Гаота открыла глаза в комнате Глумы. Нет, она смутно помнила, как выбиралась наружу из странного, словно приснившегося основания башни, помнила суетящегося Буила, и Юайса, который смотрел на нее, Гаоту, не отрываясь, и гордого пережитым Тьюва, и вознамерившегося, несмотря на протесты Глумы, срочно вымыться прямо во дворе замка Дойтена, и ладонь Фаса, который, покачиваясь, шел рядом с ней и держал ее за руку, когда Гаота уже лежала на повозке Транка. И помнила, как дурачок Амадан что-то лопотал у нее в ногах, подпрыгивая в нетерпении и время от времени выкрикивая: «Аска! Аска!» – словно хотел призвать племянницу трактирщика и рассказать ей о своем чудесном грузе. Она помнила и двор трактира, который за эти дни вдруг странным образом стал казаться ей родным, и испуганное лицо Тины, и улыбающееся – Иски, а потом стояла или сидела обнаженной в жестяном корыте, и добрые руки или той, или другой смывали с нее усталость, боль и еще что-то, что не давало дышать. А потом уснула и в долгом-долгом сне бродила по коридорам Приюта Окаянных, заглядывала во все кельи и всматривалась в лица наставников.

В озабоченное лицо смотрителя приюта Брайдема, который считался наставником естествоведения и прорицания, но редко уделял время наставлениям, хотя и грозился вести занятия еще и по каким-то тайным знаниям.

В вечно улыбающееся лицо Грана, наставника по знахарству, травоведению, а также устному и начертательному колдовству, но не могла разглядеть его глаз, потому что из-за вечной улыбки взгляд Грана прятался в добрых морщинках.

В злое и надменное лицо Бейда, попечителя приюта от Священного Двора, который собственные занудные словоизречения именовал поучениями и наставлениями по истории и хронологии.

В холодное лицо Деоры, которое напоминало таинственную маску и по поводу которой воспитанники говорили, что имни делятся не только так, как вещают об этом наставники, но и просто пополам. Половина из них – это люди, которые перекидываются в зверей. А вторая половина – это звери, которые порой вынуждены становиться людьми. И Деора именно из таких, осталось только догадаться, что кроется за холодным взглядом – раздвоенный язык, клыки и когти или острый клюв?

В непонятное лицо Роута, который вечно превращал наставления по зверологии во что угодно, начиная от пересказа каких-то историй и заканчивая сведениями из любых других наук и ремесел. Наверное, он удивлял Гаоту больше всех, потому что, несмотря на все ухмылки, шуточки и гримасы, всегда оставался странным и удивительным. Смеялся с серьезными глазами, в которых порой стояли слезы. А огорчался с веселыми, как будто с трудом удерживался от хохота.

В спокойное лицо Гантанаса, который, кажется, один знал что-то о будущем каждого воспитанника, и поэтому готов был пожалеть каждого из них.

В вечно распущенные локоны Юайса, который как будто всегда был не здесь, не рядом. И даже читал свои наставления так, словно кричал издали. Хотя вроде бы вот он: дышит, ходит, покрывается по́том, прикасается к локтю, объясняя правильное движение во время однодневной прогулки по горам. И все равно – не здесь.

В родное лицо Пайсины, на которую нельзя было обижаться, потому что она, несмотря на свою молодость, казалась матерью. Похожей на мать. Строгую, но справедливую, строгость которой диктуется ее любовью. И прекрасную. Чего уж говорить о прочих воспитанниках, если у самой Гаоты захватывало дух от взгляда голубовато-серых глаз?

– Как ты? – заговорила Пайсина голосом Юайса, и Гаота открыла глаза и подтянула к шее одеяло.

– Не волнуйся! – прыснула сидящая рядом с Юайсом Иска. – На тебе ночная рубашка Тины! Ты не голая!

– Голая или не голая, а вставать пора! – появилась за спиной Иски Глума. – Завтра праздник. Начало шествия в Тимпале и радость и веселье на всем пути из Тимпала в Тэр. И мне кажется, что две ночи и целый день в постели – это уже слишком!

– Да, конечно, – приготовилась спрыгнуть с постели Гаота, но замерла, и Юайс наконец улыбнулся, встал и, прихрамывая, вышел из комнаты. Иска подмигнула Гаоте и тоже побежала по неотложным делам.

– Как его раны? – спросила Гаота. – У него же не должны работать обе руки и одна нога? Как он… как он смог поразить Уайча?

– Мы все в порядке, – погрустнела Глума. – Пока в порядке. Фас, правда, потерял много крови и слаб, но ты его спасла. И меня тоже. И я очень благодарна тебе. По сути, ты спасла всех нас. А что касается Юайса… Он и сам может себя исцелить. Или собраться, как собрался против Уайча. А про тебя сказал, что считать тебя лекарем – то же самое, как считать мудреца писцом. Но и мудрец порой вынужден брать в руки перо.

– Как так вышло там… – прошептала Гаота, садясь на постели. – Почему так…

– Юайс проклинает себя, – ответила Глума. – Он подозревал Чатача, но не учел, что у того может быть лук и что Чатач окажется удивительным стрелком. Юайсу был нужен честный поединок. Он ждал подлости, но не мог следовать ей. Он готов был сражаться и с Уайчем, и с Чатачем, даже с Фасом, если бы тот оказался тем, кем оказался Чатач, да и еще с десятком любых умельцев, но не с тем, кто может убивать на расстоянии, и убивать мгновенно. А ведь мне следовало давно заподозрить Чатача…

– В чем? – спросила Гаота.

– Я вроде бы его неплохо знала, – пожала плечами Глума. – Он в ордене черных егерей три года, но иногда отлучался надолго. Говорил о родных, за которым следовало ухаживать. Но он никогда не брал в руки лука или самострела. Случалось, что нам приходилось преследовать разную мерзость, но единственный, кто даже не пытался справиться с пакостью на расстоянии, был Чатач. Теперь-то понятна его опаска: скрыть умение – невозможно, даже если ты будешь выпускать стрелы намеренно мимо цели. Мы вошли в зал через дверь, которую вы не смогли открыть, потому что Юайс запер ее за собой. Там такое же колесо, как и на второй двери, через которую выбралась ты. С верхней галереи спускались по левой лестнице. Чатач остался на ней, мы с Юайсом остановились внизу, а Фас пошел на вторую лестницу. Уайч ждал нас внизу. Там еще валялись тюфяки: наверное, Ойчу держали здесь. И тут я почувствовала, что Уайч боится. – Глума задумалась. – Понимаешь, я видела, что это великий воин. По его движениям это чувствуется, ты поймешь со временем. Но он ждал собственного жребия – который для него был столь же неизбежным, как и для Юайса, называемого им Галайном, – обреченно. Он боялся.

– Юайса? – не поняла Гаота.

– Да, – кивнула Глума. – И он продолжал бояться его даже тогда, когда Чатач вонзил в Юайса две стрелы. Чатач – мерзость… Он мог убить Фаса, но выпустил стрелу тому в живот, чтобы мучился. О моих мучениях он тоже побеспокоился, но ему нужно было, чтобы я видела смерть Юайса. Поэтому он отмерил мне минут тридцать жизни, пронзив легкое. Он оказался отличным стрелком. На все у него ушло не более двух-трех секунд: нога Юайса, живот Фаса, моя грудь и рука Юайса.

– Почему же он не убил Юайса, если Уайч боялся его? – спросила Гаота.

– Об этом надо было спрашивать Уайча, – пожала плечами Глума. – И ответы могли быть разными. Говорят, что убийцы из Очага очень строги к самим себе. Может быть, Уайч хотел дать возможность Юайсу покончить с собой? Или же, что вроде бы является высшим достижением, обезглавить противника. У него не вышло. Знаешь, что означает голубизна его белков?

– Нет… – прошептала Гаота.

– Он отдался мерзости, – прошептала Глума. – Похожей на этих грисов, которых ты убила. Он поселил в себе мерзость, чтобы жить долго и быть сильнее, быстрее и легко сносить раны. Но у Юайса такой меч…

Глума подошла к кадушке, набрала кувшин воды.

– Впрочем, у тебя такой же. Ты собираешься подниматься? Завтра будет трудный день. Беда еще не иссякла.

– Разве эти десять стражников, которых Уайч убил в замке… разве они уже не пролили большую кровь? – спрыгнула босыми ногами на холодный пол Гаота.

– Я бы не рассчитывала на это, – проговорила Глума. – Зато я точно знаю, что огниво из моего мешка украл Чатач. И что он был еще и умелым в магии, потому что заставил Соса вонзить нож в Линкса так, что Юайс подумал на колдовство Нэмхэйда или Олса. Кроме прочего, становится понятным, почему Чатач расспрашивал о Колане… Но теперь ему уже никого не достать. И знаешь, что самое главное?

Глума замолчала, и Гаота замерла, глядя на нее.

– Самое главное, что Юайс считает, будто он уступил в этой схватке.

– Почему? – не поняла Гаота.

– Случайность спасла его, – объяснила Глума. – Если бы вы и Дойтен не провалились бы в тот слив, ты не оказалась бы в зале. Не спасла бы меня. Я бы не убила Чатача. А уж он-то легко убил бы Юайса. Случайность спасла нас всех. Так же, как и тебя три с половиной года назад, когда мы случайно наткнулись на имни, несущих тебя.

– Почему так получается? – спросила Гаота.

– Как? – не поняла Глума.

– Когда происходит какая-то беда, то в ней виноваты злодеи или черные колдуны, – объяснила Гаота. – А когда беду удается отодвинуть, следует славить случайность?

– Спроси об этом у Юайса, – улыбнулась Глума.

– А что это был за зал, в котором все случилось? – спросила Гаота, сбрасывая ночную рубашку и замирая под струями прохладной воды.

– И с этим вопросом лучше к Юайсу, – усмехнулась Глума. – Он помешан на древних.

Стол вновь был накрыт во дворе, и лошади, то и дело оборачивающиеся на едоков, словно спрашивали их: когда же опять в дорогу? Иска опять раскатывала на осле, и Амадан, захлебываясь слюной, радостно гоготал и бегал за ней, выкрикивая:

– Аска! Аска!

– Иска! – поправляла дурачка девчонка, но он вновь и вновь повторял искаженное:

– Аска!

Фас тянул из чашки какой-то отвар и с завистью поглядывал на друзей, отдающих должное тушеному мясу и снокской выпечке. Тьюв забрасывал в рот кушанье, озираясь, словно ожидал, что его сытая жизнь прекратится с минуты на минуту. Дойтен все еще принюхивался к собственным пальцам и вздыхал, то и дело припадая к кубку с густым одисским. Юайс рассматривал странный стальной лук Чатача. Два его стальных рога крепились на стержнях к направляющей. Стоило снять защелку, и сложенное смертоносное оружие не просто легко садилось в ножны для широкого мисканского тесака, но и казалось их частью. Только вот все стрелы были теми же самыми – что убили и Ив, и Крафти, и едва не убили Юайса, когда он был в гостях у Крафти. Точно такой же лук Уайча лежал тут же. Гаота смотрела на оружие и думала, что приютский кузнец Таб может перековать стрелы, но лучше бы от них вовсе избавиться. И еще о том, что каждое движение давалось Юайсу с трудом, он стискивал от боли зубы, но исцелять себя Гаоте не давал.

– Тупой нож живет дольше острого, – пробормотал Чуид, который сидел тут же и посмеивался, глядя на ужимки Амадана. – Острый стачивается. Двадцать – двадцать пять тысяч лет, и Аска становится Амаданом.

– Брось… – насторожился Юайс.

– Это образ, – отмахнулся Чуид. – Поэтическое сравнение. Символ. Бог и дурачок. От великой силы – к тлену и пустоте.

– Иска, – поправила Чуида Гаота. – Амадан просто не выговаривает ее имя. Поэтому и кричит – Аска.

– Вот я и говорю, – кивнул Чуид. – Пустое место.

– А кем был этот Аска? – спросила Гаота.

– Это сказки, – сложил лук и убрал его в ножны Юайс.

– Не слишком ли странны эти сказки? – спросил Чуид. – Если часть истории числить вымыслом, как встречать ту ее часть, что ломится в дверь?

– Даже та часть, что ломится, может оказаться не тем, что мы о ней думаем, – ответил Юайс.

– Это ведь брат Дайреда? – сдвинула брови Глума. – Да? Юайс? Ты ведь рассказывал мне эту историю?

– Может быть, все-таки сказку? – переспросил Юайс.

– Я тоже хочу услышать! – попросила Гаота.

– Только если очень коротко, – сказал после паузы Юайс. – У Вседержателя – или, иначе говоря, у творца – было много домов. Один из этих домов – наш родной Талэм, но были и другие. Может быть, и сейчас есть. И был среди них дом, или мир, – Мэлат.

– Где-то тут по соседству, – рассмеялся Чуид.

– Да, – кивнул Юайс. – Последние, кто уходил оттуда, говорили что-то о пепелище и разоренном очаге. Отсюда, кстати, и имя этого поганого ордена – Очаг. Но раньше это был прекрасный мир. И имеющий отношение ко всем нам. И однажды туда пришли два брата. Дайред – старший и Аска – младший.

– Некоторые считают их приятелями, – заметил Чуид.

– Сочтем и мы, – согласился Юайс. – Они восхищались этим миром как дивным цветком. Тем более что сердцем того мира было великое дерево. Вздымающееся из недр той земли к самому небу и осеняющее всех вокруг благоденствием и благодатью. И никто под кроной этого дерева не мог быть выше другого. Никто не мог поживиться за счет другого. Никто не мог затеять зло против кого-то другого. И каждый имел столько, сколько ему нужно.

– Это длинный рассказ, – буркнул Дойтен.

– Уже скоро развязка, – успокоил его Юайс. – И стал Дайред думать о том, что свобода в том мире умалена, и постепенно пришел к мысли, что ему нужно повелевать этим миром. И призвал к себе трех слуг, чтобы они стали его мечом и огнем.

– Олса, Паену и Лобхада, – прошептала Глума.

– Но они ничего не успели сделать, – вздохнул Юайс. – Аска, который был шутником и озорником, ночью срубил великое древо. Оно упало, и… И все.

– Оно упало, и великие бедствия обрушились на Мэлат, – стал серьезным Чуид. – Но Аска только веселился, призывая Дайреда самому стать великим древом: всего-то дел – пустить корни да раскрыть листву. И Дайред убил Аску, история которого на этом была завершена.

– Аска ведь был богом? – спросила Гаота. – Разве можно убить бога?

– Наверное, – пожала плечами Глума. – Если убийца – другой бог.

– Но это уже совсем другая история, – с трудом поднялся Юайс. – Завтра нам с раннего утра нужно быть на площади.

– А послезавтра? – насторожился Дойтен.

– Похороны, – ответил Юайс. – Будем хоронить тех, кто лежит в мертвецкой. И я очень надеюсь, Дойтен, что их будет столько, сколько сейчас, а не в десять раз больше.

– Да? – едва не поперхнулся Дойтен. – В таком случае добавлю еще одно пожелание. Я очень хочу эти похороны увидеть.

Ночью Гаоте вновь снился Приют. Дина и Йора, с которыми она вечерами варила в камине клюквенный настой и пекла овсяное печенье по рецепту Хилы, смотрели на нее во сне с тревогой и о чем-то спрашивали, но их губы шевелились беззвучно. Гаота показывала на уши и разводила руками. Затем она вышла в коридор и неожиданно столкнулась с Амаданом. Он не хихикал, не обливался слюнями, не подпрыгивал. Просто шел по коридору и, проходя мимо Гаоты, прижал палец к губам и прошелестел что-то неразборчивое. «Что ты хочешь мне сказать?» – крикнула Гаота. «Ничего», – неожиданно спокойным голосом ответил Амадан. «Почему?» – приготовилась обидеться Гаота. «Потому что ты – никто», – был ответ. И потом, уже под самое утро, по этим же коридорам, где больше не было ни души, вдруг разнесся прозрачный шепот Иски: «Все будет хорошо».

Они прибыли на площадь едва ли не с рассветом. Солнце освещало утренними лучами замок, недостроенный храм, часовню, окрашивая в розовый цвет все без разбора. Гаота шагала вслед за повозкой и не могла отвести взгляда от Амадана, который сидел на ее краю между Качем и Брогом и не кричал, не подпрыгивал, а только крутил головой с широко открытыми глазами, словно торопился впитать в себя все то, что ему удавалось углядеть только изредка. Верно, поэтому и вовсе забыл подбирать слюни, которые текли по подбородку. А посмотреть было на что. Начиная с ярмарочной площади, торговцы уже хлопотали у шатров и навесов, тянуло дымком от жаровен и из-под котлов, настраивали бандулы музыканты, разминались уличные акробаты, подбрасывая глинки и деревянные чушки; а уж внутри цитадели дух грядущего праздника просто висел в воздухе, словно весенняя гроза.

«Скоро дожди, – подумала Гаота, подняв голову к удивительно светлому небу. – Хорошо. Все смоет».

– В полдень, – бормотал седой Транк, подгоняя лошадь, которая кроме троих подопечных тащила еще пару ларей с горячей выпечкой. – В полдень все начнется. Как ударит колокол на Белом Храме в Тимпале. Одновременно и колокол на нашей колокольне зазвонит, и часы будут бить. Калаф начнет службу в часовне: он ведь теперь сэгат? А бургомистр прочтет Пятую песню Нэйфа о благодарности Всевышнему Вседержателю. Помост у ратуши сколачивают уже, наверное. А уж потом и понесется… Город полнешенек. Тут и городские торговцы, и пришлые, а уж акробаты, фокусники, музыканты – со всего Сиуина, а то и из соседних королевств. Подождите, часам к девяти нахлынет народ с окрестных сел, городские выйдут на улицу, тут будет не протолкнуться, а уж через пару недель, как доползет до Граброка шествие, просто кричи караул. Но ухо держи востро: тут ведь и ворье со всей округи. А если говорить о ворах, то, к примеру, эйдские или фионские – куда ловчее наших, а уж блатанские мало того что обворуют, но и спасибо заставят сказать.

Транк с подозрением покосился на Тьюва, который гордо вышагивал рядом с повозкой, то и дело поправляя на поясе меч Соса, и добавил:

– А в прошлом году еще и монета фальшивая ходила. Так-то – серебро серебром, а прикусишь – олово.

– А что, Транк, – крякнул Дойтен, подбрасывая на плече ружье, – не забыл насчет своего обещания?

– Не забыл, – буркнул Транк. – Телегу поставлю за шатром, да и пару пустых ларей дам. Громоздись со своим ружьем. Только часика через три после полудня все одно заберу. Надо будет за свежей выпечкой спешить.

– Не волнуйся, Транк, – подал голос прихрамывающий Юайс. – В полдень все разрешится, – и тут же добавил, взглянув на Гаоту: – Не отходи от меня ни на шаг.

Гаота обернулась к Глуме, но та шла, будто ничего не слыша и не видя вокруг, и Фас тоже думал о чем-то своем. Вот повозка загрохотала по доскам мостков, Кач и Брог спрыгнули, подтолкнули ее на высокий берег, а уж там, за воротами, народу было еще больше. Пара мастеров все еще возилась возле карусели, но на качелях вовсю раскачивалась ребятня, и на гладко отесанные столбы, пока еще не увенчанные призами, пытались забраться молодые умельцы. Транк направил повозку к торговым шатрам, ловко обогнул их и придержал лошадь точно за высоким голубоватым навесом. Амадан тут же радостно захлопал в ладоши, а Дойтен, кряхтя, взобрался на повозку, потом наступил на ларь и, оглянувшись, уверился, что вся площадь перед ним как на ладони.

– Эй, – крикнул он то ли Качу, то ли Брогу, – одеяльца там у вас были!.. Давайте-ка сюда парочку. Кажется, я понадоблюсь попозже.

Юайс пробрался между шатрами на открытое место, оглянулся, кивнул, увидев, что Гаота следует за ним, и остановился, приглядываясь к происходящему. Гаота в свою очередь нашла взглядом Глуму и Фаса и тоже начала озираться. Покупателей возле шатров, несмотря на соблазнительные запахи и блеск игрушек и сладостей, было немного. Дети носились по пока еще свободной площади с визгом, осаждали карусель, заставляя мастеров рыкать на них свирепыми голосами. У ратуши плотники стучали молотками, забивая последние гвозди в помост для выступления бургомистра. Тут и там сновали стражники. Калаф о чем-то выговаривал служкам у входа в часовню. На лесах, которые окружали недостроенный храм, суетились артельщики, торопливо закрашивая стену, обращенную к площади, белилами. Гаота зажмурилась, слепила мглистый шарик и отправила его разбегаться туманной пленкой во все стороны. Никакой опасности не отозвалось эхом, а сердце стучало надрывно и давило изнутри на виски.

– Посмотри, – протянул Юайс ей разорванный перстень. – Он теплый.

– Но магии нет, – прошептала Гаота.

– Возьми его и следи за ним, – попросил Юайс. – Поверь мне, магия бывает разной. Иногда она напоминает высохшее русло.

– Откуда возьмется вода, если ее нет? – спросила Гаота.

– Откуда возьмется огонь, если его нет? – переспросил Юайс. – Ударь камень о камень – увидишь искру; откуда она взялась?

– Ну что, молодцы? – послышался бодрый голос Буила. – Надеюсь, сегодня обойдемся без…

Мастер стражи многозначительно покосился на замок.

– Надежду можно отыскать и в праздности, но рассчитывать на нее сложно, – ответил Юайс.

– Какая праздность? – хлопнул себя по груди Буил. – Ты посмотри на храм. Видишь? Ладно, отсюда не видно. Там пара десятков лучших охотников Граброка с запасом стрел!

– Если дракон появится, стрелы его не остановят, – заметил Юайс.

– Не только обычные стрелы, – крякнул Буил. – Катапульту притащили из замка. Пару дротиков из нее выпустили: пробивает доску толщиной с мой кулак. Если Вседержатель будет добр к нам, собьем гадину. Только я не очень верю, что дракон прилетит. Поговорил с бургомистром, с новым книжником нашим: не верит никто, что дракон, словно караульный, по часам является. Вот скажи, кто ему даст знак?

– Колокол, – сказал Юайс. – В полдень ударит колокол. Мало?

– Так чего ж он раньше не прилетал? – не понял Буил. – Колокол каждый день бьет!

– Подожди, Буил, – покачал головой Юайс, – если дракон не явится, я буду радоваться не меньше тебя. Глума, присмотри за Гао.

Боль исказила лицо Юайса. Он похлопал мастера стражи по плечу и скрылся между шатрами. Гаота покрутила головой. По площади шла Юайджа, за ней несла корзину миловидная девчушка. «Слода», – вспомнила Гаота. Юайджа доставала из корзины какие-то сладости и раздавала их детям. Ее горло было затянуто платком.

– Вот. – Она протянула угощение Гаоте. – Возьми. Сегодня день рождения моей дочери. Слода, иди сюда. Как тебя зовут? Глума? А тебя? Фас?

– Я уже не ребенок, – ответил Фас.

– И я, – дрогнувшим голосом сказала Глума.

– Нет, вы все дети, – улыбнулась Юайджа. – И я тоже. Пусть и глубоко внутри. Великий праздник сегодня. Берите.

– Там… – Гаота покраснела. – Там за шатром еще Кач, Брог, Тьюв. Простите…

– Все хорошо. – Глаза у Юайджи блестели, но улыбка искрилась радостью. – Вот, вот. Держи. Я много сделала. Сейчас мы пойдем и наполним еще корзину. Бывают такие дни, когда нужно вот так. Понимаешь?

Она сунула в руки Гаоте сразу с десяток сладостей, насаженных на тростинки, и пошла дальше, одаривая детей, пусть даже некоторые из них и казались взрослыми.

– Так бывает, – сказала Глума. – Девочка становится девушкой, потом женщиной. Потом старушкой. Или почти старушкой. Но сама она замечает не сразу, потому что на самом деле она все еще девочка.

– Может быть… – прошептала Гаота и побежала сначала к шатру Транка, где обнаружила сидящих за прилавком Иску, Кача, Брога и о чем-то рассказывающего им Чуида, одарила сладостями всех четверых, получила взамен ароматный пирожок и протиснулась между шатрами к телеге. Транк, Дойтен и Тьюв потихоньку расправлялись с кувшином вина. Амадан сидел у их ног, нахохлившийся, как мокрый птенец, и, кажется, боялся шума и толпы. Впрочем, появившиеся в его пальцах пирожок и сладость успокоили беднягу. Юайс стоял у лошади.

– На, – протянула ему сладость Гаота.

– Спасибо, – кивнул он и послушно прикусил угощение.

– Она счастлива… – прошептала Гаота. – Я увидела это по ее лицу.

– Наверное, – пожал плечами Юайс.

– Ты тоже помнишь ее маленькой? – спросила Гаота.

– Нет, но ее дочь – помню, – ответил Юайс и добавил: – Это другое, Гао. Не то, что заставляет рвать из груди сердце. Поэтому я здесь. Чтобы ее сердце не разорвалось. Понимаешь?

– А у тебя было так, чтобы сердце рвалось из груди? – спросила Гаота.

– Было, – кивнул Юайс. – Но очень давно.

– И что с ней стало? – спросила Гаота.

– Что происходит с людьми? – переспросил Юайс. – Они рождаются, вырастают, взрослеют, стареют, дряхлеют и умирают. И сразу скажу тебе, что это было очень давно. Так давно, что ни тебя, ни Глумы, ни Юайджи – еще не было на свете.

– Ты бог? – спросила Гаота.

– Брось, – рассмеялся Юайс. – Я всего лишь маола. Точнее, потомок маола, потому что изначально маола – это воины и стражи Дайреда. Так что… И пусть мой срок длиннее человеческого, но он тоже короток. Ужасно короток. Кстати, в тебе тоже кровь маола. Так что не рассчитывай на близкую старость. Она не грозит и Глуме. Хотя никто не знает свой срок.

– Я ничего не знаю о своей матери… – прошептала Гаота.

– Однажды узнаешь, – ответил Юайс. – Что ты еще хотела узнать?

– Многое, – заторопилась Гаота. – Что это было за помещение, в котором ты сражался с Уайчем? Почему горел свет? Кто моя мать? Откуда у тебя Слеза Бейна и где ты ее взял? Почему Приют Окаянных веками остается под защитой магии? Что такое Черный Круг, Очаг, Скотный Двор? Зачем монашка прыгнула с колокольни? Что станет с Ойчей? Почему Уайч боялся тебя? Что за мерзость окрашивала его взгляд? Зачем тебе был нужен честный поединок, если никто не узнал бы, честным он был или нет? Прилетит сегодня дракон или нет?

– Прилетит, – остановил Гаоту Юайс. – Поверь мне. Я, конечно, не настоящий прорицатель, но я чувствую. Так же, как чувствует хозяйка, снимая котел с плиты, есть ли в нем варево или он выскоблен до дна. Тяжесть в моих руках важнее любых предсказаний. А что касается поединка… Поверь мне, не важно, узнает кто-то о его честности или нет. Главное – у тебя внутри. Ты же не можешь скрыть что-то от самой себя? Понимаешь?

Гаота молчала.

– Об остальном… – Юайс задумался. – Об остальном позже, хотя я пытаюсь ответить на некоторые вопросы всю жизнь и все еще не уверен в правильности полученных ответов. Послушай. До полудня еще долго. Побудь рядом с Чуидом; опасности пока нет, но мы должны быть наготове.

Гаота вошла в шатер и послушно присела рядом с Чуидом. Время текло медленно, и постепенно она поняла, что не слышит того, о чем переговариваются Чуид и Иска. Перед шатром толпились покупатели, звенели монеты, Брог и Кач не могли присесть: судя по скрипу колес, против ожидания Транку пришлось еще до полудня съездить в трактир, во всяком случае, он вместе с Тьювом затащил под навес еще два ларя, набитых под самую крышку горячими пирогами. Запах еды обволакивал, и в какой-то миг Гаота поняла, что она то ли дремлет, то ли и вовсе спит. Во всяком случае у нее в руке обнаружился почти съеденный пирог с ягодой, хотя она не помнила, как его ела, а потом, когда почти одновременно ударил колокол и пробили часы на ратуше, напряжение лопнуло и сердце забилось.

– Гаота! – заглянул под навес Юайс.

Гаота вскочила с места, посмотрела на притаившуюся Иску, которая успела протянуть руку и пожать ей ладонь, и вышла в толпу. Народ на площади притих. Из часовни раздавалось гнусавое пение, но главное происходило по левую руку. На помосте у ратуши стоял бургомистр Скот и громко и отчетливо произносил Пятую песнь Нэйфа.

Что-то должно было произойти. Гаота оглянулась, увидела Глуму, Фаса, посмотрела на синее, бездонное небо, в котором мелькали точки птиц, но не было и намека на дракона. Взглянула на недостроенный храм, на лесах которого на фоне выбеленной стены сидела в ряд вся артель, включая и тоненькую фигурку сына Линкса. Пригляделась к карусели, которая все еще оставалась неподвижной, хотя уже на всех столбах были закреплены призы и сами столбы были смазаны жиром. Что-то теплое свербело в ладони. Она разжала пальцы. Перстень как будто поменял цвет. Или остался таким же? Бургомистр закончил с песнью, тут же вместе с новым ударом колокола грянули дудки и бандулы музыкантов, под радостные крики толпы двинулась с места карусель, сплетая оживающие узоры в неразличимый шлейф. Перстень стал горячим и одновременно стало припекать грудь Гаоты, как будто ее кольчуга висела над мерцающими углями очага. И в последний миг, когда из-за шатра донесся истошный, непереносимый крик или визг Амадана: «Аска!» – Гаота успела разглядеть, как артельщики начинают вставать, двигаться друг к другу, хватать друг друга за руки, сплетаться, обращаться в живой ком мглистой плоти, пока вылепившийся на фоне белой стены огромный дракон не рухнул вниз, ломая тяжелые леса как соломинки. С визгом и с криком толпа раздалась в стороны, и Юайс, шагнувший к Гаоте, сунул руку в разрез ее котто и, одним движением вырвав алеющий огнем рисунок на мешковине, побежал к карусели.

Покрытый серой чешуей, дракон сидел у основания храма и, судя по наливающейся алым цветом горловине и раскрытым крыльям, готовился залить площадь, все еще заполненную бегущими, падающими и замершими в ужасе людьми, пламенем. И Юайс, выкрикнув что-то, размахнулся и метнул уже горящий огнем в его руке рисунок в проход между храмом и часовней. Пасть зверя открылась, голова повернулась вслед за брошенной приманкой, и язык пламени испепелил ее, покрыв копотью стену часовни. Одновременно с этим прогремел выстрел, но только искры посыпались с загривка зверя. И снова на́чало наливаться огнем горло зверя. Юайс потащил из ножен меч, Гаота последовала его примеру, но откуда-то со стороны ратуши мелькнула быстрая тень, и огромный волк повис на этом налившемся пламенем горле. Ужасный вой раздался из глотки дракона. Зверь изогнулся, дотянулся когтистой лапой до волка, содрал его и испепелил пламенем у своих ног. И в тот миг, когда горло начало алеть в третий раз, когда уже и Юайс, и Гаота, и Глума, и Фас, и Тьюв, и Буил, и еще кто-то были близки к собственной гибели, раздался второй выстрел. Глаз дракона лопнул, проливаясь пламенем. И зверь забился в судорогах.

– Глума! – крикнул Юайс. – Мальчишку возьми!

И Гаота увидела под краем одного из крыльев голого и испуганного, зареванного Мора.

– Боже всемилостивейший, – произнес Юайс, остановившись возле обращенного в уголь волка. – Храни и сохранишься на сохраненном.

– Сохраняю и сохраняюсь, – опустился у сожженного зверя на колени подошедший Чуид.