Глава 8

«Свой-чужой»: традиционный вопрос диктатуры

Естественно, сам я чрезвычайно осторожен, так как мое положение чрезвычайно уязвимо и мне надо думать о жене и детях. Когда я веду урок в школе, я наци не на 100 %, а на все 150 %. Моя лесть так приторна, что даже самый тупой школьник не может не видеть, насколько все это абсурдно.

Немецкий учитель Бильфель, август 1939 года¹

Находясь в 1939 году в Лондоне, Германская партия свободы опубликовала сборник писем немцев, относившихся враждебно к гитлеровскому рейху, под названием «Германия без купюр». Одно из писем, датированное 14 августа 1939 года, было послано директором одной из школ, являвшимся членом национал-социалистической партии и представлявшимся в школе «150 %-м наци». Его письмо было ответом на недоуменный вопрос о том, почему он, оппонент режима, должен был вступить в партию. Его ответ говорит многое об отношении широкого населения к диктатуре. «Мое членство в партии, – протестует он, – не было искренним, оно было предпринято из страха перед властями». «Что толку, – продолжает он, – от показного героизма, который был бы форменным самоубийством?..» Для всех вокруг него стало «привычным вводить всех в заблуждение»³. Своих учеников он разделил на категории, которые были вполне применимы и ко всему населению Германии в целом. Некоторые воспринимали «героические теории» национал-социализма с таким энтузиазмом, что даже мечтали о второй, более радикальной волне национальной революции; другую часть учеников он относил к «циничным оппортунистам», стремящимся сотрудничать с национал-социализмом для улучшения своих карьерных перспектив, это были отъявленные скептики, мыслящие сугубо материально; и наконец, выделялась небольшая группа мальчиков, сопротивлявшихся режиму, но, лишенные каких бы то ни было безопасных способов выражения протеста, они «отгородились от всех, уйдя в личную жизнь» и углубившись в чтение литературы.

Из всего класса нашелся только один ученик, чей отец разделял чувства учителя, осмеливаясь с риском для себя открыто критиковать режим².

В настоящей главе проанализированы все возможные аспекты, связанные с интерпретацией реакции населения на установление диктатуры и его поведения в таких условиях. Как при Гитлере, так и при Сталине имелись лица, становившиеся громогласными поборниками систем, в которые они на самом деле не верили, поэтому любой анализ, берущий за точку отсчета свидетельства явного одобрения, неизбежно ведет к некоторым расхождениям выводов, связанным со скрытыми под поверхностью несоответствиями³. В Советском Союзе такие двуличные персоны назывались «редисками»: красными снаружи, белыми внутри. Но в толпе истинных энтузиастов движения, убежденных в правоте своего дела, они сливались с общей массой и становились неразличимыми, однако для целей любого формального анализа реакции населения на диктатуру их необходимо поставить напротив той точки шкалы, которой они в действительности соответствуют. В приведенном выше примере вариантов отношения школьников к режиму, который не поддается статистической верификации ни в данном случае, ни в случае рассмотрения более широкого общества, существовавшего при диктатуре, закономерно выделяются те, кто верил; те, кому ситуация благоприятствовала и они извлекали из нее выгоду либо были счастливы идентифицировать себя с новым порядком, участвуя в оппортунистических ассоциациях; те, кто демонстрировал апатичное подчинение режиму, но уединился в безопасное внутреннее сопротивление; и наконец, кто выражал непримиримое отношение к режиму путем диссидентства, оппозиции или открытого сопротивления.

Эта шкала вариантов согласуется с выводами многочисленных исследований по поводу отношения народов к двум диктатурам. Эти выводы говорят о необходимости изменения отправной точки зрения, от традиционного взгляда на диктатуру как «тоталитарную» модель безжалостного контроля над плененной чернью, ведь широкие слои населения в Германии и в Советском Союзе поддерживали диктатуры, часто с энтузиазмом и преданностью, но в любом случае при общем одобрении. Объяснение причин существования обеих диктатур не может быть вполне состоятельным без учета этого факта. Между тем ту степень, до которой этот энтузиазм был выражением истинной идеологической идентификации или политического образования и личной заинтересованности, еще предстоит выяснить. Жизнеспособность диктатур зависела принципиально от стойкого чувства идентичности между населением и теми устремлениями, которые преследовали режимы, действуя так, как будто эти амбиции отражают интересы народа и народные предубеждения, что в определенной мере соответствовало действительности. Убежденные адепты режимов, поддерживавшие или соглашавшиеся с системой, действовали не из страха, а из веры, их выбор опирался на их собственные ожидания и мировоззрение, которые попали в резонанс с моралью режимов.

Этот меняющийся взгляд на диктатуры ведет к разным ответам на один и тот же вопрос, который неизбежно возникает в отношении двух народов: в чем причина того, что оппозиции в этих странах были столь незначительными? Там, где когда-то было достаточно в ответ на этот вопрос просто повторить тезис о террористическом характере двух диктатур и железной хватке государства, теперь оказывается необходимо взглянуть на проблему шире, исходя из того, что разгадка кроется в природе социального народного отклика на диктатуру и других факторах, помимо репрессивного государственного аппарата, факторах, объясняющих нежелание население вступать в открытую конфронтацию с режимом или, что будет точнее, почти полное отсутствие какого-либо длительного проявления широкого протеста. Ответ отчасти лежит в тех исторических обстоятельствах, которые привели к установлению диктатур. 1920-е годы для обоих государств были годами резкого социального противостояния и политических дискуссий. В той ситуации идея «расхождения во взглядах» или «оппозиции» как причины экономического кризиса, гражданского противостояния и политической нестабильности была всецело поддержана самими диктатурами и способствовала широкому народному консенсусу в отношении необходимости политики без конфликтов и общества без разделения на классы. Быть «против», а не «за» стало восприниматься большинством населения как неприемлемый вызов обещанию социального согласия или политической гармонии. Оба диктатора считали идею единства центральной в своих взглядах на политику: единство Volk и единство трудящихся масс Советского Союза. Выражение несходства представлялось как предательство остальной части общества или нации; согласие и подчинение стало социальным долгом, залогом предотвращения возврата общества в состояние разрушительных противоречий и столкновений. Эта дихотомия была интернализирована обоими обществами, что поставило истинных оппозиционеров на политически ничейную территорию.

Однако остается вопрос: какой численности достигала оппозиция? Определить эту цифру не так просто. Можно было оказывать сопротивление режиму даже с помощью насилия, как это происходило с крестьянами во время коллективизации, при этом не являясь политическим оппонентом режима. Точно так же можно было быть противником диктатуры по политическим мотивам, но при этом избежать риска открытого сопротивления. Имеется относительно немного примеров политического несогласия в той и другой диктатурах, которые выливались в открытое сопротивление и которые в конечном итоге были жестоко подавлены. Можно было также сопротивляться или быть несогласным с какой-то сферой деятельности режима – антисемитизмом в Германии или советской политикой коллективизации сельского хозяйства, но в то же время соглашаться с другими целями диктатуры. Можно было, что чаще всего и происходило, быть вовлеченным в незначительные акты несоблюдения правил, неподчинения или враждебности режиму, которые обычно относили к общему понятию «расхождений» во взглядах.

Расхождение во взглядах – понятие многогранное. В Советском Союзе оно использовалось для описания всех форм протеста, несогласия или проявления интеллектуальной свободы, всякого инакомыслия. Можно полагать, что в категорию инакомыслящих в Советском Союзе включали и сопротивлявшихся, и политическую оппозицию. Однако, как правило, это понятие применялось к тем, кто отвергал режим по соображениям совести и религии, но никогда – к участникам открытого собственно политического протеста. В истории Третьего рейха инакомыслие трактовалось в более широком смысле, как любое проявление протеста или расхождения во взглядах, редко сопровождавшееся открытым политическим сопротивлением и попытками свержения действующей власти. Чрезмерная широта этого понятия временами порождает определенные затруднения. Многое из того, что могло быть принято за расхождение во взглядах, являлось результатом сложного социального и институционального взаимодействия, в котором определенная степень напряженности и несогласованности была столь же неизбежна, как и в любой другой системе. Ни одна социальная группа, будь то соседи или сотрудники одного предприятия, не способна демонстрировать абсолютное единодушие, и даже в системах, менее озабоченных вопросами единства, ропот и конфликты повседневной жизни являются неотъемлемой частью нормального социального и политического процесса. Именно то, каким образом режим относился к этим тривиальным проявлениям несогласия, воспринимая их как выражение нонконформизма или подрывных намерений, превращало эти проявления в инакомыслие. В большинстве случаев инакомыслие в таком понимании слова оставалось неопознанным и не имело последствий, однако население обеих диктатур хорошо осознавало весь тот риск, которому оно подвергалось при каждом случае ропота, пренебрежения правилами или осуждения режима. Тем не менее лишь очень незначительная часть этих явлений, вопреки чувствительности режимов, имела значимое политическое содержание. Многие акты незначительного инакомыслия носили спонтанный характер, были несогласованными и неосознанными.

Определение степени инакомыслия также проблематично; оба режима часто политизировали некоторые действия и формы поведения, которые в иной ситуации не представлялись бы политическим преступлением: слушание иностранного радио, исполнение американского джаза, разговоры на еврейском языке, кража на работе и т. д. В подобных случаях часто фантастические интерпретации инакомыслия имели мало общего с намерениями тех, кого системы подвергали наказанию. Тот факт, что женщина была поймана во время кражи початков кукурузы с колхозного поля из-за неурожая, не считался актом саботажа. Директор Дойче Банка своим ворчанием по поводу хода войны в 1944 году в Германии во время нахождения в поезде выражал свое сугубо частное, хотя и неблагоразумное мнение, которое не имело ни малейшего значения для государства: однако его слова были услышаны, переданы в соответствующие инстанции, и директора расстреляли⁴. Даже в случаях откровенного выражения инакомыслия сила его воздействия была ограничена многими экзистенциальными факторами. Часто немцы и советские граждане, выступая против какого-либо одного аспекта деятельности режима, совершали своего рода акты инакомыслия, которые, однако, не рассматривались как отказ от режима в целом. Подобное раздвоение наиболее очевидно проявлялось в случаях, когда тот или иной гражданин делал различия между диктатором и диктатурой: поддерживал коммунизм, но не принимал Сталина; относился с энтузиазмом к Гитлеру, но был равнодушен к партии⁵. Акты инакомыслия были отчасти элементом взаимоотношений любого гражданина с режимом (которые могли меняться со временем от энтузиазма до неопределенности и снова наоборот), но они вряд ли могли быть чем-то большим, чем эпизодом из жизни или просто тривиальным событием. Более значительные акты нонконформизма, к примеру отказ религиозных деятелей признавать временную власть, воспринимались как политическое сопротивление и влекли за собой жестокое наказание. Многие инакомыслящие, однако, периодически впадали в иллюзии и снова разочаровывались либо находили иные способы примирения с системой. «Трудно быть храбрым каждый день», – писал один немецкий социал-демократ о своем кратковременном флирте с оппозицией⁶. Обычные граждане постоянно сталкивались с самыми разнообразными формами давления, проблемами совести, страха за семью, стыда или публичного порицания, которые могли полностью подавить всякое инакомыслие задолго до возникновения в их сознании мыслей о концентрационном лагере.

Инакомыслие – весьма эластичный, не поддающийся измерению феномен. Хотя он, несомненно, проявлялся в самых разных контекстах и с разной степенью интенсивности, государственная трактовка нонконформизма и преувеличенные ожидания историков привели к путанице в определении меры инакомыслия. Отношение населения к обеим диктатурам было неоднозначным и неавтономным; инакомыслие, энтузиазм и повиновение шли плечом к плечу и в Советском Союзе, и в Германии. Они могли уживаться в одном и том же человеке в зависимости от различных задач, которые ставило перед ним общество, а также по мере изменения социальных и политических обязательств. Когда Александра Солженицына арестовали за случайное замечание, сделанное в письме, которое было перехвачено военными цензорами в 1945 году, он был артиллерийским офицером Красной Армии, боровшимся во имя спасения системы, над которой он насмехался⁷. Инакомыслие часто носило неясный характер, маскировалось или тщательно скрывалось, что делает любые попытки определить размах его вариаций и его содержание затруднительными. Сложная мозаика общественного мнения в режимах, где это «мнение» находилось под жестким официальным контролем, фиксировалась главным образом в полицейских и секретных партийных рапортах, в которых авторы сообщений скорее всего искажали данные об общественных настроениях, фокусируясь главным образом на негативных ответах или используя собственные страхи режима перед беспорядками и конспираторскими фантазиями для формулирования своих взглядов на население⁸.

Инакомыслие, оппозиция и сопротивление тем не менее существовали, но не в водонепроницаемых помещениях, а в прозрачных стенах, разделявших их. Слабость любых враждебных режиму политических реакций на обе диктатуры и свидетельства широко распространенной поддержки и повиновения режимам нельзя использовать как основание для заключения о том, что обе диктатуры наслаждались полным консенсусом. Будь это так, вряд ли бы властям потребовалось столько времени на слежение за общественным мнением и преследование врагов. И все же хрупкость оппозиции в обеих диктатурах отражала не только силу государственной власти, которая ей противостояла, но и сложность работы в обществе, которое в большинстве своем повиновалось режиму и сопротивлялось расколу. Все эти проблемы, связанные с определением масштабов, природы и эффективности общественной реакции на диктатуры, выходят на поверхность при анализе взаимоотношений, возникших между режимом и рабочим классом.

* * *

В материалах о саботаже среди советских железнодорожных рабочих в 1933 году, хранящихся в архивах НКВД, есть следующие замечания, услышанные во время событий: «Все, что исходит из Кремля, душит рабочий класс»; «Начался скандал – они относятся к нам неправильно. Необходима еще одна революция…⁹». У советских рабочих были четкие революционные традиции, восходившие к опыту 1905 года и двум революциям 1917 года; рабочая оппозиция, не принявшая авторитарное ленинское государство, была жестоко подавлена в 1921 году, в конце гражданской войны. Сталинская секретная служба зорко следила за рабочим классом, чтобы обеспечить гарантию того, что этот мощный потенциал не повернется против их собственного «государства рабочих». Диктатура в Германии также оказалось перед лицом огромного заводского рабочего класса, чей революционный потенциал, проявившийся на миг во время кризиса после поражения в 1918 году, неотступно преследовал германских националистов вплоть до 1930-х годов. Германский промышленный пролетариат был самым многочисленным и наиболее организованным в Европе; в 1932 году германские социалистические партии получили больше его голосов, чем национал-социалистическая партия. Когда в 1933 году Гитлер добился власти, он опасался, что возглавляемая социалистами общая забастовка может парализовать режим. Дикие преследования, изгнание коммунистов и социал-демократов и были следствием этого страха; на протяжении всех 1930-х годов аппарат безопасности и полиция каждую неделю и каждый месяц сообщали о продолжении деятельности остатков марксистских партий, которые рутинно характеризовались как враждебные государству¹⁰.

В условиях обеих диктатур положение рабочих значительно изменилось к худшему. По сравнению с ним 1920-е годы казались золотым веком. Все германские рабочие были вовлечены в деятельность профсоюзов и участвовали в соглашениях об установлении и повышении уровня их зарплат и условий работы. Рабочие комитеты были основаны в годы Первой мировой войны и стали своего рода органом выражения мнения рабочих, их участия в управлении предприятиями. Германская республика стремилась к прогрессивной системе социального обеспечения, и общая культура рабочих была свободна от культурного гетто, в которое она была заключена накануне 1914 года. Социал-демократическая партия была, безусловно, крупнейшей партией в Германии накануне 1933 года с числом членов более 1,3 миллиона человек в момент ее наивысшей популярности в 1923 году¹¹. Отряд советских рабочих в 1920-х годах был немногочисленной, но привилегированной социальной кастой и рассматривался как главный локомотив в процессе превращения страны в пролетарское государство. Материальное положение рабочих постепенно улучшалось, щедрые социальные выплаты и возможности получения образования были расширены, рабочих с готовностью принимали в коммунистическую партию на облегченных условиях; их права были защищены новым трудовым кодексом и восьмичасовым рабочим днем; советские профсоюзы, представлявшие интересы рабочих, действовали непосредственно на предприятиях, требуя улучшения условий труда и защищая интересы рабочих перед партией и государством¹². К 1928 году стандарты жизни рабочих достигли того уровня, который никогда больше не был достигнут вплоть до самого конца сталинской диктатуры.

Сигнал об изменениях в положении советских рабочих прозвучал с началом первого пятилетнего плана в 1928 году. В тот год была запущена кампания против рабочих, которых стали считать самодовольными лодырями, постоянно отсутствующими на рабочем месте, или пьяницами. Весной 1929 года было принято жесткое антирабочее законодательство с целью снизить уровень прогулов и сократить текучесть рабочих кадров. В тот же год руководство профсоюзов, в котором преобладали сторонники бухаринского крыла партии, подверглись чистке, та же судьба постигла две трети членов заводских и фабричных профсоюзных комитетов, поддерживавших независимое профсоюзное движение. Профсоюзам было предписано «повернуться лицом к производству», дисциплинируя и убеждая рабочих трудиться быстрее и с большей производительностью, но впредь не заниматься их защитой и не вести с ними переговоры о повышении заработной платы, которая была установлена дирекцией предприятия совместно с комиссией по заработной плате¹³. Народный комиссариат труда, возглавляемый другим бухаринцем, В. Шмидтом, был ликвидирован. Принятый 29 марта 1929 года закон восстановил абсолютные полномочия руководителей предприятия [единоначалие] управлять и наказывать рабочих и служащих без обращения к профсоюзам¹⁴. За этим последовал целый поток трудовых законов, отменявших многие завоевания революции: была снижена степень социальной защищенности, а выплаты были обусловлены и ограничены многими факторами; закон, принятый в октябре 1930 года, запрещал свободное перемещение рабочей силы, а через несколько месяцев были ликвидированы возможности для обмена рабочими кадрами; в 1931 году нарушения трудовой дисциплины или порча рабочих инструментов были включены в разряд уголовных деяний; в июле 1932 года было приостановлено действие статьи 37 Трудового кодекса, предусматривавшей возможность перемещения рабочих только с их согласия; с ноября 1932 года пропуск одного рабочего дня влекло за собой немедленное увольнение; 27 декабря 1932 года режим ввел внутреннюю паспортную систему для городского населения для того, чтобы иметь возможность, как это имело место в царское время, контролировать движение и потоки рабочей силы¹⁵. 15 января 1939 года была внедрена обязательная «трудовая книжка» для всех трудящихся, в которой отмечались все прежние и текущее места работы, а также все случаи нарушения трудовой дисциплины, наказания и замечания. Ни один работник не мог поменять место работы без письменного разрешения директора его предприятия, зафиксированного в трудовой книжке. Несколько месяцев спустя был принят новый дисциплинарный кодекс, требующий от директоров всех предприятий сообщать в местную прокуратуру о всех случаях опоздания на работу более чем на двадцать минут. Лист опозданий составлялся каждое утро с указанием точного времени опоздания каждого работника. Лист подписывался руководителем и передавался прокурору, и суд немедленно приступал к рассмотрению дела. За проступок предусматривалось наказание в виде шести месяцев «исправительных» работ¹⁶.

Гитлеровский режим также вознамерился лишить работников наемного труда их влияния и прав, которыми они ранее пользовались. На следующий день после празднования Майского дня в 1933 году правительство распустило основную профсоюзную организацию – Свободные Германские профсоюзы, оккупировало всех их офисы с помощью сил СА и секвестировало все их фонды. Католические христианские профсоюзы были ликвидированы позже, 24 июня. Профсоюзных лидеров арестовали и отправили в лагеря и тюрьмы. 10 мая организация и ее фонды были поглощены общенациональным Германским трудовым фронтом, в обязанности которого не входило представлять напрямую интересы трудящихся и способствовать повышению их заработной платы. Эти функции перешли к новому государственному уполномоченному органу – Трудовому тресту, в чьи обязанности входило устанавливать договорной уровень заработной платы под контролем министра труда и без обращения к самим работникам. В мае 1933 года все забастовки были официально объявлены вне закона; законом от 4 апреля рабочие советы были отменены. Новые трудовые отношения официально устанавливались законом «Об упорядочении национального труда», опубликованным 20 января 1934 года и составленным на основе проекта мэра Лейпцига и будущего лидера сопротивления Карла Герделера. Закон устанавливал для германских менеджеров те же самые абсолютные полномочия, которыми были наделены их советские визави. Завод «Führer» был способен создать условия работы и настоять на том уровне зарплаты, который был согласован Трестом. Зарплата была установлена на уровне времен депрессии и менялась очень незначительно в течение всего периода диктатуры. Советы рабочих были заменены на всех предприятиях с числом персонала больше двадцати человек на новые «трастовые советы», номинально избираемые на основе списка благонадежных кандидатов, которые составлялись менеджерами совместно с партийными ячейками на заводе¹⁷. Трудовая дисциплина была ужесточена и в 1935 году была внедрена трудовая книжка для того, чтобы можно было отслеживать распределение рабочей силы. Новое законодательство давало работодателям в сталелитейной и металлургической промышленности, инженерной сфере, строительстве и сельском хозяйстве право запрещать рабочим менять место работы, с тем чтобы ограничивать текучесть кадров, а в 1938 году был узаконен государственный призыв рабочих для выполнения задач, имеющих особую важность для нации¹⁸.

Ограничение прав рабочих, усиление трудовой дисциплины, расширение полномочий властей и отмена механизма достижения договоренностей об уровне заработной платы сочетались с неблагоприятной политикой оплаты труда и регулярным дефицитом продуктов и потребительских товаров, которые в итоге поставили большую часть советских и немецких рабочих на уровень немногим лучший, чем тот, что был накануне Первой мировой войны. Столь явное ухудшение положения вызвало недовольство и спровоцировало оппозицию среди рабочих в обеих странах, однако политический эффект этой оппозиции был очень скромным, а возможности защитить интересы трудящихся были очень ограничены. В Германии общая забастовка, которой так опасались власти, так и не состоялась, поскольку в первые недели диктатуры и социал-демократы, и демократическая партия, и профсоюзное движение решили, что лучшее – враг хорошего. Существовало широко распространенное, однако не совсем иррациональное ожидание того, что гитлеровское правительство будет в свою очередь сброшено и уже ослабленному профсоюзному движению конфронтация с режимом, совершенно очевидно настроенным подавлять любые признаки сопротивления, не сулит ничего хорошего. «Организация, а не демонстрация – вот слово сегодняшнего дня», – заявил глава профсоюзного движения Теодор Липарт в день, когда Гитлер был избран главой государства¹⁹. В марте профсоюзы начали переговоры с ячейкой национал-социалистов на одном предприятии, чтобы прощупать возможности создания единого, независимого профсоюза. Когда 2 мая лидеры профсоюза были арестованы или уволены с работы, организованное рабочее движение не предприняло практически ничего, чтобы сохранить свою суть²⁰. После ликвидации союзов по всей Германии сохранились небольшие ячейки их активистов. Летом 1933 года была предпринята попытка основать подпольное руководство для возрождения профсоюзов рейха, основанное на неформальных контактах между членами союза, главным образом работающих в металлургии и железнодорожном секторе, а также среди портовых рабочих Гамбурга. Но летом 1935 года эта сеть была разгромлена гестапо. Коммунисты пытались создать альтернативную Объединенную революционную оппозицию в Берлине и Гамбурге, издавая газеты и рекрутируя членов, однако и сюда в 1934 году проникли агенты гестапо. В Гамбурге 800 рабочих были арестованы. Последняя волна арестов прошла к концу 1937 года, когда была уничтожена сеть железнодорожных профсоюзов, насчитывавшая до 1500 членов. В декабре все они были отправлены на длительные сроки в тюрьмы²¹.

Запрещенные политические партии также основали подпольные сети для поддержания основного ядра организации в ожидании момента, когда гитлеровское правительство падет. Многие социал-демократы надеялись, что они смогут выжить, как это сделали их деды в условиях антисоциалистического законодательства времен Бисмарка в 1880-х годах. Они оставались в целом более пассивными по сравнению с бывшими коммунистами. Активность оппозиции была подавлена эффективными действиями полиции. Из 422 руководителей коммунистической партии 219 были к осени 1935 года арестованы и осуждены, 125 человек эмигрировали, 24 были убиты и 42 покинули партию. Из 60 000 оставшихся членов 18 423 были осуждены в период между 1933 и 1935 годами²². Коммунистическая сеть была небольшой, разбросанной и весьма уязвимой. В Бадене, например, первичная коммунистическая организации сохранялась в Маннхейме, наряду с местным региональным комитетом, до того как в 1935 году полиция разгромила ее. Характер деятельности этих организаций регулярно фиксировался в бюллетенях гестапо, издаваемых в головном региональном офисе в Карлсруэ. Отчеты за октябрь 1934 года свидетельствуют об ограниченной пропагандистской деятельности, главным образом из «уст в уста», наряду с распространением нескольких листовок. Коммунистическая газета «Маленький красный флаг» появилась на краткий миг в Оберхаузене, но все закончилось тем, что 12 бывших членов коммунистической партии были арестованы и получили опыт краткого пребывания в специальном заключении. Рабочий, которого застали с экземпляром родительской газеты «Красный флаг» был арестован. Однако вся остальная деятельность едва ли носила революционный характер: в Маннхейме крестьянин был арестован за то, что назвал Гитлера негодяем; бывшего коммуниста из Гейдельберга отправили в концлагерь за то, что он высказался во всеуслышание, что он «коммунист и останется им навсегда, пока будет жить»; в Констанце арестовали женщину²³ за то, что она контрабандно ввезла швейцарские газеты – «Свобода» и «Революционер» – количеством экземпляров 2000 или больше, но и здесь, согласно активисту, прошедшему обучение в Москве, полицейские пропустили остатки организации, в которой «независимая деятельность» практически не направлялась или направлялась только в незначительной степени». В 1934 году эта сеть также была разгромлена²⁴.

Рабочих и служащих также можно было сподвигнуть на спонтанный протест, хотя большинство таких акций были краткосрочными и незначительными по масштабу. Досье гестапо, хотя и неполные, свидетельствуют о 25 000 забастовщиках 1935 году (из 16 миллионов рабочих и служащих), 4000 из которых получили короткие тюремные сроки. В сентябре 1935 года полиция сообщила о 37 забастовках в Рейнской области, Вестфалии, Силезии и Вюртенберге. В последней четверти 1936 года было зафиксировано примерно 100 забастовок по всей стране. За весь 1937 года центральный офис Трудового фронта сообщил о 250 забастовках, но затем волна забастовочной активности полностью стихла. Забастовка всегда ассоциировалась только лишь с одним заводом или частью предприятия и обычно длилась всего несколько часов, иногда целый день. Цели в большинстве случае касались зарплат, условий труда или несправедливых увольнений. Трудовой фронт выявил политические мотивы в 40 забастовках из 250, организованных в 1937 года²⁵. Гестапо вместе с Трудовым фронтом составляли списки всех «неблагонадежных членов трудовых коллективов», так чтобы иметь возможность изолировать выявленных смутьянов и лидеров забастовок, а не прибегать к массовым арестам. Трудовой фронт создал собственную «секретную службу», состоявшую из двух отделов, первый – для выявления марксистов на предприятиях, второй – для предотвращения забастовочных акций. Они тесно сотрудничали со службой безопасности СС в сборе политической секретной информации в рабочих коллективах. В 1939 году гестапо основало лагеря для трудового обучения, куда можно было отправить непокорных рабочих на короткий срок для сурового переобучения тому, как рабочему следует вести себя в новой Германии²⁶. На каждом предприятии или шахте любого размера присутствовали представители гестапо или наблюдатели из Трудового фронта, которые должны были следить за поведением рабочих и сотрудников. К 1935 году постоянная слежка помогла справиться с первой организованной оппозицией. Политическая деятельность этой оппозиции сократилась до поддержания небольшой подпольной сети; акты саботажа или остановки работы свелись к разрозненным и некоординированным стычкам и кратким перестрелкам.

Задача организации советских трудящихся была куда более сложной. Во время первого пятилетнего плана наблюдалось множество мелких случаев инакомыслия и протеста, которые почти всегда были следствием невыносимых условий и экономических трудностей, часто очень суровых. Число забастовок по всей стране не фиксировалось, но в некоторых случаях руководители из страха того, что обвинят их, с осторожностью сообщали о недовольстве. В городе Сталино на Донбассе состоялось 25 забастовок в период между 1928 и 1929 годами. Это были незначительные по масштабу акции, ограничивавшиеся сугубо реальными экономическими жалобами: нехваткой хлеба, чрезмерными обязательными вычетами из зарплат или высокими взносами в кассу союзов и кассу взаимопомощи. Забастовки в 1932 году были более частой реакцией на нехватку хлеба, связанного с кризисом, вызванным коллективизацией²⁷. Сообщения о таких забастовках поступали из Ленинграда, Москвы, Горького и промышленных районов юга Украины. Многие из них проходили в виде так называемых итальянских забастовок, «итальянок», когда темп работы преднамеренно и всеми рабочими одновременно замедлялся²⁸. Связь между продуктовым кризисом и забастовками в промышленности была самая непосредственная, как это было и в 1917 году. В апреле 1932 года генеральный секретарь профсоюзов Николай Шверник предупредил Сталина о том, что рабочие «находяться в мрачном настроении» из-за отсутствия хлеба²⁹. Однако ограниченное значение акций в промышленности очевидно на примере судьбы одной забастовки, состоявшейся на Тейковской хлопчато-бумажной фабрике в Ивановском промышленном районе.

Забастовка началась 8 апреля 1932 года после того, как рабочие услышали о том, что их и без того тощий рацион предполагалось сократить на треть и больше. Директор появился перед рассерженной толпой и заявил, что «это государственный закон и здесь нечего объяснять», отказавшись вести переговоры. На следующий день примеру этих рабочих последовали и другие, оставив рабочие места. Тех, кто пытался продолжать работу, освистали и стали запугивать; группа женщин заставила нескольких рабочих-коммунистов, находившихся в их подчинении, остановить работу. 11 апреля состоялся организованный марш к местному городку с петицией к партийным руководителям с требованием увеличить обеспечение продуктами. К демонстрации присоединились и посторонние, но когда один из них выступил с импровизированной речью и призывом к рабочим «свергнуть советский режим», толпа криками заставила его замолчать. Первые несколько подразделений безопасности, отправленные для того, чтобы остановить марш, были сметены, но на пути к Иваново агенты ГПУ схватили одного за другим и арестовали всех лидеров. 16 апреля забастовка была прекращена безрезультатно. В сообщении, посланном в Москву, говорилось о «выступлении» классовых врагов, а не о забастовке. Один из фабричных руководителей, ошеломленный событиями, писал в своем дневнике: «Какой ужас! Пятнадцать лет революции, и вдруг… Этого просто не может быть»³⁰. Можно было только догадываться, насколько распространенными были такого рода события, однако они были вызваны реальным голодом, который наступил после 1932 года. ГПУ, так же как и гестапо, хранило записи об известных диссидентах и активистах, чтобы в случае возникновения кризиса иметь возможность действовать против воинствующих групп быстро и эффективно. На каждом советском предприятии и шахте существовал «специальный отдел», укомплектованный агентами ГПУ, которые контролировали все рабочие коллективы. Советские лагеря, подобно их германским аналогам, стали пополняться рабочими.

Фрагментарная, робкая реакция двух групп рабочих на условия жизни и работы при диктатуре, протесты в которых приняли участие несколько тысяч рабочих из миллионов, могут скорее всего объясняться жесткой дисциплиной и полицейским надзором. Рабочие подвергались большему риску по сравнению с другими группами, так как за ними наблюдали куда более строго и формы их протеста были слишком заметными. Тем не менее существует и другое объяснение поведения рабочих, мало связанное с насилием со стороны государства. Ни в том ни в другом государстве «рабочая сила» не была коллективной социальной и политической реальностью. Это была социально гетерогенная группа, политически фрагментированная и регионально очень разнообразная. В Германии существовала большая пропасть между ремесленником маленькой мастерской в Баварии и рабочим-сталелитейщиком долины Рура. Рабочая сила в Германии была разделена по политическим признакам: левые были разделены на социал-демократов и коммунистов, сами социал-демократы подразделялись на умеренное и радикальное крыло; миллионы германских рабочих-католиков перед 1933 годом поддерживали центристскую партию; миллионы регулярно в 1920-х годах голосовали за правые националистические партии, до тех пор пока не изменили направление своей поддержки после 1930 года, отдав голоса Гитлеру³¹. Границы политических предпочтений среди работников стали очевидными на последних выборах в советы предприятий, состоявшиеся в апреле 1933 года, когда национал-социалистические кандидаты получили одну треть голосов рядовых членов профсоюзов и половину всех голосов служащих промышленных предприятий³². В Советском Союзе накануне сталинской диктатуры также прослеживались явные различия между давно существующими предприятиями, требующими высококвалифицированной рабочей силы, многочисленным сектором небольших ремесленных предприятий и почасовыми работниками с низкой квалификацией, очень отдаленными от высококвалифицированных рабочих. Существовала тесная привязка рабочих к своим регионам, которые были для них почти что приходами. Политические предпочтения среди более пожилых работников также сильно различались. И ярых меньшевиков, и социал-революционеров можно было обнаружить в промышленных центрах. Различия во взглядах и социально-политической среде были не менее очевидны, чем в Германии, хотя в Советском Союзе не было широкого слоя социально консервативных или националистически настроенных рабочих³³.

Особые экономические условия начала 1930-х годов также играли важную роль в формировании реакции трудового народа на диктатуру. Советские трудовые ресурсы подверглись исключительной трансформации начиная с конца 1930-х годов и позже. Число промышленных рабочих выросло с 3,1 миллиона человек в 1928 году до 8,3 миллиона в 1940-м; общая численность работников, занятых за пределами сельскохозяйственного производства, в целом за тот же период выросла с 6,8 миллиона до 20 миллионов. Прежнее поколение высококвалифицированных работников было разбавлено потоком в основном неквалифицированных или слабо квалифицированных работников, большая часть из которых вышли из сел и деревень, включая и огромное число женщин, и молодых рабочих, не посвященных в трудовую политику. Новая рабочая сила преобладала в более современных промышленных секторах. В машиностроительной и авиационной промышлености 57 % всех работников в 1932 году составляли те, кто начал свою трудовую деятельность четырьмя годами ранее, в металлургической и сталелитейной промышленности эта доля достигала 50 %, а в электротехнической промышленности – 48 %. В этих трех отраслях промышленности только примерно одна пятая часть всех работников поступили на работу до 1917 года³⁴. Около трех четвертей новых работников, занятых в этих отраслях, никогда прежде не занимались наемным трудом или пришли в эти отрасли непосредственно из сельских местностей, из военных сфер или после учебы. Число женщин здесь увеличилось с 2,4 миллиона в 1928 году до 7 миллионов в 1933-м, что составило ровно треть от общего числа работников, занятых вне сельского хозяйства; к 1937 году это доля достигла 42 %. Большинство новых работников, как мужчины, так и женщины, были очень молоды: в 1930 году четверть всех рабочих, занятых в тяжелой промышленности, были моложе 23 лет, к 1935 году доля работников этого возраста достигла одной трети. На 1500 предприятиях, построенных в рамках первого пятилетнего плана, эта доля была еще выше, на предприятиях сталелитейной промышленности доля таких работников составляла 43 %, а в Сталиногорске, на гигантском химическом комбинате, – 60 %. Здесь, на границе хаотично разбросанных многочисленных промышленных городов, необходимость в дисциплине была вполне реальной среди рабочих, у которых не было опыта работы на основе установленной продолжительности рабочего дня, которые не обладали достаточной квалификацией, были почти безграмотны, не унаследовали никакого опыта проявления солидарности и организации союзов, характерного для старых отраслей промышленности³⁵. Рабочие, недовольные своей работой, как правило, просто покидали старое место работы в поисках нового. В начале 1930-х годов по мере постепенного укрепления нового рабочего класса, стала нарастать напряженность внутри рабочей среды между старым ядром рабочего класса и новыми рекрутами. Общая платформа могла быть создана только в контексте нового экономического и общественного порядка, а не на основе попыток сохранения привычных норм поведения и ожиданий, унаследованных еще с предреволюционных времен³⁶.

Несмотря на то что Германия не испытала столь кардинальных изменений и разрыва социальных связей, мировоззрение и структура трудовых ресурсов также формировались под влиянием кризиса. Ключевым фактором, определявшим ожидания рабочих в 1930-х годах, был длительный период безработицы. На пике кризиса, самого тяжелого в истории Германии, более трети работников не имели работы, некоторые из них были безработными по три года, а миллионы других имели кратковременную работу или получали урезанную зарплату. Когорта молодых немцев, ежегодно вливавшихся на рынок труда между 1929 и 1933 годами, не имела реального опыта регулярного наемного труда. Влияние вынужденного простоя такого масштаба было огромным. Ряды профсоюзов поредели до самого низкого уровня со времен войны, до 3,5 миллиона в 1932 году с максимального уровня 8,5 миллиона, достигнутого за 10 лет до этого³⁷. После 1933 года рабочие, влившиеся в ряды работников наемного труда, были очень молоды или оказались надолго оторваны от рабочих организаций. Старые рабочие кадры должны были пройти через процедуры восстановления на работе; также возникла новая категория дешевой рабочей силы, занятая в строительстве дорог, оказании ремонтных услуг, которая была подвержена строгой дисциплине и полувоенным условиям труда³⁸. Невиданный до этого строительный бум привел к возникновению многочисленной рабочей силы, состоящей из молодых рабочих, а позже из мигрантов из Италии и Польши, не имевших тесных связей с традиционными рабочими организациями. Так же как и Советский Союз, Германия начала широкомасштабную программу восстановления промышленности и развития моторостроения, авиации, химической отрасли, привлекая рабочих, порвавших с традиционными моделями трудоустройства и трудовой деятельности. Что объединяло рабочих в первые годы режима – это прежде всего перспектива получения работы. Политика восстановления рабочих мест за четыре года привела к полной занятости; многие рабочие стали идентифицировать себя с режимом, предложившим им постоянную работу и стабильную зарплату, и дистанцировались от социалистических профсоюзов и политических партий, проявивших полную неспособность отвратить бедствия, вызванные кризисом³⁹.

Оба режима извлекли максимум выгоды из этих изменившихся условий, чтобы разрушить старые формы идентичности рабочих и покончить с остатками рабочей солидарности. Достигнуто это было путем проведения трудовой политики, приведшей к фрагментации рабочей силы и повышению чувства индивидуализма, одновременно поощрявшей интеграцию рабочих в советское и германское общества. Обе системы прилагали все усилия, чтобы создать позитивную проекцию образа рабочего. После «антирабочей» риторики конца 1920-х годов советский режим вновь обернулся лицом к рабочему, сделал его центральной фигурой кампании за социалистическое строительство. Начиная с 1930 года рабочие могли зарабатывать дополнительные деньги и бонусы в качестве «ударников труда», организованных в бригады ударного труда, которые соревновались друг с другом за особое признание и привилегии. Позже, в 1931 году, ударные бригады стали «хозрасчетными бригадами»; каждая из 150 000 бригад должна была соревноваться с другими за более эффективный труд и более дешевую продукцию. В 1935 году такие бригады открыли дорогу индивидуальному вознаграждению за исключительные личные достижения в труде, поставив, таким образом, рабочего против рабочего. Стахановское движение привело к выделению более амбициозных и квалифицированных рабочих от остальной части рабочего класса; они обедали в отдельных заводских столовых с лучшим рационом и им предоставляли лучшие из имевшихся в наличии, в целом весьма малоприглядных, жилых квартир⁴⁰. В это время получили широкое распространение образовательные курсы, позволявшие рабочим повысить квалификацию или получить образование и перейти в разряд более высоко оплачиваемой рабочей силы, занять более высокие посты. Так, на одном автомобильном заводе число низкоквалифицированных рабочих сократилось с половины в 1931 году до всего лишь 18 % в 1938 году; высококвалифицированных рабочих было на заводе 17 % от всех работников в 1931 году и 39 % семью годами позже⁴¹. Традиционная высококвалифицированная рабочая сила стала источником всерасширяющейся армии управленцев, заводских и фабричных администраторов и руководителей ячеек партии. Такая дифференциация позволяла им доминировать над вливавшейся массой дешевой неквалифицированной рабочей силой более эффективно⁴². Отдельным рабочим предоставлялась целая сеть привилегий, с тем чтобы усилить их желание идентифицировать себя с режимом и повысить оценку достижений за счет других.

Процесс «индивидуализации» шел параллельно с изменениями характера производства и способов вознаграждения за работу. Современные предприятия, возникшие в период выполнения первого пятилетнего плана, разделил производство на различные стадии и процессы, каждый из которых требовал собственных специально подготовленных работников, отделенных от остальных. Организация работы во все большей степени строилась на повременной основе и постоянно сменяющихся специалистах, которые устанавливали нормы производства для каждой отдельной группы рабочих. Это также привело к снижению чувства солидарности среди работников предприятий, которая прежде была связана с коллективной формой организации рабочих и базировалась на традиции работы в артелях. В 1930 году существовало 232 000 отдельных норм, установленных Бюро по ставкам и нормам для каждого завода. Рабочие должны были действовать в соответствии со стандартными методами проверки в лабораторных условиях на основе новой науки – биомеханики⁴³. Нормы постоянно повышались, а рабочие должны были стремиться к определенному уровню личных достижений. Оплата труда зависела от норм. На большинстве предприятий была введена сдельная оплата труда – 70 % в 1935 году, а нормы производства регулярно пересчитывались с целью повышения производительности труда. Сдельная оплата труда, помимо прочего, поощряла чувство конкуренции между рабочими и сделала очевидными различия между отношением к труду и уровнем квалификации. Поденная и понедельная оплата труда в 1930-х годах также подверглась реструктуризации, что способствовало большей дифференциации рабочей силы. Шкала зарплат была подразделена на семнадцать основных категорий, так что рабочие стали стремиться продвигаться вверх по зарплатной лестнице, обгоняя своих коллег. Классификация степени квалификации привела к возникновению множества разных критериев: 12 разных категорий работ по металлообработке к 1939 году переросли в 176 категорий; за тот же период всего три класса квалификации в электротехнической области превратились в 188 категорий⁴⁴. Все коллективные договоры по оплате труда были отменены в 1935 году и процедура принятия решения об уровне оплаты труда каждого рабочего была децентрализована, так что теперь этот вопрос решало каждое предприятие или строительное управление самостоятельно. Классовая идентификация была заменена на идентификацию, зависящую от конкретного места работы и рабочей группы.

Германские трудовые ресурсы претерпели сходные процессы индивидуализации и децентрализации. Оторванные от объединяющих их организаций и в условиях, когда вопросы зарплат решали внешние структуры, рабочие все больше идентифицировали себя с заводом, на котором они работали, а не с остальной частью работников. Еженедельные «летучки» собирали всех работников предприятия вместе, чтобы они могли услышать увещевания менеджеров и объявление имен передовиков производства. Широкое применение сдельной оплаты труда в германской промышленности поощряло повышение производительности труда, мотивированное дополнительным заработком, в то время как незначительное разграничение работников по уровню квалификации привело к сходной с советской промышленностью фрагментации работников. Внедрение стандартизированной работы и норм производства привело к отмене старой классификации рабочей силы на неквалифицированную, среднеквалифицированную и высококвалифицированную и замене ее на новую систему дифференциации, основанную на уровне производительности труда и половой принадлежности работника. Широкомасштабная программа обучения, организованная под руководством Трудового фронта и Отдела по профессиональному образованию, дала возможность миллионам рабочим (2,5 миллиона в 1936 году) перейти на более высоко оплачиваемые работы или оставить низкооплачиваемые потребительские отрасли промышленности и перейти в быстрорастущую военно-промышленную отрасль, где оплата труда была значительно выше⁴⁵. Трудовой фронт также организовал общенациональный конкурс для высококвалифицированных рабочих, который к 1939 году охватывал 3,5 миллиона участников местных и общенациональных конкурсов. Финалисты конкурсов принимали участие в квалификационных олимпиадах, где молодые рабочие соперничали друг с другом в построении стены, переворачивании тиглей и шитье одежды, стремясь превзойти друг друга в мастерстве. Эти конкурсы были чрезвычайно популярны, символизируя поворот взглядов молодых рабочих от традиционного коллективизма к меритократии, основанной на личных способностях индивида⁴⁶. Фрагментация идентичности ускорялась теми же, ставшими очевидными и в Советском Союзе, процессами продвижения традиционного ядра рабочего класса, так называемых Stammarbeiter, на административные и руководящие посты, что отдаляло их от остальной части рабочих. Более старых и опытных рабочих отбирали для того, чтобы они проводили тренинги или служили наставниками для более низкоквалифицированных рабочих, создавая, таким образом, новые варианты повышения статуса и вознаграждения, которые выделяли лидеров в рабочем коллективе⁴⁷. Этот процесс значительно ускорился во время войны, когда миллионы немецких рабочих мужчин заменили вновь привлеченные рабочие женского пола и иностранная рабочие, принужденные к труду, над которыми доминировали мужчины – надзиратели и прорабы, выдвинувшиеся из устоявшейся мужской рабочей силы. К 1944 году более трети всей рабочей силы, занятой в военной промышленности, составляли женщины, 37 % из которых были не немецкого происхождения⁴⁸.

В обеих системах отдельные установки стали источником дополнительного вознаграждения и возможностей. В 1930-х и 1940-х годах советские предприятия стали в буквальном смысле этого слова ключом к выживанию миллионов советских рабочих. В заводских и фабричных кухнях и столовых предоставляли питание, часто щедрое. На сталелитейном заводе «Хаммер и Сикл» в Москве в 1930 году существовал закрытый магазин для работников, где они могли купить фрукты и другие продукты, произведенные на фермах завода в двенадцати километрах от Москвы самими рабочими. Тот же завод предоставлял ясли и медицинские услуги. Это было особенно важно, так как в целом по всему Советскому Союзу в промышленности было занято много работников, женщин, которым предоставлялся не только обычный декретный отпуск, но и, при условии предоставления медицинской справки, выходные дни в связи с чрезмерными менструальными спазмами⁴⁹. Предприятия по всему Советскому Союзу обеспечивали своих работников небольшими участками земли; многие колхозы располагались таким образом, чтобы обеспечивать местную промышленность. По мере увеличения стажа работника на предприятии увеличивались его дополнительные «социальные выплаты». В 1930-х годах эти выплаты составляли до четверти обычной зарплаты, выплачиваемой наличными. Социальное благосостояние зависело от продолжительности службы, что для новых рабочих в 1930-х годах могло означать существенные различия в уровне благосостояния и приятностей жизни. Руководители отдельных предприятий могли по своему усмотрению давать займы своим фаворитам и особо преданным рабочим из заводского или фабричного «социального фонда» для проведения отпуска, медицинских расходов и на случай семейных кризисов⁵⁰.

Рабочие в Германии могли получать бонусы натурой или в виде дополнительных продуктовых наборов из магазинов, принадлежащих компании. Долгая традиция бизнес-патернализма процветала в 1930-х годах, когда хозяева предприятий, особенно в быстрорасширяющейся военной промышленности и тяжелой индустрии, использовали все возможные способы удержать работников в низкооплачиваемых отраслях. Средства, выделяемые крупным бизнесом на социальные нужды для финансирования детских садов, жилья для рабочих или на образовательные программы, неуклонно возрастали в течение всего десятилетия (эти средства также могли выделяться вместо оплаты корпоративного налога). Сам Трудовой фронт предлагал регулярные и дешевые отпуска через организацию «Сила через радость». В 1933 году вообще пользовались отпусками только 18 % германских рабочих; в 1934 году уже 2,1 миллиона человек приняли участие в путешествиях в разные концы Германии, длившиеся неделю и больше; в 1938 году таких людей уже было 7 миллионов⁵¹. Эта же организация предлагала медицинское обслуживание для компенсации высокого уровня утомляемости, невыходов на работу и прогулов, особенно ввиду возросшего числа работников женского пола, которым приходилось всячески изощряться для того, чтобы иметь возможность сочетать заботы о доме, материнские заботы с работой. Профилактическое медицинское обслуживание и возросшие гигиенические стандарты, поощряемые программой «Красота и работа», были увязаны с повышением производительности труда; медицинский персонал в 1933 году регулярно проверял симулянтов с целью снижения числа прогулов⁵².

Рабочие кадры в обеих системах не сопротивлялись, а приспособились к новым условиям. Это, однако, далеко не обязательно делало их энтузиастами коммунизма или национал-социализма, хотя на самом деле многие и были таковыми и в той и в другой системе. Рабочие были вынуждены самостоятельно вырабатывать стратегию своего выживания, иногда совместно, в небольшой группе со своими товарищами по работе, часто в качестве отдельных граждан. Раздробленность рабочей силы, уже очевидная в ее гетерогенном характере и в изменении ее структуры, разрушала коллективное социальное самосознание и поощряла рабочих уединяться в частные сферы семей и улиц. Ни тот ни другой режимы не стремились к реформации автономной рабочей среды, которая могла изменить новую экономическую и политическую реальность. В Германии отчетливое самосознание рабочих сохранилось в небольших городских районах, где соседская солидарность отвергала льстивые уговоры режима. Однако связи, способствовавшие объединению рабочих как внутри, так и за пределами предприятий, – в молодежные группы, кооперативы, драматические кружки, военизированные бригады и т. п., были уничтожены или строго контролировались. В каждом из многочисленных рабочих хоров по всей Германии службы безопасности СС имели своих информаторов, которые сообщали обо всем подозрительном, что они слышали между поющими участниками хора⁵³. Миллионам рабочих, бывшим активными членами союзов или партий перед 1933 годом, национал-социализм предоставил широкие возможности для социального продвижения и политической карьеры либо создал новые формы социального статуса и самосознания. В Советском Союзе интеграция в господствующую систему сопровождалась очевидными практическими выгодами, поскольку она сулила большие возможности для социального роста и система широко пользовалась благами монополии на институциональную и культурную жизнь.

Приспособление могло иметь и более ощутимые формы. В обеих системах существовало пространство для маневра при установлении уровня зарплат и новой практики труда. Децентрализация ответственности и предоставление прав отдельным заводам и фабрикам поставили их руководителей в такое положение, когда они должны были полагаться на своих работников для выполнения планов и норм. В некоторых случаях это заканчивалось тем, что руководители предприятий делегировали задачу организации производственных приемов и форм работы на уровень производственных рабочих и их непосредственных начальников. В Советском Союзе намеренно устанавливались заниженные нормы производства с тем, чтобы помочь более слабым рабочим и обеспечить более высокие бонусы тем, кто успешно преодолевал их. В этой ситуации существовало бесчисленное множество возможностей для симуляции и предоставления искаженных отчетов о достижениях; плохо отлаженная система распределения в промышленности часто вела к тому, что рабочим платили ни за что, практически за то, что они ничего не делали до тех пор, пока не появлялись необходимые материалы. На заводе «Динамо» в Москве средняя ежедневная фактическая продолжительность работы составляла в августе 1933 года всего четыре часа семнадцать минут; остальное время рабочие проводили в ожидании материалов и запчастей⁵⁴. Высокая текучесть кадров заставляла руководителей предприятий закрывать глаза на многие малопродуктивные формы работы, лишь бы сохранить рабочую силу и поддерживать более или менее разумную дисциплину. Рабочие осознавали свои возможности затруднить жизнь своим начальникам, находившимся под постоянным прессом графиков работы. Стахановцев иногда убивали, на них нападали или бойкотировали их, поскольку они представляли угрозу для менее мотивированной части работников. Эти сообщества соучастников защищали рабочих от действия закона в том случае, если бы он действовал в полной мере, и от безжалостных требований выполнения планов.

Практически то же самое происходило и в Германии. Рабочие изыскивали способы сопротивления высоким нормам выработки путем взаимной договоренности намеренно работать неспешно и тщательно, когда те, кто устанавливал нормы, приходили с инспекцией. Коллективные договоренности передвигаться медленно по цеху могли оказывать давление на начальников, вынуждая их уступать в вопросах изменения и повышения сдельных расценок. Руководящие органы предприятий, устанавливавшие нормы зарплат, сталкивались с многочисленными проблемами в определении производительности труда на предприятии и предотвращении чрезмерного роста зарплат. Трудовой трест в Бранденбурге, например, нес ответственность в 1939 году не менее чем за 330 000 фирм; офис треста принимал от 800 до 900 телефонных звонков в день и получал несколько сотен писем. Двадцать чиновников работали без устали до самого поздна и большую часть выходных, чтобы справиться с задержками в установлении норм. Местные владельцы предприятий делали все возможное для того, чтобы избежать контроля и платить более высокие зарплаты с целью «сохранить свой персонал». Одни их них использовали бонусы, чтобы обойти официально установленный потолок зарплат: 300 000 марок платили рабочим в день рождения Гитлера, 50 000 марок – по случаю рождения ребенка, 150 000 марок на Рождество⁵⁵. И все же номинально ставленники руководителей предприятий и Трудового треста – Советы треста – могли также служить инструментом защиты интересов рабочих против попыток руководителей рационализировать производство; рабочие были назначены в качестве руководителей Трудового фронта и всячески способствовали улучшению условий, имея за своей спиной всю мощь партии. Неформальные договоренности и скрытые угрозы, снижение темпов работы и взятки, – все эти уловки заменили приостановленный механизм переговоров о размере зарплаты, забастовок и локаутов⁵⁶.

Ни один из этих методов не перерос в открытое политическое противостояние. Рабочие были озабочены проблемами пропитания, зарплат и темпов работы. Некоторый элемент гибкости на уровне одного конкретного предприятия открывал возможности развеять воинственность и способствовать большему чувству единения и приспособления. В одном из регулярных «Вестей из Германии», выпускавшихся социал-демократами, находившимися в изгнании в Праге, сообщалось о том, что «большая часть трудящихся, приняв систему, пришли к убеждению, что в обмен на свободу они могут получить безопасность»⁵⁷. Социалисты в изгнании наблюдали за тем, как германские рабочие стремительно деполитизировались. «Автоматизм, с которым заводские и фабричные рабочие принимали все происходящее, просто пугает», – говорилось в другом сообщении из Саксонии; «политическая индифферентность пролетариата достигла пугающих размеров…», – сообщалось в 1936 году⁵⁸. Эти выводы в точности совпадали с заключением, сделанным гестапо за год до этого: «Число [рабочих], поддерживающих Гитлера и его идеи, неуклонно растет…»⁵⁹. Обе стороны имели тенденцию преувеличивать предшествовавший уровень политического активизма. Большинство германских рабочих в 1932 году не были членами профсоюзов; миллионы рабочих не голосовали и никогда не были активными участниками социалистического движения. Перейдя в национал-социализм, они оставались энтузиастами или умеренно симпатизирующими либо индифферентными, но это не вовлекло их в политическую деятельность в большей степени, чем прежде. Бывшие социалисты и коммунисты, лишенные теперь каких-либо безопасных средств защиты своих интересов, в большинстве своем оставили политику и вступили в некий компромисс с новым порядком. Рабочие стали наиболее быстро растущей группой, среди тех, кто вступал в партию в течение всего периода конца 1930-х годов и войны⁶⁰.

У советских рабочих было еще меньше опыта политического активизма, чем у германских. Подавляющее большинство новых молодых рабочих, пополнивших рабочую силу после 1929 года, были знакомы только с коммунистической партией. Немногочисленные группы рабочих, флиртовавших с троцкизмом или оставшихся лояльными по отношению к старым идеям меньшевистской демократии, были жестоко репрессированы в 1930-х годах. Характер советских трудовых ресурсов сформировался под влиянием крайней необходимости в них вследствие выполнения программы промышленного и городского строительства. Многие из новых городов имели очень скудные ресурсы и были практически опустошены; советские рабочие проводили свое свободное время и тратили энергию, пытаясь придать более четкие формы и направление деятельности своим местным сообществам, и этого можно было достичь только посредством партийного руководства. Свидетельства упорствующего инакомыслия, выражавшегося в несоблюдении дисциплины, ворчании, а временами и насилии, относились режимом к мнимым политическим «врагам» – саботажникам, диверсантам, уголовникам. Им противопоставлялись бесконечные обещания утопического завтра. Постепенная стабилизация новых городских и промышленных сообществ создавала, как и в Германии, сильное чувство единения, способное ликвидировать любую широко распространенную политическую угрозу со стороны работников наемного труда, чьи возможности установления, координации и демонстрации политической оппозиции, а не отдельных случаев инакомыслия были окончательно ликвидированы.

* * *

Самым прямым и действенным методом оппозиции диктатуре было убийство диктатора. Некоторые элементы системы после смерти того или другого диктатора могли бы сохраниться, однако маловероятно, что к его наследнику личная диктатура перешла бы в том же виде и в той же абсолютной степени власти, какой она была у погибшего лидера. Покушения на убийство можно было ожидать с разных сторон: от амбициозных претендентов на диктаторский трон, разочарованных подчиненных; оппонентов, желающих совершить тираноубийство; сошедшего с ума протестующего. В России существовала давняя традиция политических убийств, которые рассматривались как заслуженное возмездие⁶¹. Ленин был объектом двух покушений на его жизнь. Много лет спустя у Ленинского мавзолея был пойман человек, пытавшийся выстрелить в его забальзамированный труп⁶². Это тем более удивительно, что не обнародовано никаких данных о единственном покушении против Сталина. Существовало бесчисленное множество вымышленных заговоров, в которых признавались заключенные, избитые и подвергшиеся пыткам со стороны органов безопасности. Но это были гротескные фантазии, подогретые частично собственным сталинским параноидальным страхом смерти. Несомненно, было бесчисленное количеств русских, которые, безусловно, жаждали увидеть Сталина мертвым. Советский перебежчик Генрих Лушков, перешедший на территорию Японии в июне 1938 года, был заподозрен в том, что был завербован японскими секретными службами для убийства Сталина. По данным агента НКВД, внедрившегося в группу эмигрантов, обосновавшихся в Париже, эта группа в феврале 1937 года обсуждала планы убийства Сталина. Другой агент НКВД сообщал о том, что сын Троцкого Лев как-то заметил в том же Париже: «Больше нет смысла колебаться. Сталин должен быть убит»⁶³. В Советском Союзе циркулировали шутки, обыгрывавшие смерть Сталина. Сокращенное название страны – СССР – расшифровывалось как «Смерть Сталина Спасет Россию»⁶⁴.

Сталин прекрасно осознавал возможность убийства. Его беспрецедентная по дикости реакция на убийство Кирова в 1934 году отражала именно этот страх. Организация его личной безопасности стала почти до комизма тщательной. Шторы должны были быть подрезаны так, чтобы никто не мог спрятаться за ними. Его официальные мощно бронированные машины были лишены подножек, так чтобы потенциальный убийца не мог запрыгнуть в машину сбоку. Говорили, что Сталин никогда заранее не сообщал, в какой спальне он будет ночевать; ходили упорные слухи о том, что его еду и напитки кто-то предварительно пробовал до того, как он притрагивался к ним⁶⁵. Его всегда сопровождал целый отряд охранников из службы безопасности, и он редко позволял себе вступать в непосредственный контакт с публикой. Но никакая из этих мер предосторожности не помешала бы решительно настроенному убийце. Совершенно очевидно, что здесь определенную роль сыграла удача, но она была подкреплена тактикой внедрения и надзора, которую практиковали службы безопасности. Так, замечание Льва Троцкого было передано в Москву молодым поляком Марком Зборовским, который был на протяжении шести лет ближайшим компаньоном и доверенным лицом Льва, одновременно работая на советские секретные службы. Сталин был информирован незамедлительно. Однако, вопреки всем этим предостережениям, ни одна попытка покушения не была материализована. Это Сталин, а не его приверженцы отдавали приказы об убийствах. Лев Троцкий скончался при загадочных обстоятельствах в Русском госпитале в Париже через год после его вспышки гнева. Сталин лично приказал убить старшего Троцкого⁶⁶.

Гитлер перманентно был объектом покушений на протяжении всей его политической карьеры, начиная с двух выстрелов, направленных на него во время рукопашной схватки, произошедшей в 1921 году в мюнхенской пивной, и заканчивая заговором, организованным его министром вооружения Альбертом Шпеером в 1945 году, когда заговорщики хотели впустить через вентиляционную трубу в бункер Гитлера отравляющий газ⁶⁷. Подсчитано, что число покушений достигало 42, хотя некоторые из них совершались повторно теми же самыми группами или тем же человеком, а другие, как в случае со Шпеером, никогда не были осуществлены. Также возможно, что некоторые из заговоров вообще не были обнаружены. Но все эти попытки покушения объединяла неудача. Гитлер был поцарапан камнем в результате нападения на него в июле 1932 года, он был шокирован, получив порезы и ушибы, в результате взрыва бомбы в его кабинете 20 июля 1944 года, однако ничего более серьезного с ним так и не произошло. Гитлер интерпретировал свою неуязвимость (в него стреляли, и по крайней мере восемь раз на него покушались с использованием бомбы, один раз с использованием камней и однажды – путем нападения с целью удушения) невидимой рукой Провидения, «руководящим мной для завершения моей работы…»⁶⁸. Несомненно, без участия судьбы здесь не обошлось; бомба, установленная недовольным членом СС в 1929 году, не могла быть взорвана ко времени, так как эсэсовец застрял в туалете из-за сломанного замка; бомба, тщательно скрытая Георгом Элсером, часовщиком из Виттенберга, за деревянной обшивкой колонны в мюнхенском пивном подвале, где Гитлер выступал перед «старыми бойцами» партии вечером 8 ноября 1939 года, взорвалась через тринадцать минут после того, как Гитлер покинул подвал, погибли 8 и были ранены 63 человека⁶⁹. Непрофессионализм и колебания привели к неудаче и другие попытки. Молодой швейцарский студент теолог Морис Баво, посланный из семинарии в Британии для исполнения божьей воли – убийства Гитлера, в наказание за то, что он не был достаточно ярым антикоммунистом, въехал в

Германию вооруженный в октябре 1938 года, навязчиво стремясь выполнить свою миссию. Он следовал за Гитлером до Берлина, затем обратно до Берхтесгадена, потом до Нюрнберга, где успешно занял место в первом ряду зрителей, наблюдавших за гитлеровским маршем в годовщину поминовения мучеников партии. Баво много раз тренировался в стрельбе, стреляя по деревьям в местном лесу, но в итоге достиг лишь того, что мог попасть в цель только с расстояния в несколько метров. Гитлер на параде шел по дальней от Баво стороне дороги, слишком далеко, чтобы Баво мог попасть в цель. В конце концов швейцарца поймали, когда он сфальсифицировав рекомендательное письмо от французского министра иностранных дел, пытался добиться личной аудиенции у фюрера⁷⁰.

Ближе всего к цели – убийству Гитлера была попытка, предпринятая в июле 1944 года. Июльский заговор отличался тем, что был запланирован и исполнен приближенными фюрера в военных кругах, имевшими доступ к нему, которого были лишены почти все другие убийцы. Группа консервативных армейских офицеров и чиновников, объединившихся вокруг бывшего начальника Генерального штаба сухопутных войск Людвига Бека, несколько лет скрывала свои замыслы, пытаясь найти пути устранения диктатора. В марте 1943 года две бутылки койнтре, заполненные пластическим взрывчатым веществом, изготовленным в Британии, и британские детонаторы, переданные приземлившимися британскими парашютистами, были заложены в самолете Гитлера генералом Хеннингом фон Тресковым, но бомбы не взорвались. Планы штурма ставки Гитлера, даже его расстрела хладнокровно обсуждались, но так никогда и не были реализованы. Наконец, в 1944 году молодой штабной офицер граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, убежденный в том, что убийство Гитлера – благородный долг, добровольно согласился доставить бомбу в ставку Гитлера. Он был инвалидом, получив тяжелые ранения во время Тунисской кампании, потеряв один глаз и лишившись правой руки и двух пальцев на левой, он каким-то образом научился собирать взрывные устройства. Штауффенберг дважды вносил смертоносный портфель на заседания, где присутствовал Гитлер. В первый раз на месте не оказалось Гиммлера, который также был объектом покушения; во второй раз Гитлер покинул заседание раньше намеченного времени. 20 июля 1944 года Штауффенберг преуспел, пройдя на своем пути три поста безопасности в восточно-прусской ставке Гитлера, где должно было проходить краткое совещание. Установив часовой механизм, он поставил портфель с бомбой под толстым дубовым столом с картами и, извинившись, удалился. Находясь уже вдали от места, он видел, как взрыв разнес на части помещение, раскидав во все стороны осколки и тела убитых. Он обманным путем проделал путь из охваченного хаосом здания, прилетел в Берлин и объявил о смерти Гитлера. Но Гитлер выжил только потому, что другой офицер, которому мешал портфель, стоявший под его ногами, подвинул его вглубь под стол, подальше от диктатора.

Штауффенберг был арестован в Берлине в тот же день и сразу расстрелян в вымощенном булыжником дворе военного министерства⁷¹. Сотни его товарищей по заговору также были арестованы, подвергнуты допросам и пыткам, после чего их расстреливали или отправляли в лагеря.

Июльский заговор занимал уникальное место среди многих подобных попыток убийства тирана, так как был результатом гораздо более широкого плана свержения режима и установления новой формы правления. Подобных примеров коллективно организованной и запланированной попытки свержения диктатуры изнутри ни в той ни в другой диктатуре практически больше не было. Активная политическая оппозиция в этом контексте оставалась в высшей степени ограниченной. Германские социал-демократы в конце концов стали призывать к революционной деятельности, как только их организация в 1933 году была разрушена. Стали публиковаться их газеты, главная из которых, «Sozialistische Action», разъясняла нарушение вековой социал-демократической традиции парламентской легитимности. Воззвание «Революция против Гитлера» было одним из первых их нелегальных памфлетов⁷². Однако усилия сохранившихся партийных активистов, оставшихся в Германии, были нацелены на простое выживание, а не организацию заговоров с целью свержения режима. Партия действовала главным образом в изгнании. Ее штаб-квартира была сначала основана в Праге, затем, после того как Германия оккупировала Богемию марте 1939 года, в Париже и в конце концов в Лондоне. Вдоль границ Германии партия установила сеть секретариатов: шесть в Чехословакии, по два в Польше, Швейцарии, Франции, Бельгии и по одному в Люксембурге и Дании. Отсюда в Германию контрабандой ввозились газеты и листовки, а также по всей германской границе регулярно транслировались радиопередачи. Возможностей предотвратить постепенную дезинтеграцию остатков партийной сети внутри Германии не было. После волны арестов в 1934-м и 1935 годах революционная активность в целом пошла на спад и члены партии стали ждать, когда диктатура рухнет. Двое бывших функционеров социал-демократической партии, Герман Брилль и Отто Брасс, основали в 1936 году отдельный Германский народный фронт. Его программа из десяти пунктов предусматривавшая восстановление демократии и социально ориентированной экономики, была озаглавлена по названию первого пункта – «Свержение и разрушение диктатуры Гитлера». Оба активиста были схвачены властями и приговорены к 12 годам тюрьмы⁷³.

Германская коммунистическая партия вела первые несколько лет диктатуры подпольную революционную деятельность, но, так же как и социал-демократы, должна была сконцентрировать усилия на том, чтобы просто сохранять свой бездействующий аппарат, в который так часто внедрялись и который разрушали агенты гестапо, что некоторые городские ячейки к 1936 году сменили по шесть-семь раз свое руководство. Большая часть политической деятельности проводилась за пределами Германии: политбюро во главе с Вильгельмом Пиком находилось в Париже; Вальтер Ульбрихт, генеральный секретарь, а позже руководитель коммунистов Германской Демократической Республики, покинул Германию в 1933 году и переехал в Чехословакию, однако часто и подолгу находился в Москве. Вдали от горькой реальности политической жизни в Германии они взывали ко всем германским рабочим отказываться платить налоги, оплачивать счета за аренду, газ и электричество и устраивать общенациональные марши, забастовки и демонстрации⁷⁴. В 1935 году, в соответствии со сдвигом в тактике Коммунистического интернационала в направлении Народного фронта против фашизма, коммунисты, находившиеся в изгнании, попытались установить связи с социал-демократами. В отдельных районах Германии появились несколько Комитетов объединенного фронта, однако старые раны, нанесенные прежними разногласиями между двумя социалистическими движениями, было трудно излечить даже перед лицом общего врага. Обе стороны встретились в Праге в ноябре 1935 года, однако социал-демократы отказались сотрудничать с коммунистами, опасаясь, что в случае чрезмерного движения влево, антикоммунистически настроенные рабочие попадут в объятия диктатуры. Вторая встреча, состоявшаяся в Париже в январе 1939 года, продемонстрировала, насколько далеки два движения были друг от друга. Преданность германских коммунистов не вызывала доверия у остальной части германских левых; риторика народного фронта рассматривалась, вполне справедливо, как шаг на пути к банальному сталинизму⁷⁵.

Слабости оппозиции слева происходили не только из политической угнетенности движений, но и из унаследованного духа соперничества, который продолжал сохраняться во всей своей полноте. У коммунистов была более сильная революционная традиция, но их связь с советской системой и поддержка прямых, воинствующих акций не вызывала отклика у большинства немцев в период до 1933 года, и это стало тем более очевидно в опасных условиях политического климата после 1933 года. Коммунизм был маргинальным движением, которое гитлеровский режим изолировал как единственную большую угрозу возрождению германской нации и которое вызывало недоверие у социал-демократов из-за своего авторитаризма и приверженности насилию. Обе ветви германского социализма серьезно пострадали после 1933 года в силу необходимости действовать в изгнании. Взаимоотношения между теми, кто остался в стране, и тем, кто ее покинул, часто были напряженными: активисты, оставшиеся в Германии, негодовали по поводу преувеличенных ожиданий руководителей в эмиграции, казалось игнорировавших постоянные опасности, которым подвергались оставшиеся дома сторонники. К 1939 году деятельность левых движений в Германии практически свелась на нет.

Совершенно по-другому обстояли дела у консервативной оппозиции. Она не была связана с каким-либо потенциально массовым движением или деятельностью прежних политических партий. Их ряды были очень немногочисленны, и ее сторонники, в основном, происходили из тех кругов германского общества, в котором меньше всего можно было бы ожидать сопротивления. Их деятельность была не революционной, а контрреволюционной. Горстка генералов, землевладельцев и старших бюрократов, пришедших к убеждению в конце 1930-х годов, что Гитлер представляет собой опасный социальный эксперимент и является угрозой выживанию «старой Германии», вышли из тех чрезвычайно консервативных кругов, которые сначала приветствовали новый порядок в 1933 году и были глубоко враждебны германским левым. Главный конспиратор периода войны, Людвиг Бек, характеризовал диктатуру в 1933 году как «первый луч света с 1918 года»; Карл Герделер, главное гражданское лицо в среде консервативного сопротивления, которого рассматривали как наследника Гитлера на посту канцлера, в 1932 году призывал к уничтожению партийной системы, выступал за «диктатуру на все времена» и в 1934 году писал Гитлеру, одобряя идею ликвидации других политических партий и объединения всех полномочий «в руках одной личности»⁷⁶. Юрист Фриц-Дитлоф фон дер Шуленберг, один из тех, кто был повешен в 1944 году, вступил в национал-социалистическую партию в 1932 году, а в 1933 аплодировал гитлеровскому триумфу над «властью евреев, капитала и католической церкви»⁷⁷. Когда в 1938 году небольшой круг консервативных оппонентов режима начал изучать возможности переворота против Гитлера, идеи коалиции с более умеренными национал-социалистами, включая Германа Геринга, серьезно рассматривались. Когда 20 июля 1944 года попытка переворота был реализована, предполагавшееся новое правительство включало Альберта Шпеера, выдающегося национал-социалиста, и Ялмара Шахта, министра гитлеровского правительства⁷⁸.

Эти авторитарные и националистические симпатии мешали консервативной оппозиции на протяжении всего периода ее существования. До 1933 года германский электорат отвергал консервативное видение нации в угоду более радикальным обещаниям обновления. Мало кто горел желанием вновь видеть традиционную консервативную элиту у власти, и хотя консервативные оппоненты, такие как Бек, иногда говорили о необходимости создания широкого послегитлеровского альянса, даже с участием германских левых, они не пользовались большой поддержкой в более широких кругах германского общества. То, что заставляло многих консерваторов уходить в оппозицию, не было необходимостью восстановления демократии, это скорее была опасность, которая угрожала будущему германской нации со стороны того, что рассматривалось как опасная преднамеренная внешняя политика и безответственное подстрекательство к войне. Консервативные оппозиционеры были счастливы принять упразднение Версалького договора и восстановление военной мощи Германии при Гитлере; во время войны они также считали сильную и объединенную Германию важнейшим элементом после военного мирного урегулирования и бастионом против коммунизма. Клаус фон Штауффенберг надеялся, что, после того как он избавит мир от Гитлера, Германии будет позволено играть полноценную роль в мировой политике в качестве великой державы с сохранением ее вооруженных сил и политического строя, организованного «по-солдатски» и «тоталитарного» по сути, которой будут продолжать руководить «истинные национал-социалисты»⁷⁹. Герделер, хотя его и отталкивали расизм и угнетение со стороны диктатуры, жаждал Великой Германии, включающей Австрию, Судетскую область и Южный Тироль, которая была бы гарантирована всеми будущими мирными договорами⁸⁰. Оппозиция надеялась, что западные союзники согласятся с необходимостью сохранения сильной Германии, щита от советской угрозы. Адам фон Тротт цу Зольц, в целом считавшийся либералом в среде оппозиции и бывший главным эмиссаром в Великобритании во время войны, все еще надеялся на то, что руки Германии будут развязаны на востоке и она станет «надежной броней» против коммунизма⁸¹. Результатом такого положения вещей был постоянный отказ союзников от предложений установить контакт со стороны консерваторов, рассматривавшихся как представители тех милитаристских и националистических кругов, которых на Западе обвиняли в том, что они привели Гитлера к власти, и главным образом за то, что они способствовали началу войны.

Консервативная оппозиция должна была также приспособиться к своей новой роли конспираторов и убийц. Для многих из них это означало разрыв с древней традицией воинской преданности и защиты государства. Большинство старших офицеров и чиновников не присоединились к оппозиции; клятва верности, данная Гитлеру, держала их в плену даже перед лицом коррумпированности и преступности режима. Июльским заговорщикам также пришлось преодолевать внутренний голос, говоривший им, что убийство главы государства и главнокомандующего было изменой родине. Они оправдывали свои действия разными доводами. Для некоторых из них было достаточно гарантии того, что Германия и германские ценности переживут тираноубийство; другие, в том числе и Штауффенберг, видели в этом оправданное убийство, санкционированное высшими, вечными законами, воздающими за несправедливость. Герделера, вопреки его патриотизму и склонности к авторитаризму, отталкивал, как и многих его товарищей-оппозиционеров, геноцид евреев, который к 1943 году стал известным фактом. Обвинение в государственной измене на пике отчаянной войны представляло собой малопривлекательную перспективу. Шансы заговорщиков достичь консенсуса в отношении преимущественно консервативного правительства на основе убийства Гитлера были призрачными. Эта задача стала еще труднее в результате создания в Советском Союзе двух организаций, действующих в изгнании: Комитета свободной Германии, организации, в которой доминировали коммунисты, основанной в июле 1943 года, и организованной через два месяца Лиги немецких офицеров, куда вошли пленные немецкие офицеры, которые вели открытую пропагандистскую войну в 1943-м и 1944 годах, призывая германскую армию и германский народ свергнуть Гитлера. Их вклад в военные усилия Советского Союза был явно оппортунистическим, однако их воздействие в Германии оказалось таким, что была поставлена задача ассоциировать консервативную оппозицию с советскими врагами и «предателями», которых они приютили. Когда в день попытки покушения на его жизнь Гитлер заявил, что заговорщики пытались «всадить Германии нож в спину», большинство населения страны было склонно согласиться с ним не обязательно в силу преклонения перед Гитлером, а из чувства гнева перед предательством. Диктор немецкого коммунистического радио в Советском Союзе Антон Аккерман был сильно огорчен неудачей заговорщиков в деле создания «широкой базы среди населения»⁸².

Многие из подобных проблем стояли перед политической оппозицией и в Советском Союзе. Историки сталкиваются с очевидными проблемами оценки не только масштабов оппозиции, но и самого факта существования активных оппонентов сталинской диктатуры после того, как платформа Рютина потерпела поражение в 1932 году. Показательные судебные процессы предполагали наличие широкой, хорошо организованной оппозиции, ставящей цель низвергнуть Сталина, возвратить капитализм и вновь сковать Советский Союз во власти империалистической системы. Все эти предположения всегда воспринимались как фантазии, которыми бредили государственные службы безопасности или которые были выбиты из заключенных либо сплетены из паутины доносов, инсинуаций и сфабрикованных свидетельств. Нет никаких сомнений в том, что в Советском Союзе в годы сталинской диктатуры, так же как в так называемой оппозиции в 1920-х годах, были коммунисты, противившиеся сталинской стратегии, хотя большая их часть кончила жизнь в 1930-х годах в тюрьмах. Однако споры в партии не исчезли вовсе. Совсем нетрудно забыть, что в те годы существовала возможность вступать в спор по политическим вопросам со Сталиным и остаться в живых. Ни один из этих случаев не перерос в организованную политическую оппозицию, которая избавила бы партию от Сталина или Советский Союз от авторитарного коммунизма. Один из оппозиционеров, писатель Виктор Серж, так описывал невозможность политической деятельности: «Как вообще можно было тайно договариваться в этих условиях – когда едва ли можно было дышать, когда все жили в стеклянных домах, когда даже малейшие телодвижения или замечания становились предметом доноса?»⁸³ В начале 1930-х годов Серж поддерживал связь с менее чем двадцатью другими оппонентами режима, но не смог сделать ничего более угрожающего режиму, чем «просто существовать» и «говорить свободно в компании друг друга»⁸⁴. Судя по сегодняшним данным, остается в силе прежнее утверждение, что при сталинской диктатуре внутри Советского Союза активной политической оппозиции, ставившей цель сменить лидера или режим, не существовало.

Политическая оппозиция, такая, какой она была в реальности, действовала за пределами Советского Союза, и это была единственная возможность осуществлять регулярную пропагандистскую работу и вести независимую политическую жизнь. Но даже в этом случае независимость была условной, так как советские наемные убийцы и агенты-провокаторы усердно работали над тем, чтобы проникнуть в ряды, расстроить и разрушить любую оппозицию, действующую и за пределами границ Советского Союза. Внешняя активность практически была обречена на поражение. Спектр этой оппозиции простирался от крайне правых до коммунистических изгнанников, представителей «левой» оппозиции, объединившихся вокруг Троцкого⁸⁵. Эмигрантские сообщества были очень многочисленны: в 1936 году комитет Лиги Наций по делам беженцев насчитал 844 000 русских за рубежом. Среди них были бывшие кадеты, социал-революционеры и меньшевики, которые восстановили в миниатюре версии своих запрещенных партий в изгнании. Меньшевики издавали регулярный журнал «Социалистический курьер» в Нью-Йорке⁸⁶. Стоящие на правом фланге политического спектра в изгнании группы, лояльные династии Романовых, во многом разрушенные в начале 1920-х годов, были вытеснены националистами и квазифашистскими организациями. В 1932 году в Югославии сформировался Национальный альянс русских солидаристов, симпатизировавших Муссолини, а позже Гитлеру и Франко⁸⁷. В 1933 году в Берлине белыми эмигрантами было основано Русское национал-социалистическое движение; его члены, каждый из которых был украшен гитлеровскими, напоминающими щетку усами и униформой наподобие формы железнодорожной охраны, находились под строгим контролем гестапо, и в 1939 году организация прекратила свое существование.

Штаб-квартира русского фашизма находилась за пределами Европы. В 1931 году в маньчжурском городе Харбине была основана Русская фашистская партия, смоделированная по типу итальянского движения. Сюда, в отдаленные районы берега реки Сунгари, тысячи русских сбежали от революции и здесь построили маленькую Россию. В городе, в котором скопились представители самых разных национальностей, русские печатали и читали множество газет на своем языке, ходили в русские церкви, сидели в кафе, расположенных на когда-то красивых бульварах (Большой Проспект), и вели бесконечные разговоры о мести и войне против большевизма. Сообщество белых было раздробленным и разнообразным, и советские агенты с успехом подогревали распри в нем. Русские фашисты, возглавляемые их собственным Муссолини, молодым сибиряком Константином Родзаевским, были одними из нескольких националистических группировок численностью самое большее несколько тысяч человек, одетых в униформу. Также среди них были антисемиты, крайние националисты, («Русское для русских»), христиане и корпоратисты⁸⁸. В 1934 году партия слилась с другой фашистской группой, основанной за год до этого в городе Томпсон, штат Коннектикут, и претенциозно названной Всероссийской фашистской организацией. Она возглавлялась князем Анастасием Вонсяцкий, польским эмигрантом, флиртовавшим в 1920-х годах с расположенным в Париже Русским Общевоинским союзом, совершавшим террористические атаки против Советского Союза. Женатый на богатой американке на двадцать лет старше его, он переехал в Новую Англию и объявил себя русским Гитлером. Его организация позаимствовала у Муссолини черные рубашки и свастику у Гитлера. Партийным гимном у них была русская версия национал-социалистического гимна, исполняемого в джазовом стиле. Экстравагантному Вонсяцкому оказалось непросто делить роль фюрера с Родзаевским, и в 1935 году пути двух организаций вновь разошлись. Вонсяцкий вернулся в Соединенные Штаты, где он издал фальшивые копии газеты «Fashist», которые, как он заявлял, были изданы в Москве симпатизирующими фашизму лицами; как говорили, один из советских приверженцев фашизма был убийцей Кирова⁸⁹. На протяжении всего своего недолгого существования русский фашизм находился в состоянии перманентной войны с самим собой. Родзаевский, в конце войны превратившийся из фашиста в сталиниста («Сталинизм… наш русский фашизм, очищенный от крайностей, иллюзий и ошибок»), оказался тем не менее под судом в Москве, наряду с двумя соперничавшими с ним фашистскими боссами и еще одним заклятым врагом. Всех их признали виновными и расстреляли. Вонсяций умер во Флориде в 1965 году после отбытия трехлетнего срока, который он получил в 1943 году, по обвинению в шпионаже в пользу Германии и за азартную игру в гольф⁹⁰.

Главным политическим оппонентом Сталина вплоть до своей смерти был Лев Троцкий. На протяжении всего периода эмиграции, начиная с 1929 года, он активно занимался поисками путей свержения своего победоносного соперника и организации сети коммунистов, приверженных его видению мировой революции. Он начал действовать сразу же, как только оказался в комнате, предоставленной ему в советском консульстве в Стамбуле. Здесь им была написана статья, сделавшая его в глазах Сталина меченым человеком: «Кто такой Сталин? Эта самая яркая посредственность в нашей партии… Его политический горизонт исключительно узок… Уровень его теоретических рассуждений примитивен…»⁹¹. Перебравшись на турецкие Принцевы острова, Троцкий в течение четырех лет непрерывно, используя своей блестящий журналистский дар, атаковал свою мишень. Он основал «Бюллетень оппозиции», который в течение десяти лет был главным рупором его ругательных и личных нападок на Сталина. Бюллетень редактировался его сыном Львом Седовым, но его автором главным образом был сам Троцкий. Экземпляры издания от случая к случаю контрабандой ввозились в Советский Союз, однако одна копия каждого бюллетеня доставлялась самому Сталину пресс-службой Центрального комитета. Троцкий пытался поддерживать контакт со своими сторонниками в Советском Союзе, но риск, которому те подвергались, был огромен. Один из посетителей Принцевых островов Яков Блюмкин, которому дали два письма для передачи адресату по возвращении домой, сразу же по прибытии в страну был арестован и расстрелян. В 1933 году Троцкий объявил о своем намерении основать Четвертый интернационал в противовес сталинскому Коминтерну; организация начала в конце концов действовать в Париже в июне 1938 года в качестве Мировой партии социальной революции, но в декабре 1936 года Троцкий переехал в Мехико, не лишившись возможности оказывать серьезное влияние на события в Европе. Его семья была уничтожена Сталиным. Его мать Александра исчезла в Ленинграде в 1936 году. Оба его сына умерли: Сергей, оставшийся в Советском Союзе, был арестован в 1935 году и расстрелян в октябре 1937 года⁹²; Лев умер в Парижском госпитале, руководимом белогвардейцами, многие из которых были агентами НКВД.

Сторонники Троцкого были регулярными жертвами покушений и заказных убийств, где бы они ни действовали. Сотни их были убиты другими коммунистами или агентами НКВД во время их участия в гражданской войне в Испании на стороне республиканцев. Обезглавленный труп одного из бывших секретарей Троцкого, Рудольфа Клемента, был обнаружен в реке Сене в 1937 году; в сентябре того же года Игнатия Рейсса, советского дипломата в Париже и знакомого Льва Седова, заманили в ресторан в Лозанне и, когда он попытался бежать, забили до бессознательного состояния, а его тело изрешетили пулями⁹³. Жизнь самого Троцкого постоянно висела на волоске. Непрерывно выдвигались тщательно разработанные планы его убийства в его мексиканском убежище. После неудавшегося вооруженного нападения убийца-одиночка Рамон Меркадер, фанатичный испанский сталинист, участник междоусобиц в годы гражданской войны, притворившись местным марксистским журналистом, получил постоянный доступ в дом Троцкого. Прибыв одним жарким солнечным днем в августе 1940 года в дом Троцкого, одетый в толстый плащ и в шляпе, он поверг на пол всегда подозрительного Троцкого ударом небольшого ледоруба. Троцкий скончался от раны на следующий день, став жертвой террора, который он непрестанно отстаивал⁹⁴. Зарубежная оппозиция никогда не предоставляла убежища противникам сталинской диктатуры. Преодолеть советские секретные службы политическим активистам было просто не под силу, но главной проблемой, с которой сталкивались Троцкий и его союзники, так же как и германские изгнанники, было отсутствие какого-либо безопасного публичного политического пространства внутри Советского Союза. Целенаправленная демонизация и поношение троцкизма сталинским режимом в 1930-х годах фактически блокировали возможность широкого общественного резонанса, связанного с нападками Троцкого на Сталина.

Самую непосредственную угрозу советской системе в годы сталинской диктатуры представляли советские пленники, взятые немцами во время войны, которые, как и Лига немецких офицеров, оказались объектом манипуляций тех, кто их захватил, с целью подрыва политической воли своих врагов. В результате возникли по крайней мере три движения, номинально ставящие цель свержения советского коммунизма. Два их них были основаны в 1941 году после вторжения Германии. Русскую национальную армию освобождения возглавлял бывший советский инженер Бронислав Каминский, чья «армия» была известна своими зверствами и жестокими преступлениями во время ее дикой борьбы против разрозненных остатков Красной Армии и советских партизан; Русская национальная народная армия была сформирована русскими эмигрантами, которым покровительствовали немецкие оккупанты, в районе Смоленска, но была распущена в 1943 году⁹⁵. Каминского СС использовало для выполнения тех заданий, при которых варварство и жадность его последователей были востребованы. Вместе с тем, когда его бригада была привлечена для подавления Варшавского восстания в августе 1944 года в виду устроенной ими кровавой бойни и неописуемых зверств, Гиммлер приказал расстрелять его, а его последователей отправить в состав русских сил, условно организованных в качестве неофициальной Русской освободительной армии под руководством бывшего советского генерала Андрея Власова. Эта армия никогда не существовала в форме организации, признанной германскими властями; это название было использовано для описания разнообразного сообщества антибольшевитских сил, грабителей и протофашистов, использованных германской армией для пропаганды своей «освободительной миссии» с целью ослабления духа Красной Армии. Власов в первом письме, сброшенном с самолета над советской линией фронта, призывал солдат вступить в борьбу против «всеми ненавистной сталинской системы»; на этот призыв откликнулись несколько тысяч человек⁹⁶.

Как и германские военные заговорщики, Власов начал свой путь как преданный энтузиаст системы, которой он служил. Он вступил в Красную Армию в 1919-м, в партию вступил в 1930-м; он служил примером во времена ежовщины, участвуя в чистках в своих военных подразделениях; был награжден орденом Ленина и Красного Знамени; он героически сражался против германских войск во время обороны Киева в 1941 году и контрнаступления под Москвой в январе 1942 года. В июне 1942 года его Вторая ударная армия была полностью уничтожена во время попытки прорвать кольцо блокады вокруг Ленинграда, а сам Власов попал в плен. За следующие шесть месяцев он был превращен из преданного коммунистического борца в участника крестового похода против коммунизма. В декабре 1942 года, будучи главой вымышленного Комитета освобождения, он опубликовал так называемую «Смоленскую декларацию». Декларация несла на себе явный отпечаток германской пропаганды, работавшей в тесном контакте с Власовым, хотя его собственное убеждение в том, что коммунистическая система была ошибкой для России, казалось, было искренним, а не конъюнктурным. Декларация призывала к политической революции: «Свержение Сталина и его клики, уничтожение большевизма». В ней также содержались тринадцать благородных обещаний для освобожденной России, среди них: положить конец коллективизации, обеспечить интеллектуальную свободу и свободу совести, уничтожить аппарат террора, установить социальную справедливость для всех. Но не было обещаний политической свободы⁹⁷. В открытом письме, опубликованном три месяца спустя, Власов объяснял свое идеологическое перерождение тем, что он пришел к этому, увидев, как массы простых русских людей бессмысленно проливают кровь за дело, которое в конечном итоге служит интересам англо-американского капитализма, чьей марионеткой Сталин стал. Эти туманные рассуждения привели Власова к выводу, что союз с гитлеровской Германией является единственным способом гарантировать освобождение своей родины России⁹⁸.

Гитлер закрывал глаза на деятельность «освободительного» движения Власова, и только в сентябре 1944 года ему было дано официальное германское благословение, когда Гиммлер одобрил основаие Комитета освобождения народов России. В январе 1945 года были сформированы две дивизии русских добровольцев, но они приняли лишь незначительное участие в боевых действиях в Праге в апреле 1945 года, когда славянская солидарность преодолела их прогерманские сантименты и они повернули свои ружья против СС для того, чтобы защитить чешское население от дикого финального неистовства⁹⁹. Власов и его основные сподвижники были схвачены в конце войны и через год казнены. Высшая мера наказания в виде повешения была одобрена Политбюро 23 июля, а судебный процесс начался через неделю. Ходили слухи о том, что Сталин приказал повесить их на проволоке от пианино, как это было в случае с германскими участниками неудавшегося июльского заговора, однако свидетельства говорят, что была использована обычная веревка¹⁰⁰. Так же как германские военные заговорщики, власовское движение играло на своих фантазиях о масштабах народной поддержки их целей свержения режима, хотя доказательств этого было совсем немного; смрад измены невозможно было удалить, пока Власов открыто ассоциировал себя с немцами; само движение было разделено на самые разнообразные политические группы, от националистических антисемитов до коммунистов-реформаторов, и противоречия между ними можно было замаскировать только путем концентрации на общей цели смещения Сталина и общей преданности своей Родине. Правительство Власова столкнулось бы в Москве с теми же проблемами установления моральной власти, что и правительство Герделера в Берлине. Политическая оппозиция в обеих системах страдала зависимостью от поддержки извне и оттого, что на ней лежала печать предательства. Отсутствие каких-либо практических возможностей публичной политической дискуссии через независимую прессу и четкой организации превращало ее в невидимую для подавляющего большинства населения силу в каждой из диктатур и вынуждало оппонентов полагаться на террористические акты, еще больше удалявшие их от населения, к освобождению которого они стремились.

* * *

Писатель Исаак Бабель, арестованный в 1939-м и расстрелянный в 1940 году, однажды заметил, что единственный разрешенный в Советском Союзе способ уединиться можно найти только ночью, лежа в кровати, полностью, с головой, накрывшись одеялом. Тогда и только тогда могли муж и жена насладиться задушевным разговором шепотом без страха быть услышанными соглядатаями¹⁰¹. Ганс Франк, национал-социалистический юрист, хвастался тем, что Третий рейх оставлял своих граждан без надзора только в тот момент, когда они наконец-то крепко засыпали. Исключительная ограниченность свободы выражения или свободы выбора в обществах, где широкая общественность полностью солидаризировалась с режимом и где жестоко подавляли даже малейшие проявления несогласия, препятствовала любым формам политической оппозиции. Любой человек в обеих диктатурах, выбравший путь открытого или благоразумного выражения различий во взглядах, действовал, обычно сознательно, понимая всю меру риска. Каждый случай мог повлечь за собой тот же риск; один успешный жест сопротивления не гарантировал того, что вторая и третья попытки останутся без последствий. Опасения риска делали большинство немцев и советских людей политически скованными и инертными.

Эти обстоятельства ставят вопрос о том, какие сферы личной жизни оставались автономными при диктатурах. Если повседневная жизнь действительно была столь ограниченной, как утверждал Бабель, общества едва ли могли вообще функционировать. Автономные сферы жизни между тем существовали; ни тот ни другой режимы не могли претендовать на полный контроль над повседневной жизнью каждого подвластного им гражданина так, чтобы выбрать именно те элементы жизнедеятельности, которые по идеологическим или политическим соображениям они считали необходимым контролировать. Это давало большинству граждан, за исключением тех, кто отличался от остальных по определенным расовым признакам или социальному положению, возможность выбора в личной жизни, свободными от контроля со стороны государства, оставались такие вопросы: на ком и когда жениться или за кого и когда выйти замуж, размер семьи, выбор места работы, места жительства, когда пойти в театр или какой фильм смотреть в кинотеатре. Тем не менее выбор был часто жестко ограничен условиями работы, рынком жилья, семейной политикой, культурными предпочтениями режима, но все же в пределах разрешенного пространства он был относительно свободным¹⁰². Исследования, предпринятые учеными Гарварда, в конце 1940-х годов проинтервьюировавшими тысячи советских граждан, оставшихся на

Западе после поражения Германии, позволили сделать вывод, что политическое согласие было ценой, которую советские граждане платили за то, чтобы иметь возможность сохранить те вещи, которые имели для них значение: любовь к своей родине, семья, работа, положение в обществе и весь образ жизни, к которому они привыкли. «Они пошли на соглашение с режимом» для того, чтобы не потерять то… что им было дорого¹⁰³. Это был естественный выбор для населения и Советского Союза, и Германии, которое научилось адаптироваться к тому, что режим разрешил бы или не разрешил в частной сфере, где люди пользовались радостями относительно независимого существования. Эти акты согласия между режимом и населением позволяли повседневной жизни продолжаться и смягчали ежедневные трудности и уродства политической диктатуры¹⁰⁴.

Сфера общественной жизни была более подконтрольной властям, но вовсе не столь жестко ограниченной. Общественное мнение не было заглушено окончательно ни в той ни в другой системе, но оно формировалось в рамках тех ограничений, которые ставились режимом в зависимости от того, что он считал для себя терпимым и что нет, хотя это никогда не было само по себе полностью предсказуемо. Мнение не было ни единодушным, ни постоянным. При диктатуре общественные взгляды варьировались от одобрительного энтузиазма до осознанного гнева и возмущения. Выражения одобрения могли быть искусственными или своекорыстными, но могли быть и действительно спонтанными¹⁰⁵. Оба режима получали тысячи писем от общественности, посланные лично Гитлеру или Сталину, или в газеты, или в партийные органы. В этих письмах содержались советы, поддержка политики, восхваления руководителей, выражения благодарности или поздравления. В конце 1930-х годов «Известия», официальная правительственная газета, получала почти по 5000 писем в день¹⁰⁶. Письма в «Правду» были полны ритуальных откликов на линию партии. Когда в июне 1937 года стали известны новости о так называемом заговоре Тухачевского, тут же были опубликованы письма с осуждением предателей: «Расстрелять шпионов, презренных фашистов и предателей! – звучало в письме, присланном участниками митинга на Московском машиностроительном заводе. – Их надо расстрелять как бешеных собак! Мы все должны стать добровольцами НКВД»; а в поэме, написанной Демьяном Бедным, говорилось: «Троцкистским ядом брызжущие псы./Не веря в мощь рабочей диктатуры <…> Пыталися, презренные гнусы,/ При помощи японской и немецкой/ Определить последние часы/ Страны советской!»¹⁰⁷ Подобные официальные демонстрации солидарности нельзя просто так сбрасывать со счетов. И в Советском Союзе, и в Германии существовал целый пласт общественного мнения, добровольно идентифицировавшего себя с системой, и писание писем было рутинным средством выражения такого мнения.

Письма, иногда анонимные, также представляли собой важное средство выражения недовольства. Письменные обращения и заявления снизу практиковались задолго до революции. Архивы писем в советских органах редко касались правительства или политической системы. Обращения главным образом фокусировались на личных проблемах, трудностях и фактах несправедливости. Они написаны с той мерой искренности, прямоты и возмущения, которую трудно сравнить с письмами, посланными в германские министерства или партийные органы. Многие обращения были присланы коммунистами, желавшими, чтобы режим правил с большей справедливостью. В 1938 году в правительство было прислано письмо, подписанное неразборчиво, с выражением протеста против массовых арестов: «Совершенно советские люди, люди, преданные Советскому государству, чувствую, что-то здесь не так… Товарищи, это никак не помогает советской власти, только отталкивает людей»¹⁰⁸. В письмах, часто представляющих собой нескладно написанные автобиографии, подчеркивались тяготы советской жизни. В 1937 году в одном письме от рабочего говорилось: «Что можно сказать о советской власти? Ее ложь… Я рабочий, одет в рваную одежду, мои четверо детей ходят в школу полуголодные, в рваной одежде»¹⁰⁹. Вдовый колхозник пишет в 1936 году: «Ленин умер слишком рано. Теперь дела стали для нас хуже, чем это было до революции… Почему коммунисты обращаются с нами так плохо, как не обращались с нами капиталисты?»¹¹⁰. Сожалея о методах, письма также могли подтверждать фантазии режима о внутренних врагах. В письме, посланном из Одессы в декабре 1938 года, жаловались, что Ежов арестовал не тех людей и «просмотрел действительных шпионов и саботажников»¹¹¹. Многочисленные письма с жалобами на эксцессы НКВД или с просьбами о милосердии были в конечном итоге использованы Сталиным в качестве мнимого предлога для смещения Ежова с должности. По современным меркам лишь незначительное число писем получили отклик или добились ответных действий. Эти письма позволяли людям выпустить пар, пользуясь тайной переписки, но в то же время они раскрывают всю глубину народного недовольства и раздражения, которые скрывались за публичной маской единства.

Недовольство и скептицизм можно было выразить вслух и публично пустив слухи, сплетни и насмешки. Используя юмор, можно было предать гласности такие взгляды, которые было рискованно выражать в более явной форме; переданные из уст в уста анекдоты и высказывания в форме стихов формировали безопасный выпускной клапан для тех, кто не слишком стремился воевать с режимом, но был не против принять участие в сговоре с другими согражданами для создании независимых кружков для обсуждений. Анекдоты и насмешки власти едва ли могли контролировать в силу быстрого и эпидемического характера распространения. Отделы гестапо в Бадене торжественно архивировали все примеры такого творчества, на которые они наталкивались. В октябре 1934 года кто-то услышал, как еврейские школьники пели вульгарные, но непонятные песенки об умершем германском президенте: «Гинденбург, великий ездок, у него был сверкающий проводник на заднице и соленый огурец спереди, вот поэтому его звали Гинденбург»¹¹². Шутить о Гитлере надо было с большой осторожностью, однако другие лидеры были постоянными объектами насмешек и непристойностей. Геринг постоянно носил с собой записную книжку в кожаном переплете, в которую он записывал все шутки о самом себе, которые слышал¹¹³. Копрологические стишки и загадки в Советском Союзе были характерными формами выражения недовольства, которые существовали задолго до Сталина. В сельских местностях в Советском Союзе в 1930-х годах традиционные стишки или частушки были адаптированы для освещения тяжелых условий в новых колхозах: «Если б не было зимы,/ Не было бы холода,/ Если б не было колхозов,/ Не было бы голода». Другие имели откровенно политический подтекст: «Когда Кирова убили,/Торговлю хлебную открыли./Когда Сталина убьют,/Все колхозы разведут.»¹¹⁴. Шутки и загадки вращались вокруг одних и тех же тем: «Ленин умер, и мы отдохнули; если еще один добрый парень умрет, мы отдохнем еще больше»¹¹⁵. Один известный анекдот может рассказать многое о характере взаимоотношений между народом и правителями. Сталина, когда он тонул, спас проходивший мимо крестьянин. «Теперь, – говорит Сталин, – проси все, что ты хочешь. Твои желания будут исполнены. Я – Сталин». На что взволнованный крестьянин отвечает: «Отец родной, я ничего не хочу, но, пожалуйста, не говори никому, что я спас тебя. Меня за это убьют»¹¹⁶.

Была возможна и более открытая критика режима помимо ежедневных ворчаний по поводу дефицита продуктов или потребительских товаров, причины которого были просто непостижимы населению и к чему оно не никак не могло приспособиться. Подписание советско-германского пакта 23 августа 1939 года после многих лет поношения фашизма вызывало широкое недовольство и смятение у советского народа и во время обсуждения договора на партийных собраниях¹¹⁷. Обнаружение факта того, что германское правительство систематически убивало детей-инвалидов, вызвало столь явное общественное возмущение, что программа была официально приостановлена. Решение убрать распятия из школ в католической Баварии в 1941 году спровоцировало такой широкий, даже с применением насилия, общественный протест, что это решение тоже были вынуждены отменить¹¹⁸. Обе системы денно и нощно следили за общественным мнением для того, чтобы быть готовыми к реакции населения. Служба безопасности в Германии, первоначально созданная для наблюдения за общественным мнением в самой партии, стала после 1933 года источником внутренних секретных данных обо всем населении страны. Эти регулярные отчеты использовались для обеспечения готовности режима к возможным трудностям, для проверки общественных настроений и для подкрепления смены акцентов в пропагандистской работе¹¹⁹. Советские органы следили за общественным мнением так же пристально. Кризис, возникший в связи с пактом 1939 года, был встречен обновленными агитационными методами, направленными на то, чтобы объяснить советскому народу, что Британия была действительно общим врагом диктатур. Распространяли примерную треугольную диаграмму с «Лондоном» в вершине и «Берлином» и «Москвой» в основании с подписью: «Чего хотел Чемберлен?» Второй треугольник был с «Москвой» в вершине и двумя другими столицами внизу с подписью «Что сделал товарищ Сталин?», хотя вопрос о том, насколько это помогло рядовым советским гражданам, остается открытым¹²⁰.

Режим в целом относился терпимо ко всем этим разнообразным формам выражения общественного мнения. Временами тех, кто шутил слишком явно или чья сатира выглядела чрезмерно бунтарской, арестовывали, но режиму было не под силу и он не пытался преследовать каждого, кто насмехался или брюзжал. Это давало простым гражданам выход для выражения своих чувств в той ситуации, когда открытая демонстрация протеста была слишком опасной. Все хорошо осознавали рамки возможного и действовали между собой так, чтобы создать неширокие контркультуры для укрепления сохранившегося чувства автономии, но с ограниченными возможностями ниспровергнуть режим. Оба народа пришли, как и все трудящиеся, к пониманию того, что они не совсем бессильны ни в строительстве своей жизни, ни в дистанцировании от тоталитарных императивов режима. Ни тот ни другой народ не был совершенно пассивным или инертным. Большинство людей, как и основная масса учеников школы в Бильфильде, не сопротивлялись, но и не аплодировали с диким энтузиазмом режиму, а приспособили свои ожидания к существовавшим возможностям. Те, кто сопротивлялся или боролся с режимом, сталкивались с устрашающими препятствиями и неумолимостью репрессивного государства. Поскольку чуть ли не все стороны жизни определялись как «политические», простые люди всячески хватались за те аспекты жизни, которые были относительно свободны от политики, но за это им приходилось платить деполитизированным существованием, временами прерывающимся случаями протеста или расхождения во взглядах. Реакция народа на диктатуру была благоразумной и оппортунистической, но иногда враждебной или воодушевленной. Глубокий рационализм поведения большинства населения столкнулся с системами, получившими самое широкое (когда оно было обусловлено) одобрение населения и отличавшимися сверхъестественной бдительностью. Привычки подчинения и притворства развились очень быстро, но с той же быстротой они и исчезли, как только не стало диктатур. Оппозиция и сопротивление были исключительными, мужественными и чрезвычайно уязвимыми. Согласие означало быть включенным в систему; следствием несогласия было исключение из нее. Оказавшись перед лицом такого бескомпромиссного морального выбора, даже в самых трудных или отчаянных обстоятельствах большинство людей предпочитали быть своими, а не чужими.