Глава 17

Все, что блестит

Первый урок Ху Гана, взявшегося объяснить мне, как подкупить судью, касался еды: “Все говорят ‘нет’ после первого приглашения. После трех или четырех приглашений любой соглашается, и после того, как вы поели вместе, вы на пути к тому, чтобы стать семьей”. Несмотря на все разговоры о коррупции в Китае, ее механизмы, ритуалы и табу оставались для меня загадкой. Я кое-что усвоил, бывая в Макао, изучая историю Лю Чжицзуня, читая расследования Ху Шули, но это были лишь детали. Когда я встретил Ху Гана, он начал прояснять все остальное.

Ху не выглядел наставником в черной магии успеха. Когда я встретил его, он был писателем, низкорослым привередливым человеком за пятьдесят, который суетился с беспокойной гордостью вокруг своей дочери и обращал внимание на ее просьбы не переедать за обедом. Но, как и многие до него, Ху не мог устоять перед возможностью, когда видел ее. В университете Ху изучал философию и после учебы начал тихую карьеру в университетском отделе кадров. Когда китайская экономика рванула вперед, он поступил на работу в аукционный дом, торговал классической китайской живописью и зарабатывал на комиссии: “Оказалось, что многие картины и свитки, которые посылали нам люди, были поддельными, и это поразило меня. Я подумал: ладно, я могу продать эти вещи за большую цену, но мне, безусловно, это будет неприятно”.

Это ощущение длилось недолго. Ху до такой степени завалили подделками, что он попробовал делать их самостоятельно. К удивлению, он открыл у себя дар подражать энергичным мазкам Ци Байши и реализму Сюй Бэйхуна. Он расширил аукционный бизнес и занялся просроченными закладными, подпись судьи на которых давала право на немалые комиссионные от продажи зданий, земли и другого имущества. Казалось, все на чем-нибудь наживаются: “И если они это делают, то почему я не могу?”

Но, как и во многих сферах, здесь была жесткая конкуренция. Многие пытались подкупить тех, кто у власти, и Ху сразу понял, что должен выйти за пределы подарков. Следовало завязывать личные отношения, и в этом он оказался талантлив. Ху подкупал судей сначала сигаретами, после банкетами, а потом – визитами в массажные салоны. Никто не учил его этому, но он придумал правила: не предлагай взятку незнакомцу; откладывай подарки наличными до осени, когда приходят счета за обучение. Вскоре Ху добился расположения стольких судей, что ему приходилось посещать массажный салон трижды в день. “Трижды! – он посмотрел на меня в смятении. – Это неприятно”.

Каждый правитель Китая изобретал собственную стратегию борьбы с мздоимством. Император Чжу Юаньчжан (Хунъу), правивший в XIV веке, приказал казнить нечистых на руку чиновников, снимать с них кожу и набивать ее соломой. Эффект оказался сильным, но недолгим. Высокая должность оставалась доступным путем к богатству. Когда придворный по имени Нюхуру Хэшэнь предстал в 1799 году перед судом, выяснилось, что его состояние восьмикратно превышало годовой государственный бюджет. В 1935 году писатель и переводчик Линь Ютан заметил: “В Китае человека могут арестовать за кражу кошелька, но не за расхищение казны”.

В современную эпоху коррупция и экономика развивались параллельно. Еще в 80-х годах пачки сигарет “Шуанси” (“Двойное счастье”) и пары бутылок хлебной водки “Хун-син” (“Красная звезда”) хватало для того, чтобы устроить перевод на другую работу или добыть талон на стиральную машину. В 1992 году, когда власти стали позволять частным лицам владеть землей и фабриками, коррупция расцвела. В первый же год средняя сумма взятки по делам о коррупции утроилась, достигнув эквивалента шести тысяч долларов. Сигареты “Шуанси” уступили место сумкам “Эрмес”, спортивным автомобилям и зарубежному образованию для детей. Чем крупнее была сделка, тем более значительное лицо должно было ее одобрить и тем больше оно требовало для себя. Чиновники и бизнесмены приглядывали друг за другом, организуя “защитные зонтики” (баохусань). Китайские ученые назвали это “мафиозацией” государства.

Последствия не заставили себя ждать. Раз за разом выяснялось, что катастрофы, потрясавшие общество, происходили из-за подкупа, мошенничества, хищений или покровительства. При строительстве школ, разрушившихся во время Сычуаньского землетрясения, не обошлось без откатов. Поезд, потерпевший крушение в Вэньчжоу, находился под управлением одного из самых коррумпированных учреждений в стране. В случае с отравленной молочной смесью, погубившей детей в 2008 году, производители и торговцы молоком сначала подкупили инспекторов, чтобы те не обращали внимания на присутствие химикатов. Потом, когда дети стали болеть, молочная компания подкупила журналистов.

Взяткой может стать все, что угодно. Бизнесмены устраивают игры в покер, в которых чиновники непременно выигрывают. Спиртное стало настолько популярным подношением, что государственные СМИ объявили уровень продаж водки “Квейчоу маотай”, самой известной и дорогой, ‘‘индексом китайской коррупции”. В 2011 году водкой торговали так бойко, что возник ее дефицит, а компания-производитель выплатила самые большие дивиденды за всю историю китайской фондовой биржи.

Однажды я заглянул домой к Мао Юши, экономисту, жившему неподалеку от центрального офиса самого могущественного планового органа КНР – Национальной комиссии по развитию и реформам. Мао показал мне магазины подарков, торгующие спиртными напитками и фарфором: просители не забывают заглянуть туда перед визитом к чиновникам. “Приезжие входят в здание с большими и маленькими пакетами, а выходят с пустыми руками, – поделился Мао наблюдениями. – А когда рабочий день заканчивается, служащие уносят все эти пакеты. Но сами чиновники не могут употребить все это, поэтому они сдают приношения обратно в магазины и их снова покупают люди, приезжающие по делам в Пекин. Вот во что превратилась наша улица”.

Государственные служащие, годовое жалованье которых составляет 20–30 тысяч долларов, стали настолько частыми клиентами “Гуччи” и “Луи Виттон”, что во время сессий Всекитайского собрания народных представителей в бутиках заканчивается товар. В некоторых случаях бизнесмен сопровождает чиновника, но если это слишком подозрительно, он может оставить ему кредитную карточку и пополнять по мере надобности счет. Чаще всего неясно, кто кому платит, однако иногда в суде становятся известны интересные подробности. Когда в Макао арестовали Лун Аоманя, главу местного Министерства транспорта и общественных работ, у него нашли коллекцию “записных книжек дружбы”, документирующих “откаты” на сто миллионов долларов США.

Вторая заповедь Ху Гана гласила: по меньшей мере полгода вы ничего не получите взамен. “Главное – это дружба, – объяснил он. – Такая крепкая, чтобы между вами не было секретов”. Пока мы разговаривали, он возводил в пиале горку из свинины. “И лишь после того, как вы докажете преданность, покажете, что можете сделать то, о чем говорите, ваши усилия будут вознаграждены”. Он закрыл глаза и молча жевал, что-то обдумывая. “Таким образом, – подытожил Ху, – можно уговорить кого угодно”.

Стратегия оказалась недешевой. В первый год Ху потратил четверть миллиона юаней на подарки, девочек и еду. Но пять лет спустя его расходы окупились сполна. У Ху был один из самых крупных в городе аукционных домов и кое-какие сбережения – полтора миллиона долларов. Он был в ударе: “Я спал до полудня, а потом начинал обход. Кроме прочего, было нужно позаботиться о любовницах всех этих людей”.

Но и тогда Ху чего-то недоставало: “Если я получал за год три или пять миллионов, я думал, как в следующем году получить больше. Если я № 3 в городе, как стать № 1?

Это как бег. Раз побежав, уже не можешь остановиться. Просто бежишь, и все. Не философствуешь. Ты сам по себе”.

Иностранцам трудно осознать масштаб политической коррупции в Китае отчасти потому, что большинство их с ней не сталкиваются. У гостей страны, в отличие от других развивающихся стран, не требовали взятки таможенники или милиционеры. Если у иностранцев не было нужды в услугах китайских государственных школ или больниц, они не чувствовали проникновения взяточничества почти во все уголки общества. На бумаге китайское государственное образование было бесплатным и общедоступным, однако родители знали, что должны заплатить “спонсорский взнос”, чтобы отправить ребенка в хорошую школу. В Пекине такой взнос достигал шестнадцати тысяч долларов – это более чем вдвое превышало средний годовой заработок. Сильные “социальные связи” или “взносы” – вот единственный, по мнению 46 % китайских родителей, способ дать ребенку хорошее образование. К 2011 году, согласно докладу Академии общественных наук Китая, дела о коррупции среди чиновников уездного уровня открывались по одному в день.

Платить за власть стало настолько обыденным, что в 2012 году редакторы авторитетного “Словаря современного китайского языка” сочли необходимым включить в издание выражение майгуань – “купить должность”. Иногда варианты выглядели как меню в ресторане. В маленьком городке во Внутренней Монголии пост начальника планового отдела был продан за 103 тысячи долларов. Стать секретарем местного парткома можно за 101 тысячу долларов. В этом была своя логика: при слабой демократии путь к должности оплачивают путем подкупа избирателей, а в государстве, где голоса покупать бессмысленно, ты платишь тем, от кого зависит назначение. Даже армия охвачена коррупцией: командиры получают взятки от нижестоящих офицеров. Генерал-майор, судя по данным, может рассчитывать на десять миллионов долларов в подарках и контрактах, а генерал – по меньшей мере на пятьдесят миллионов.

Коррупция есть в любой стране, но в Китае она достигла такого уровня, с которым никто и никогда не сталкивался на Западе. Не всегда можно с уверенностью сказать, какие именно из состояний, заработанных с нуля, получены законно, но политическая должность издавна была надежным путем к богатству. В 2012 году семьдесят богатейших депутатов китайского парламента совокупно “весили” почти девяносто миллиардов долларов – вдесятеро больше, чем весь Конгресс США.

Очень большие деньги вкупе с непрозрачностью мешали самой партии. В 2012 году отработанное политическое шоу – передача власти от одного поколения аппаратчиков другому – сорвалось. План был выверен: осенним днем представители новой касты появятся на сцене Дома народных собраний, вежливо аплодируя друг другу перед восемнадцатиметровым изображением Великой стены. Но всего за один месяц до спектакля планы начали рушиться.

Ван Лицзюнь был бывшим начальником милиции города Чунцин на западе Китая. Партийная пресса хвалила его за стойкость и изобретательность, например за отладку механизма трансплантации органов казненных преступников. Шестого февраля он на автомобиле добрался до генерального консульства США в Чэнду и попросил убежища. Он объяснил американцам, что раскрыл убийство и винит в нем семью Во Силая – секретаря Чунцинского горкома партии и главного кандидата на восхождение на сцену в Доме народных собраний. Жертвой стал сорокаоднолетний британский бизнесмен Нил Хейвуд, носивший светлые льняные костюмы, сдержанный, по словам друга Хейвуда, – настоящий персонаж “романа Грэма Грина – всегда безупречный, очень благородный, очень образованный”. Хейвуд работал на полставки в компании корпоративной разведки, организованной бывшими агентами МИ-6, и ездил по Пекину на “Ягуаре” с номером 007. (Друзья считали его скорее Уолтером Митти, чем Джеймсом Бондом.) Когда его тело нашли зимой в номере захудалой горной гостиницы “Лаки холидей”, следствие приписало смерть алкоголю, но начальник милиции рассказал американцам, что Хейвуд “решал проблемы” семьи Бо Силая, и когда жене Бо не понравился англичанин, она его отравила.

Бо был самой яркой фигурой в китайской политической элите, популистом и подхалимом. Я встретился с ним – высоким фотогеничным сыном партийного босса с мягкими руками наследного принца, – когда он возглавлял Министерство коммерции, дожидаясь своего места в Политбюро. Его жена Гу Кайлай, юрист (“китайская Джеки Кеннеди”, как называл ее американский коллега), опубликовала книгу о своих успехах в суде. Бо, сделавшись парт-секретарем в Чунцине, почувствовал возможность обойти более либеральных конкурентов и взялся создавать себе имидж настолько близкий к Хьюи Лонгу, насколько это возможно в Китае. Он встал под знамя маоизма и призывал сограждан петь “красные песни” вроде “Единство – это сила” и “Революционеры вечно молоды”. Бо и подчиненная ему милиция расправились с тысячами магнатов, политических противников и предполагаемых преступников в ходе кампании арестов и пыток, которую он назвал “Уничтожение черного”.

Я встретил Бо, когда сопровождал мэра Чикаго Ричарда М. Дэйли (я хотел взглянуть, как американский политик столкнется с китайской системой). Мы ждали за дверями кабинета Бо, когда он вышел, смеясь и раскланиваясь с предыдущими посетителями: делегацией высоких худых африканцев, которые казались обрадованными теплой встречей. Я спросил одну из женщин, подающих чай, кто они.

– Суданцы.

Бо помахал на прощание суданцам, повернулся и протянул руку Дэйли. Бо сдобрил приветствие английским, что было для китайского чиновника редкостью. Рядом с Дэйли, напоминавшим пожарный гидрант в чикагском Саутсайде, Бо выглядел как кинозвезда.

Если бы Ван Лицзюнь не попытался сбежать, мир мог бы никогда не узнать о делах Бо Силая. Но признания Вана вызвали шок. Американцы не дали ему убежища: он мрачно вышел из консульства и сдался. Его осудили за предательство и взяточничество, прояснив ситуацию специально для тех, кто мог решиться на побег. Однако рассказанное им нельзя было замолчать.

Слухи о том, что рассказал Ван, стремительно распространялись по интернету и другим каналам. Цензоры пытались справиться с ситуацией, но ущерб имиджу Бо Силая был причинен катастрофический. В течение двух месяцев его отстранили от должности, и правительство приготовилось обвинить его в получении взяток, злоупотреблении властью и других преступлениях. Партия отчаянно пыталась удержать баланс между попыткой показать, что она вершит справедливость, и нежеланием освещать детали. На однодневном показательном процессе Гу Кайлай, жену Бо, осудили за убийство англичанина, но людей это не успокоило. Когда Гу появилась в суде, она оказалась полнее, чем на фотографиях, и зрители предположили, что это ее двойник. (Несмотря на старания правительства опровергнуть этот миф, он стал очень популярен.) Падение Бо развеяло образ бескорыстного и скромного слуги народа. В то время, когда его официальная зарплата составляла эквивалент девятнадцати тысяч долларов в год, его большая семья приобрела активы стоимостью более ста миллионов долларов.

Иностранных бизнесменов обеспокоила история с англичанином. Она напомнила им о гангстерских традициях в мире китайских финансов и политики. Анил Шривастав, британский торговец металлоломом, однажды рассказал мне о неприятных переговорах, которые он вел о грузе металла: “Они ворвались и выволокли меня наружу. Я кричал: ‘Помогите’, но никто даже не обернулся. Эти люди бросили меня в фургон и увезли… Я такое видел только в кино”. Позднее бизнесмена отпустили.

Для китайцев падение Бо означало, что слухи, которыми они обменивались в Сети, которые опровергали и запрещали цензоры, вдруг превратились в факты. Пользователь “Вэйбо” Цзиигунцзян написал: “Атаки ‘международных реакционных сил’ оказались правдой. Ну и каким еще ‘истинам’ в иностранных СМИ мы должны поверить?”

Скандал с участием Бо ударил в спину китайскому успеху. Никогда прежде граждане КНР не узнавали столько о правящих ими гордецах. За два года Хань Фэн, глава Управления табачной монополии из южного города Лайбинь, сделал в личном дневнике более пяти тысяч записей. Когда дневник попал в интернет (Хань так и не узнал, как именно), публике открылась жизнь, состоящая из банкетов, интрижек и расслабленных командировок, перемежаемых партийными церемониями. Однажды чиновник записал:

6 ноября, вторник. Солнечно. Я переписал речь о “хороших манерах”. За обедом ко мне присоединились Ли Де-хуэй и другие из [города] Сямынь, мы выпили. Потом я вздремнул… За ужином много выпил… В 10 вечера госпожа Тань Шаньфан заехала и утащила меня к себе домой. Мы занимались любовью три раза, и еще раз на рассвете.

В марте 2010 года Ханя арестовали. Его судили и приговорили к тринадцати годам тюрьмы за получение взяток деньгами и недвижимостью на сумму более ста тысяч долларов. Хань был мальком в партийной пищевой цепочке, и партия с радостью избавилась от него. Когда я читал дневник, меня поразила обыденность описанного. Хань выглядел не бандитом и не политиком – просто человеком, не упускающим возможностей, которые дает система. (Незаконные расходы чиновников на путешествия, банкеты и машины, согласно подсчетам Министерства финансов, обошлись в четырнадцать миллиардов юаней – более половины оборонного бюджета страны.) В последний день года Хань подвел итог:

Работа в этом году шла лучше, чем в любом из предыдущих… Мой авторитет у сотрудников вырос… Сын хорошо учится. Он получил направление в аспирантуру даже без экзаменов. Через два года без проблем найдет работу. Я достиг нового уровня в фотографии, и я постараюсь учиться дальше. С женщинами все прекрасно. Встречался с маленькой госпожой Пань. Хорошо проводил время с госпожой Тань Шаньфан и насладился госпожой Мо Яодай. Это был хороший год, богатый на женщин, но с таким количеством партнерш нужно следить за здоровьем.

Со временем китайские блогеры научились увеличивать официальные фотографии, чтобы находить доказательства, что они не соответствуют официальным заявлениям. Они выкладывали в интернете фотографии отделов милиции с выкрашенными в бело-синий “Мазерати” и “Порше”, а также обратили внимание на то, что чиновник по недвижимости Чжоу Цзюгэн на фотографиях курит сигареты по 24 доллара за пачку. После расследования его посадили в тюрьму на одиннадцать лет за взяточничество. Другой блогер создал себе репутацию на выявлении партийцев с особенно дорогими часами, и за это его прозвали “Часовой сторожевой пес”.

Цензоры старались убрать из Сети столько, сколько могли, но каждый новый случай становился пятном на имидже партии, заявлявшей, что она “первой испытывает горечь, последней процветает”. Каждый новый случай казался скорее правилом, нежели исключением, и все указывало на несоответствие священного образа действительности. Некая женщина описала в Сети интрижку со своим боссом И Цзюньцином, главой Центрального бюро переводов ЦК – в сущности, первосвященником марксистского культа. Любовница описала, как заплатила наличными за свою должность, и опубликовала текстовые сообщения за три года и долгий рассказ о суси, саке и болтовне за обедом.

В другом случае в интернете появился ряд снимков (из компьютера, отданного в ремонт), где были запечатлены пятеро мужчин и женщин во время оргии в гостинице. Были быстро опознаны несколько чиновников. Проблема заключалась не в неловкости, а в лицемерии. Незадолго до этого осудили профессора информатики, жившего с матерью и в свободное время организовывавшего групповой секс через сообщество, где его знали под ником “Ревущее мужское пламя”. Его арестовали и осудили на три с половиной года за “блуд” – наследие тех времен, когда правительство осуждало людей за секс вне брака. Этот случай сплотил защитников неприкосновенности частной жизни, так что распространение новости об оргии партийцев стало чем-то вроде вызова. Одна уездная администрация объявила, что на снимках не члены КПК, а “Жэньминь жибао” обобщила эту мысль под заголовком: “Голый парень – не наш партийный лидер”. (Позднее выяснилось – все-таки он.)

Мне стало трудно уследить за событиями. Обнаружилось, что у чиновника из Шаньси в стране, где проводится политика “одна семья – один ребенок”, – четыре жены и десять детей. А потом появилась съемка партсекретаря Лэй Чжэнфу, упражнявшегося с женщиной втрое моложе себя. Ее, кстати, нанял местный застройщик ради шантажа Лэя. (Чиновник был тучен, и интернет-пользователи помещали его фотографию рядом с изображением злодея Джаббы Хатта из “Звездных войн”.)

Последним случаем, прежде чем я оставил попытки за всем уследить, стала история начальника милиции из уезда Усу. Когда обнаружилось, что он состоит в связи с двумя женщинами, которых он продвигал по карьерной лестнице в милиции, а также содержит оплачиваемые налогоплательщиками роскошные апартаменты, начальство выпустило опровержение, которое, по-видимому, должно было стать хорошей новостью: любовницы не были близнецами. Они были просто сестрами. Прочитав об этом за обедом, я чуть не подавился.

Тысячи лет китайские императоры опирались на концепцию ‘‘добродетельного правления”. “Когда ведешь себя правильно, – говорил Конфуций, – то за тобой пойдут и без приказа; когда же ведешь себя неправильно, то не послушают, хоть и прикажешь”. Авторитет партии опирался на сентенцию, что даже если один бюрократ и поддастся коррупции, то высшие чины все равно останутся мудрыми и справедливыми, а следовательно, манифестации и прямые выборы стране не нужны. Ху Цзиньтао сказал: “Моральная чистота – вот главное качество чиновника”. Когда китайцы замечают, что правительство отступает от принципа “добродетельного правления”, реакция может быть очень бурной: манифестации на Тяньаньмэнь были во многом спровоцированы разгулом коррупции.

Недавно телерепортер опросил шестилетних детей, кем те хотят стать, дети прошлись по обычному списку – пожарные, летчики, художники. А один мальчик сказал:

– Я хочу быть чиновником.

– Каким чиновником?

– Продажным! У них много вещей.

Новости о богатстве привлекали все больше внимания. В июне юн года агентство “Блумберг ньюс” на основании корпоративных документов и данных интервью подсчитало, что большая семья будущего председателя КНР Си Цзиньпина располагает имуществом стоимостью сто миллионов долларов. Партии было трудно объяснить это обстоятельство, поэтому она не стала и пытаться: через сутки цензоры заблокировали сайт “Блумберг”, а китайским банкам и корпорациям предписали не заключать контракты через терминалы “Блумберг”. Это стоило компании миллионов, потерянных на сделках и рекламе.

С ростом давления на китайских лидеров некоторые из их сторонников стали яростно выступать против разоблачений, и эта ярость странным образом просочилась в нашу жизнь. Однажды днем моей жене Сарабет, работавшей в некоммерческой образовательной организации, позвонила женщина, которую та знала по работе – жена китайского профессора с тесными связями в партии. Оба супруга были практичными людьми – с ребенком в “Лиге плюща” и знакомствами с высокопоставленными людьми в Пекине. Она попросила Сарабет о встрече. В “Старбакс” эта женщина спрашивала о моей работе и о том, дружу ли я с Майклом Форсайтом, репортером “Блумберг”, рассказавшим о богатстве семьи Си Цзиньпина. У нее было сообщение, которое Сарабет должна была передать мне, а я – Майку: “Он с семьей не должен оставаться в Китае. Это небезопасно. Что-нибудь может случиться. Выглядеть все будет как несчастный случай. Никто не знает, что произойдет. Его просто найдут мертвым”.

Сарабет, у которой был ограниченный опыт в таких вопросах, была озадачена. Почему женщина говорит об этом ей? Сарабет спросила, кто стоит за угрозой. “Не его семья, – ответила женщина, имея в виду Вэня. – Это люди вокруг него, которые хотят доказать свою лояльность”.

Я позвонил Майку и застал его в Европе, где он был в отпуске с женой и сыновьями. Он сказал, что уже получил угрозу от другого посредника, и встретился с женой профессора. Она работала консультантом по связям с общественностью семьи Си. Майк не знал, что и думать. Помогала ли ему жена профессора? Или пыталась запугать? Публикация данных о богатстве председателя КНР стала имиджевой катастрофой.

Эксперты по безопасности, работающие на “Блумберг”, оценили угрозы и в конце концов решили, что Майк может спокойно вернуться в Пекин. Но этот случай было тяжело забыть. Через год Майк с семьей переехал в Гонконг, а в 2013 году ушел из агентства “Блумберг”.

Угрозы не достигли успеха. В октябре “Нью-Йорк таймс” подсчитала, что за годы, которые Вэнь Цзябао был премьером Госсовета, его семья нажила 2,7 миллиарда долларов. Прежде семья не была богата. Отец Вэня был свиноводом, мать – учительницей. Теперь его семья попала в список журнала “Форбс”.

Эти новости выставили партию на посмешище: до прихода коммунистов, как было принято говорить, Китаем правили четыре знатных семейства, а партия вернула народу присвоенные ими богатства. Теперь стало ясно, что Китай по истечении века после низвержения последней императорской династии вернулся к правлению своеобразной аристократии. Масштаб растрат и злоупотреблений властью нанес особенно сильный урон репутации Вэня, так как он пытался представить себя одним из главных партийных либералов. “Дедушка Вэнь” часто обращался к бедным: “Мы должны не только дать людям свободу слова. Мы… должны создать условия, чтобы они критиковали работу правительства”. И все же в шесть часов утра, когда обнаружилась информация об его семье, правительство отключило сайт “Таймс” (он, как и сайт “Блумберг”, недоступен).

Блокирование сайтов ряда самых влиятельных мировых СМИ стало демонстрацией того, насколько партия готова изолировать народ, чтобы защитить себя: теперь она запрещала людям пользоваться “Фейсбуком”, “Твиттером”, читать “Нью-Йорк таймс”, “Блумберг” и многие другие сайты. Цензоры запрещали новые поисковые запросы: “премьер Госсовета + семья” и “Вэнь + 100 миллионов”.

Речь шла не только о деньгах. Люди публиковали доказательства того, насколько жизнь чиновников удобнее их собственной. Однажды производитель воздухоочистителей в рекламе похвалился тем, что чиновники пользуются двумястами видами высококлассных освежителей в столичных офисах: “Чистый здоровый воздух для наших национальных лидеров есть благословение для народа”. Пока китайцы пытались осознать этот факт, им рассказали о фермах, которые поставляли партийным лидерам безопасные продукты. (Согласно отчету Азиатского банка развития за 2007 год, триста миллионов человек в Китае ежегодно заболевают из-за некачественной еды.) После того как журналисты из газеты “Наньфан чжоумо” написали об этих фермах, редакторы КНР получили приказ о них не упоминать.

Последнее, чему Ху Ган научил меня, – это что подкуп судьи того стоит. После пяти лет деятельности его поймали во время плановой операции по борьбе с коррупцией в судах. Тогда арестовали сто сорок судей, в том числе одного председателя народного суда провинции. Ху приговорили к году тюрьмы.

Когда он вышел на свободу, то опубликовал (под псевдонимом Фу Ши) роман, потом еще одну книгу… когда я встретил его в 2012 году, он работал над телесценарием. “Хотя у нас есть правовая система, законы… исполняются избирательно, – объяснил он, откинувшись в кресле после сытного обеда. – Когда правила подходят тем, кто их создает, то их исполняют; когда не подходят, их игнорируют. Тот, кто создает правила, говорит: ‘Я – единственное и самое могущественное правило’. Все это знают. Китай живет по неписаным законам… Так было всегда; просто теперь об этом все чаще говорят”.

В большинстве стран долгосрочные эффекты клептократии легко предсказать: экономисты подсчитали, что с каждым пунктом роста коррупции по шкале от одного до десяти национальная экономика теряет 1 %. (Вспомните Гаити при Дювалье или Заир при Мобуту.) Но важны различия. В Японии и Корее коррупция сопутствовала развитию. И нет более удивительного примера, нежели США. Когда обнаружилась афера при строительстве первой трансконтинентальной железной дороги (скандал с “Креди мобилье оф Америка”, 1872), пресса сочла ее “наиболее вредоносным проявлением государственной и корпоративной коррупции… которое когда-либо видел мир”. В 18661873 годах страна проложила более пятидесяти шести тысяч километров железнодорожных путей, создала огромные капиталы – и показала при этом, по словам Марка Твена, “позорную продажность”. Железнодорожный бум привел к биржевому краху 1873 года и финансовому кризису, длившемуся до тех пор, пока в Прогрессивную эру общество не потребовало прекратить злоупотребления.

На влияние, которое оказывает коррупция на будущее Китая, есть два взгляда. Согласно оптимистическому сценарию, это неизбежная ступень на пути от социализма к свободному рынку, и, несмотря ни на что, она способствовала строительству сети шоссе и железных дорог, внушающей зависть даже развитым странам. “Китайцы успешнее, – объяснял журналистам министр транспорта США Рэй Лахуд, – потому что в их стране решения принимают всего три человека. А в нашей стране этим занимаются три тысячи человек”. Пэй Миньсинь менее оптимистичен. Он говорил мне, что под суд идет 3–6 % членов партии, уличенных в преступлениях, и лишь треть из них отправляется за решетку. Когда Эндрю Уидман, политолог из Университета штата Джорджия, брался за оценку практики взяточничества и приговоров за него, он рассчитывал обнаружить, что механика китайской коррупции напоминает систему иерархического патронажа в Японии и Корее. Но нашел нечто иное: “Коррупция в современном Китае, в сущности, анархична… Она больше похожа на заирскую, нежели на японскую”. Впрочем, в отличие от Заира, в Китае наказывают охотнее: за пять лет 668 тысяч членов партии осудили за подкуп, взяточничество и растрату, а также казнили 350 человек, обвиненных в коррупции. По мнению Уидмана, “на базовом уровне это не давало коррупции выйти из-под контроля”.

Более мрачный сценарий предполагает, что угроза, исходящая от коррупции, имеет не экономический, а политический характер. Согласно этому взгляду, связь между народом и лидерами слабеет, правящий класс в последние годы лихорадочного роста пытается взять все, что можно, и КПК способна к реформированию не более, чем в свое время КПСС. После скандала с участием Бо Силая рядовые партийцы стали задумываться о происходящем. Четыре чиновника в отставке подписали открытое письмо: “В каком же состоянии партия, если даже ее верхушка оказывается втянутой в историю более жуткую, чем из сказок ‘Тысячи и одной ночи’?” Новые лидеры “должны открыть… личное и семейное состояние”. Китайские власти верили, что политические реформы приведут к нестабильности, но неужели им казалось, что бездействие улучшит ситуацию? Когда экономика процветает, граждане могут терпеть даже ужасающую коррупцию. Но когда рост замедляется, коррупция может стать невыносимой.

Я однажды спросил Ху Гана, сможет ли Китай выйти из коррупционного бума, подобно Америке и Корее. Он помолчал и сказал:

Я воспринимаю наше общество как огромный пруд. Годами люди использовали его как туалет, просто потому что могли. И мы наслаждались свободой это делать, несмотря на то, что пруд становился все грязнее. Теперь нужен тот, кто встанет и скажет, что пруд загажен, что если мы продолжим его загрязнять, никто не выживет.