 4-й курсантской бригады.

26 июня 1943 года самовольно выехал на фронт, получив выписку из приказа по личному составу 51-й стрелковой дивизии 21-й армии Западного фронта, которую ему лично вручил приехавший специально для этого в город Владимир сержант из штаба этой дивизии.

В выписке из приказа говорилось, что «прибывший из 4-й запасной стрелковой бригады младший лейтенант Казакевич Э. Г. допущен к исполнению должности помощника начальника 2-го отделения штаба 51-й стрелковой дивизии». Заручившись таким документом и не поставив в известность командование бригады, Казакевич самовольно уехал на фронт. Однако, на всякий случай, оставил у хозяйки квартиры письма на имя командира бригады, начальника политотдела, секретаря парткомиссии и редактора газеты «Боевые резервы». На следующий день после отъезда письма были переданы адресатам. В письмах Казакевич сообщал, что уехал на фронт в 51-ю дивизию, и просил не обижаться на него за самовольный отъезд.

Коменданту железнодорожной станции Владимир и отделу контрразведки СМЕРШ сразу же было направлено донесение с просьбой задержать Казакевича, дезертировавшего из части. Одновременно делом о его побеге занялась прокуратура Московского военного округа.

В начале июля 1943 года Казакевич прибыл в штаб 21-й армии (51-я стрелковая дивизия входила в ее состав), где уже было получено указание о его немедленном откомандировании в управление кадров Московского военного округа. 13 июля он прибыл в Москву и получил предписание срочно вернуться в 4-ю запасную стрелковую бригаду. Вопрос о самовольном оставлении части приказано было разобрать в партийном и служебном порядке. Но во Владимир Казакевич не выехал, так как случайно в этот день встретил своего бывшего командира 354-го запасного полка подполковника Выдригана, назначенного заместителем командира 174-й стрелковой дивизии, и по его ходатайству получил разрешение вместе с ним уехать на фронт.

В сентябре Казакевич был назначен помощником начальника разведотделения штаба этой дивизии. 10 сентября возглавил разведгруппу и днем принял участие в захвате в плен немецкого унтер-офицера, за что был награжден медалью «За отвагу».

В октябре 1943 года был переведен на должность помощника начальника оперативного отделения штаба 76-й стрелковой дивизии. В ноябре дивизия вела бои в районе города Орши. Казакевич находился на переднем крае, своими смелыми действиями воодушевлял бойцов дивизии и способствовал овладению сильно укрепленным пунктом Боброво. Награжден за участие в этих боях орденом Красной Звезды.

В марте 1944 года, после пополнения на станции Бологое, 76-я дивизия прибыла под Ковель.

Такова была воинская биография Казакевича с начала войны до весны 1944 года.

Забрав все документы, Агабеков явился к командиру дивизии, который бегло просмотрел заготовленную справку и, немного подумав, сказал:

— Я не вижу серьезных оснований для беспокойства следователей Московской прокуратуры. Казакевич неплохо воюет, да и уехал он на фронт не самовольно, а по вызову командира 174-й стрелковой дивизии. В конце концов, вызов подтвердило управление кадров Наркомата обороны. Что же от нас еще хотят?

— Дело в том, товарищ полковник, что с юридической точки зрения этот вызов фиктивный. Командир 174-й дивизии не имел права подписывать такой документ. Запасная бригада во Владимире ему не подчинена, и Казакевич должен был об этом знать. Так что ссылка на выписку из приказа оправдать его не может. Факт самовольного оставления части налицо!

Командир дивизии встал из-за стола и с раздражением заметил:

— Факт, факт, при чем тут факт! А согласия управления кадров на его поездку на фронт вам недостаточно?

— Устное распоряжение управления кадров не означает снятия вины за самовольное оставление части. Запрос прокуратуры Московского военного округа это подтверждает.

Прокурор по тону разговора чувствовал, что командир дивизии если бы мог, то вообще бы уклонился от ответа на запрос о Казакевиче. Но отвечать надо, запрашивают вторично. Агабекову важно было твердо знать, может ли он, отвечая своим московским коллегам, сослаться на мнение командования и просить прекратить расследование. Поэтому он решил продолжать разговор, переведя его на выяснение дополнительных обстоятельств.

— Я не могу понять, каким образом Казакевич, не имея ни командировочного предписания, ни продовольственного аттестата, сумел приобрести железнодорожный билет, выехать на фронт и без необходимых документов пройти тщательные проверки на контрольно-пропускных пунктах? Не тянется ли за ним и здесь хвост нарушений, и может быть не только административных?

— Ничего, товарищ прокурор, не тянется. Железнодорожный билет военный комендант на станции Владимир выдал без проездных документов. Казакевич предъявил ему членский билет Союза писателей СССР и сказал, что срочно должен выехать на совещание корреспондентов фронтовых газет. Как видишь, писателей уважают не только у нас на фронте, но и в тылу. Продукты кой-какие у него были, а благополучно миновать контрольно-пропускные пункты для находчивого разведчика дело несложное. Все остальное в вашей справке правильно.

— Откуда, товарищ полковник, вы все это знаете?

— Да все оттуда же, из приказа по личному составу 51-й дивизии, из выписки, которую вы именуете фиктивной. Это я лично, будучи тогда заместителем командира дивизии, попросил полковника Телкова подписать этот документ и командировать во Владимир одного сержанта, который и передал эту выписку в запечатанном конверте Казакевичу. Потом я узнал, что сержанта во Владимире арестовали, но, выяснив, что он действительно не знал содержание пакета, отпустили. Таковы дела, и никакого административного или того хуже хвоста за Казакевичем не тянется. А что касается ответа на запрос Московской военной прокуратуры, то напишите: Казакевич воюет. Попросите дело прекратить. Командир нашего корпуса, а также член военного совета армии генерал-майор Королев И. Н. и начальник политотдела армии полковник Калашник М. X. такую просьбу поддерживают.

Дело о самовольном оставлении части старшим лейтенантом Казакевичем на этот раз было закрыто. Однако менее чем через полгода аналогичное дело в новом варианте возникло еще раз, о чем будет рассказано в свое время.

А пока 76-я дивизия продолжала воевать и разведчик Казакевич продолжал свое нелегкое фронтовое дело.

В конце апреля 1944 года под давлением превосходящих сил противника части дивизии отошли на восточный берег реки Турья. Под угрозой окружения оказался командный пункт дивизии, Казакевич был ранен. Месяц пробыл в полевом госпитале и снова заспешил в свою часть, хотя и вынужден был продолжать амбулаторное лечение. Получил очередное воинское звание капитана и в июле 1944 года, как смелый и решительный боевой офицер, хорошо проявивший себя в разведывательной службе, был принят в члены ВКП(б).

Фронтовая биография Казакевича во многом необычна — пройти путь от бойца народного ополчения до помощника начальника разведотдела армии дело непростое, особенно для человека, по состоянию здоровья вообще непригодного к военной службе. Эммануил Генрихович подавляющую часть своего ратного пути прошел в полковой и дивизионной разведке, где средняя продолжительность жизни солдат и офицеров одна из самых коротких на войне. Дважды раненный в боях, дважды побывавший в госпиталях, он снова стремился на фронт, и не просто на фронт, а в войсковую разведку. Это о многом говорит и дорого стоит.

Сохранилось очень мало материалов, которые бы позволили более или менее полно воссоздать его кропотливую работу по вскрытию группировок немецких войск перед фронтом частей и соединений, где ему приходилось служить. К тому же в официальных штабных документах и разведсводках зафиксирован лишь конечный результат повседневного самоотверженного труда солдат и офицеров войсковой разведки. В них почти не говорится о том, как действовали все эти разведгруппы, разведвзводы и разведроты, состоявшие из ярославских, иркутских, владимирских ребят, таких разных и непохожих один на другого, но постоянно готовых прийти на помощь товарищу и, рискуя жизнью, добиваться выполнения боевой задачи.

Эммануил Генрихович, пожалуй, выделялся этой непохожестью больше, чем другие. Она проявлялась и в поведении, и в манере разговора, и, наконец, в сохранении чувства юмора в самых, казалось бы, неподходящих для этого обстоятельствах. Непохожесть особенно отчетливо видна не в том, что делает разведчик, а в том, как он это делает и каким образом себя ведет. Казакевич вел себя не то что необычно, а немножечко не так, как бы вел себя на его месте другой офицер-разведчик. Попытаюсь пояснить это на некоторых примерах, не придерживаясь точной хронологии, а так, как это навсегда запечатлелось в моей памяти.

Для уточнения положения дел на места выезжали офицеры штаба армии и принимали непосредственное участие в организации разведки. С подобной задачей однажды мы добрались до штаба 76-й дивизии и разыскали нового начальника разведки. Мне приходилось видеть немало начальников разведок полков и дивизий. Большинство из них обычно в чем-то отличалось от других офицеров — то ли наличием трофейного оружия, то ли особой манерой носить военную форму, — одним словом, начальника разведки не так трудно было узнать.

Однако старший лейтенант Казакевич в этом отношении был на редкость нетипичен. Перед нами появился не очень складно обмундированный офицер — в больших очках, с тульским наганом на каком-то неуставном поясочке, — больше похожий на лесного обходчика, чем на руководителя разведки боевой дивизии.

Пошли в штаб. Эммануил Генрихович принес свою рабочую карту, на которую он наносил разведданные, не очень сообразуясь с требованиями «Наставления полевой службы» штабов в отношении общепринятых условных обозначений. Докладывал он о сложившейся обстановке и замыслах противника обстоятельно, стараясь обратить особое внимание на моральные и боевые качества личного состава противостоящих частей противника. Группировка войск была действительно пестрой. Перед фронтом 76-й дивизии, по данным Казакевича, находились боевые группы войск СС, венгерские дивизии, немецкие полицейские и саперные батальоны, некоторые другие подразделения.

Закончив доклад и спрятав карту в полевую сумку, Эммануил Генрихович внимательно посмотрел на нас и с серьезным видом, очень доверительно добавил:

— Все, что я вам доложил, относится к фактической стороне дела, а юридически перед фронтом дивизии противника вроде бы нет. По той простой причине, что если судить о его потерях по всем нашим донесениям о результатах боев за последние недели, то каждый противостоящий нам немец убит дважды, а некоторым, по-видимому, особенно не повезло, и их вывели из строя трижды. — Затем, подумав немного, добавил — опять-таки вполне серьезно: — Не исключено, что к общей сумме потерь по ошибке могли приписать немцев, погибших в боях с русскими войсками, наступавшими здесь под командованием А. А. Брусилова в 1916 году…

Упоминание о брусиловском прорыве дало нам понять, что он хорошо знает не только настоящее положение дел, но и боевое прошлое района действий своих разведывательных групп.

Став начальником разведки дивизии, Э. Г. Казакевич строго придерживался своего излюбленного правила — при первом же удобном случае отправиться на передний край и вместе со своими разведчиками принимать участие в поисках и засадах. Добывать данные о противнике нередко приходилось дорогой ценой. Бои на Ковельском направлении в апреле и июле 1944 года стоили Эммануилу Генриховичу двух тяжелых ранений. Но, едва встав на ноги, он снова возвращался в строй.

Упорные бои за Ковель продолжались до 6 июля, когда немцы, не выдержав натиска частей нашей 47-й армии, начали поспешно отходить за реку Западный Буг. 76-я дивизия была отмечена в приказе Верховного Главнокомандующего в числе других частей и соединений, отличившихся в боях за овладение важным опорным пунктом вражеской обороны — городом Ковелем. Капитан Казакевич был награжден орденом Отечественной войны II степени за самоотверженные действия по вскрытию группировки и замысла противника, способствовавшие успеху дивизии в боях за этот город.

Заняв Ковель и преследуя противника, части 76-й дивизии на отдельных участках форсировали реку Западный Буг и вышли на территорию Польши. Наступление успешно развивалось. Этому немало способствовали разведывательные отряды, действовавшие на путях отхода противника. Захватывая мосты и переправы, они обеспечивали быстрое продвижение наших войск.

Один из таких конных отрядов возглавил Казакевич.

22 июля в отряд из дивизионных разведчиков отобрали восемь человек. Перед отрядом стояла задача: захватить мост на шоссейной дороге через речку Влодавка западнее населенного пункта Орхувек и постараться удержать его до подхода частей дивизии.

Оседлали лошадей, проверили оружие и по болотным тропам благополучно перешли линию фронта. Верхом продвигались быстро, переправились через Влодавку, оставили в кустарнике лошадей и направились к мосту. На мосту два немца, вооруженные автоматами. Рядом у блиндажа на берегу еще несколько солдат сушат обмундирование. Других не видно.

Атаковать немцев решили одновременно с Двух сторон, скрытно, по-пластунски, подобравшись к мосту почти вплотную. Казакевич, вооружившись гранатами, пробирался сквозь кустарники, старался не отстать. Сильно ныла раненая нога. Думал, что напрасно оставили лошадей так далеко.

Мост атаковали внезапно, охрана разбежалась. Заняли оборону. Немцы численностью до взвода, вооруженные автоматами и крупнокалиберным пулеметом, увидев, что, кроме небольшой группы разведчиков, в районе моста никого нет, перешли в контратаку. Завязался неравный бой. Соотношение сил примерно один к пяти в пользу немцев. Казакевич понимал, что удержать мост он не сможет. Двое разведчиков были убиты, двое ранены, сам командир группы тяжело ранен осколком гранаты в бедро. Пришлось отступать, унося с собой погибших и оружие. Просто чудом удалось прорваться к своим.

Я не очень уверен в том, что была крайняя необходимость принимать участие в такой рискованной операции самому начальнику разведки дивизии, поскольку перед ним стояли и другие немаловажные задачи. Но дело здесь не в какой-то особой отваге и лихости Эммануила Генриховича — человека безусловно смелого и умеющего сохранять выдержку в трудные минуты. Для него всего важнее было дело, и ему он подчинял все остальное, в том числе и самого себя. Позднее он сам рассказывал мне, что вообще-то было чертовски жутко, «но уж очень нужен был этот мост, да к тому же попутно надеялись прихватить одного-двух контрольных пленных, которых вы от нас требовали».

Опять госпиталь, третий по счету. На этот раз тыловой — в далеком Барнауле. В начале октября Казакевича выписали из госпиталя и зачислили в офицерский резерв Сибирского военного округа в Омске. Ходил, опираясь на кедровую трость. Перспективы дальнейшей службы были весьма смутны. Ждать окончания войны в тылу считал делом для себя бессмысленным и глупым.

Через две недели пребывания в офицерском резерве терпение Казакевича иссякло. 6 октября написал обстоятельный рапорт на имя начальника отдела кадров штаба Сибирского военного округа и попросился на фронт. В рапорте изложил многочисленные доводы бесполезности своего пребывания в резерве, взывал к чувству справедливости, надеялся на благосклонность и понимание со стороны командования, просил помочь ему вновь применить на деле накопленный опыт разведчика. Это был документ, мало похожий на армейские рапорты. И может быть, поэтому надеялся Казакевич, на него обратят более пристальное внимание и выделят из множества других рапортов офицеров, оказавшихся в резерве и, так же как и он, рвавшихся на фронт. Но ответа на рапорт не последовало.

В то время, когда санитарные поезда увозили в тыловые госпитали на восток раненных в боях за Ковель бойцов и командиров, войска 47-й армии быстро продвигались с боями на запад. К 1 августа 1944 года, пройдя более трехсот километров, они заняли польские города Седльце, Миньск-Мазовецки, Лукув, Бяла-Подляска и достигли Варшавского воеводства, овладев пригородами польской столицы Радзимином и Воломином. Но дальше, встретив упорное сопротивление, продвинуться не смогли и перешли к обороне. Войска пополнялись и приводили себя в порядок, а для разведчиков наступило самое трудное и ответственное время — вскрыть группировку и систему обороны немцев на подступах к Варшаве в районе ее правобережного пригорода — Праги.

В добывании сведений о противнике помогали разведчики 1-й армии Войска Польского, действовавшие на этом направлении, а также местные жители и партизаны.

10 сентября, после мощной артиллерийской подготовки, 47-я армия перешла в наступление, а через четыре дня тяжелых боев овладела Прагой и на широком фронте вышла к Висле.

Из разговоров с местными жителями, из показаний пленных было известно, что в Варшаве 1 августа началось восстание, в городе идут бои, но ясного представления об истинном положении дел мы не имели. Организаторы восстания не сочли нужным поставить о нем в известность Советское командование. Нашим разведчикам удалось установить связь с отдельными группами повстанцев только в середине сентября.

Варшавянам советскими войсками была оказана помощь активными боевыми действиями, оружием, боеприпасами, медикаментами и продовольствием. Участниками восстания стали многие тысячи людей, желавших сражаться с врагом.

Но трагический финал был предрешен.

…2 октября восстание было подавлено немецко-фашистскими войсками.

А наша 47-я армия, заняв Прагу, продолжала попытки с боями выйти на Вислу севернее Варшавы в направлении крепости Модлин, но не смогла преодолеть сопротивление противника, усилившего свои войска частями дивизии CС «Герман Геринг», и перешла к обороне.

Разведотдел штаба армии находился в Рембертуве, недалеко от Праги, и занимал три небольших коттеджа дачного типа. Рембертув хорошо сохранился, разрушений в поселке почти не было, но не было и жителей. Изредка появлялись немногочисленные владельцы дач, просили разрешения забрать некоторые вещи и опять уходили.

Надо сказать, что разведотделы армейских штабов на заключительных этапах Великой Отечественной войны представляли собой небольшие по численности личного состава подразделения. Большинство офицеров отдела обычно находилось в войсках, в штабе оставались несколько офицеров, занятых анализом и обобщением поступающих данных о противнике от всех видов разведки, подготовкой отчетных документов и сводок, информированием командования войск соседних армий и вышестоящих штабов.

Вечером 12 ноября, как обычно, подписав у начальника штаба армии очередную разведсводку и передав ее в штаб фронта, офицеры разведотдела занимались текущими делами. Чертежник сержант Григорий Лямин отправился на поиски угля, чтобы растопить небольшую чугунную печь. Осень была ранней, и в дачных домиках было довольно холодно. Наша машинистка не снимала теплых перчаток, чтобы можно было сразу же начинать печатать очередную разведсводку. Лямин вернулся довольно быстро, принес полведра угля и сказал, что сейчас к нам прибудет пополнение — новый офицер отдела. Фамилию его он не знает, звание — капитан, недавно выписался из госпиталя, разведчик, служил в одной из дивизий нашей армии. Сведения достоверны, получены в столовой военторга, где и была добыта очередная порция угля.

Сообщение Лямина приняли к сведению, но отнеслись скептически, зная склонность Лямина несколько преувеличивать свою осведомленность в штабных новостях, хотя и знали, что иной раз в круги армейского военторга какими-то неведомыми путями информация о кадровых перемещениях поступала раньше, чем к лицам, непосредственно ею затрагиваемым.

Однако не прошло и получаса, как к нам в информационное отделение пришел начальник отдела полковник М. Б. Малкин в сопровождении… капитана Э. Г. Казакевича. Мы готовы были ожидать кого угодно, только не Казакевича, который, как хорошо было нам известно, находился на излечении где-то в далеком сибирском тыловом госпитале.

— Вот, — сказал Малкин, — прошу любить и жаловать, капитан Казакевич, бывший начальник разведки 76-й дивизии, а отныне помощник начальника 2-го отделения нашего разведотдела. Приказ о его назначении завтра будет подписан. А пока введите его в курс дела. Не исключено, что вам придется в партийном порядке обсудить его серьезный дисциплинарный проступок, который он совершил, будучи в резерве офицерского состава Сибирского военного округа. Указание члена военного совета армии имеется.

Полковник Малкин ушел. Казакевич снял шинель, положил на скамейку вещевой мешок, поздоровался и сказал, что очень рад быть снова вместе со старыми знакомыми. Затем достал из полевой сумки завернутый в газету небольшой пакет и разложил на столе два изрядно потрепанных документа. Первый — справка из Барнаульского эвакогоспиталя № 1511 о том, что, раненный в боях за Советскую Родину, капитан Казакевич Э. Г. — начальник разведки Ельнинско-Ковельской стрелковой дивизии — находился на излечении в связи с ранением осколком гранаты правого бедра. Вторая бумага — отпускной билет, выданный сроком на две недели для поездки из Омска в Москву.

— Вот все, — сказал он, — чем я располагаю для подтверждения своей личности. Партбилет и офицерское удостоверение, разумеется, при мне.

— Не густо, — заметил наш переводчик капитан Аглатов, — неплохо было бы иметь еще и командировочное предписание и выписку из приказа о назначении. Но на нет и суда нет. Только одно не ясно, как с такими документами, минуя Москву, пограничный контроль в Бресте, да и многие другие контрольно-пропускные пункты на фронтовых дорогах, удалось тебе добраться до нас?

— Особых сложностей не возникало, продовольственный аттестат у меня был, проездные билеты от Омска до Москвы тоже, а все остальное зависело от опыта. В свое время примерно таким же порядком я добирался по личной инициативе из древнего града Владимира на фронт. Правда, в Бресте кой-какие трудности возникли, но и пограничная комендатура не без добрых людей.

— Понятно, значит, самоволка. Не ее ли имел в виду Малкин, когда говорил о дисциплинарном проступке?

Казакевич немного помолчал, неторопливо протер очки и каким-то очень доверительным тоном ответил:

— Именно об этом и шла речь. Но только поймите меня правильно. Война идет к концу, а я сижу в офицерском резерве, да еще где — в Омске! Для пребывания в тылу я по всем статьям непригоден, ибо слеп, хром и стопроцентный белобилетник. Так что самое подходящее место для меня — фронт. Ведь есть же такая у медицины формулировка: в мирное время к службе в армии непригоден, а для войны хорош!

Боевая солидарность разведчиков и на этот раз оказалась на высоте — к очередному бегству на фронт отнеслись с пониманием. Разбор персонального дела завершился товарищеским обсуждением, без каких-либо взысканий. Казакевич отлично «вписался» в слаженный коллектив разведотдела.

Хозяин дома в Рембертуве отнесся к нашему вселению без особого восторга, по-видимому, он опасался за сохранность своей библиотеки, которую Эммануил Генрихович сразу же стал внимательно изучать, переставляя книги по какому-то своему принципу. На чердаке дома Казакевич набрал большую кипу брошенных там немецких и польских газет, журналов и толстенных каталогов.

Весь этот бумажный ворох на ночь заворачивал в шинель и спал как на подушке. В свободные минуты просматривал журналы, вырезал какие-то фотографии и, разложив их на полу, с видом заправского экскурсовода давал необходимые, по его мнению, пояснения.

— Вот перед вами, — говорил он, — выдающийся польский пианист и композитор Игнацы Ян Падеревский, бывший одно время по совместительству премьером и министром иностранных дел Польши. История пана Игнацы — наглядный пример того, что ничего хорошего не получается, если человек начинает заниматься не своим делом. Вместо того чтобы писать оперы, господин Падеревский утвердил уйму законов, повергших в уныние не только любителей музыки, но и всех остальных поляков, которые сеют и жнут, куют и строят…

В таком плане Эммануил Генрихович комментировал и другие фотографии.

О крупных польских и немецких городах, через которые с боями проходили наши части, у Казакевича в памяти был большой запас интересных подробностей — чем этот город знаменит, кто из видных деятелей науки и культуры в нем жил и работал. Все эти факты сообщались попутно, как бы между прочим, и выслушивались всеми присутствующими сотрудниками разведотдела с большим вниманием и интересом. Знал Казакевич действительно очень много и при каждом удобном случае стремился расширить наш кругозор. Делал он это как-то незаметно и тактично, часто сопровождая беседу шуткой.

Отмечу, что в разведотделе слаженно и дружно занимались своим нелегким ратным делом люди разных национальностей и разного образования, оказавшиеся в рядах разведчиков кто по призванию, кто по воле фронтового случая.

Начальником отдела был кадровый офицер, окончивший Военную академию имени М. В. Фрунзе, полковник М. В. Малкин, еврей по национальности, человек большого мужества и личной храбрости. Войну начал капитаном, в 1941 году воевал в Крыму. Твердый и принципиальный командир, он умел беспристрастно докладывать командующему армией свою оценку противника во всех случаях, даже когда она не совпадала с мнением начальников.

Начальником 1-го отделения разведотдела был подполковник Н. С. Шевченко — украинец, агроном по довоенной профессии, а на войне — разведчик по призванию. Его семья не смогла эвакуироваться, осталась на оккупированной территории. Все ближайшие родственники погибли, а единственную дочь немцы угнали на работу в Германию, и Шевченко упорно искал ее во многих освобождаемых немецких лагерях.

Начальник 2-го отделения был русский, до войны — студент Московского института востоковедения.

Неунывающий шофер отдела Аветик Читьян — армянин. Переводчик — самая колоритная фигура среди офицеров разведотдела — капитан Михаил Аглатов. Свою собственную национальную принадлежность он считал «точно не установленной». Родился, вырос и учился в Баку. Весной 1942 года прибыл на Крымский фронт и был зачислен на должность переводчика разведотдела. Человек сугубо штатский, бережно всю войну он хранил свой гражданский парадно-выходной костюм, в котором прибыл на фронт. Бакинские интенданты по какой-то неизвестной причине не успели его обмундировать, и свою первую в жизни военную форму он получил уже на фронте в штабе армии. Великолепный знаток немецкого языка, знавший все его основные диалекты, Аглатов приводил в изумление пленных немцев своей способностью разговаривать с ними на их собственном родном наречии, с первых же фраз безошибочно определяя, в каком районе Германии они родились и выросли.

Катастрофа Крымского фронта в мае 1942 года настолько глубоко потрясла его, что он до конца войны не мог спокойно говорить о ней, голос начинал дрожать. Миша весь сжимался как пружина и, заикаясь, с возмущением выдавливая из себя обрывки фраз, говорил:

— Разве можно так бездарно командовать фронтом? В Крыму у нас было немало сил. А мы позорно бежим. На второй день я уже не мог догнать полевое управление штаба армии. Как переправился через Керченский пролив — одному богу известно. Штаб свой разыскал только в конце мая. На Таманском полуострове, в Темрюке.

Свою крымскую эпопею Аглатов рассказывал неоднократно. Казакевич беседовал с ним всегда очень охотно и подробно расспрашивал его: что он чувствовал и как вел себя, затерявшись в массе отступающих войск, как переправился через пролив, видел ли он противотанковый ров, в котором гитлеровцы осенью 1941 года расстреляли более семи тысяч мирных жителей Керчи.

День за днем восстанавливал Аглатов в памяти трагические события в Крыму в мае сорок второго года. Казакевич сосредоточенно его слушал, долго молчал. Потом, словно думая вслух, говорил:

— Дорого нам обходится неуменье воевать, всем нам — и кадровым и штатским. Но штатским людям даже проще — мы учимся, а кадровики переучиваются, это трудней!

Эммануил Генрихович продиктовал Аглатову несколько стихотворений разных советских поэтов, которые Миша заучивал на память. Особенно понравилось ему стихотворение Багрицкого о том, как три грека в Одессу везли контрабанду. Заключительные строки — «Ай, Черное море, хорошее море!» — Аглатов произносил с особым нажимом, повторяя их к месту и не к месту, и изрядно всем надоел.

Однако, набравшись терпения, мы не прерывали эти декламационные упражнения, а Эммануил Генрихович говорил: «Миша Аглатов личность историческая — это Афанасий Никитин нашего времени, он тоже ходил за три моря — Каспийское, Азовское и Черное. Правда, не по своей воле». Во время отступления, не умея плавать, Аглатов переправился через Керченский пролив на автомобильной камере, так что с Черным морем у него были связаны самые драматические воспоминания военного времени.

Весь облик Аглатова и его характер удивительно напоминают Оганесяна из «Весны на Одере», и все, что было интересного и привлекательного в нашем замечательном переводчике, можно найти на страницах этого романа.

Организация и ведение разведки на территории Польши неизбежно приводили к многочисленным контактам с местными жителями, хорошо знающими обстановку в городах и населенных пунктах, состав гарнизонов которых необходимо было выяснить. Вся работа разведотдела в этом отношении была возложена на Казакевича, и мы полностью на него полагались, зная его пристрастие «покопаться в психологии», которое мы к личным достоинствам не относили. О том, что Казакевич писатель, знал, может быть, только начальник отдела. Казакевич редко говорил о своей довоенной жизни, да и у нас она не была предметом частых размышлений. Война стала нашим повседневным делом и смыслом существования. В редкие минуты отдыха мы предпочитали размышлять о том, как все великолепно будет у нас после войны. Мы из отрывочных разговоров знали, что до войны Казакевич был председателем колхоза, а потом директором театра где-то на Дальнем Востоке. И это все. Важно было не то, кто и кем когда-то был «на гражданке», а кем он стал на войне и как воюет.

Казакевич добросовестно делал свое нелегкое фронтовое дело, был отличным боевым товарищем и остался в памяти его армейских друзей хорошим разведчиком, спокойным и рассудительным, не любившим рассказывать о себе.

Внимательно перечитывая его книги «Весна на Одере», «Дом на площади», «Сердце друга» и все, что он написал о людях на войне, убеждаешься, насколько глубоко и детально он знал фронтовую жизнь. Для того чтобы написать такие книги, мало быть очевидцем событий, надо быть их непосредственным участником и рассказать о них честно и правдиво, без прикрас.

Уже после войны, когда была опубликована замечательная повесть Казакевича о разведчиках «Звезда», Аглатов, с которым мы повстречались, с гордостью говорил:

— Вот смотрите, что значит разведчик: что ни поручат, делает хорошо и своевременно! Фронтовая закалка — великая вещь, она приучила ничего не просить и ни от чего не отказываться.

На войне бывает всякое — героические сражения огромных масс людей, подобно тем, которые отображены в «Весне на Одере», и трагические положения отдельных солдат и офицеров, оказавшихся наедине со своей совестью, как те «двое в степи». Эммануил Генрихович был редкостно правдив, доброжелателен и честен во взаимоотношениях с товарищами. Он всегда иронически отзывался о тех офицерах-разведчиках, которые, докладывая о результатах выполнения поставленных задач, старательно подчеркивали эффективность своего личного участия и не проявляли склонности обращать внимание на свои промахи и упущения, тяжело отразившиеся на других.

После форсирования Вислы в середине января 1945 года наши войска вышли на северо-западные окраины Варшавы, а в сам город с боями вошла 1-я армия Войска Польского, затем части 47-й и 61-й армий советских войск. Казакевич попросил разрешения осмотреть город, уточнить с разведчиками польской армии последние данные о противнике и его потерях и, если удастся, побеседовать с местными жителями.

Вернулся он в крайне подавленном настроении:

— Варшавы как города нет, — рассказывал он, — сплошные руины. Видел несколько небольших групп жителей — преимущественно женщин, что-то разыскивающих в развалинах. Это страшно…

Польские разведчики сообщили, что принято решение назначить начальником варшавского гарнизона командира 2-й польской пехотной дивизии, которая принимала участие в освобождении столицы, генерала бригады Яна Роткевича. Новых данных о противнике у поляков нет. Они подтвердили наши сведения о том, что Гитлер обвинил командующего группой армий «А» генерал-полковника Гарпе в поражении в районе Варшавы и заменил его генерал-полковником Шернером.

В работе разведотдела с трофейными документами и в допросах пленных часто принимал участие офицер политотдела штаба армии Конрад Вольф — сын известного антифашиста, видного немецкого писателя Фридриха Вольфа, эмигрировавшего в Советский Союз после захвата гитлеровцами власти в Германии. Конрад учился в московской средней школе, в сорок втором году добровольно вступил в Красную Армию и вместе с ней дошел до Берлина. (После войны он вернулся на родину и был президентом Академии искусств ГДР.)

Работать с такими людьми было легко и интересно. Наш дружный многонациональный состав разведотдела пользовался большим авторитетом в штабе, легко устанавливал и поддерживал хорошие деловые отношения с офицерами, что очень помогало нам в решении служебных задач.

Всегда было любопытно наблюдать, как эти трое совершенно не похожих друг на друга офицеров — Казакевич, Аглатов и Конрад Вольф — беседовали с пленными, превращая допрос в обстоятельную и внешне непринужденную беседу, умудряясь в ходе ее получить уйму полезных для нас сведений, многие из которых выходили за рамки обычных разведданных.

В своих разведсводках Казакевич был предельно точен, сомнительные данные стремился перепроверить, если возможно, лично. Когда у него возникали опасения в том, что в донесениях, поступающих от разведгрупп, эмоции и факты находятся не в должной пропорции, он коротенькой запиской в своей обычной шутливой манере сообщал: «Сегодня ночью в районе высоты 213,3 наши ребята якобы захватили пленного, которого якобы допросили и якобы выяснили, что он по меньшей мере из личной охраны фюрера». Это означало, что Казакевич отправился в разведподразделение полка для перепроверки и уточнения данных. Так было во время боев на ковельском направлении, так капитан действовал и под Варшавой, и при стремительном продвижении советских войск к Одеру.

За время работы в разведотделе штаба армии ярко проявилась особая грань таланта Казакевича как войскового разведчика — умение быстро анализировать и обобщать большое количество зачастую противоречивых сведений и материалов о противнике. У него была способность быстро сопоставлять различные факты и быстро дополнять недостающие сведения — черта, особенно ценная для разведчика.

Оценивая обстановку, разведчику зачастую приходится иметь дело с противоречивыми данными и различными неопределенностями, на основе которых надо делать конкретные выводы, преодолевая ряд трудностей, в том числе и психологического порядка.

У некоторых командиров на основе различных предпосылок складывается свое субъективное представление о намерениях противника и перспективах развития обстановки в целом. И если данные разведки укладываются в рамки этого представления, то они легко принимаются к сведению и с удовлетворением учитываются. В противном случае всегда есть опасность того, что их могут расценить как необоснованные, неубедительные или даже дезинформационные. Разведчик, формулируя свою оценку противника, не имеет права на неопределенность и просчет, ибо слишком дорогой ценой приходилось за это расплачиваться — жизнями солдат и офицеров.

Казакевич обладал способностью убедительно докладывать, доказательно мотивировать свои нередко неожиданные выводы и соображения, в чем ему помогали отличная память и разносторонние знания.

Умение Эммануила Генриховича на основе разрозненной информации создавать достаточно полную картину положения противника во многом предопределило решение командования вскоре после возвращения из госпиталя в ноябре 1944 года перевести его из дивизии в разведотдел штаба армии.

Разносторонние способности хорошо помогали капитану Казакевичу выполнять свои новые служебные обязанности. Он должен был ежедневно, на основе поступающих в разведотдел данных о противнике от всех видов разведки частей и соединений армии, а также от соседних армий и из штаба фронта, готовить обобщенные информационные материалы для доклада командованию. Практически это означало составление весьма ответственных документов.

Работа над разведсводками сопровождалась сетованиями Эммануила Генриховича на тяжеловесный язык поступающих с мест донесений. Однажды он с самым серьезным видом предложил, например, начинать очередную сводку бодрым утверждением о том, что наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника, продвигались «по Тюрингии дубовой, по Саксонии сосновой, но Вестфалии бузинной, по Баварии хмельной».

Он полагал, что польза от этого будет несомненной: во-первых, в разведуправлении фронта попутно познакомятся со стихами хорошего поэта, о котором и нам следовало бы кое-что знать, а во-вторых, повторят административное деление третьего рейха, что тоже не вредно для разведчиков.

На Казакевича также возлагалось систематическое ведение карты группировки противника, накопление данных о его боевом и численном составе, вооружении, политико-моральном состоянии, характере оборонительных сооружений, потерях и полученных пополнениях, характеристиках командного состава, планах и намерениях противника и т. п. По всем этим вопросам нужно было быть готовым в любой момент дать исчерпывающий ответ командующему армией, начальнику штаба, начальнику оперативного отдела и другим заинтересованным лицам.

Обобщенные сведения о противнике с оценкой его реальных возможностей и вероятным характером действий ежедневно к 18.00 в виде разведсводки подписывались начальником штаба армии и передавались в штаб фронта. В ходе наступательных операций все вновь поступающие сведения о противнике обрабатывались и докладывались немедленно.

Кроме того, к восьми часам утра Казакевич должен был подготовить последние данные о противнике перед фронтом армии и ее соседей справа и слева, нанести их на отчетную карту командующего армией. А на основе материалов, полученных из штаба фронта, отразить изменения в основных группировках немецко-фашистских войск на всем советско-германском фронте. Если начальник разведотдела и начальник 2-го отделения были в штабе, то подготовленные материалы командованию армией докладывали они. Но так как зачастую они находились в войсках, то делать это должен был кто-либо из офицеров информационного отделения.

За время войны сменилось четырнадцать командующих нашей армией и более десяти начальников штабов. У каждого из них были свои особенности и свои требования к содержанию и форме докладов о противнике. Это надо было также учитывать и стараться сохранить выдержку и спокойствие в условиях напряженной обстановки, когда в отдельные периоды сведения не только о противнике, но и о положении собственных войск поступали с опозданием и не всегда объективно отражали истинное состояние дел. В таких случаях Казакевичу хорошо помогало умение думать за противника и приходить к мотивированному заключению о возможном характере его действий.

Аналитическая работа органов разведки исключительно важна. Добыть данные о противнике — это еще полдела, а иногда и того меньше. Не менее важно их объективно оценить, отделить дезинформацию от истины и своевременно довести до сведения тех, кто принимает оперативные решения.

Казакевич отлично понимал всю ответственность возложенных на него задач по оценке поступающих разведданных, важность глубокой внутренней убежденности в обоснованности своих заключений и смелости при их докладе командованию.

В начале Великой Отечественной войны не было еще особых проблем с организацией опроса контрольных пленных как средства для уточнения численного и боевого состава противника перед фронтом армии и подтверждения наличия тех или иных частей. Достаточно четкая система комплектования и пополнения личным составом немецких частей и соединений (примерно до середины 1944 года) позволяла обоснованно предполагать, что если, например, захвачен пленный с личными документами 213-го полка 73-й пехотной дивизии, то этот полк и находится на позициях.

Однако к концу войны, в условиях быстрого продвижения наших войск, положение резко изменилось. Зачастую на одном и том же участке фронта захватывали пленных, принадлежащих к различным частям и соединениям. Поэтому легко было впасть в ошибку, сделав вывод, что перед фронтом находятся все эти части в более или менее полном составе.

На самом деле теперь, когда немецкие войска несли большие потери, для пополнения частей срочным порядком формировались маршевые батальоны и создавались сводные боевые группы из солдат разных частей. Многие из них толком не знали, в какую часть они зачислены, и уверенно утверждали, что служат в той части, которая указана в их личных документах, тем более что соответствующие изменения в них вносились не всегда своевременно. Все это создавало дополнительные трудности для разведчиков. Поэтому во всех случаях, когда данные в протоколах допроса пленных, переданные из войск в разведотдел, вызывали сомнение, Казакевич проводил повторный допрос, проштудировав, насколько это было возможным, весь боевой путь дивизии, в которой служил захваченный в плен солдат.

Казакевич считал, что для успешного допроса пленных необходимо заранее хорошо знать не только где и в каких боях принимала участие их дивизия, но и кто ею командовал, где она формировалась, где находилась до последнего времени.

Эммануил Генрихович обычно проводил допрос пленных с Аглатовым. Хотя он сам говорил по-немецки, по Мишу брал с собой для создания непринужденной обстановки, позволявшей получить больше ценных сведений. Когда попадался не очень сведущий немец, фольксштурмист или резервист самых старших возрастов (ничего не знающий, кроме имени командира своей роты), Эммануил Генрихович беседовал с ним на разные житейские темы. После допроса он возвращался вместе с Аглатовым в разведотдел и докладывал, что немец, к сожалению, знает очень мало.

Приемы допроса пленных видоизменялись в зависимости от конкретной цели. Скажем, требовалось уточнить, почему солдат 213-й охранной дивизии оказался на переднем крае в полку 75-й пехотной дивизии? Либо произошла смена частей, либо противник усиливает свою группировку на этом направлении?

Казакевич с Аглатовым вызывали пленного и, не обращая на него внимания, начинали по-немецки обсуждать между собой различные вопросы, относящиеся к истории 213-й дивизии, называя нумерацию ее полков, фамилии и звания командного состава и т. п. В результате обмена мнениями делали вид, что собственно об этой дивизии они достаточно хорошо осведомлены и показания пленного существенного интереса не представляют. Пленный внимательно следил за беседой двух советских офицеров, не понимая, зачем собственно его вызвали, что от него хотят и что с ним собираются делать.

Казакевич вставал из-за стола и, как бы собираясь уходить, предлагал Аглатову: «Если у тебя есть время и желание, спроси у немца, может быть, он сам хочет добавить что-нибудь к нашему разговору?»

Пленный с готовностью подтверждал все, что услышал о своей дивизии, но где точно она сейчас находится, сказать не может, был ранен, лечили, после госпиталя в свою часть не попал, оказался в срочно сформированной маршевой роте, которая три дня назад заняла оборону на опушке леса рядом с небольшим хутором, названия которого не знает… Таким образом становилось очевидным, что в положении противника перед фронтом армии существенных изменений не произошло.

Квалифицированному опросу пленных Казакевичем и Аглатовым помогало не только хорошее знание немецкого языка, но и знание истории, литературы Германии, достопримечательных мест, особенностей быта и нравов населения.

Один немецкий унтер-офицер, захваченный в плен на модлинском направлении, был крайне удивлен и обескуражен тем, что на допросе Казакевич спрашивал его не о боевом и численном составе части, в которой он проходил службу, а о том, правильно ли считать, что Потсдам находится в самом центре Европы, и сохранился ли там соответствующий знак. Действует ли фармацевтическая фабрика на реке Хафель и что сейчас с дворцом Сан-Суси, известным архитектурным ансамблем? Из личных писем унтер-офицера было известно, что его семья живет в Потсдаме. И такое начало беседы создавало хорошие предпосылки для откровенного разговора. А нас тогда очень интересовало политико-моральное состояние немецких солдат.

Нужно было, далее, не потерять из виду ни одну из отходящих немецких частей и обоснованно рассчитать, на каком рубеже и в каком составе они могут оказать упорное сопротивление нашим войскам.

Немало хлопот доставляли анализ и оценка данных о потерях противника. В ежедневных боевых донесениях из войск подробно перечислялись захваченные трофеи и указывались потери противника в живой силе — убитыми, ранеными и пленными. Склонность некоторых командиров к преувеличению потерь противника была нам по опыту прошлых боев хорошо известна. К тому же неопределенность таких распространенных формулировок, как «выведены из строя», «огневые точки и артбатареи подавлены», мало помогала уяснить реальное положение дел.

В конце января 1945 года оперативный отдел штаба нашей армии, на основе боевых донесений из частей и соединений, подводил итоги двухнедельных боев. Казакевич принес оттуда данные о том, что с 15 по 31 января 1945 года только войсками нашей армии уничтожено свыше 17 тысяч солдат противника, 5680 захвачено в плен, взято множество оружия и боевой техники, в том числе более 5 тысяч винтовок и автоматов.

— Вот только посмотрите, какова статистика, — говорил он. — Пленных почти 6 тысяч, а винтовок и автоматов на тысячу меньше. Куда же они девались? Немцы сдавались в плен без оружия? Или, может быть, у них его вообще не было? Надо бы все это еще раз перепроверить.

Подполковник Шевченко спокойно убеждал его, что, может быть, кое-какие неточности есть; после войны, если потребуется, во всех потерях точно разберемся. А сейчас главное — воевать, а не перепроверять полученные данные.

Но Казакевич стоял на своем. Вообще он имел свою, особую точку зрения по вопросу о пленных.

— Если бы меня спросили, — говорил Эммануил Генрихович, — какой командир лучше воюет — тот, кто нанес большой урон противнику убитыми и ранеными, или тот, который захватил больше пленных, — то я бы отдал предпочтение второму, как более умелому.

Такое утверждение в штабе решительно отвергали. Цель боя — разгром противника, а не подготовка его к эвакуации в лагерь военнопленных. Однако Казакевич продолжал отстаивать свою позицию, доказывая, что там, где больше захвачено пленных, обычно существенно меньше собственных потерь и вообще предпочтительнее воевать не числом, а умением.

— Если это правило, — говорил он, — применить к оценке нашей работы, то надо будет признать, что разведка боем — не самый лучший способ ее ведения.

— Ну, знаешь, — возмущался Шевченко, — определять вообще, какой способ разведки лучше или хуже, — занятие бессмысленное. Все зависит от обстановки и поставленных задач. Если надо вскрыть систему огня противника, уточнить передний край его обороны, да и прихватить пленных, проведение разведки боем необходимо и целесообразно, и ты сам это хорошо знаешь.

— Знаю, но знаю и другое — чем полнее мы вскроем систему огня, тем большие потери понесут наши разведчики.

— Как правило, да, потери понесут. Но без потерь еще никто не воевал, и лучше потерять батальон во время разведки боем, чем потом дивизию!

— Не в том дело, что лучше или хуже, а в том, что целесообразнее.

Впрочем, при необходимости он сам становился сторонником организации разведки боем.

Так, например, произошло в начале февраля 1945 года, когда 125-му стрелковому корпусу было приказано сменить части 61-й армии, окружившие город и крепость Шнайдемюль (ныне город Пила). В разведотделе армии точных данных о составе немецкого гарнизона не было, если не считать собственных расчетных материалов в отношении того, какие подразделения из состава окруженных немецких войск могли быть оставлены в Шнайдемюле. Известно было, что командует обороной крепости и города фанатичный нацист Ремлингер, расстреливавший своих собственных солдат по малейшему подозрению в попытках уклониться от боя. Предстояло разведданные получить в штабе 61-й армии и уточнить их на месте. Задачи по разведке были разработаны и переданы начальнику разведки корпуса. В район Шнайдемюля был командирован Казакевич, с тем чтобы он на месте организовал необходимую помощь в работе разведки.

Смелыми боевыми действиями разведгрупп были достаточно полно вскрыты боевой и численный состав немецкого гарнизона в Шнайдемюле.

…Положение Шнайдемюля было безнадежно, город был полностью блокирован нашими войсками. Гарнизон крепости практически не имел возможности ни удержать город, ни вырваться из окружения. Во избежание напрасного кровопролития советское командование решило предъявить ультиматум коменданту крепости и начальнику гарнизона полковнику Ремлингеру. Узнав об этом решении, Казакевич сказал, что попытаться вручить ультиматум с помощью захваченных в плен немецких солдат можно, однако он очень сомневается в успехе, поскольку такой фанатик, как Ремлингер, на переговоры о капитуляции не пойдет. Эммануил Генрихович рассказывал, что в крепости комендант расклеил приказ, в котором коротко объявил: «Кто покинет поле боя — будет расстрелян». Наши разведчики на трупах немецких солдат в крепости находили записки следующего содержания: «Этих солдат расстрелял я, и так буду поступать с каждым, кто побежит с поля боя. Комендант Ремлингер». Одну из таких записок Казакевич привез в штаб армии и уверял, что ее текст говорит о намерениях немецкого командования больше, чем данные о численности окруженного гарнизона.

И действительно, комендант крепости отклонил наш ультиматум. Бои продолжались десять дней и стоили больших потерь. Город взяли только 14 февраля штурмом, так как надо было любой ценой прикрыть правый фланг 1-го Белорусского фронта, быстро продвигавшегося к Одеру. Завершив операцию в районе Шнайдемюля, 47-я армия вошла в состав ударной группировки, нацеленной на Берлин. Для офицеров разведотдела наступили горячие дни. Армия прорывала фронт на узком участке. Немцы вводили в бой все, что можно было собрать. Не имело смысла тщательно выяснять, какие немецкие части противостоят нашим войскам, важнее было знать, сколько их.

Для выяснения этого приходилось добывать отдельные разрозненные сведения и соединять их постепенно вместе, как в мозаичных работах, для получения целого. Опрашивали пленных, перебежчиков и местных жителей. Интересные для разведки данные вырисовывались из писем пленных солдат и офицеров. Этим занимались, по нашему заданию, люди из мэрии города Шнайдемюля, чиновники различных ведомств. Использовались даже сообщения из швейного цеха, обслуживавшего ранее немецкие войска. Там учитывалось количество пошитого обмундирования.

Таким образом из отдельных фактов создавалась общая картина состояния и численности немецких войск, в тот момент противостоявших 47-й армии.

Во время боев на подступах к Берлину одна из наших частей заняла Кунерсдорф. Казакевич напомнил нам, что это тот самый город, где в 1759 году русские войска разбили армию Фридриха II. Потом, подумав, сказал: «Жаль, что на этот раз бои за этот город Кунерсдорф не войдут в историю — его с ходу взяли всего два батальона наших солдат и, не задерживаясь, пошли дальше».

Последние недели войны — когда наши войска стремительно продвигались к Одеру и затем приняли участие в штурме Берлина — были крайне напряженными для всех сотрудников разведотдела. Особенно много хлопот было у офицеров информационного отделения, в котором работал Эммануил Генрихович. Не спали сутками, сменяя друг друга у телефонов и на узле связи, организовывали прием и отправку многочисленных пленных, не говоря уже о самом главном — непрерывном анализе разведданных и составлении донесений для командования, штаба фронта и информации войск.

27 апреля 1945 года советские войска овладели городом Потсдамом. Кольцо окружения было замкнуто. Впереди за Эльбой находились союзные англо-американские войска. Разведчики получили долгожданную передышку.

В самые последние дни войны произошел трагикомический эпизод, едва не закончившийся печально для Казакевича и Аглатова.

В ночь с первого на второе мая из окруженного Берлина прорвалась через реку Хафель крупная группировка немцев и ринулась на запад к Эльбе, через расположение тыловых служб нашей армии. Отдельные группы вооруженных немцев проникли в пункт дислокации штаба армии и оказались около дома, в котором разместился разведотдел.

Казакевич с Аглатовым отправились на узел связи и в темноте неожиданно столкнулись с немецкими солдатами. Не растерявшись, на отличном немецком языке Аглатов приказал им сдать оружие, сославшись на соответствующее распоряжение какого-то тут же выдуманного немецкого генерала. Солдаты сдали оружие и были доставлены в разведотдел. Эммануил Генрихович считал, что это был самый удачный его ночной поиск за время войны.

Таков был характер работы фронтовой разведки и ее офицера Казакевича.

И вот — капитуляция! Берлин взят. Части 47-й армии вышли на Эльбу и соединились с войсками союзников.

Для разведчиков наступило необычное время. Не стало противника, а потому кончилась тревожная боевая жизнь, полная риска. И к этому тоже надо было привыкнуть. Ведь начиная с 22 июня 1941 года разведчики ни на один день не прекращали тайной и явной борьбы, ни на минуту не теряли врага из вида и были подлинными глазами и ушами нашей армии.

Завершился боевой путь разведчика капитана Казакевича, начался стремительный взлет замечательного таланта писателя Казакевича.