Глава сороковая

… — Мы её создали.

Немая сцена. У меня голова идёт кругом. Я соображаю с величайшим трудом. Со мной бывало такое пару раз — с глубокого, клинического бодуна. И всё время позывало на рвоту. Здесь пока обходится. Пока… Зря я затеял собственный спектакль. Как хорошо, умильно, пристойно всё было, когда я играл в их труппе!

— Я же говорю — шанс на миллиард. Уничтожив материк и тем самым обрубив исторические перспективы его населению, мы получили в полное распоряжение уникальный исследовательский полигон. Огромную лабораторию для социальных экспериментов. Никаких темпоральных искажений, никаких нарушений причинности. Материк Опайлзигг стёрт — и с лица земли, и со страниц истории. Все концы — в мезозойскую воду… У него нет будущего! С помощью локального «антвистинга» мы можем смоделировать там любую общественную формацию и проследить её развитие, со всеми тупиками, заворотами или расцветами. Установить жесточайший тоталитарный режим и узнать наконец, что происходит с обществом за тысячу лет абсолютной диктатуры. Не понравится — откатить на несколько веков назад, подправить и увидеть, во что это выльется. Прояснить все детали любой модели социализма на выбор. Учинить коммунизм, что первобытный, что военный, что утопический. Светлое, так сказать, будущее… Узнать результаты, оценить — и проиграть ситуацию наново. Десять, сто, тысячу раз — и без ощутимых последствий для магистральной ветви времени! — Тут его заносит, и некоторое время он извергает невнятную абракадабру, что-то вроде: — Только шизуал отрешит такую экспериенцию, натуроздание один шанс дважды не скливит… — пока не спохватывается.

— Зачем это вам, хлопчики? — спрашиваю я уныло.

— Это же очевидно, Славик. Дураки учатся на своих ошибках, умные — на чужих. Теперь нам нет нужды производить рискованные опыты на самих себе. У нас для того есть прекрасный полигон. Богатая природа, смышлёный народ. Мы ведь начали лепить социальные модели с рабовладельчества. Потом как-нибудь перейдём к феодализму. Возьмём из каждой формации всё лучшее, удачное. И попробуем привить у себя. Приживётся — заплодоносит… — он с маху бьёт кулаком в стену и рычит: — Должны же мы, наконец, понять, почему здесь у нас всё срывается!

— Во-от оно что!.. — кричу я со злорадным торжеством и обрываю себя, натыкаясь на брезгливый взгляд Ратмира.

— На себя погляди, — почти спокойно говорит он. — Не ты ли и тебе подобные завалили всё, ни к чему не имея способностей, кроме пустопорожней болтовни о гражданских свободах да возведения всё новых и новых идолов!

— Да я то при чём?!

— А ты — ни при чём! Ты не бываешь «при чём»! Ты, как всегда, в стороне, диссидент из сортира! Хотя тебе слаще сознавать себя над схваткой, эдаким олимпийским божком, разве не так?

— Не нравлюсь? Вот сам и вали в свою империю, лижи императорскую жопу…

— Да с удовольствием! Думаешь, приятно каждый раз выслушивать эти ваши истерики, ваши швейцерозные алесты?! Стал бы я о вас мараться, кабы можно было самому!

— Отчего ж нельзя?

— А вот нельзя! — вопит он во всю глотку, наливая выпученные глазки дурной кровью. — Нельзя, и всё тут! Темпоральное отторжение, мать его в душу. Келоид… Прошлое выплёвывает нас из того региона, как обезьяна ореховую скорлупу. Не принимает нас. Железо — любое. Пластик, дерево, что угодно — только не живую материю! У нас там мониторы на всех углах, спутники висят с телекамерами самой зверской разрешающей способности, так что видно, сколько монеток каждым утром пацан по имени Агдмроан тырит у слепого попрошайки по имени Дууз-Дзаби. А я даже не могу подойти и отгрузить этому пащенку поджопник… Закон подлости в чистом виде — нам туда нужно позарез, а пространство-время не пускает.

— Почему — подлости? Скорее — справедливости. Вы там круто нагадили, да ещё захотели на собственном говне урожай снять. Но не вышло.

— Не вышло. Не вышло, Славик. Но у нас есть вы. С вами — выходит. Ваше поколение — самое близкое к нам из тех, которые зигганская эпоха к себе допускает. Вот мы и дёргаем вас к себе, тратимся на вас. Так что, если нужно, я перед тобой сам на колени стану, всю лабораторию, весь центр сюда пригоню…

— И ради ваших поганых экспериментов я должен охранять императора… кого-то рубить, давить голыми руками… лезть по уши в кровь и грязь? Это же люди, а не пешки! Захотел — расставил, захотел — смёл… порубил… С людьми так нельзя!

— Да не люди это, Славик. Тени, фантомы. Пять тысяч лет как их не существует. Да и не существовало никогда. Исторический анекдот. Шагающие чучела динозавров в парке аттракционов для развлечения зевак…

— Ну вот что, юморист. В такие шахматы я не играю. Подыщи себе другого гроссмейстера.

Разговор, кажется, окончен. Я опрокидываюсь на кровать, отворачиваюсь, закрываю глаза. Он может уходить. Пусть передаст по инстанциям: Сорохтин не согласен.

Такие потомки мне неинтересны. Если это моё будущее — я не желаю его строить. И раньше всемерно избегал, теперь и Ваське закажу.

Гнусная, тянущая жилы мысль опрометью проносится в мозгу: а ведь Васька-то ещё, наверное, жив! Как же я не подумал! И где-то в это мире живут мои внуки…

— Ты отказываешься? — спрашивает он мою спину.

— Именно.

— И что прикажешь нам с тобой делать?

— А что у вас принято делать в таких случаях? — фыркаю я в подушку. — Закатать в асфальт. Растворить в чане с кислотой. Скормить красным муравьям. Я же слишком много знаю. И если спросят, могу не смолчать.

— Ну, знаешь ты не так много. И потом, лишнее знание можно попросту стереть. Есть такая безболезненная, но очень эффективная процедура — ментокоррекция.

— Прекрасно. Расстанемся друзьями. Верните меня… откуда вы меня дёрнули?.. из архива? Вот в архив и верните. Вместе с моими сумками.

— Вернуть, говоришь? — В голосе Ратмира маячит тень глубокой скорби. — Можно и вернуть. Только…

— Ну, что ещё?

— Не хотел тебе говорить. Помнишь, ты давеча проходил медицинское обследование? Да, ты практически здоров и по тем временам неплохо сохранился для своих лет. Прекрасное сердце, чистые лёгкие, не порушенная алкоголем печень. Зубы мы тебе починили.

— Не забудь упомянуть исправно функционирующий половой аппарат…

— Я знаю: по Нунке сужу, так и сияет девчонка… Остаётся одна неприятность. То есть пока вроде бы всё нормально. Однако медик предупредил меня, что в тканях твоего организма обнаружены раковые клетки. Обычное дело для конца двадцатого века. Они покуда дремлют. Но наступит день, и они проснутся. Этот день близок, Славик. Оч-чень близок. И ты умрёшь. Скоро и страшно.

Я продолжаю лежать. Пауза просто невыносима. Ненавижу этот мир. Эту тишину. Эту квартиру с абсолютной звукоизоляцией. Хочу домой, в свой «курятник», в котором никогда не остаёшься до конца один — за первой стенкой матерится Вилли Токарев и слоны справляют свадьбу, за другой в это же время ракетный обстрел ливанской столицы экстремистами, наверху кого-то бьют и режут, стёкла ходят ходуном от любого паршивого грузовика, а особенно весело бывает ночью, когда по гулкой пустынной улице внезапно протрюхает запозднившийся трамвай.

— Снова ребёнок в коридоре? — разжимаю я спёкшиеся губы.

— Какой ребёнок? — он прикидывается недоумевающим. — Впрочем, неважно. Можешь воспринимать меня как последнего шантажиста, но я должен предупредить. Нам нетрудно вылечить тебя навсегда. И ты умрёшь от иной причины. Но если ты настаиваешь на своём возвращении, мы не сможем тебе помочь. Говоря откровенно, и не станем. Мы не самые большие альтруисты в истории человечества.

— Сволочи, — говорю я с отчаянием. — С-с-суки.

— Это как угодно, — холодно говорит Ратмир и отходит к окну. Раздёргивает шторы и смотрит на улицу. Прямо против бешеного солнечного света. И не жмурится.

— Но ты же знаешь мой ответ! — я чуть не плачу. — В моём досье должно быть написано… Подскажи мне, что я ответил и от чего умер?!

Он оборачивается. Коротко улыбается мне:

— Ты умер от старости.