Глава двадцать четвёртая

… ни с того ни с сего, совершенно, надо отметить, не к месту во мне просыпается профессиональное любопытство. Этакий исследовательский зуд. И я уже себе не хозяин. Пока мне означенный зуд не успокоят, ни о чём ином я и слышать не могу.

— Нунка, — требую я. — А какие они, эти зигганы?

Она долго молчит. Должно быть, ей интересно прислушиваться к тому, как во мне булькает и закипает нетерпение.

— Вам это действительно нужно знать именно сейчас? — наконец спрашивает злодейка.

Это не оговорка, не жеманство. Она и в самом деле абсолютно осознанно продолжает обращаться ко мне на «вы». Даже теперь, после того, как…

— Просто необходимо.

— Может быть, оставим до завтра?

— Я умру от разрыва любознательности.

— Что-то на семинарах подобное рвение прежде не отмечалось, — фыркает она.

— Не желаю выглядеть белой вороной среди коллег ланспасадов, которые только что в носу не ковыряют… Но я исправлюсь.

— Тоже станете в носу копаться?

— Нет, буду проявлять активность, поднимать руку, задавать осмысленные вопросы.

— И вообще, у вас будет персональный спецкурс по этнографии.

— Когда он ещё будет!..

— А если мне просто лень?

— Разве так бывает? И потом — не кажется ли тебе, что ты манкируешь, милая дама?

— Манкируешь?.. Что это значит? «Обезьянничаешь», от английского «monkey»?

— Нет, кажется, что-то французское… Дескать, отлыниваешь от обязанностей. Тебе поручено ввести меня в курс имперских дел, вот и будь любезна соответствовать.

— Ужас, как официально! — закатывает она очи. — Ну, хорошо, повинуюсь. Только учтите, сударь, что с момента моего возвращения к исполнению профессиональных обязанностей всякие вольности… эротического свойства… становятся недопустимыми.

— Ах, какие формальности! — вторю я.

Слиток раскалённого металла нехотя сползает с моей груди. Нунка блуждает по комнате в поисках пульта, который я затыркал на книжную полку, но ни за какие коврижки в том не сознаюсь. Периодически пожимает плечиками и всплёскивает руками, а я на протяжении всего этого процесса с удовольствием за ней наблюдаю. Нунка в натуральном виде хороша. Нет в ней клинической длинноногости наших королев красоты, как, впрочем, и мясного изобилия в кустодиевском духе. Всё в ней соразмерно, ничто не в избытке, ничто не в дефиците. Упругая, тёплая даже издали, на глазок, золотистая гладь кожи. Зовущая погладить, дотронуться губами текучесть форм. Вместо причёски — мягкий ёжик в три цвета, который невыносимо хочется приласкать, потереться щекой, прижать к груди… За ней и вправду приятно наблюдать. И эгоистично при этом думать: «Вот это — моё… и это тоже…» А о том, что всё это моё только на время, как бы в аренду, — не думать вовсе.

Странная всё-таки скотина этот русский мужик конца двадцатого века. Не задумываясь, он готов выругать «блядью» всякую женщину, чьё поведение хотя бы несколько более игриво, нежели допускают домостроевские нравы, и язык его при этом не свернётся в трубочку. Точно так же, без тени колебаний сам он готов окунуться в грех, стоит ему лишь слегка намекнуть на возможность такового. Но и в чужой постели, лаская чужое лоно, он совершенно искренне будет любить свою жену. И при нужде запросто сыщет миллион оправданий и доводов, чтобы отмазаться от собственной совести…

Наконец пульт обнаружен. Нунка бросает на меня через плечо взгляд, где поровну и недоумения и укоризны. Садится на пол и касанием коготка превращает глухую стену в экран. Я немедля покидаю своё лежбище и умащиваюсь рядом. Наши плечи соприкасаются, её тело всё ещё пышет жаром, но уже не обжигает, как несколько минут назад.

— Вот, смотрите, — говорит Нунка.

И на экране возникают два обычных человеческих лица — мужское и женское. То есть, не вполне обычных. В них мне мерещится некая искусственность. Как в фотороботе.

— Это композитные портреты. Или обобщённые, как угодно. Они не принадлежат конкретному человеку, а представляют собой визитную карточку расы. — Голос Нунки на самом деле становится суше, она перевоплощается в мастера. Несмотря на то, что продолжает сидеть нагишом на полу моей комнаты. — Но зигганы — не особая большая раса. Это контактная, промежуточная группа между европеоидной расой и экваториальной, точнее — океанической ветвью последней.

— Экваториальная раса — это негры, что ли?

— В том числе. И полинезийцы, между прочим. Чьи женщины некоторыми ценителями признаются самыми красивыми в мире. У зигганов светлая кожа, изредка со специфическим золотистым оттенком. Они типичные «лейкохрои»…

— Кто-кто?!

— «Лейкохрои» — светлокожие. Так древние греки обозначали в своих первоисточниках народы с тем же, что и у них, цветом кожи. Вы же историк, вы должны знать… Для справки: индейцев они называли бы «френихроями», а африканцев и австралоидов…

— «Меланхроями», — вворачиваю я. — Это я как раз знаю.

— Мы и сейчас иногда употребляем эти термины, но чаще из побуждений форса… Возвращаясь к зигганам с их золотистой кожей: загар тут ни при чём, хотя солнце на той широте жаркое. Встречаются альбиносы, и это отклонение расценивается как знак особого благоволения богов. Действующий император, у которого вы будете в услужении, как раз альбинос… Зигганы прекрасно сложены, выносливы и подвижны. Иначе и быть не может в обществе, где девяносто девять процентов населения добывает хлеб насущный тяжким физическим трудом. Толстяки или астеники там попросту не выживают. Средний рост мужчины — около ста семидесяти сантиметров, по тем временам — порядочно… Скулы выдаются вперёд, но не сильно. Нос крупный, прямой. Подбородочный выступ развит более обычного для океанической ветви, губы полные, но не вздутые. Волосы жёсткие, густые. Видите, какая у мужчины пышная борода? Занятно, что цвет волос как правило светлый, от каштановых до таких, как у вас. И глаза преимущественно голубые, как у славян и скандинавов. Странно, не правда ли? Только с глазами у них вообще фантастика!

— Какой-то особенный разрез? — спрашиваю я, припомнив случайно проскользнувший у Ратмира намёк ещё в первую нашу с ним встречу.

— И разрез тоже. Наружные уголки ниже внутренних, «домиком». Между прочим, он сообщает человеческому лицу особое выражение. Печальный, даже унылый вид. Это один из критериев отбора кандидатов на пост телохранителя, хотя и не самый существенный. Наверное, вам было бы достаточно зеркала, чтобы составить представление об их облике.

— Ага, теперь понятно, отчего в детстве меня дразнили «кислой клюквой»!

— Кажется, уже в ваше время существовал музыкальный квартет «Битлз»…

— Допустим, в наше время он уже не существовал, — говорю я возмущённо. — Я оканчивал школу, когда они распались. И плакал, когда убили Джона Леннона… Я вырос на песнях этих парней.

— Тогда вы должны помнить их лица. Так вот, Ринго Старр имел характерные зигганские глаза.

— А вы не пытались использовать его в своих тёмных делах?

— Это невозможно. Во-первых, он не русский.

— По-моему, он вообще английский еврей…

— Во-вторых, у него были проблемы с алкоголем. А в-третьих, к моменту нашего проникновения в двадцатый век он был далеко не молод.

— Ринго Старр слишком стар, — отпускаю я неуклюжий каламбур.

— И… он был слишком благополучен, чтобы покидать свою среду обитания и пускаться в темпоральные авантюры.

— Да уж, со мной не сравнить… Так что там у зигган с глазами?

— Они светятся.

— Как у кошки? — хмыкаю я.

— У кошки светятся зрачки. А у зигганов — белки. И не обязательно в темноте. То есть очень ярко.

— Они что, пришельцы из космоса?!

— Мы не знаем, отчего это. Скажу только, что космическая версия никем и никогда не рассматривалась всерьёз… У нас до сей поры не было возможности детально обследовать ни одного зиггана с позиций физиологии. Ни живого, ни мёртвого.

— Почему? — немедленно интересуюсь я.

— То ли это каким-то образом связано с их пищей, — продолжает она, как бы не расслышав. — Ну, там, минеральный состав почвы… То ли в воздухе что-то рассеяно. Может быть, это какой-то атавизм, наследие особых условий обитания, хотя мы так и не смоделировали те условия, что могли бы породить подобный расовый признак.

— Сами-то зигганы что об этом говорят?

— Разумеется, у них есть соответствующий миф. И, разумеется, он призван обосновать их божественную избранность и право на первородство.

— Давай его сюда, этот миф! — азартно требую я.

Нунка передёргивает плечиками, сбрасывая мою руку. Она уже холодна, как айсберг в океане. Ибо сказано: никаких вольностей на работе…

— Этого я выполнить не могу, — говорит она строго. — Зигганскими мифами у нас никто не занимался.

— Как же?.. Вы заполучили доступ к сокровищам неизвестной, совершенно не изученной культуры и даже не удосужились разобраться с её мифологией? Да ведь это же фундамент, начало начал, это и религия, и фольклор, и письменность! Чем вы тогда вообще тут заняты?!

— Извините, но об этом судить не вам, — обрывает она мой потрясённый лепет.

И я понимаю, что вот так, с налёту напоролся на строго охраняемую от посторонних ушей тайну. Может быть, даже государственную. А скорее всего, некий «секрет Полишинеля», ведомый всем, кроме гостей из прошлого вроде меня.

— И вообще я хотела бы одеться, — продолжает Нунка совершенно уже ледяным тоном. — Коль скоро мы перешли к фундаментальным вопросам…

Мне это не нравится. Меня порядком раздражают её внезапные перепады от взрывной страсти к монашеской отчуждённости. Словно она ни на минуту не перестаёт сражаться с каким-то своим, недоступным моему пониманию душевным разломом. И в ней берёт верх то одна сила, то другая. И её, в зависимости от состояния дел на фронтах, то со всего маху швыряет в мои объятия, то грубо, с мясом и кровью выдирает из них. То она — тягучая капля напалма, готового воспламениться от любой искры, то — кусок антарктического льда.

Я осторожно беру её за руку. Она резко высвобождается, хочет встать. На её и без того загорелом лице пролегли глубокие тени. Губы плотно, неприступно сомкнуты. Как будто не эти самые губы каких-то полчаса назад блуждали по моему телу, рассыпая по нему свежевыжженные клейма…

Слюнявый интеллигентик Славик Сорохтин тотчас же отлез бы, закомплексовавшись по самые уши. Но давно уже во мне вызревает чужеродный эмбрион императорского телохранителя Змиулана, подсаженный всевозможными гипнопедиями, вскормленный и вспоённый суровыми мастерами-меченосцами, и это воинственное, властное моё альтер-эго никакими комплексами не обременено.

— Ну хватит! — зверем рычит альтер-эго и грубо хватает надменную монахиню за обнажённую грудь.

Тугой шарик ледяной плоти оживает под моими пальцами, вялый кофейный сосок набухает горячей кровью и становится взрывателем на боевом взводе, который немедля срабатывает, и всё вокруг обращается в лаву, смолу и напалм. Двое зигганов, забытые, глядят на нас с экрана, и в невероятных самосветящихся их глазах мне чудится укоризна…