Пайсина как будто ничем не напоминала Деору. Единственное, в чем они казались близки, так это в том, что обе были ладно сложены. Даже Гантанас поворачивал голову вслед за любой из них, стоило одной из наставниц пройти по коридору, чего уж говорить о мальчишках… Хотя и девчонки не оставляли вниманием ни ту ни другую: вот уж кипели страсти, когда в бессмысленном споре сталкивались их поклонницы! Единственное, что примиряло спорщиц, так это то, что объекты их обожания заслуживали восхищения без всяких оговорок. Правда, Деора была чуть выше и сдержаннее, зато когда двигалась, словно переливалась от шага к шагу, изгибалась кошкой. Пайсина тоже так умела, но только во время поединков. В остальное время она двигалась как девчонка, отец которой с ранних лет дал ей на откуп коня, тяжелый доспех, меч и предложил множество испытаний, которые его дочь прошла с блеском, не растратив ни юношеского задора, ни детской бесшабашности. Конечно, ничего подобного Пайсина о себе не рассказывала, она вообще не была расположена к долгим разговорам, но вовсе ничего не придумывать о второй женщине-наставнице Приюта Окаянных воспитанники не могли. Правда, среди стражей Стеблей имелась еще черноволосая Крайса, кухней и лекарской заведовала немолодая, но умная и восхитительная Хила, а на конюшне властвовала маленькая и обаятельная Капалла, но если трое последних и поучали воспитанников, то уж не в такой степени, как Деора, и тем более Пайсина, которая властвовала над ними самими, потому как занималась всем, связанным с владением собственным телом и любым видом оружия, которое могло попасть в руки ее подопечных.

К тому же Пайсина была не просто красива, она была еще и мила. В отличие от Деоры, которая делила цвета на черный, белый и, в крайнем случае, красный, Пайсина не придавала особого значения ни одному из них. Глаза у нее были ядовито-зелеными, но в ясный день на приютской площади они как будто становились ярко-голубыми, во время занятий в среднем зале – таинственно-серыми, а когда сияли в прорези боевого шлема – сверкали лиловым. Ее волосы, которые ей приходилось во время занятий стягивать тугим узлом или заплетать в косу, то напоминали цветом сжатый в жаркий осенний день пшеничный сноп, то вспыхивали медовыми искрами, то стекали на плечи волнами благородной патины. Все прочее, включая ее изящество, стройность, силу и быстроту, заслуживало если не обсуждения, то уж во всяком случае долгого вздоха и томительного молчания. Надо ли говорить, что всякое наставление прекрасной воительницы воспринималось ее подопечными со всем вниманием?.. Тем более что удивляла она своих воспитанников почти ежедневно. Но все это стало правилом чуть позже.

Гаота появилась в Приюте на два месяца позже тех, кто приступил к обучению с начала осени. Точнее, не появилась, а очнулась, пришла в себя с появлением Юайса. Правда, она быстро нагоняла упущенное, тем более что наставники то и дело возвращались в своих поучениях к сказанному ранее, а то и предлагали воспитанникам предъявить усвоенные ими навыки или полученные знания, но наставления Пайсины Гаота не пропустила.

Во-первых, Пайсина появилась в Стеблях позже прочих, лишь за месяц до прибытия Юайса и немногим раньше самой Гаоты. Во-вторых, как шушукались между собой воспитанники, она была ранена и истерзана так, словно только что вырвалась из ожесточенной схватки. Во всяком случае, на первое наставление, на котором Гаота уже почти была сама собой, Пайсина пришла с подвешенной на тугой повязке рукой и с заживающими ссадинами на лице. В-третьих, весь первый месяц пребывания в Приюте Пайсина потратила не на занятия с воспитанниками, а на изучение крепости. По рассказам, она шаг за шагом обходила все галереи и коридоры, заглядывая в каждую келью и даже простукивая стены и колонны. Затем она выбиралась наружу и оглядывала крепость со стороны пропасти, проходя по несколько раз в день все четыре предела, из которых при ее появлении дал о себе знать только последний, да и тот всего лишь сумел заставить идти кровь из ее носа, чего она словно вовсе не заметила. Вдобавок, как говорили, она обошла окрестности Стеблей на многие лиги. Наконец, она спускалась в пропасть по веревочной лестнице, поднималась в горные неудобья за крепостью, где на крутых склонах огородник приюта, седой Ориант, пытался развести что-то вроде леса; во всяком случае, ежедневно таскался по камням с ведром, поливая натыканные тут и там саженцы бейнских кедров. И напоследок Пайсина с лампой облазила все подземелья и прорубленные в скалах ходы, которые были расчищены едва ли на десятую часть и куда тот же Брайдем строго-настрого запрещал забираться воспитанникам, но только по причине опасности обвалов и нахождения в древней пыли какой-нибудь заразы. Хотя тот же Гантанас иногда шептал на своих занятиях, что на самом деле Брайдем беспокоится за секреты Стеблей, главный из которых заключается в том, что никто так и не объяснил, на чем держится столько столетий магия этой крепости, если ни одна из остальных шести крепостей не сохранила даже ее тени. «Во всяком случае, на первый взгляд», – неизменно добавлял Гантанас, явно посмеиваясь над воспитанниками, для которых после этих слов самым интересным и увлекательным казались затхлость, прохлада и тьма таинственных подземелий.

Вот там-то Пайсина и разыскала то, что сама назвала средним залом. Как она потом объяснила, если опуститься еще ниже, то велика вероятность найти еще и залы, и кельи, и подземные ходы, но так как найденное ею помещение находится на полпути от трех башен к непознанным гротам, пусть оно и будет средним.

Зал, который она нашла, не был завален. Он скрывался за потайной дверью. Если бы Пайсина, вися на лестнице над пропастью, не высмотрела ряд узких – шириной не более в две ладони – бойниц, скрывающихся в складках скал, вряд ли бы ей пришло в голову не только простукивать стену, но и приглашать в длинный, давно уже очищенный коридор Гантанаса. Почему-то ей понадобился именно он – наставник по истории, хронологии, языкам, каллиграфии и прочим наукам, которые, как казалось многим воспитанникам, были впору будущим писцам или мытарям, а не тем, кем числил себя каждый из них – будущим воинам и магам. Так или иначе, но именно после визита вниз Гантанаса Пайсина объявила начало порученных ей занятий, и эти занятия состояли как раз в мытье огромного – две сотни на полсотни шагов – сводчатого зала с примыкающими к нему комнатами и комнатушками, в проверке сводов и полуколонн, в расчистке барельефов, навеске дверей и последующей побелке всего этого обширного великолепия, потому как, по словам Пайсины, ей нужен был свет и еще раз свет, а когда понадобится темнота – достаточно будет повязки на глазах или плотных занавесей на узких окнах. В прилегающих комнатах, где нашлось множество древнего и малопонятного барахла, удалось сделать не только кладовые, но и помывочные, тем более что глиняные трубы и желоба для воды там уже были, что позволило Брайдему сделать вывод, что когда-то Приют Окаянных был не простой крепостью, а тем же самым, чем он должен был стать вновь – приютом и обиталищем тех, кто готов трудиться над своими умениями и твердостью духа. Мальчишки под началом мастера Уинера привели в порядок найденную и сделанную заново деревянную утварь. Девчонки под ворчание огородника и портного Орианта пошили и набили соломой плоские тюфяки. Вечно строгий и насупленный кузнец Габ забил в древние гнезда заново выкованные держатели для масляных ламп и поправил решетки на узких окнах, после чего тот же Уинер вставил в них рамы, а радостно потирающий руки Брайдем приказал Орианту развесить над каждым окном плотные занавеси и строго-настрого запретил зажигать лампы при незанавешенных окнах, хотя та же Пайсина уверяла, что разглядеть проблески света из узких окон из-за толщины стен нельзя ни со дна пропасти, ни с ее противоположной стороны, а лишь спустившись вниз, как это сделала она сама, но Брайдем был непреклонен. Так или иначе, но над благоустройством нового помещения трудились все – и восемь наставников, включая Юайса, который появился уже в последнюю неделю работ, и стражники, и все прочие старатели кухни, двора и мастерских. Даже и Гаота поучаствовала в побелке зала, а уж когда Уинер, Габ и Ориант раскатали в середине зала войлок, она уже начинала понемногу улыбаться, поэтому по знаку Пайсины уселась в числе пятнадцати первых воспитанников Стеблей с желанием внимать и учиться.

Пайсина, рука которой все еще покоилась на перекинутой через шею повязке, скрестила ноги, сидя спиной к окнам. Ее ученики – а они уже были приучены другими наставниками не спешить, не задавать глупых вопросов, внимать и ждать – так же скрестили ноги. Потекли сначала завораживающие, а потом томительные минуты. Стояла тишина. Даже звон молота с кузни Габа не долетал до среднего зала. Только еле слышно, шорохом отзывался грохот горной речки в глубине ущелья и шелестом отдавалось под сводами дыхание воспитанников.

Гаота прикрыла глаза. Нет, она не зажмурилась, через полусомкнутые ресницы она продолжала видеть силуэт наставницы и слышать все, что происходило вокруг. Вот кто-то чихнул, кто-то в нетерпении зашевелился. Едва слышный шепот пролетел от чьих-то губ до чьих-то ушей. Кто-то в недоумении засопел. Кто-то сел поудобнее, сдерживаясь от внезапно нахлынувшей нужды. Кто-то сидел и в напряжении или без него недвижимо внимал Пайсине или повторял то, что делала она, растворялся под древними сводами, пытаясь соединиться с чем-то здесь некогда происходившим. Гаота соединила пальцы на животе. Когда-то, полгода назад, это было дурачеством, игрой. Мать научила ее этой забаве. Она любила ее учить всяким ненужным вещам. Порой Гаоте даже казалось, что не выделяя из своих дочерей никого для особой любви, ее мать приняла младшую дочь с облегчением, словно кроме любви имелось еще что-то важное, что можно было передать только тому, кто способен это удержать. И она передавала Гаоте что-то, начиная едва ли не с ее рождения. Во всяком случае, сколько себя помнила Гаота, мать постоянно что-то шептала ей на ухо. Повторяла и повторяла, напевала какие-то песни на непонятном языке или гудела, прижавшись губами к ее виску, заставляя хохотать от щекотки. Вот только меча своего не давала, который теперь, на время ее учебы, хранился в келье все того же Гантанаса. Нет, надо было попросить, чтобы Юайс забрал ее меч к себе и хранил вместе со своим мечом. Тем более что и ножны, и рукояти у них так похожи. Но, может быть, обращаться с мечом Гаоту научит эта Пайсина? Конечно, если она не будет сидеть, соединив пальцы на животе точно так же, как это делает теперь Гаота.

Как же говорила об этом мать?.. «Летучая мышь не видит в темноте. Она слышит. Издает писк или свист и прислушивается. Эхо подсказывает ей путь. Указывает на препятствия и простор. Помогает найти мошек и не столкнуться с другими мышами. Уберегает от опасностей. Если у тебя хватит мудрости, ты сможешь научиться чему-то подобному».

– Чему? – недоумевала тогда еще маленькая Гаота. – Летать? Или пищать и слышать собственное эхо? И разве я слепая? Или я собираюсь куда-то в темноту? Я не хочу в темноту!

– Никакой темноты! – весело начинала щекотать ее мать. – Полетов тоже, к сожалению, не обещаю! Пищать, правда, можно сколько угодно. Нет, Гао. Я просто предлагаю тебе еще одну игру. Мы же с тобой учились чуть-чуть магии?

– Мама!.. – шептала Гаота. – Но ведь это же секрет?

– Конечно, секрет, – улыбалась мама. – Но ведь палец, который порезала твоя сестра, больше не болит? Разве тебе не понравилась эта игра?

– Понравилась, – соглашалась Гаота. – Но у меня от нее потом болела голова!

– Ну, случается и такое, – вздыхала мать. – Но это ведь уже не совсем игра? Или ты не рада, что палец твоей сестры зажил через несколько минут после пореза?

– Рада, – пожимала маленькими плечами Гаота. – Но мне кажется, что все, чему ты меня учишь, потом оказывается уже не совсем игрой…

– Вот, – показывала мать через открытый полог возка на сельских мальчишек, которые сражались палками в пыли. – То, что они делают, это игра и ничего больше. Посмотри. Их палки даже обмотаны тряпьем, чтобы они не покалечились. Но пройдет лет десять, и эти мальчишки станут воинами. И тогда окажется, что их игра действительно была не только игрой.

– Но они не летают и не пищат! – засмеялась Гаота.

– А ты соедини пальцы вот так, – показала дочери мать. – Да. Указательный с указательным… и так – все. Найди каждому пару. А теперь слепи колечко. Нет, не пальцами, а как я тебя учила. Да. Невидимое колечко у тебя в руках. Вот. По линиям указательных и больших пальцев. Пока так, потом тебе вовсе не потребуется соединять пальцы, чтобы слепить что-нибудь. Все это можно сделать в голове.

– Ну, – недоуменно надула губы Гаота, – слепила. Только оно у меня получилось горячим, и мне даже чуть-чуть больно. Что с ним делать?

– Хорошо, – мать протянула перед собой руки, растопырила пальцы. – Умница. Я мучилась с этим не один год, а не слепила ничего хотя бы на сотую часть похожего на вот это твое кольцо. Подними его. Подтолкни вверх. А дальше только смотри. Я сделаю это один раз, а потом уже будешь делать ты.

И Гаота толкнула вверх лиловое кольцо, которое напоминало клуб дыма, выпущенный изо рта жрецом Храма Присутствия на воскурении утренней жертвы солнцу. Она уже понимала, что никто кроме нее и, быть может, матери не видит это кольцо. Она и сама переставала его видеть, отвлекаясь на что-то. Мать поймала живую петельку, подхватила ее на ладонь и вдруг резко шлепнула по запястью другой ладонью. И кольцо полетело в стороны, как круги на воде от брошенного камня.

– Но тебе не обязательно хлопать, – прошептала мать. – Смотри за кольцом. Ты должна научиться отправлять их в стороны так же легко, как легко смеешься, когда я тебя щекочу.

– Зачем мне это? – надула губы Гаота, хотя ей и в самом деле понравилась эта забава. Разбегающееся колечко словно вспыхивало, минуя людей, лошадей, птиц, еще что-то.

– Когда ты не сможешь увидеть что-то глазами, увидишь вот так, – объяснила мать. – Ни камень, ни металл, ни земля, ни вода не смогут остановить твоей ворожбы. Только кто-то, кто сильнее тебя. Ты не рассмотришь его, но будешь знать, что он есть.

– Подожди! – зашептала испуганно Гаота. – Но если я не рассмотрю его, значит, он рассмотрит меня!

– А вот о том, как сделать, чтобы он тебя не рассмотрел, мы поговорим завтра, – засмеялась мать.

Сейчас Гаота точно так же держала пальцы. Нет. Она положила ладони на колени и вылепила даже не колечко, а мутный белесый шарик, который повис между ее запястий сверкающим коконом и который, она была уверена, не видит никто хотя бы потому, что его не видела даже Гаота. Она просто представляла его таким. Сейчас с ним можно было сделать все; к примеру – поймать ладонью и поселить в любом пальце до того мгновения, когда он ей понадобится. Отправить куда угодно, может быть, даже учинить какую-нибудь забаву. Или сделать то, чему учила ее мать.

– Давай, – прошептала Гаота, хотя и этого говорить ей было не нужно, и шар начал надуваться. Нет, это ей даже нравилось. Никаких усилий не требовалось для этой забавы, она даже могла и в самом деле запускать шары друг за другом как волны, позволяя разбегаться им не только в стороны, но и вверх и вниз. Но теперь, среди четырнадцати почти сверстников и неподвижной Пайсины, она ограничилась одним шаром, который, вздуваясь невидимым пузырем, собирался поглотить сначала войлочный круг, потом весь зал, а потом и всю крепость, включая и все четыре предела и изрядную часть скал вокруг. Насколько долго Гаота могла его отслеживать? Она не думала об этом; когда забавлялась этим в Аршли, то легко осязала весь город. Чувствовала вспыхивающие искрами амулеты и обереги. Вздрагивала от черных пятен мерзавцев. Радовалась светлым ноткам детей и добрых людей. Ловила настороженность колдунов и еще кого-то, кто изо всех сил пытался остаться незамеченным. Даже удивлялась, как ее прикосновение, куда как более легкое, чем порыв теплого ветра, могло быть замечено. Удивлялась и в следующий раз делала это еще более легко и неприметно. Вот и теперь никто из ее соучеников не почувствовал границу шара, зато сама Гаота ощутила каждого, и если не угадала, в чем его талант, то уж во всяком случае могла отыскать ключ к его тайне. Так же, как и к тайне Пайсины, которая шевельнулась, приоткрыла глаза и стала окидывать взглядом одного за другим своих учеников, словно пытаясь угадать, кто из них посмел навести ворожбу на своего наставника. Гаота плотнее закрыла глаза, стала еще легче, еще тоньше, и только когда граница ее шара миновала Пайсину, выдохнула. Ей не удалось разобрать, что за вихрь бушевал внутри наставницы, поскольку та умела закрываться, и закрылась мгновенно, едва почувствовала внимание к себе, но она определила причину боли, которая не давала успокоиться ране на предплечье Пайсины. Рука была словно оплетена паутиной, которая скрывалась в плоти. Паутина была как будто живой. Она дышала, и боль, которая возникала от этого дыхания, не отпускала Пайсину ни на секунду. Весь этот месяц, который Пайсина вихрем металась по Стеблям, она испытывала страшную, ноющую боль. И пять или шесть попыток снять эту боль только усиливали ее, поскольку висели багровыми сгустками на этой паутине, утяжеляя ее.

«Магия, – подумала Гаота. – Там, откуда она пришла, ее пытались остановить. Отсюда и раны от оружия, которые почти все залечены, и эта царапина на предплечье, которая была нанесена чем-то с применением магии. И эта боль сводит ее с ума. Хотя сейчас она молчит не потому, что ей больно, а потому что наблюдает за учениками. Так надо, только смотреть. Держать паузу. Соблюдать тишину. Так надо. Но если не избавить ее от боли, она сломается. В ней еще много прочности, но она все равно сломается. Потому что сердце паутины не в руке, а в сердце наставницы. Там серый, едва приметный комок, который заряжается от биения, который питается током крови, который изгибается и трясется, потому что кто-то далекий пытается через этот комок разглядеть что-то за пеленой, скрывающей Стебли от постороннего взора».

Шар уже давно разлетелся в стороны, и Гаота могла бы пересчитать всех обитателей Приюта и угадать еще не раскрытые гроты и ходы, но сейчас все это было пустяком. Она слепила еще один шар, более плотный и более темный. Раскрутила его до мутного смерча. Отправила в сторону, в дальний угол. Подвела к окнам, поймала порыв прохладного ветерка и вместе с ним опустила его в сердце Пайсины. Наставница вздрогнула и согнулась, как будто сердце было вырвано из ее груди, но оно билось ровно. Да и сам невидимой шарик, который Гаота как будто перебирала пальцами, стараясь не обжечься о него, уже висел у Пайсины над плечом и, сминая исторгнутую, скулящую и скребущую когтями ворожбу, вращался, вытягивая из отравленной руки паутину.

Пятнадцать учеников просидели на войлоке почти час, когда наконец Пайсина поднялась и сказала то, что Гаота и ожидала от нее услышать:

– Первое наставление закончено. Точнее, второе. Первое было тогда, когда вы помогали привести в порядок этот зал. Этот наш общий дом. Сегодня было второе. Я смотрела, как вы умеете ждать. Думать. Терпеть. Слушать. Смотреть. Скучать.

Она улыбнулась и обратила взор на каждого, словно пересчитывала подопечных или знакомилась с собственными учениками.

– На сегодня все, но завтра мы встретимся ранним утром. Я тут посмотрела: в Стеблях не так много места, но коридор стражи, который соединяет три башни, – длинный и широкий. Мы вполне можем пробежать по нему, потом спуститься на второй ярус, выбежать на площадь, сделать небольшой круг по молодому лесу Орианта, о чем я с ним уже договорилась, и вернуться через коридор стражи сюда. Все вместе составит почти две лиги. Не так уж и мало для маленькой крепости в скалах. Здесь мы будем устраивать по утрам разминку, потом омывать себя и отправляться на завтрак. Вторая наша встреча будет через час после обеда. И длиться будет каждый день по два часа. Вечером же…

Пятнадцать учеников начали переглядываться если не в отчаянии, то с тоской.

– Вечером же, – продолжила Пайсина, – я буду ждать тех, кто захочет действительно стать воином или кем-нибудь еще, а не жертвой разбойника, черного колдуна, оборотня или еще какой-то мерзости.

– То есть всех, – грустно заключил воспитанник Флич.

– Увидим, – кивнула Пайсина. – На сегодня – всё.

Она остановила Гаоту у выхода из зала, взяла ее за плечо, прищурилась.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Зачем? – пожала плечами Гаота, не зная, что ей делать: сдерживать тошноту, рвущуюся наружу, или продолжать удерживать в руках за спиной непомерно тяжелый и раскаленный шар.

– Что ж, – Пайсина явно была озадачена. – Твое немногословие похвально. Но я все же надеюсь как-нибудь поговорить с тобой. Обычными словами, а не утонченной ворожбой. Людям иногда нужны просто слова. Ты понимаешь?

– Да, – стиснула зубы Гаота.

– Тогда пока всё, – шагнула к выходу из зала Пайсина, но остановилась и, обернувшись, добавила: – Юайс сказал, что у тебя есть меч. Настоящий меч. Особенный меч. Меч твоей матери. Иди к Гантанасу и скажи, что я велела отдать его тебе. Меч должен быть с хозяином всегда. Он должен привыкать к тебе. Ты должна привыкать к нему. И уж точно всегда быть готова к чему угодно.

– Я поняла… – прошептала Гаота.

– Вот и славно, – кивнула Пайсина и прошептала чуть слышно: – Спасибо!..

– Спасибо, – прошептала Гаота, когда Пайсина исчезла, и отпустила шар, метнула его в стену, тут же сунув обожженные пальцы в рот. Шар попал в кованый держатель для светильника, раскалил его и излил каплями металла на пол. Тошноту тоже не удалось сдержать.