Глава тридцать третья
— Смотри, ниллган, смотри. И запоминай. Тебе же интересно.
Мне на самом деле интересно. Я и раньше знал, что в Эйолудзугге существуют подземные водоёмы, и даже видел некоторые, но чтобы целое море чистой, голубовато-прозрачной воды! Я присел на корточки и погрузил пальцы в недвижную гладь, чтобы убедиться, что это не мираж и не ледник. Вода, настоящая вода, хотя и действительно обжигающе ледяная. При рассеянном свете факелов можно было на добрый десяток метров видеть покатое, выложенное грубо обработанными плитами дно. Ни песчинки, ни грязинки, ни следа водорослей.
— Вода слишком холодна, чтобы дать жизнь растениям, — сказал Дзеолл-Гуадз. — Но случается, что некоторые обитатели Ночной Страны, которых боги не снабдили разумом, приходят сюда, чтобы омыть свои тела и утолить жажду.
— Здесь есть охрана? Я не заметил.
— Пошевели пальцами, ниллган… если они тебе не дороги.
Я неторопливо перебрал указательным и средним пальцами.
И едва успел отдёрнуть руку.
Только что здесь было спокойное, безжизненное дно. А теперь вода потемнела от мелких, стремительных и, по всей видимости, чрезвычайно злобных тварей. Он высовывали оскаленные морды и алчно щёлкали длинными, загнутыми внутрь зубами. На пираний, и вообще на рыб они вовсе не походили.
Я выругался и на всякий случай отошёл подальше от края водоёма.
— Непохоже, что вы их сытно кормите…
— Это ггэвы, стражи воды. Когда их покой не нарушают слишком долго, они выходят на сушу и сами добывают себе пропитание. Поверь, ниллган, в Эйолудзугге полно незваных гостей, которых никто и никогда не хватится…
Должно быть, это был намёк — не то на мою страсть к расширению границ познания, не то на Гиама, с которым я проводил всё больше времени. Было бы наивно полагать, что Дзеолл-Гуадз, хозяин и Первый ключарь, ничего об этом не знает.
Чего же он тогда молчал, не закладывал меня Солнцеликому? Или пока ещё размышлял, как вплести это открытие в паутину своих придворных игр?
— Когда-нибудь вы построите слишком много домов, — сказал я с сомнением, — и эти своды не выдержат. И город останется без запасов воды.
— Если такое случится, — усмехнулся жрец, — город останется без половины своих улиц. Не беспокойся, ниллган, этот камень выдерживал и не такое. Там, наверху, буммзигганы Умаама рвали в клочья людей, женщин и животных, а здесь не приключилось и слабого всплеска. Мятежные юруйаги Мемримьога гнали боевых носорогов на гвардию Риндзюйлгэла, а сверху не осыпалось даже камешка. Над этой водой можно возвести казарму в сто ярусов… как вы это любите у себя, в Ниллгоунгэре.
— Ты что, бывал там?
— В этом не было нужды. Я расспрашивал ниллганов. Они слабы перед волей посвящённого в таинства Пяти Богов и болтливы во сне наяву. А я тоже любознателен…
— Зачем ты привёл меня сюда, жрец?
— Я хочу понять.
— Что именно?
— Ты необычный ниллган.
— Это я уже слышал, и не только от тебя.
— Когда я вызвал тебя из Земли Теней, то сразу понял, что где-то была допущена ошибка. Дело ниллганов — молча стоять за левым плечом Солнцеликого, пить настой травы зуггзугг и делать юмбл-юмбл женщинам, которые больше не нужны юйрзеогру. Ты же сразу начал задавать вопросы. Что ж, пускай… Мы заключили договор: ты не мешаешь мне направлять Солнцеликого, я не мешаю тебе удовлетворять своё любопытство. Но не прошло и полной луны, как ты стал разговаривать с ним, а он — тебя снисходительно выслушивать. А я не знаю содержания ваших ночных бесед. Я способен слышать биение сердца всякой твари в потайных ходах Эйолудзугга, всякий вздох в коридорах Эйолияме, но есть места, над которыми нет моей власти. Это покои юйрзеогра. Так решили Пять Богов, так было всегда, и в этом есть свой резон. Даже жрецы из рода Дзеоллов не вечны, и кто ведает, окажется ли мой сын настолько же мудр и предан роду потомков Гзуогуама Проклятого, как и я…
— У тебя есть сын? — спросил я.
— Я обязан иметь сына, чтобы алтари Пяти Богов не остались без призора. Я обязан иметь нескольких сыновей, чтобы не произошло непредвиденного… Но я не могу позволить себе иметь врагов в собственном доме.
— Эйолияме — не твой дом, жрец.
— Мой дом — всё, что омывается водами Океана Крови под этим солнцем.
— Хорошо. Знай же, что я никому не враг. Тебя устроит такой мой ответ?
— Я с радостью услышал бы, что у нас общие враги.
— Ты заигрался, жрец. Я ниллган, и я чужой здесь. Может быть, я и пытаюсь сделать вид, будто ничем не отличаюсь от зигганов, кроме тусклых глаз. Может быть, я даже искренне желаю стать для вас своим. Это ничего не меняет. Придёт срок, и я уйду отсюда, как и пришёл. А вы останетесь. Все останетесь, кроме тех, кого я, исполняя служебный долг, прихвачу с собой в Землю Теней. Вы все одинаково мне безразличны. И вы все одинаково мне интересны. Я таких ещё не видывал. Тебе может быть неприятно это услышать, но я вас практически не различаю, и никого не выделяю специально. Для меня, ниллгана, и Первый ключарь Эйолудзугга и слепой нищий Дууз-Дзаби с площади Мниллаар — на одно лицо. Ну, разумеется, здесь есть несколько особенно раздражающих меня засранцев…
Зигганы не были изобретательны в сквернословии. Я уже подмечал, что некоторые их бранные слова подозрительно напоминают неуклюжие кальки с наших ругательств. Словно кто-то в меру своего интеллекта и словарного запаса озаботился переводом с русского на местный. Да чего там, я даже предполагал, кто именно… К тому же, зигганы не воспринимали, а следовательно, и не обижались на чересчур короткие ругательства. Это я уже просёк из опыта каждодевных стычек с юруйагами. Посему ёмкое русское «засранец» здесь превращалось в «глупого дурака, который опорожняет свой кишечник прямо себе на ноги, не успев приподнять подол гимры, отчего все в отвращении затыкают носы, отворачиваются и всячески поносят его за неопрятность и скудоумие». Прибавить сюда ещё и общую фонетическую избыточность зигганского языка…
Поэтому Дзеолл-Гуадз стоял, наклонив кудлатую башку, и сосредоточенно внимал моей тираде на протяжении добрых десяти минут.
— Ты не слишком прямодушен, ниллган, — промолвил он, дослушав до конца. — Я знаю, что Лумвуймадз сверх меры пристрастен к тебе, что вполне объяснимо, но вряд ли прибавляет вам обоим радости при встрече. Но не укрылось от моих глаз и другое…
«Ну, продолжай. Если ты о моих свиданиях с Оанууг…»
— Есть юруйаги, которым ты симпатичен. Возьмём того же Ялмигэйда — он нажил себе врагов, без конца рассказывая о том, как ты высмеял Лумвуймадза и как ловко зарубил Онигзмаурга. Есть юруйаги, которые симпатичны тебе, хотя у тебя нет никаких оснований рассчитывать на взаимность. Возьмём того же Элмайенруда…
Я уклончиво хмыкнул. В проницательности Первому ключарю нельзя было отказать. Третьего дня я пытался разговорить генерала корпуса юруйагов в его собственном логове. Мне хотелось допытаться, кем же он был в своей жизни, что ему так ненавистна перспектива сменить Луолруйгюнра на троне. И, быть может, узнать побольше о том мире, что являлся ему в бредовых видениях «оюназуу». Я пришёл с кувшином лучшего полынного вина, ожидая, что оно охладит его жгучую и непреходящую неприязнь ко мне и, как водится во всех мирах, пособит сближению двух настоящих мужиков. Меня ждал сюрприз. Даже два сюрприза. Во-первых, Элмайенруд вышвырнул кувшин в открытую дверь, чудом не окатив меня липкой отравой с головы до ног. Я чудом увернулся. Если бы окатил, я был бы в своём праве убить его… или он этого и добивался? А во-вторых… Что я слышал с первого момента пребывания в империи? Женщины — говорящие животные, ходячий скарб, нет у них в жизни иного места, кроме хозяйского ложа да очага для приготовления пищи… Потом появилась Оанууг, которая сочиняла стихи. Потом была ночь, когда я узрел Эрдаадд. И что я увидел, когда вошёл без стука в покои Элмайенруда? Я увидел, как генерал чёрных латников, суровый воин и грубый мужик, лежит нагишом на своём лежбище, устроив седую голову на коленях немолодой, но дивно красивой зигганки, и блаженно жмурится от прикосновений гребня в её руках к своим спутанным волосам. И что он сделал, когда я вломился, как последний хам, и разрушил эту идиллию? Он не прогнал её пинками, как докучливую собачонку, нет… он отпустил её в смежные покои, ласково проведя рукой по её щеке и приобняв за талию… он со вздохом юного влюблённого проводил её взглядом… а прогнал-то он как раз меня, и именно как собаку…
— Почему же ты не питаешь дружеских чувств ко мне? — пасмурно спросил Дзеолл-Гуадз. — Почему к ним, а не ко мне? Ведь мы так похожи. Мы почти всемогущи в этом мире, каждый по-своему. Ты непобедимый воин, я великий чародей. Ты служишь одному богу, я — всем пяти. Что нас разделяет?
У меня не было ответа. Жрец и впрямь делал всё, чтобы завоевать моё расположение. Всем, что узнал о лабиринте, я был обязан ему. Он открыл мне способ покидать дворец, когда пожелается. Он допустил меня в библиотеку. Во всех отношениях это была бы полезная дружба…
Но я ничего не мог с собой поделать.
Было в нём что-то, отвратительное мне. Не во внешности, не в повадке. Таилось где-то глубоко внутри него, и мои инстинкты бунтовали, не объясняя причин…
— Я знаю, чего ты хотел от Элмайенруда, — сказал он. — Не питай надежд: он не ответил бы ни на один твой вопрос. У меня есть способы извлечь из человека все потайные воспоминания, всю память о прошлых воплощениях. Кто-то может и не подозревать о «следе призрака» в своих снах. Но я беру его в подземелье, подчиняю воле Пяти Богов, и он с облегчением выкладывает всё самое сокровенное. С Элмайенрудом так не получится. Он только кажется тупоголовым сыном носорога и ослицы. Его воля не уступает моей, мои чары разбиваются о заслоны его памяти, как волны о скалистые берега бухты Нлубеог, и я благодарю Юнри, что мы не противники. А ты, ниллган, хочешь сорвать покровы со своей памяти?
— Не думаю, что тебе удастся.
— Ты излишне самонадеян. Мне даже не потребуется необходимое в таких случаях оборудование. Ты прост, как пещерный слизняк, и открыт моей воле, как эта водная гладь…
Его глаза горят пульсирующим зелёным огнём, будто два семафора во тьме.
Затем — короткие вспышки света. Нет, это не вспышки, это плоские, призрачные картины, будто проецируемые на дымовую завесу, и не то они набегают на меня, как фонари по ходу поезда ночью, не то я пронизываю их собой с громадной скоростью. На краткое мгновение всякая картина обретает цвет, объём и звук. И сменяется следующей прежде, чем я успеваю что-либо рассмотреть. И голоса — нарастают… оглушают… тают позади…
… Орущая толпа разгорячённых, нетрезвых, не по-доброму весёлых людей, над которой развеваются знамёна, почему-то чёрные с белыми письменами… «Администрацию — на-а-а хер! Председателя народного хурала — на-а-а хер! Всех на-а-а хер! Куда прёшь, жидовская рожа? Выступать?! На-а-а хер!»… со страшным лязгом откидывается люк бронированной машины, над головой — жирный, тёмно-сизый дым с проблесками пламени, а внизу, далеко внизу — сухой, растрескавшийся природный асфальт, какой принято называть «такыром», а может быть — и не природный, а обычный городской, рассевшийся под тяжкой поступью механических лап… «Слыхал? В Леннона опять стреляли, и он заявил, что ему это надоело, он собирает чемоданы и уезжает из Америки куда угодно, хоть в Ливерпуль, хоть в Париж, хоть в Москву»… старенькое пианино разнузданно тренькает фривольную мелодийку, и пианист, в своём ветхом фрачишке, со своей засаленной куделей вокруг загорелой лысины, больше похож на бомжа, и паркет, некогда блестящий, дощечка к дощечке, узор к узору, расселся и поредел, но пары кружатся самозабвенно и умело, соприкасаясь заскорузлыми, давно не мытыми ладонями, улыбаясь друг дружке щербатыми ртами… «Слава, не жалей их. Не прилепляйся к ним душой и плотью. Помни одно: это тени. Их нет и никогда не будет. И все они, так или иначе, когда-нибудь снова оживут, потому что мы разыграем с теми же фигурами ещё не одну партию»… дочерна загорелый человек в прохудившейся тельняшке и грязных брезентовых штанах смотрит в упор, а в руках у него старый чешский автомат «скорпион» с побитым ржавчиной стволом и раздолбанным деревянным прикладом, а руки кажутся грязными от сплошной сливающейся татуировки, но нет во взгляде угрозы, а так, скорее недовольство, что оторвали от какого-то важного дела… «За те бугры не ходи, там ох…нное радиационное пятно… откуда знаю?.. откуда, откуда… дня три назад одно мудило с той стороны вышло и сказало»… у самых ног из трещины в чёрной мостовой вырывались клочья пара, а ведь ещё вчера этот участок улицы был совершенно не повреждён и даже вполне проходим для общественного транспорта, теперь же следовало остановиться и ждать, что за сволочь вылезет из этой сволочной трещины, которую сама же, наверное, для себя и устроила… «Согласитесь, господа, что одно дело — хорошенькая ведьмочка в этаких… иллюзорных одеяниях, и совсем другое… Что вы все хмыкаете, сударь?!»… в глазах всё двоится, в груди щемит, ни единого лица не различить, все ряды амфитеатра сливаются в какой-то гнусный компот, свист и рёв, среди которого особенно резко выделяется чей-то гнусавый грассирующий голос: «Убирайтесь с трибуны, милостивый государь, ваше место в борделе, а не в Думе!»… Маришка глядит на меня, будто сквозь меня, улыбаясь приветливо, но отстранённо, как чужому, словно я изменился до неузнаваемости: «Разве мы встречались когда-либо раньше?»… всё было хорошо, всё было превосходно, в душе покой, в ушах музыка, а на стене висела картина акварелью: большая рыба с очень интеллигентным выражением своего рыбьего лица, изящно растопырив кисейные плавники, парит между едва намеченными стеблями тростника… и незнакомый женский голос, вернее — знакомый, но порядком подзабытый: «Что с тобой, милый? Тебя окатили из ведра?»…
Я стряхнул с себя морок, как ослабшие путы. Соорудил на одеревеневшем лице мерзкую ухмылку. На всякий случай опустил руку на рукоять гузуага.
Первый ключарь выглядел разочарованным.
— Пожалуй, я переоценил свои силы, — проронил он сквозь зубы. — Ты воистину необычный ниллган. Либо у тебя нет прошлых воплощений, либо они недоступны моему разуму, либо ты сильнее всех, кого я встречал при свете Лаиреме и Гбейгмимоа. Что за мешанина в твоём черепе?.. Я ничего о тебе не узнал.
Зато теперь я всё знал о себе…
