Лимеку прежде никогда не доводилось бывать в Азилуме, и он совсем иначе представлял себе здешнюю обстановку. Воображение рисовало мрачную картину серых тюремных коридоров, забранных решетками дверей, привязанных к кроватям психов, бьющихся в припадках эпилептиков, вечный стон и скрежет зубовный... На самом деле, коридоры Азилума оказались чистыми и светлыми, на стенах были поклеены веселенькие обои в цветочек, под ногами лежал канареечно-желтый ковролин, а вместо стона и скрежета повсюду негромко играли жизнерадостные джазовые мелодии.

— Вы, конечно же, знакомы с легендой об Авернусе, — начал Меерс, неспешно вышагивая по коридору впереди сыщика. — Благородный рыцарь при дворе короля Танкреда, самоотверженно спустившийся в Бездну, после чего на протяжении пятидесяти лет в Авадоне не случилось ни одного крупного Шторма.

— В школе проходили, — кивнул Лимек, и Меерс коротко, по-женски засмеялся, слегка подвизгивая.

— Ну еще бы, — отсмеявшись, сказал он. — Еще бы вы не проходили. Извините за мой смех, просто я попытался представить вас за школьной партой...

В ответ Лимек предпочел криво ухмыльнуться и промолчать.

— А вот чего вы наверняка не проходили в школе, — продолжил вещать Меерс, — так это того, почему, или, что точнее, зачем Авернус совершил подвиг. В средние века существовала легенда о том, что на самом дне Бездны, посреди полного ничто, наполненного чудовищами и демонами, есть сказочный остров Авалон — место покоя, блаженства и отдохновения. Проще говоря, полная противоположность Авадону. Много позже инквизитор Алкуин объявил эту легенду ересью, упоминания об Авалоне вымарали из всех школьных учебников и исторических документов, но легенда выжила. В Авадоне даже сохранилась небольшая секта, члены которой верят, что Авернус все-таки нашел дорогу на Авалон, и что когда-нибудь он вернется из Бездны, неся с собой мир и благополучие...

— И Петерсен принадлежал к числу ее прихожан, — утвердительно сказал Лимек.

— Вы полагаете? — совершенно искренне удивился Меерс. — Что ж, очень даже может быть...

Доктор посторонился, пропуская бредущего на встречу старика с гривой седых волос и жутким псориазом на лице — первого встреченного ими пациента Азилума, а потом вывел Лимек на лестничную клетку. Вцепившись пухлыми пальчиками в перила, Меерс с заметным усилием начал подниматься. Разговаривать он при этом перестал, чтобы сберечь дыхание, но все равно к концу пролета совершенно выбился из сил. На лбу у него выступила испарина, Меерс начал дышать с присвистом, то и дело хватаясь за сердце, а, добравшись, наконец, до подоконника, первым делом сунул под язык пилюлю, привалился к стене и полминуты простоял совершенно неподвижно, с серым лицом в капельках холодного пота.

А ведь он глубокий старик, подумал Лимек равнодушно, наблюдая как дождь рисует замысловатые узоры на оконном стекле. И наверняка чем-то болен. Чем-то таким, что дает ему право плевать и на «Трискелион», и на канцлера Куртца, и на Ксавье с Валлендорфом. Он точно знает, сколько ему осталось, и это дает ему право плевать на все и на всех...

— Вы никогда не задумывались, господин Лимек, — сказал Меерс, когда на его щеках вновь проступил румянец, — что наш город на краю Бездны — прекрасная аллегория всей человеческой цивилизации? Ведь люди тем и отличаются от животных, что создали для себя целую систему запретов и табу, нарушение которых карается как обществом, так и совестью отдельно взятого индивида, воспитанного этим обществом. Именно эти запреты формируют из стада общество, и именно они заставляют каждого члена этого общества балансировать на грани безумия из-за конфликта между естественными, животными желаниями и моральными барьерами. Мы все живем на краю Бездны, ежеминутно заглядывая в нее и порой испытывая непреодолимое желание прыгнуть. И, что гораздо хуже, мы боимся, что Бездна накажет нас за наши желания. Ведь можно считать Шторм карой божьей, или консенсуальной галлюцинацией, или проявлением коллективного бессознательного, или просто бредом взбудораженной совести — это абсолютно неважно, потому что Шторм оставляет нас наедине с нашими грехами, и наказание всегда неотвратимо. Каждый человек, воспитанный в системе моральных запретов — палач самому себе.

— А при чем тут Петерсен? — не выдержал Лимек, но Меерс его проигнорировал.

— В нас с детства вбивали две простые и взаимодополняющие истины. Во-первых, не бывает наказания без греха. Во-вторых, наказание неизбежно. Забавный силлогизм, не правда ли? Ведь из него следует, что и грех неизбежен! Постоянно ожидая кары за грех, будь то смерть и последующий адский огонь, или очередной Шторм, который вывернет твою душу наизнанку и вытрет об нее ноги, человек автоматически становится грешен. Зачем жить праведно, если наказание неизбежно? Да, можно не совершать греховных и аморальных поступков, но нельзя их не желать — нельзя избавиться от своего животного начала, от своего Ид... А желать — так же наказуемо, как делать. Неизбежно...

— Может, хватит фрейдизма на сегодня? — уже совершенно по-хамски заявил сыщик. — Какое отношение вся эта бредятина имеет к Петерсену и трискелям?

Меерс хихикнул.

— Самое непосредственное, мой эрудированный, но невоспитанный друг! Самое что ни на есть непосредственное... Видите ли, господин Лимек, Персиваль с детства верил в Авалон. В место, где нет даже понятия наказания, потому что нет понятия греха! В утерянный рай человечества... И он был не одинок в своей вере.

Доктор замолчал и промокнул лоб платком, после чего продолжил.

— Стыдно признаться, но начало всей этой дурацкой истории положил я... Много лет назад у меня был один студент, подающий большие надежды юноша по имени Симон Фост. Должен отметить, что надежды юноша оправдал: к тридцати годам Фост написал десяток трудов о влиянии алкалоидов на мозг человека, в тридцать два — возглавил проект «Чейлас», а в тридцать пять получил звание профессора и пост директора Алхимической лаборатории. Блестящий образец стремительной научной карьеры. Если бы не одно «но»... В свое время я имел неосторожность рассказать Симону легенду об Авалоне, острове без греха и без кары. Кто бы мог подумать, что красивая сказка так западет в его душу... Симон пришел ко мне в сорок первом. Он привел с собой талантливого и — это уж как положено! — подающего большие надежды молодого человека. Протеже Симона был, что меня удивило, по профессии инженером-радиоэлектронщиком...

Прервав монолог, Меерс поглядел на карманные часы и сложил губы удивленным «о».

— Однако, не продолжить ли нам...

Он двинулся чуть неуверенной походкой вперед. Лимек зашагал следом. За дверью был еще один шизофренически-веселенький коридор, но Меерс быстро свернул в темный чулан, оказавшийся вовсе не чуланом, а дном башенки с винтовой лестницей из кованого металла.

— Нам наверх, — обреченным тоном предупредил Меерс и принялся карабкаться по винтовой лестнице, продолжая говорить: — Фамилия инженера, как вы, наверное, уже догадались, была Петерсен. Они с Симоном пришли ко мне с безумной идеей. Они собирались построить машину, которая сможет останавливать Шторма. Они замыслили победить Бездну с помощью радиоэлектроники и алхимии. Для полноты картины им не хватало только старого психиатра с его древними легендами и немодным нынче фрейдизмом... Надо ли говорить, что я сразу согласился?

Лестница вывела доктора и сыщика в тесный проход, заставленный разобранными койками. За ним была совсем уж крошечная комнатка со столом, стулом и обшитой железом дверью. На стуле дремал санитар, внешность которого заставляла усомниться в теории полного вымирания неандертальцев.

— Эй! — прищелкнул пальцами Меерс. — Любезнейший!

Санитар встрепенулся и вскочил, едва не опрокинув стол.

— Можете идти. Мы здесь побудем некоторое время.

Когда санитар вышел, Лимек показал на железную дверь и спросил:

— Петерсен там?

— Никогда не перебивайте пожилого человека, — поморщился Меерс. — Во-первых, это невежливо, а во-вторых, он может потерять мысль. Да, Петерсен там, но он спит, и в ближайшие, — Меерс щелкнул крышкой часов, — минут пять его не разбудит даже двенадцатибальный Шторм. Так вот, о чем это я?

— О машине Петерсена.

— Ах да... Только не спрашивайте меня о принципе ее действия — я ни бельмеса не смыслю в физике, знаю только, что это определенного рода излучатель... Из нас троих — меня, Симона и Персиваля — получилась неплохая команда. Симон добывал опытный материал, Персиваль проводил эксперименты, ну, а я утилизировал, так сказать, отходы производства...

— Что за материал?

— Люди, мой юный друг, людишечки — те самые, ради которых все и затевалось... Но на определенном этапе исследований мы начали испытывать финансовые затруднения. Нам пришлось искать... гм, альтернативные источники средств. Тут пригодились мои старые связи. Генерал Отто Валлендорф, мой бывший пациент, и фабрикант Ламар Ксавье, до недавнего времени регулярно посещавший мои сеансы психотерапии, заинтересовались нашей работой. Они были большие придумщики, эти генерал и фабрикант... Они были — конспираторы! Эти два карманных заговорщика задумали свалить канцлера Куртца, и почему-то решили, что аппарат Петерсена им в этом поможет... Нам было наплевать.

— Вы не боитесь все это мне рассказывать? — не выдержал Лимек.

— Боюсь? — удивился доктор. — Кого? Вас? Или фельд-полковника Шварца?! — Меерс совершенно искренне рассмеялся. — Все персонажи этой истории уже мертвы, Лимек! Симон исчез неделю назад, Валлендорф сгинул во время последнего Шторма, Ксавье, скорее всего, угробили трискели... Остались только я и Петерсен. Меня уже трудно чем-то испугать, ну, а Петерсен... — Меерс опять взглянул на часы. — Впрочем, на то, что осталось от Петерсена, можете полюбоваться сами.

С этими словами Меерс вытащил из кармана длинный и замысловатый ключ старинной работы и отомкнул железную дверь.