Часть третья. Змея

Над нами раскинулось бескрайнее звездное небо, и даже звезды сейчас мерцали лишь холодом. Лошадь пряла ушами и недовольно перетаптывалась с ноги на ногу, от ее дыхания шел пар. Шоколадке явно не терпелось в теплое стойло, попить свежей воды и пожевать сена, да и я была бы не прочь оказаться под теплым одеялом. Мороз обжигал щеки, руки и ноги еще по пути превратились в сосульки, несмотря на перчатки и утепленные сапожки, а я все стояла перед выщербленными временем прямоугольными колоннами, не решаясь толкнуть тяжелые кованые ворота и войти. Волнительно возвращаться в дом, где прошло твое детство и в котором ты не была несколько лет. Волнительно и немного страшно. По сравнению с Мортенхэймом усадьба отца была крохотной, но места роднее я не знала.

Двухэтажный дом с треугольной покатой крышей окружал сад — летом цветущий, наполненный трелями птиц. На зиму он застыл, погруженный в безмолвие снега и укутанный под его густым пологом. Все здесь говорило о запустении и упадке: от живой изгороди, которая в это время года превращалась в сплетение обвивающих забор гибких ветвей, остались одни лоскутки. Вместо нее решетке пустила завитки ржавчина. Не таким я помнила это место, но что теперь с моих воспоминаний?

Отодвинуть створку ворот оказалось не так и легко: она поддалась неохотно, с надсадным скрежетом, словно поднимающийся из кресла старик, зашедшийся в кашле. Тотчас из глубины сада выскочила собака — небольшая, светло — рыжая, раза в два меньше Арка, и залилась оглушительным лаем. Шоколадка испуганно заржала и рванулась назад, но я удержала ее. Тут же хлопнула дверь, чьи-то шаги отозвались скрипом снега, а потом хриплый голос отца разорвал звенящую морозную ночь:

— Кого там еще несет на ночь глядя?!

Передо мной возник мужчина неопределенного возраста, в одной руке он сжимал фонарь, в другой — ружье. Каштановые волосы поглотила седина, глубокие морщины вспахали лицо, как плуг землю. Только глаза мне были знакомы: серые, с прищуром, угрюмо глядевшие на меня из-под заросших кустистых бровей. Глаза отца — словно отражение моих.

— Дон, тихо! — прикрикнул он на пса. — Заблудились, миледи?

То ли света фонаря оказалось недостаточно, то ли он меня просто не узнал. Я стояла, не в силах вымолвить ни слова, только слышала, как сердце бьется о ребра. Родительский дом всегда оставался для меня маяком — недосягаемым, но от этого не менее ярким, я помнила легкий запах корицы и ванили, который тянулся с кухни, мамины портреты, что даже после появления Глории остались на своих местах, мои разговоры с отцом — в те дни, когда он не был занят, я залезала к нему на колени и просила рассказать мне о ней. И он рассказывал — о том, как впервые увидел ее: рыжую веселую девушку, рядом с которой расцветал душой. Я узнавала ее через папины рассказы да через дневники, которые передала мне бабушка. Я никогда не видела маму, но она жила рядом со мной, в этом доме, в нашем с отцом сердцах. В доме, который сейчас взирал на меня черными глазницами окон, точно так же на меня смотрел отец.

Я шагнула вперед, ближе к нему, еле слышно прошептала:

— Папа… это я.

Сначала он отшатнулся, словно мой голос показался ему вестником с того света, а потом поднял фонарь повыше, вглядываясь в лицо. Я зажмурилась, но лишь на миг, чтобы открыв глаза, встретить полный неверия и ненависти взгляд. На скулах отца заходили желваки.

— Точно, это ты! Змея!

В лицо мне ударил кислый запах перегара, когда отец сорвался на крик.

— Да как ты вообще посмела заявиться сюда, после того, что сделала?!

Я невольно шарахнулась назад, а он наступал на меня. Собака вновь зашлась истеричным лаем.

— Папа, я приехала, чтобы помочь!

— Помочь?! — он остановился, а потом расхохотался — хрипло, громко. — Сначала ты лишаешь нас всего, а потом заявляешься, чтобы помочь?!

Всевидящий, сколько еще мне будут припоминать тот поступок? Я за него уже расплатилась с лихвой! И в прошлом, и в настоящем.

— Папа, я правда хочу помочь. Давай пройдем в дом…

— Ноги твоей не будет в моем доме, — прошипел он, — пока я жив — никогда!

Несмотря на то, что я и так замерзла, меня окатило холодом — словно вдобавок к морозу ледяной водой плеснули из ведра.

— Как скажешь. — Я раскрыла саквояж и достала завернутые в шарф драгоценности.

— Здесь все мои украшения, а еще письмо от человека, он готов дать тебе ссуду…

— Мне не нужны твои подачки!

Он ударил меня по руке, драгоценности упали в снег. Брызнули темными каплями крови, впитываясь во всепоглощающую белизну. Меня затрясло — то ли от холода, то ли от ярости. Фрай всерьез считает, что мой отец участвовал в заговоре? Да этот человек заживо сгорает в бессильном отчаянии! Ему кажется, что его жизнь кончена, ему наплевать на себя и на семью, на то, что завтра может просто не наступить.

Понимая, что разговор продолжать бесполезно, я крикнула:

— Глория!

Надеюсь, хотя бы у мачехи хватит ума понять, что сейчас гордость придется отодвинуть в сторону.

— Глория!

Губы отца искривились, словно он собирался плюнуть мне в лицо.

— Зря кричишь, Луиза. Глории здесь нет. Она ухаживает за твоим дедом, на которого у тебя не нашлось времени.

Я, уже набравшая воздуха для нового крика, поперхнулась и закашлялась. Подбежала к отцу, вцепилась в его накидку, с силой встряхнула:

— Что ты сказал?!

Фонарь с шипением упал в снег, следом за ним ружье. Он с силой схватил меня за запястья и прорычал в лицо:

— Твой дед при смерти, лживая дрянь! Скажешь, тебе это неизвестно! Ты заставила его переписать состояние на тебя, а после решила, что он не стоит даже последнего визита? Знай я, что ты такое, придушил бы тебя во младенчестве!

Он отшвырнул меня с силой — так, что я не удержалась на ногах и упала прямо под разросшийся огромный куст. Совсем не символично, чего уж там: сирень в Энгерии считается признаком счастья, например, если хотят заговорить о помолвке, дарят букет сирени. Вот только учитывая все сделанные мне за сегодня комплименты, я должна была свалиться в заросли аброуза — этот невероятно красивый цветок растет в снегах и считается символом куртизанок. На заре истории энгерийские ночные бабочки зимой цепляли его на платья, чтобы джентльмены могли опознать их профессию и пригласить… ну, кто куда. Я смотрела, как отец удаляется в сторону дома, похлопывая по ноге бегущей рядом собаке, и впервые в жизни мне не хотелось подниматься. Не хотелось вообще ничего.

И так и этак выходило, что я продажная дрянь. Отец ненавидит меня за то, что я якобы встала между ним и законным наследством, Винсент считает, что я его использую. Но самое страшное заключалось в том, что я услышала про деда. Мысли мешались, путались, скатывались в клубки. Как же так?! Ведь недавно я получила от него письмо, в котором он ни словом не обмолвился о болезни! Пару дней назад Себастьян сказал мне, что мачеха дома, с Кианой и отцом. Почему он мне солгал?!

Не знаю, сколько прошло времени, я окоченела окончательно и поняла, что либо к утру замерзшую меня отец прикопает на заднем дворе и вздохнет с облегчением, либо я сейчас подниму свою унылую раскисшую пятую точку, отвезу ее в Лигенбург и завтра утром решу, что делать дальше. Ну, или уже сегодня.

Пальцы отказывались подчиняться, когда я собирала рассыпавшиеся драгоценности. Я судорожно сгибала и разгибала их — до той самой поры, пока не почувствовала, будто их опустили в кипяток, и только после, кусая губы, продолжила свое занятие. К счастью, записку Рина придавило браслетом Вудворда, я завернула ее в шарф вместе с частью украшений и отнесла к двери. Оставшиеся побрякушки ссыпала к себе в саквояж — мне явно понадобятся деньги на билеты, причем как можно скорее. Наплевать, кто и что там подумает, я должна успеть повидаться с дедом.

Шоколадка смотрела на меня как на ненормальную, когда я взяла ее под уздцы и повела к дороге. Впрочем, я ее понимала: до столицы восемь часов езды, и даже если отбросить мороз, усталость никто не отменял. На меня навалилось странное отупение, но к счастью, не настолько сильное, чтобы решить, что я способна доехать до города.

Хозяин придорожной ночлежки — приземистый лысый толстяк, придирчиво рассматривал под лампой мои серьги, а я сидела в пустой холодной таверне и думала, что если мне сейчас откажут, я просто сойду с ума. Разумеется, стоили они значительно дороже ночлега на постоялом дворе, но выбирать сейчас не приходилось. Пальцы — что на руках, что на ногах, словно сунули в угли. Я с трудом сдерживалась, чтобы не кричать от боли, только кусала губы и смотрела на огонек свечи.

— Вроде настоящие, — изрек он, наконец, важно выкатив вперед внушительных размеров пузо, — только почем я их знаю, откуда вы их взяли? Одеты вы конечно хорошо, но…

«Я что, похожа на воровку?» — хотела спросить я, но передумала. Почему бы и нет, в конце концов. Если все так упорно видят во мне змею, пора ей становиться.

— То есть серьги вам не нужны? — невинно поинтересовалась я.

— Пожалуй, я их возьму… Но сами понимаете, исключительно из расположения к вам. Откуда мне знать, что завтра за ними не заявятся полицейские? Добавим к ним вашу лошадь — за риск, и можете ночевать. Даже вчерашних лепешек и воды подам.

— Лошадь? — проворковала я, поднимаясь и вплотную приближаясь к нему. — А может быть, я смогу отблагодарить вас по — другому?

Глаза у него загорелись сразу, взгляд остановился в районе моей груди, он положил руку на талию, притягивая к себе. Воняло от него знатно: немытым телом, луком и дешевым табаком. Лысина сально поблескивала в свете свечи. Жирные пальцы вцепились в пуговицы на утепленной накидке.

— Что же ты сразу не сказала, что ты такая сговорчивая, малышка? — он улыбнулся, обнажив ряд гнилых зубов, а я нежно погладила его по лысине и постучала по макушке.

— Возможно потому, что я не сговорчивая, — я резко отпрянула, верхняя пуговица оторвалась и со стуком поскакала по полу, за ней вторая и третья. — Я не знаю, как это произошло, господин полицейский! Я уехала из дома, заблудилась…

Уж чем — чем, а интонациями я владела в совершенстве, равно как и мимикой. Глаза у владельца ночлежки стала как блюдца, а я продолжала:

— А потом всего лишь попросилась на ночлег, готовая заплатить драгоценностями матушки… — глаза наполнились слезами, а голос задрожал, — последним, что мне от нее осталось, но он…

Стук ножки стула, опустившейся на подол платья, произвел на лысого мошенника такое же действие, как нацеленный промеж глаз пистолет. А я облокотилась на спинку и резко дернулась в сторону. Ткань с треском разошлась, от носка сапожек и до колена, открывая нижние юбки.

— Он просто швырнул меня на пол, и…

Судя по отвисшей челюсти, спектакль возымел свое действие, а я запустила руки в волосы и вытащила шпильки, от чего несколько прядей в беспорядке скользнули на плечи.

— Вы сумасшедшая! — прохрипел он.

— Ага, именно так вы и скажете полицейским. Что изнасиловали безумную девицу благородных кровей, которая вломилась в вашу ночлежку и устроила весь этот спектакль. Вы серьезно считаете, что вам поверят?

— Да вы просто блефуете! Аааа!

Увидев, что я намереваюсь повторить трюк со стулом и юбками — на сей раз нижними, он поспешно полез за ключом.

— Демоны с вами, ночуйте, а с утра выметайтесь! Но еды не получите.

Сдалась мне его еда. В том, что он не поленится плюнуть мне в миску, я не сомневалась, поэтому как-нибудь перебьюсь. Сейчас главное отогреться, чтобы Шоколадка немного отдохнула и поела.

— Я же дал вам ключ! — процедил он, когда я протянула ему руку.

— Серьги, — с милой улыбкой сказала я. Лицо его вытянулось и приобрело цвет недозрелого томата.

— Вы издеваетесь?

— Серьги.

Я шагнула было к стулу, а толстяк разразился проклятиями и буквально швырнул мне подарочек Вудворда. Признаюсь, я честно собиралась заплатить ему за ночлег, но он честно не захотел. Его право. Найду украшениям лучшее применение. Например, возьму билеты подороже и поеду не в общем купе. Хотя мне сейчас не до роскоши, главное — побыстрее приехать к деду. Успеть. Увидеть. Обнять.

— Накормите лошадь. И не вздумайте отравить, потому что тогда вам придется разбираться с ее владельцем, а характер у него не самый приятный, — я развернулась и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, в комнаты.

В выделенной мне клетушке не убирались должно быть неделю, тепло просачивалось на улицу сквозь старую рассохшуюся раму. Окно было настолько грязным, что даже морозный узор его не спасал — мутные разводы были размазаны по всему стеклу. Пахло пылью, нестиранными носками и почему-то кошками, из-за стены доносился громогласный храп. Я вставила ключ в замок, заперла дверь, зажгла свечу, покосилась было на кровать — очень хотелось прилечь, но все-таки устроилась на более — менее чистом стуле.

Стянув перчатку, я в немом изумлении уставилась на змею: та по — прежнему сидела на ладони. Крохотная, черная, свернулась безобидной спиралькой. Мне это только кажется, или раньше она росла шустрее? Стоило Винсенту уехать, как она начинала раздуваться не по дням, а по часам. Может, ее переклинило? Ох, ну вот только новых проблем с червяком мне еще не хватало! Хотя то, что она не растет — это к лучшему. Возможно, все дело в магии: наш последний раз был… не совсем обычным.

— Эй, пресмыкающееся! — я легонько ткнула в змеюку ногтем, отчего она сразу зашевелилась. — Не вздумай выкинуть еще какой-нибудь номер.

Пресмыкающееся заворочалось и сердце отозвалось болью. Как ни странно, не физической, а той самой, которую воспевают в поэмах. Винсент наверняка злой, как демон знает кто. Интересно, успею я съездить к деду, или меня догонят и посадят под замок? Хотелось бы верить, что успею, но для этого нужно завтра же сесть на поезд. Всевидящий, помоги!

Я закрыла глаза и облокотилась на спинку стула. Голова становилась тяжелой, клонило в сон, даже голод отступил. Надо бы с утра заглянуть в таверну и напроситься к кому-нибудь в попутчики: дорога до Лигенбурга не близкая, а хозяину я здорово насолила.