Кто она?

Три года прошло с того дня…

Три башни высились меж вертикальных столпов, сложенных Вседержателем руками природы из странных шестигранных стержней. Казалось, что каменные побеги плотными пучками выбрались из тверди и поползли вверх, сплетаясь над пропастью в неприступную каменную кладку, чтобы уже под самыми облаками завершиться иглами шпилей и зубцами бастионов. И не было на этих шпилях ни святого колеса Священного Двора, ни темно-красного диска Храма Присутствия.

– Прибыли, – выбрался из седла и помог спешиться Гаоте Брайдем. – Вот, видишь домишко? Тут останавливаются родственники, когда прибывают навестить воспитанников обители. В пределы крепости могут войти только те, кто служит приюту. Или те, кому служит сам приют. Хотя родственников у воспитанников не густо. Почти все сироты…

– Что это? – спросила Гаота.

Извилистый каменный путь, поднимающийся вверх, красные скалы, снежные вершины, которые вздымались за шпилями крепости, – все вместе казалось мутной, потрескавшейся фреской, выведенной храмовым художником на белой стене. Старой фреской. Едва живой. Готовой обрушиться.

– Рэмхайн, – ответил ее провожатый. – Так называются эти горы. Они красные, но не обращай внимания, красными становятся мхи осенью. Летом они были зелеными. А эта небольшая крепость называется Стебли. Или, как говорят все чаще, – Приют Окаянных. Она очень древняя. Конечно, не столь древняя, как Эдхарский мост, но уж в любом случае старушка. Такая же древняя, как и Крона, где черные егеря передали тебя мне. Но мы потратили двенадцать лет, чтобы привести это место в порядок. Признаюсь, это было нелегко. Теперь ты будешь здесь жить.

– Почему здесь? – спросила Гаота.

– Это место для тех, кто хочет обрести надежду, – пожал плечами Брайдем.

– Зачем она мне? – вздохнула Гаота.

– Все так говорят, – буркнул Брайдем. – Пошли. Теперь это твой дом. Или у тебя есть выбор?

– Не знаю. – Она закрыла глаза, но словно продолжала видеть и с закрытыми глазами. – Почему мы спешились? Для всадника это слишком крутой подъем?

– Не настолько, – ответил Брайдем. – Ты идешь?

Он дождался, пока она откроет глаза, кивнул и двинулся вверх по дороге, припадая на одну ногу и ведя коня под уздцы.

– Хотя, если конь испугается и сбросит седока в пропасть, несчастный обречен. Слишком высоко. На самом деле, это всего лишь дань уважения к древним камням. Да и что тут идти? Около половины лиги или чуть больше. И два моста. К тому же…

Он обернулся и посмотрел на девчонку с тревогой, словно опасался ее. Так, как не смотрел на нее ни разу за весь долгий путь.

– Все время думаю, что тебе лет двадцать или больше. Чувствую так. Оборачиваюсь – вижу ребенка. Не могу это объяснить. Самому странно. Не отставай. Ты должна идти впереди.

– Почему? – спросила Гаота, которой было все равно, что делать – идти ли, лежать, сидеть или лететь вниз головой в бездонную пропасть. Она чувствовала себя мертвой. Взрослая, ребенок… какая разница? Что бы ни происходило, происходило не с ней.

– Первый предел, – сказал Брайдем. – Это испытание.

Гаота в недоумении посмотрела на спутника, потом покосилась на полуразрушенный каменный столб у края дороги, на гранях которого древним резчиком-умельцем как будто были обозначены сплетающиеся ветви, и перешагнула через выложенную темным камнем линию. Боль прокатилась по коже, начиная от пальцев ног и заканчивая макушкой. Запахло паленым. Жаром обдало лицо. Лопающейся коркой покрылась изнутри глотка. Глаза помутнели, и все вокруг подернулось линиями, словно огненный дождь сек дорогу и пропасть за ее пределами стрелами невыносимого зноя.

– Разворачиваемся, – донесся голос из-за спины.

Она сделала шаг и еще шаг.

– Разворачиваемся, я говорю, – повторил Брайдем.

– Нет. – Она прикусила саднящую губу.

– Ты идешь? – удивился ее спутник.

– Иду, – хрипло ответила Гаота, стирая с лица шарики опалившихся ресниц и бровей.

– Тогда иди, – пробормотал Брайдем. – Но не так быстро, я плесну водой тебе на спину. Котто твой задымился на лопатках. Не волнуйся, ожоги пройдут, есть для этого средства у нашей лекарки, и следа не останется. Но странно это…

– Что странного? – с невольной гримасой оглянулась на спутника девчонка. Жар ослабевал с каждым шагом, и она уже могла не только дышать, но и видеть, хотя, кажется, головой было лучше не ворочать.

– Я был далек от мысли, что ты сможешь пройти все четыре предела сразу, некоторым приходится по месяцу, а то и по полгода жить в доме у начала тропы, очищать себя и готовиться к испытанию, а кое-кто разворачивался и вовсе отказывался от Стеблей, но если предел не принимает, его не проходят…

Лицо по-прежнему саднило. Гаота посмотрела в пропасть, которая и в самом деле казалась бездонной, покачала головой:

– Мы не прошли первый предел? Ты же сказал – испытание. Разве я должна была остановиться?

– Нет, – успокоил ее Брайдем. – Пока ты не осознаешь сама, что кому-то что-то должна, может быть, даже самой себе, ты никому и ничего не должна. Тебе нужно дойти до входа в приют. И если ты дойдешь до него охваченной пламенем, но дойдешь – ты станешь его дочерью. Просто еще никогда…

– И многие ли дошли с первого раза? – перебила спутника Гаота.

– Никто, – признался Брайдем. – Из тех, кого я знаю, – никто. Но если тебя останавливает второй предел, третий, четвертый, то при следующей попытке обычно до него добираешься без препятствий, и он сам становится добрее.

– А почему ты не испытываешь боли? – покосилась на спутника Гаота.

– Я уже принят приютом, – пожал плечами Брайдем. – Для меня более не существует пределов. Конечно, если что-то во мне не переменится. Но они вечно будут стоять здесь для врагов. Пока стоит приют.

– Несладко быть врагом, – поморщилась Гаота.

– Я лечил ожоги месяц, – кивнул Брайдем. – В том доме и лечил. Хотя тогда еще дома не было. В шатре.

– Приют принял тебя за врага, – поняла Гаота.

– Нет, – не согласился Брайдем. – Будь я врагом – не добрался бы до приюта. Он просто призвал меня очиститься.

– Прокалил… – прошептала Гаота.

– Или так, – хмыкнул Брайдем. – Будь осторожна. Впереди второй предел. Обычно каждому воспитаннику выпадает одно испытание. Стебли не жестоки к тем, кого они собираются сделать своими детьми. Очень редко – выпадает два предела. Хотя Гантанас и говорит, что четыре закалки лучше одной, но… Первый предел называется пределом огня, второй…

– Я догадаюсь, – остановила Брайдема Гаота.

Ширина дороги была шагов десять, не более. Справа и слева зияла пропасть, дна которой не достигал взгляд, но Гаота и не жаждала увидеть дно. Отчего-то ей хотелось, чтобы его не было вовсе. Дорога вела вверх, и идти было нелегко. К тому же из пропасти поднимался холодный ветер и со свистом теребил волосы, обжигал и так обожженные щеки Гаоты. На крутом повороте столба не было, но тем же камнем была выложена в полотне дороги рыба. Сверкала мрамором чешуя, отливали искрами кварца плавники, блестел гранитом глаз.

– Еще шаг… – начал говорить Брайдем, но Гаота уже почувствовала. Холод стиснул ее железными пальцами. Плеснул ледяной водой в лицо, сомкнул инеем ресницы, скрючил в клешни пальцы, прихватил стынью суставы. Слизнул морозным языком все звуки, кроме воя ветра, который теперь вдруг и в самом деле обратился пламенем, потому что любое его прикосновение как будто срывало с лица кожу. «Этого не может быть, – донеслась издалека, как чужая, собственная мысль. – Мама говорила, что редко кому удается предметное колдовство. Из сотни колдунов девяносто девять способны обмануть кого угодно, но один и в самом деле может вызвать удар молнии у своих ног. Но если взять сотню таких умельцев, вряд ли хоть у одного из них хватит мастерства, чтобы обратить дорожную гальку в звонкую монету».

«Зачем мне монета? – подумала Гаота, мысли которой тоже были медленными и как будто заледенелыми. – Мне хватит способности вызвать удар молнии. Только не у своих ног. Только не у своих ног».

– …Гаота… – донеслось откуда-то издалека. – Гаота.

– Да? – Она с трудом повернула голову, почувствовала, что до собственного лица лучше не дотрагиваться, посмотрела на Брайдема. Тот глядел на нее с ужасом. От знака рыбы она успела пройти двадцать шагов.

– Что ты хотел сказать?

Язык слушался с трудом, губы почти стучали друг о друга и, кажется, потрескались.

– У тебя ботинки лопнули от мороза, – наконец вымолвил Брайдем.

Она опустила взгляд и кивнула. Да, ее короткие сапожки, которые она донашивала за средней сестрой, потрескались. Ну так чему удивляться, если потрескалась вся ее жизнь? Пришла в негодность. Одно только было непонятным: выходит, это все не морок? Все происходит на самом деле? Или сапожки наверху окажутся опять целыми? А дойдет ли она до верха? Ноги едва движутся.

– Как тут зимой?.. – прохрипела она. – Скользко?

– Да, – кивнул Брайдем. – Случаются ледяные дожди. Тогда мы посыпаем дорогу песком. И лошадок подковываем… особым образом. Тебе и в самом деле только десять лет?

– Почти десять с половиной, – ответила она. – Впереди мост?

– Тут два моста, – ответил Брайдем. – Пропасть раздваивается.

Впереди над пропастью вздымался, сверкая узорной ковкой, стальной мостик длиной шагов в тридцать. За ним дорога огибала огромный, в рост человека, камень и взбиралась по склону к следующему мосту, который отсюда, снизу, казался подобным сплетенной из железных прутьев клетке.

– Где третий предел? – спросила Гаота.

– У камня, – ответил Брайдем. – Но я надеюсь, что тебе уже ничего не грозит. Два раза достаточно. Хватит уже. Не было такого. Да ты и так хватанула как никто. Тебе же только десять.

– С половиной, – снова поправила Гаота и спросила: – Кто придумал это?

– Учителя, – пожал плечами Брайдем. – Так называли мудрецов, которые создали семь орденов, построили семь крепостей. Стебли – одна из них. Самая маленькая и самая неприступная.

– Другая – Крона, – пробормотала Гаота, которой нужно было говорить хоть что-то, потому что боль сковывала ее движения и как будто сковывала мысли. Она даже не посмотрела вниз, переходя пропасть, хотя бездна сквозила из щелей между вплетенными в стальную ткань деревянными плашками.

– Да, – обрадовался Брайдем. – Но Крона заброшена. В ней собираются черные егеря, им не до восстановления древних бастионов. Стебли тоже были разрушены, но не так сильно. Вот эти пределы удержали врага. Так что над Стеблями трудились только время и пламя. Хотя изнутри все было выжжено… Башни частично обрушились, но теперь они в порядке. Двенадцать лет труда. Нет, одиннадцать с половиной. Полгода ушло, чтобы преодолеть пределы, восстановить мосты. Еще есть Корни, они тоже могли сохраниться, но они южнее, на полпути между Нечи и Араном; что там творится, никто не знает. С Корней началось разрушение орденов, да и расположен тот орден в глубине Черной Гряды, почти на другом ее склоне. Но кроме этих трех крепостей в Ардане расположены еще две…

Камень был как камень. Неведомо как он оказался вознесен на косую верхушку огромного утеса, пропасть зияла со всех сторон, и не было рядом скалы, с которой он мог упасть, но он лежал недвижимо уже тысячи лет, потому как врос в землю на половину своей высоты, и край этого камня, выдвигаясь на тропу, отмечал третий предел, на котором с Гаотой ничего не должно было случиться. Впрочем, ей было все равно. Время ее жизни слиплось и полностью уместилось в ее обожженных и обмороженных кулаках. И ее мать, отец, сестры – погибли не почти пять месяцев назад, а вчера. И вкус их крови выступил из ее десен, потому что тяжесть вдруг навалилась такая, что потемнело в глазах. Одежда, собственные руки грозили вырваться из плеч и упасть на камень. Захрустела, заныла спина, и пятки, ступни пронзила дикая боль, как будто давила на них не десятилетняя девчонка, а сам этот огромный камень. И почти теряя сознание, она опустилась сначала на колени. Не упала, потому что могла лишиться коленей вовсе, а опустилась. Оперлась руками о камень тропы. Почти легла. Захрипела, потому что стало трудно дышать. Что-то внутри ее груди слиплось, приникая к ребрам, и отказывалось принимать в себя воздух. И сердце билось со стоном, который почти заглушал далекий, еле слышный голос Брайдема:

– Ну и хватит. Все. Разворачиваемся. Поживешь недельку у начала тропы, придешь в себя. Ничего удивительного. Так и должно было случиться…

Она поползла. Оставалось всего ничего. Минута или две такого напряжения – и оказаться там, где ее уже заждались мать, отец, сестры. Совсем немного. Нет сил сдвинуть все тело – двигай руку. Не можешь оторвать ее от камня – соскребай кожу с основания ладони. Обдирай локоть. И вторую руку. И колени. И снова руку. И еще раз. И еще. И вот стало чуть-чуть легче. И еще чуть-чуть легче. И уже можно встать на четвереньки. Проглотить наполнившую рот кровь. Напиться ею. А потом, дальше, медленно подняться и на ноги. Святой Вседержатель, что стало с ее голосом? Сип один. Один только сип…

– Ты не договорил… Кроме этих трех крепостей… в Ардане… расположены еще две…

Брайдем ответил не сразу. Копыта лошади успели отцокать не менее двух десятков раз, когда спутник еле живой девчонки неохотно продолжил:

– Еще две. Тоже в развалинах. Цветы и Листья. Цветы получше сохранились. Они тут недалеко. Ну как… ближе прочих… Оттуда Нэйф, там полно паломников. Но и Цветы, и Листья стоят на берегу моря.

– Я люблю море… – выдохнула Гаота. Отчего же смерть все не приходит к ней? Или уже пришла?

– А всего орденов было семь, – продолжил Брайдем. – Есть еще Плоды и Ветви. Они за морем. Плоды – на Оайлине, а Ветви – на Одисе.

– Я люблю море…

Или это она уже говорила?

– Странные названия…

– Да, – донеслось до нее издали. – Как части дерева. Эти крепости были подобны застежкам на доспехе Арданы.

– Стебли… – прошептала она.

– Стебли, – повторил Брайдем. – Впереди четвертый предел. Он на втором мосту.

– О чем он? – спросила Гаота.

– О воздухе, – ответил Брайдем. – Первый был об огне. Второй – о воде. Третий – о земле. Последний – о воздухе. Но я не уверен… с ним никогда не было проблем. Его проходят все.

– Я – не все… – прошептала Гаота и зачем-то нащупала, стиснула рукоять меча.

– Я уж вижу, – ответил Брайдем, и тут все кончилось.

Она еще успела разглядеть стальные ограждения моста, выполненные в виде ажурных, сплетенных из железных полос крыльев, ступила на такое же плетение полотна и погрузилась во тьму. Ветер ударил в лицо, но не содрал оставшиеся на нем лохмотья кожи, а успокоил боль. Поддержал Гаоту, не дал упасть. Поднял, расправил сломанные крылья, исцелил их, наполнил силой, вознес в тишину и ясность, пусть даже она состояла из непроглядной черноты. Оказалось, что умирать не больно. Оказалось, что смерть состоит из свежести. Одно было плохо: не удавалось вдохнуть эту свежесть, но разве нужно дышать мертвому? Мертвому ничего не нужно. Только покой. Один только покой. Ничего, кроме покоя. Темнота и покой. И все. И тишина. И чтобы ни звука вокруг. Ни единого. Даже такого знакомого, но еле слышного, который повторяет ее имя. Гаота. Гаота. Гаота…

– Мама? Где ты, мама?

Потом она узнала, что пришла в себя только через пару недель. Но тогда – словно проснулась. Проснулась, но не ожила. Открыла глаза, удивилась боли, которая терзала ее тело, разглядела в полумраке тесной комнаты лицо пожилой женщины.

– Вот и славно, – улыбнулась та. – Меня зовут Хила. Вообще-то я стряпуха, готовлю еду для оравы сорванцов с их же помощью, но кроме этого еще и лекарствую понемногу. Задала ты мне работенку. Но не волнуйся, болячки сойдут, и даже шрамов не останется. Косточки целы, потроха на месте; что из суставов выпало – вправили на место. Что грозило вылезти наружу – запихнули обратно. Но лечиться тебе еще придется долго. Месяц, не меньше.

Гаота встала через день. Опустила босые ноги на холодный пол, протянула дрожащую руку, взяла плошку со свечой, поднесла к себе. С минуту рассматривала собственное обнаженное, покрытое синюшними разводами тело, с которого слезали следы то ли ожога, то ли обморожения. Затем встала и, пошатываясь, подошла к окну. В лоскутах витража, расплываясь от капель воды, стояло серое небо. Где-то внизу в месиве дождя виднелась лента дороги. Два моста. Камень между ними. Она дошла?

– Ну что ж ты, девочка моя? – послышался за спиной голос Хилы. – Босой, по камню, да еще голенькая? Тебе еще лежать и лежать!

Теплые руки коснулись плечей Гаоты, подхватили ее, и вскоре она уже сидела на мягкой скамье, одетая в чистое платье, и тянула из кубка какой-то сладкий отвар с небольшой добавкой вина. Или ей это казалось.

– Самую малость, – с улыбкой шепнула Хила. – Но не рассказывай никому. Это из моих запасов. Потерпи, теперь будет легче. Сейчас к тебе придет Гантанас. Он поговорит с тобой. Ну а уж потом я допущу к тебе этого несносного Брайдема. Голову ему открутить! Взял бы тебя на руки и донес до приюта, так нет – «она должна была сама дойти, сама дойти». Ну, дошла. Кому от этого лучше?

Гантанас оказался высоким, чуть сутулым и, кажется, бородатым. Гаота не вглядывалась. Отметила лишь, что он – силуэт мужчины с влажным блеском там, где должны быть глаза. Гантанас поставил на пол корзину, накрытую тканью, взял табурет и сел напротив Гаоты. Оперся локтями о собственные колени, поймал ее ладони теплыми руками и замер.

Гаота не знала, сколько она так просидела. Единственное, в чем она была уверена, – что бородач не позволил себе ни единого движения и никакого колдовства, хотя явно был способен к этому. Он сидел и держал ладони Гаоты так, как держат бутон нежного цветка, не сжимая его и не поглаживая. Так, словно боялся сломать то, что едва живо. Стряхнуть пыльцу с крыльев бабочки. Впрочем, все, что бы он ни делал, он делал с кем-то другим, а не с Гаотой. Ее не было. Она смотрела со стороны на узкую келью со сводчатым потолком, едва освещенную бледным светом из такого же узкого окна, на бледную тень самой себя, прижимающуюся спиной к растянутому на стене войлоку, на странного, как будто состоящего из длинных рук и ног, сложенного в три погибели человека напротив и ничего не чувствовала. Она ничего не почувствовала даже тогда, когда Гантанас осторожно освободил ее ладони, подвинул корзину и достал оттуда котенка. Крохотное рыжее создание зашипело, но, оказавшись на коленях Гаоты, успокоилось. Оно было теплым, но и только.

А потом пришел Брайдем. Прихрамывая, он добрался до табурета, который оставил Гантанас, сел, но молчал недолго. Посопел, потер подбородок, откашлялся, буркнул как будто недовольно, что все будет хорошо, и постарался улыбнуться.

«Не будет хорошо, – подумала Гаота. – Ладно бы, если будет хоть как-то».

– Ты дошла, – наконец вымолвил Брайдем важное. – И не просто перешла через мост, а добралась до ворот, хотя мне и показалось, что ноги несли тебя, не особенно прислушиваясь к твоей голове. А уж там ты упала. Но я тебя подхватил, как же. Хотя уж думал, что хоронить придется. На последнем пределе словно жизнь тебя покинула. Едва ли не вся стража выбежала смотреть, как ты шагаешь по воздуху.

– По воздуху? – словно произнес кто-то вместо Гаоты.

– Ну, уж не знаю, но руку просунуть было можно, – пожал плечами Брайдем. – Домхан и просунул. Положил ладонь на камень, на который ты ступала. Он мастер стражи Стеблей. Сказал, что магии не было. Не было магии, которую можно распознать или отринуть.

– Что это значит? – спросила Гаота.

– Только то, что это магия Стеблей и теперь ты дочь обители, – пожал плечами Брайдем. – Четыре предела покорились тебе. Так что ты теперь у нас знаменитость.

– Знаменитость? – не поняла Гаота.

– Деора сначала решила, что ты имни, но потом сказала, что будь ты из тайного народа – или перекинулась бы на первом же пределе, потому как звериное всякому имни послабление дает, или сплела бы какую-нибудь магию с магией Стеблей, чтобы облегчение получить. А тебя волокло, словно щепку по ручью. Так что она не знает, кто ты.

– Словно щепку, – повторила Гаота. – Деора?

– Наставница, – пробормотал Брайдем. – Узнаешь. У нас не так много народа. Семь наставников, восемь слуг, хотя я бы их назвал хозяевами: вот возьми, разве Хила – слуга? Хозяйка! Что на кухне, что в лекарской. Попечителями мы их зовем. Восемь стражников. Четырнадцать воспитанников. С тобой – пятнадцать.

– Где я? – спросила Гаота.

– Ты в обители, – развел руками Брайдем. – В приюте. В крепости. В Стеблях. Как тебе нравится, так и говори…

– Приют Окаянных, – вспомнила она. – Это… значит проклятых?

– Ну что ты, – махнул рукой Брайдем и отчего-то полез за отворот манжета котто за платком. – Если и проклятых, то уж не больше, чем вся земля вокруг нас. Нет. Я бы сказал – отверженных.

– Кем? – не поняла Гаота.

– Судьбой… – прошептал Брайдем.

«Точно, – подумала она. – Судьбой». И то, что она оказалась в этой каменной келье – есть продолжение того, что случилось тогда в начале глиняных увалов.

– Что я должна буду делать? – спросила она.

– Сначала – выздороветь, – хмыкнул Брайдем. – Потом познакомиться с крепостью, с ее жителями. И учиться.

– Чтобы?.. – Она произнесла только одно слово, но Брайдем понял. Задумался, словно сейчас, в эту самую минуту, должен был сказать что-то самое важное. Даже закряхтел, прокашливаясь, поворочал головой, поднялся на ноги, поковылял, прихрамывая, по келье, постоял у окна. Наконец вернулся к табурету.

– Каждый задает этот вопрос, – вымолвил он. – И для каждого я пытаюсь подобрать особенные слова. Но сказать хочу всегда об одном и том же. И понимаю, что не скажу всего, потому что полный ответ таится там, в будущем, когда каждый из вас станет взрослым и получит этот ответ как глоток воздуха. Легко и не задумываясь. Но что-то сказать я должен… Хотя тебе будет понять легче, чем другим. Не задумывалась, для чего ты была нужна похитителям?

– Я пока не могу задумываться… – прошептала Гаота.

– А я тебе подскажу, – сказал Брайдем. – Я уже кое-что знаю о тебе; ты, правда, перестала говорить во сне, но кое-что мне уже известно. Тот колдун, что навел на тебя имни, когда-то был вроде тебя. Маленьким мальчиком, который мог чуть больше, чем его сверстники. Вседержатель отметил его даром. Не знаю каким. Но, думаю, великим, если он смог навести на тебя преследователей за сотни лиг. И вот этот мальчик попал в беду. А беда, как ты уже должна догадываться, обычно состоит из плохих людей или имни, не важно. Тех, кто готов убивать и мучить. И они сделали его плохим, потому что им нужны воины. Воины сражаются и погибают или получают тяжкие раны. Ты исцелила его, спасла от смерти. Совершила чудо. Уже этого достаточно, чтобы возжелать тебя в ряды их воинства. Но, может быть, он разглядел в тебе еще что-то? А теперь представь, что подобных тебе немало. И уже много лет вас разыскивают и похищают люди, подобные тому колдуну. Так вот, чтобы этого не произошло – вас собирают здесь. И учат, чтобы, став взрослыми, вы могли противостоять тем, кого удалось похитить. Хотя, – Брайдем тихо засмеялся, – некоторые уверены, что порой дети рождаются уже с зернами зла в себе.

– Ты уверен, что вы лучше тех?.. – прошептала Гаота.

– Ты сможешь убедиться, – пожал плечами Брайдем. – Смотри. Слушай. Примечай. Но одно могу сказать тебе точно. Здесь у нас только сироты или почти только сироты не потому, что мы убиваем их семьи. Мы спасаем уже сирот. И если находим ребенка, который отмечен даром, но его семья жива, помогаем этой семье. Подсказываем, как сохранить способности ребенка в тайне.

– Кто вы? – спросила Гаота.

– Узнаешь, – обронил Брайдем.

– Я хотела узнать… – Гаота тяжело вздохнула. – Хотела узнать, почему те… имни, которые убили моих родных, меня назвали маола и что за незнакомца я видела в возке, когда мы пытались уйти от них. Он был будто видение, тень, призрак. Но он видел меня и улыбался. Не тот колдун, которого я исцелила. Кто-то другой.

– Ты можешь описать его? – сдвинул брови Брайдем, который побледнел еще на слове «маола».

– Он менялся… – прошептала Гаота. – Сначала показался мне просто старым, уставшим человеком, но потом стал похож на высохшего мертвеца. Кожа пожелтела и обтянула череп, но глаза оставались живыми. Холодными, но живыми. И он улыбался и облизывал губы все время, пока смотрел на меня. Серым языком.

Брайдем окаменел. С минуту он сидел недвижимо, потом поднял трясущуюся руку, смахнул со лба проступивший пот и глухо вымолвил:

– Думаю, что нам потребуется защитник. Настоящий защитник. Ты не рассказывай об этом видении никому, но если вдруг оно появится еще раз, беги со всех ног или ко мне, или к Гантанасу, или… Впрочем, посмотрим.

– Кто это был? – спросила Гаота.

– Я не могу тебе сказать, – улыбнулся Брайдем. – Пока не могу. Но, чтобы ты поняла, этот… человек сделал меня хромым. И мог убить так же легко, как прихлопнуть опившегося крови комара.

– Получается, что они, – Гаота выговаривала слово за словом, словно роняла их на каменный пол, – сильнее вас?

– Получается, что так, – кивнул Брайдем. – Но это ничего не меняет.

Больше с ней никто не разговаривал. Нет, с ней пытались заговорить, но разговора не получалось. Она отвечала односложно или не отвечала вовсе, даже тогда, когда уже начала присутствовать на поучениях наставников. А первый месяц, шаркая валенцами, она просто бродила коридорами и лестницами Стеблей, иногда нося на руках напрасно мурлыкающего котенка. Спускалась в подвалы, поднималась в башни, бродила со свечой в длинных коридорах и пустынных залах, укрытых в толще скал, воздух в которые проникал через скрытые отверстия, оставляя солнечный свет снаружи. Но там было холодно. Так же холодно, как и на открытой площадке, укрытой за оголовком средней башни. Там Гаота оставалась надолго, вдыхала, кутаясь в войлочный плед, морозный воздух, ловила падающие на лицо снежинки. Уходила к расположенной тут же конюшне и гладила морды лошадей, помогала их хозяйке Капалле – невысокой и щуплой черноволосой женщине – рассыпать овес по кормушкам и расчесывать лошадям гривы. Заглядывала на кузню, где звенел молотом коротко остриженный мастер Габ. Кивала то и дело попадающимся ей в коридорах похожим друг на друга лысинами – и не похожим больше ничем – толстяку ключнику Тайсу и долговязому мастеру Уинеру. Заходила в книгохранилище к седому Скрибу, на кухню к Хиле, в царство тканей, иголок и почему-то всевозможных семян и саженцев Орианта. Не замечала своих ровесников, которые казались ей беззвучными тенями даже тогда, когда однажды Хила собрала ее вещи и отвела в другую келью, где стояли три лежака и жили две девочки. Она не запомнила их имен и лишь прошипела что-то, когда услышала их голоса. Ее оставили в покое, разве только ласкали ее котенка, а больше ей ничего и не было нужно. Она даже не могла запомнить имена наставников и как будто не слышала того, о чем они говорили, хотя шла вместе с соседками и в столовую, и на поучения, и сидела в углу, думая о чем-то своем или не думая ни о чем. Единственной радостью или скорее признаком жизни для нее было спуститься в караулку и застать там кого-то из стражников. Лучше всего мастера стражи Домхана или Крайсу. И тот и другая обычно вытягивали из корзины деревянную палку, давали ее в руки Гаоте и учили ее ставить ноги, держать плечи, двигать руками. Не говоря ни слова. А она послушно копировала их движения и все представляла ту схватку в начале глиняных увалов, в которой ее близкие отдали свои жизни. Ожила она в самом начале зимы, когда повалил уже настоящий снег, и, выйдя во двор Стеблей, Гаота увидела, что там царит веселье, снег скатывается в снежные комья, из которых ее сверстники строят снежные бастионы. Но оживила ее не радость. Хромой Брайдем высунулся из галереи средней башни и крикнул, чтобы все озорники и озорницы срочно бежали в верхний зал, потому как им предстоит познакомиться с новым наставником. И она пошла вслед за другими, поднялась в верхний зал, села, как всегда, в углу и приготовилась, как обычно, смотреть в одну точку.

– Он будет заниматься с вами следоведением, правилами охоты, противостоянием и некоторыми другими науками, – объявил Брайдем, с ухмылкой поглядывая на Гаоту. – Сейчас, он уже поднимается: надо же было его накормить после долгой дороги… Кстати, я впервые вижу человека, который прошел в нашу обитель, не споткнувшись ни на одном из пределов.

– Просто я уже был здесь, – услышала Гаота знакомый голос. – Раньше, чем вы затеяли это доброе дело и начали восстанавливать Стебли. И тогда мне тоже пришлось несладко. На каждом пределе.

В зал вошел Юайс, и Гаота вдруг рванулась с места, обняла охотника и зарыдала.