Он шел уже третий день. Собственно, со вчерашнего полудня – полз. Последнюю ночь он провел, зарывшись в песок, ежеминутно выныривая из бредового полусна, распугивая криками ящериц и скорпионов. Пустой мех козьей шкуры служил ему подушкой, но он оставил его, отправляясь в дальнейший путь. В пустыне достаточно существ, которые воспользуются таким неожиданным богатством. Он тоже вскоре принесет им надлежащую жертву, трибу за нарушенный покой.

Он добрался до гребня бархана, замер, а затем медленно сполз вниз вместе с малой лавиной песка. Песок набился в глаза, уши, рот, в волосы, под одежду. Его шершавое прикосновение было как ласка навязчивой любовницы; останься со мной, говорил он, не иди дальше, полежи здесь минутку, в тени меж барханами так приятно… Он почти жаждал послушаться этого шепота. Но нет, не сейчас, пока еще нет. Медленно, с трудом он сел на корточки, отталкиваясь ладонями. Поднял голову. Следующий бархан вставал над ним, словно волна бурного от гнева богов моря.

«Пустыня именно такова», – подумалось ему. Божий океан, эоны длящийся шторм, чья ярость радует лишь богов. Он – привычное развлечение Бессмертных, вроде вырастающих из-под земли горных цепей, суши, затопляемой океанами, неспешно ползущих ледников. Все прочее: разумные расы, конфликты, войны, династии, царства и империи – суть пыль, недостойны они даже взгляда. Люди же своими навязчивыми молитвами, храмами и торжествами, выплескивающими на улицы истерические толпы в жалких процессиях, совершенно зря пытаются обратить на себя внимание пантеона. Ибо если боги отведут взгляд от странствующих пустынями миражей и сосредоточат его на ползающих по лицу их любимого мира насекомых – тут-то и начнутся настоящие проблемы. Тогда окажется, что там, где вековечной песней шумели тенистые пущи, – выросли города: огромные язвы, полные ошметков грязи, мусора и нечистот. Тысячелетние дубы пали под ударами топоров, реки сделались мутными от отходов, горы исчерканы шрамами врезанных в камень дорог и туннелей. А вокруг – гремят войны, храмы рвут друг другу глотку, земля превращается в липкую от крови грязь. Ибо мы – словно короеды, которые точат прекрасную деревянную статую, и от нас нужно избавиться.

Он опустил взгляд на свои ладони и уже их не увидел. Той минутки, что он передыхал, хватило, чтобы провалиться в песок по запястья. Он шевельнул пальцами, чувствуя шершавые дробинки, заходящие под ногти. Знак, что он еще жив; старая пословица гласила: если не чувствуешь песка под руками, значит, тот уже в крови. Значит, ты мертв. Он выдернул руки с внезапным гневом, который его удивил. Пока еще нет, пока нет. Целью его была Скорпионья Мельница, гигантский распадок, заполненный белым, словно мел, песком, что якобы происходил из миллионов тел этих пустынных насекомых, ежегодно сползающихся к месту своей смерти. Бури и ветра перемалывали их панцири в мелкую пыль. Вот суть жизни ядовитых убийц: ночи, проводимые в охоте, и гибель, красящая лицо пустыни белым пятном в несколько миль шириной. Ни больше, ни меньше. Туда направлялся и он, очередной убийца, чьи перемолотые кости присоединятся к тысячелетия длящемуся танцу во славу смерти.

А значит, ему нужно идти вперед.

Боль внизу спины едва не повалила его на землю: признак близкого конца. Обезвоженный организм отказывался повиноваться, и почки давали знать первыми. С каждым вдохом, с каждой каплей влаги, что улетала из уст, он приближался к пределу. Потеть он перестал вчера вечером и, если б не холод ночи, остатков сил лишился бы уже несколько часов назад. Но теперь… Полдень не наступил, у подножия бархана лежала тень, но через час-другой в радиусе десятка миль он не отыщет спасения от солнца.

Старейшины племени рассказывали, сколь отвратительна смерть в пустыне. Сперва человек потеет, теряет воду и слабеет, потом, когда в теле его уже не остается влаги, что могла бы превратиться в пот, начинается медленный перегрев организма, видения, бред, делирий. Мрачные легенды иссарам полны рассказов о путниках, чьи трупы находили со ртами, полными пустынной пыли, поскольку в последние минуты жизни те пытались пить песок. Сначала отказывают почки, кишечник, желудок. Перестают работать без воды. Один старый мудрец рассказал ему как-то, что знак близкой смерти – появление пота. В последние минуты жизни, когда все органы уже умерли, тело освобождает остатки воды и пытается спастись. Несколько минут потливости, судороги – и конец.

Этих признаков у него еще не было. А значит, его время пока не наступило. А боль в почках он уж как-то да вытерпит.

Он принялся ползти вверх по бархану.

Правая рука, левая, правая нога, левая. И снова. Гребень приближался медленно, хорошо еще, что здешние барханы, именуемые кенах, были невысоки: под слоем летучего песка находилась твердая, утрамбованная поверхность. Потому-то он мог взбираться. Будь он где в другом месте – не удалось бы ему уйти так далеко. И все же… Добраться лично до Скорпионьей Мельницы казалось ему теперь делом неважным, ничего не значащим. Когда он не сможет встать, его телом поживятся ящерицы и личинки насекомых, а ящерицами и насекомыми – скорпионы. Позже эти убийцы в предчувствии близкой смерти отправятся к месту своего последнего упокоения. А пустынный ветер унесет туда же пыль его перемолотых безумствующими вихрями костей. Именно так и случится. А потому нет смысла ползти дальше, раз уж Мельницы ему не избежать.

Он помнил сказку о том месте, которую рассказывала ему тетка.

Однажды пустынный тушканчик нашел умирающего от жажды скорпиона. Ведомый милосердием, взял его в собственную нору, приносил во рту воду, ловил жуков, которых скорпион убивал и пожирал, пока вокруг норы тушканчика не выросла гора пустых панцирей, а соседи не стали поглядывать на него с подозрением. Но тушканчик полюбил скорпиона, они провели множество бесед, рассказывая друг другу, как оно – бродить ночью пустыней, искать пищу, выпивать капли, украшающие на рассвете камни, убегать от хищных ящериц и ночных птиц. Ведь скорпион, как с удивлением открыл тушканчик, несмотря на клешни, твердый панцирь и смертоносный хвост, тоже боялся созданий больше его и прятался под камнями, заслышав звук лапок ящериц гхе. «Ты и я – мы словно братья», – сказал однажды тушканчик, а скорпион усмехнулся, как делают это скорпионы, одним движением клешней, и не ответил ничего. Потому что скорпион знал больше.

На следующий день тушканчик, вот уже какое-то время толстевший, удивил своего гостя, приведя в мир нескольких голых и лысых созданий, которые прижались к нему и принялись сосать молоко. Тушканчик лежал неподвижно, сморенный сном после усилий и неспособный защищаться, а потому скорпион сделал то, что посчитал верным. Ударил каждое из созданий своим жалом и, поняв, что они сочные и вкусные, пожрал их. «Почему ты убил моих детей?» – спросила, плача, тушканчиха, придя в себя. «А почему ты посчитала меня созданием своего рода? Разве ты не знал, что я тот, кто я есть?» – ответил скорпион и заплакал, как плачут скорпионы – одними движениями клешней. А после ушел в пустыню, чтобы умереть. Но пустыня, оскорбленная убийством, не желала принять его тела, смолола его в пыль и бросила в большой, пустой распадок, который постепенно наполнился белым песком из мириад пустых скорлупок последующих поколений скорпионов.

Сказка эта не имела морали, не несла никакой мудрости, кроме одной – мы те, кто мы есть, а кости наши попадут туда, куда и кости всех прочих убийц. Потому он и вправду мог не напрягаться, а просто лечь и умереть – все равно окажется там, где ему и место.

И все же он – шел. Это было сильнее рассудка и желания принять последнюю ласку песка, наконец-то сдавшись. Поступать против разума, против логики: то, над чем его сестра всегда смеялась. Это воспоминание прошило его дрожью. У него уже не было сестры, не было брата, не было отца, матери, родных. Эта память принадлежала кому-то другому, человеку, который умер… Нет, не умер – он никогда не рождался.

Он помнил это чувство, обрушившееся на него, когда яростными ударами меча он вырубал в скале дыру там, где было некогда выбито его имя. Чувствовал себя так, словно с каждым отлетающим кусочком уходила некая тяжесть, всякий фрагмент камня, падавший у стены, казался гигантским валуном, сваливающимся с его плеч. Душа – это вовсе не благословение, сказал некогда мужчина, которого тогда он называл дядей. Это груз, который мы должны нести от рождения до самой смерти, ревностно скрывая от взглядов чужаков. Может, некогда, лет через тысячу, когда мы снова встанем пред лицом Матери, она склонится над нами, и каждый тогда получит собственную душу. А те, кто пронес эту тяжесть через тысячелетия, будут наконец спасены и оценены по достоинству.

Возвратиться в место, которое он некогда звал домом, было словно нырнуть в болото сплетен, пустопорожней болтовни и неприязни. Хуже всего, что он прекрасно понимал эту женщину. «Мы те, кто мы есть», – сказала она, стоя перед ним с лицом закрытым экхааром. Это единственная правда, перед которой ему надлежало склониться. Но что, если он не хотел этого делать? Когда ее старший сын назвал имя Исанель, когда голосом, полным ярости и гнева, обронил несколько этих слов, вдруг стало ясно, что в мире нет места, где подобный ему – полумеекханец-полуиссар – мог бы укрыться. То, что тогда наполнило его вены, не было ни льдом, ни огнем. Словно в голове лопнул мыльный пузырь, и внезапно все стихло, мир уменьшился до глаз Деаны, глаз, из которых за пару ударов сердца вытекла вся радость. Тогда, на тренировочной площадке, когда он унижал сыновей Ленганы и их кузенов, она смеялась вместе с другими. Одно дело – потешаться над одинокой молодой женщиной, и совсем другое – встать в схватке против кого-то, кто пролил кровь многих людей. Он показал тогда: как бы его ни называли, он – воитель иссарам. А воинское умение иссары ценили сильнее прочего.

А потом упало несколько слов, и Йатех понял, что он – не один из них. Что, пребывая вне племени, на службе у меекханского купца, он обрел и утратил слишком многое и что в афраагре нет ничего, чем он сумел бы эту дыру залатать. Он убил того, говорливого, убил второго, который набросился на него, и был готов убить последнего из братьев, поскольку если он и мог оставить что-то женщине, которую называл тогда своей сестрой, в прощальный подарок, то только его смерть. Но Деана внезапно встала перед ним со скрещенными саблями, и это был конец.

Последний раз они встретились в родовой усадьбе. Он сидел на постели с оружием в руках, кривые клинки все еще оставались липкими от крови.

– Собирается совет, – прошептала она, странно поглядывая на него. – Нам грозит война родов.

– Не будет войны, – сказал он тогда. – Не из-за меня. Где бы я ни появился, оставляю за собой трупы тех, кого я должен оберегать.

Он рассказал ей все: о купце, который стал для него почти отцом, о его жене, женщине, для чьей чести присутствие в доме воина иссарам было серьезным испытанием, ибо на руках иссаров – кровь ее отца и братьев. О двух детях, из которых одна оказалась кем-то большим, чем ребенок. Говорил он коротко, неловкими фразами, даже не выдавливая из себя гнев или горечь, но пытаясь избавиться от вставшей на тренировочной площадке равнодушной тишины, что все еще оставалась в нем. Тщетно.

Внезапно, ползя через барханы, он понял, что душа покинула его не тогда, когда он вырубал в камне дыру, но раньше, когда он понял, что никогда не сумеет стать истинным иссарам. Это были тишина и пустота, наполнившие его, когда он услышал имя Исанель. Когда он глядел в глаза женщины, еще бывшей его сестрой, душа медленно покидала его, в ритме ударов сердца, а оно почти остановилось. Когда он повернулся к Вениэсу, когда потянулся за оружием, он уже был гаанех, нерожденным, и то, что случилось потом, это лишь подтвердило.

Будь тогда на площадке кто-то из Видящих, он распознал бы это с первого взгляда, а племя убило бы Йатеха без колебаний, невзирая на цену, что пришлось бы заплатить. Человек без души – смертельная опасность для всех. Пометники, чтящие Нежеланных, тоже поддаются извращению, но это процесс, длящийся годы, поскольку человеческая душа яростно сопротивляется, прежде чем оказаться поглощенной. Но тело, одаренное сознанием, но лишенное души, – словно пустой сосуд, ожидающий, когда его наполнят. Любой демон, дух, маэф, любая форма существования, что скрывается за Мраком и вне его, сейчас же воспользуется возможностью, чтоб завладеть таким телом. Сопротивление одних разума и воли не слишком-то решит дело, о чем, кажется, позабыли меекханские чародеи, провозгласив, что именно разум и воля придают Силе форму, и совершенно не вспоминая, что и звери обладают определенными начатками разума и воли, но ни один из низших видов не умеет пользоваться чарами.

Потому-то он и ушел в пустыню, туда, где не встретить людей, где нет магии. Там, где нет активно используемой Силы, существовал лишь малый шанс наткнуться на нечто, что могло бы воспользоваться его телом. Впрочем, усмехнулся он, выплевывая песок изо рта, что бы теперь его ни захватило, ему не просуществовать слишком долго. Самое большее – несколько болезненных часов.

Гребня следующего бархана он достиг, когда уже собирался сдаться. Перевалился через возвышенность и позволил песку увлечь себя вниз, в котловинку меж пустынными холмами, где еще лежала тень. Ее, однако, оказалось куда меньше, чем в предыдущем углублении. Солнце вставало все выше, и если он не увеличит скорость, то через час не сможет и мечтать об укрытии от пылающих лучей. Подумав так, он харкнул сухим, кашляющим смехом. Укрыться? Зачем? Здесь и сейчас подойдет к концу его путешествие, и даже одолей он очередной бархан, все равно не приблизится к своей цели ни на шаг. К тому же – и об этом он старался не думать – он совершенно утратил чувство направления. Расположение легендарной Скорпионьей Мельницы было наполовину домыслом, наполовину сказкой. Лишь те, кто путешествовал с караванами в глубокой пустыне, рассказывали, что порой на горизонте начинают танцевать миражи, маня видом глубокого распадка, наполненного белым песком и окруженного цепочкой невысоких темных скал. Это была легенда, опирающаяся на иллюзии и вымысел, а сам он не слышал ни о ком, кто похвалялся бы, что добрался до самой Мельницы.

Он лег навзничь, глядя широко открытыми глазами в небо. Отчаянно синий небосвод – ни облачка на нем – напоминал стеклянную сферу, покрывающую весь мир. «Небо над зелеными равнинами севера было другим, – подумал он, – даже оттенок иной, более интенсивный, более глубокий». Он ждал слез, должных выступить на свету, но тщетно. Тело его все еще сражалось за каждую каплю жидкости, а слезы стали бы зряшной тратой. Тело еще хранило надежду на исцеление.

Он услыхал шелест песка и слева от себя внезапно приметил ящерицу. Не какую-то там ящерку, но черную гхе, длинную, почти в два фута, с башкой в красных роговых пластинах. В пасти она держала маленького скорпиона. Собственно, наружу торчал лишь его хвост, бьющий в отчаянных попытках воткнуть во врага жало. На миг они мерялись взглядами, ящерка и человек. Потом, быстрее, чем он от себя ожидал, мужчина выдернул из ножен кинжал и метнул. Острие попало ящерице в шею, сразу за головой, рептилия свернулась, кувыркнувшись, два раза мелькнуло светлое брюшко – и стала неподвижной.

Он добрался к ней раньше, чем она перестала дергаться. Влага, вода, кровь… Вырвал кинжал из раны, приложил губы, принялся сосать. Кровь ящерицы была густой, отдающей металлом, сладковатой. И было ее мало, отчаянно мало, несколько глотков – и все, он сжимал тельце в ладонях так сильно, словно было оно бурдюком, который надлежит опустошить до конца. Когда ничего не вышло, он принялся раздирать рептилию на куски, голыми руками выламывать суставы, обдирать мясо, тщательно прожевывая каждый кусочек в поисках остатков влаги.

Ящерица не закрыла глаз. И взгляд, которым одаривала его полуоторванная голова, будто ударил его. Маленький, выпуклый глаз смеялся над ним, а изгиб ороговевших губ, казалось, слал ему злобную усмешку. «И что? – словно бы говорил он. – Полагаешь, будто продлил свою жизнь? Что несколько глотков моей крови и соков, высосанных из мяса, дадут тебе шанс? Я уже мертва, но и ты тоже, человек».

Ядовитое жало скорпиона все еще молотило в чешую. «Таков и я, – подумал он, глядя на эти движения, – маленький скорпион, пойманный пустыней, уже мертвый, но все еще невольно пытающийся нести смерть. Мы те, кто мы есть».

Он согнулся и выблевал все, чем удалось ему наполнить желудок. Упал на руки, глядя на красную кашицу на песке. Ничего, никаких чувств, никакого сожаления, даже после того, как он снова утратил столь драгоценную жидкость. Поговаривали, что человек, лишенный души, не чувствует ничего, поскольку разум и воля, у него оставшиеся, не связаны с чувствами.

Он сел, взял в руку голову мертвой рептилии и некоторое время смотрел на замедляющийся танец сегментированного хвоста. Разжал кинжалом стиснутые в предсмертной судороге челюсти и осторожно освободил пленника. Удивительно, но скорпион уцелел, зубы ящерицы не раздавили панцирь. Мужчина осторожно положил его на раскрытую ладонь. Минуту он и скорпион мерились взглядами, маленький пустынный убийца поднял клешни в жесте вызова и взмахнул хвостом. Человек улыбнулся на эту демонстрацию, после чего осторожно вложил создание себе в рот и сомкнул губы, оставив снаружи только хвост. Ножки защекотали его язык, клешни ударили в нёбо. Жало скорпиона выгнулось и воткнулось в верхнюю губу.

Словно раскаленный добела гвоздь воткнулся ему в лицо, по телу, парализуя нервы, разлился жар. Мигом позже – новые удары, и новые очаги боли разлились в мышцах. Он непроизвольно стиснул челюсти, не в силах совладать с инстинктом, и раздавил своего убийцу.

«По крайней мере никто не скажет, что я умер, не сражаясь», – сумел он еще подумать. Все равно не дожил бы он до…

– …утра, – сказал мужчина в атласе. – Если тот дикарь не явится, господин барон рец-Ванкеель провозгласит его гнидой и трусом, собачьим хвостом и человеком, недостойным пребывать средь цивилизованных людей. Господин барон ждет, что на Овощной площади появится также и Аэрин-кер-Ноэль с семьей. Его отсутствие будет воспринято как трусость и поведение, недостойное благородного человека.

Он стоял неподвижно, вслушиваясь в тишину, воцарившуюся после таких заявлений. Все в доме торговца шерстью, Гераса-как-то-там, где Аэрин как раз находился с визитом, напряженно таращились на них. В зале на первом этаже было человек двадцать. Еще миг назад царили здесь крики и шум, в нескольких местах по крайней мере шли горячие торги. Однако теперь все выглядело так, словно бы кто-то наложил чары, отбирающие у людей голос. Внезапно они вместе с Аэрином оказались в пузыре, в пустом пространстве. Он бросил взгляд на купца, тот же смотрел на бросившего им вызов, напряженно хмуря брови.

– И в чем, собственно, суть претензий Эхрена? Контракт насчет поставки седел для третьего полка?

Одетый в официальные цвета мужчина легкомысленно махнул рукою и принял театральную позу оскорбленного. Йатех скривился. Значит, вот так бросают вызов меекханцы? У него в афраагре мужчина просто подходил к другому и доставал оружие, а потом они искали подходящее место.

Попытка соблазнения дочери – так звучало официальное обвинение. Он смутно припоминал бледное, вялое созданьице в лиловом, с кем он обменялся парой слов вчера вечером. На третьем пире, куда взял его Аэрин, было полно разряженных мужчин и женщин, много вина, еда, едва напоминающая нечто, пригодное для человека, музыка. И большой зал, где, кроме столов, гнущихся под тяжестью блюд, не было ничего. Даже места, чтобы присесть, отдохнуть, дать облегчение натруженным ногам. Гости, которым требовался миг отдыха, выходили в сад, где стояло несколько изукрашенных лавок. Остальные кружили по залу, обмениваясь банальными замечаниями, плоскими комплиментами, вялыми остротами. Аэрин сказал тогда, что только после полуночи, когда вино разогреет кровь, может начать происходить нечто интересное.

Их присутствие заметили сразу, многие купцы и аристократы подходили вместе с собственными охранниками – еще один странный меекханский обычай, которого Йатех не понимал. Среди иссарам мужчина, не умеющий сам позаботиться о своей безопасности и чести, был обречен на изгнание. Когда Йатех нанимался стражником, то не сомневался, что прежде всего будет опекать семью купца. Сопутствовать самому Аэрину во время балов и приемов казалось ему несколько странным. На этот раз они отправились вдвоем, поскольку госпожа Элланда прихворнула. Едва лишь они вошли в зал, музыка стихла, и почти все лица повернулись в их сторону. Охранники других гостей, как правило, были солдатами, ветеранами меекханских войн или воинами кочевых племен, смотрели они на купца и иссара довольно пристально, порой – враждебно. Аэрин предупредил его, что не нужно реагировать ни на одно оскорбление с их стороны. У охранника нет собственной чести – таково было одно из главных правил службы. Честью охранника является честь его работодателя. Жизнью охранника является жизнь его работодателя – это было еще одно правило, о котором никогда нельзя забывать.

Оттого, когда прозвучал этот странный вызов, он взглянул на купца, ожидая его решения. Тот, похоже, колебался.

– Моя семья не имеет с этим ничего общего, – произнес Аэрин наконец. – Потому я приду с Йатехом и двумя друзьями. Жду, что барон явится со своим представителем и двумя приятелями.

Мужчина в атласе выглядел так, словно теперь раздумывал он.

– Согласен, – сказал он спустя миг. – Поединок состоится завтра через час после восхода солнца.

И вышел, оставив после себя сильный запах пота и тяжелых, сладких духов.

Аэрин попрощался со всеми и почти вытащил телохранителя из комнаты. Прежде чем они прибыли в родовую усадьбу, Йатех узнал большинство меекханских проклятий, какие были в ходу в этой части империи.

Жена купца также выглядела возбужденной.

– Вы не можете туда идти. Для Эхрена-рец-Ванкееля сражается Веель Саворех.

– Мы не можем не пойти. Здесь не идет речь о его дочери – только о контракте. Командир Третьего полка никогда не подпишет договор ни с кем, кто сбежал от поединка чести. И Эхрен прекрасно об этом знает. Потому-то он и подсунул свою дочку Йатеху. Проклятие, я наблюдал за ними весь прием. Йатех не сказал ей даже пяти слов.

– Четыре.

– Что «четыре», Йатех?

– Четыре слова. Она спросила, не выйдем ли мы в сад, потому что она боится темноты. Я ответил: «Обязанности мне не позволяют». Только это.

Элланда чуть улыбнулась:

– Что же, она была настолько некрасивой?

– Нет, если кто-то любит оспинки и легкое косоглазие. Ей непросто будет найти мужа.

– Не думаю, ее отец – барон и владеет изрядным богатством. Нет лучшего эликсира красоты, чем титул и большое приданое. Хорошо, что ты сдержался. В случае чего у меня есть свидетели, как оно было на самом деле, но от поединка мы не можем отказаться. Я бы потерял лицо.

Вот это он как раз прекрасно понимал. Останавливало его лишь одно.

– Кто-то будет биться вместо него? Вместо барона? Он сам не выступает в защиту собственной дочки?

– Нет. Обвини он в попытке соблазнения меня – ему пришлось бы сражаться самому. У меня есть дворянский титул, потому у него не было бы другого выхода. Он же поступил очень хитро и теперь может выставить на бой собственного охранника; если выиграет, договор будет его.

– Почему?

– Полковник Гасевр не купит седел для своих кавалеристов у того, кто проиграл поединок чести. Это не впервые, когда рец-Ванкеель хочет получить контракт для армии таким вот образом.

– А тот его охранник? Хорошо сражается?

– Саворех – мясник. Бывший офицер полка Небесные Головы, кавалерист, которого выбросили из армии, потому что он слишком любит убивать. Якобы он ответственен за резню ряда кочевых племен, а случилось это несколько лет назад во время обычной пограничной заварухи. Четыре стойбища: мужчины, женщины, дети. Нам пришлось заплатить золотом за каждого убитого, чтобы племена не объявили большую войну. Торговля с кочевниками приносит десять миллионов императорских оргов ежегодного дохода. Война стоила бы пять миллионов ежемесячно. Любящий кровь глупец – проклятие для любой империи.

Йатех пожал плечами:

– Это проклятие для любого племени. Я спрашивал, хорошо ли он управляется с мечом.

– Он сражается вомерской длинной саблей, знаешь это оружие?

– Видел его в бою. Хорошая сабля, но лучше для всадника, чем для пешего.

– Ему – без разницы. Если Саворех не возьмет второй клинок, тебе также придется сражаться одним мечом. Таковы условия поединка.

– Понимаю. Как он выглядит?

– Темные волосы, голубые глаза…

– Я имел в виду рост и вес, госпожа Элланда. Я не хочу его сватать – только убить.

Супруга купца чуть покраснела. Муж послал ей ироничную усмешку.

– Женщины, – проворчал он. – Он на полголовы выше тебя, массивный и широкий в плечах. Эхрен-рец-Ванкеель хвастается им при любом случае, тот сопровождает его даже в уборную. Я видел два его поединка. Он быстр, силен и, несмотря на свой вес, движется словно кот. Противников предпочитает калечить. Это тоже важно, Йатех. Ты не должен его убивать.

– Не понимаю.

Аэрин вздохнул, явно обеспокоенный.

– Непросто объяснить… Ты был вызван на поединок, эх, я был вызван, но сражаться придется тебе. В таких поединках, если вызывающий не упомянет, что бой должен идти до смерти, работает правило ранения: по нему, если один из противников сдается, второй – дарит ему жизнь. Тот, кто выходит на площадку, чтобы порубить противника на куски, не производит хорошего впечатления.

– Тогда зачем сражаться? Не лучше ли просто сыграть в кости?

– Йатех… Тут дело в том, что ты…

– Иссарам?

– Иссарам. Да. Эта провинция еще помнит резню четверть века назад. – Аэрин бросил осторожный взгляд на жену. Лицо у той было словно высечено из камня. – Ты новичок в городе. Нехорошо получится, если ты начнешь с убийства бывшего офицера, даже если тот покрыт сомнительной славой. Люди отвернутся от тебя и от меня.

Аэрин заколебался:

– Конечно, если не будет другого выхода, ты можешь выпустить ему кишки.

Йатех пожал плечами – это был один из тех жестов, которые его работодатель считывал безошибочно.

– Я ему – или он мне. Никогда не известно наперед. Если позволите, я пойду приготовлюсь к завтрашнему утру.

Естественно, они его не задерживали. Когда он вошел в свою комнату, то затворил дверь, снял пояс с мечами и верхнюю одежду, потом сел на кровать. Закрыл глаза, концентрируясь на собственном теле. Начал серию дыхательных упражнений, расслабляющих мышцы и освобождающих мысли. Завтра он встанет к бою во имя законов, которых не понимал до конца. Был он вызван, чтобы скомпрометировать его работодателя. Ему придется сражаться, возможно не на жизнь, а на смерть, чтобы один из купцов сумел заработать больше золота. Такого он до конца не понимал, законы, которые управляли этим миром, были странными и непостижимыми.

Честь охранника – честь того, кого он пообещал оберегать. Это – хорошее правило. Оно разгоняло большую часть сомнений и освобождало от чувства вины. Ему было интересно: тот, другой мужчина, с которым он скрестит меч, думает ли он так же. Йатех медленно уплывал в транс, очищая мысли от груза неуверенности и сомнений. Если завтра ему не повезет, его фрагмент души вернется к племени без малейших преград.

В последний миг в отражении на полированной поверхности медного подсвечника он увидел кого-то за окном. Сорвался на ноги, выхватывая оружие. Экхаар все еще был поднят, но дело заключалось в том, что некто решился подсматривать за комнатой, где он мог открыть лицо. Такой интерес надлежало задавить в самом зародыше. Но прежде, чем он успел добраться до окна, уже знал, что ошибся. Тень исчезла.

Кто-то осторожно постучал в дверь:

– Йатех…

…эй, Йатех. – Лихорадочный шепот кузена пробудил его от легкой дремы. – Кархоны.

Он подскочил и сразу же, как подрубленный, свалился снова.

– Лежи, глупец. Они могут нас увидеть.

Выпас коз, последний в этом году. Он с трудом упросил тетку, чтобы позволила ему отправиться со старшими двоюродными братьями по ту сторону гор, – несколько дней выматывающего, тяжелого пути со стадом блеющих злых волосатых тварей, которых, похоже, создали для того лишь, чтоб превращать жизнь мальчишек в ад. За сто пятнадцатью козами присматривали шестеро пареньков в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет и он, тринадцатилетний подросток, носящий еще детские мечи, короче и легче оружия, которое использовали взрослые. Дядя Имринн обещал ему настоящие в следующем году, на четырнадцатый день рождения.

Животные паслись на северных отрогах гор, там, где открывался вид на обширные зеленые равнины, невообразимо богатые и плодородные. Согласно неписаному, но твердо соблюдаемому закону, линия, обозначенная речкой Лассеп, была границей территорий, что считались землями иссаров. За ними раскидывались юго-восточные степи, каждый год взбиваемые копытами стад в сотни тысяч голов скота: кочевые племена перегоняли тех из восточных к западным краям степей. Между кочевниками и народом иссарам было нечто вроде вооруженного перемирия. Странствующие степями племена явились на эти земли с тысячу лет назад и уже успели сочинить легенды о воителях с закрытыми лицами, что жили в горах и чьи законы и безрассудство в схватке пробуждали страх. Обе стороны старались избегать столкновений, иной раз торговали, иной раз – обменивались информацией, но случалось и так, что искушение легкой добычи бывало слишком сильно, чтобы отказаться от схватки. Стадо коз, охраняемое несколькими мальчишками, мнилось легкой добычей для восьмерых всадников, галопом влетевших на луг.

Сабер’х, самый старший из кузенов, поправил экхаар и осторожно выглянул из-за скалы. Кархоны ехали, низко склонясь, со стрелами, наложенными на тетиву луков, поглядывая во все стороны. Доспехи из вываренной кожи были расписаны знаками, отгоняющими зло, шлемы из бронзы обвязаны голубыми шнурами, должными приносить счастье в битве. Темные, смуглые лица, украшенные длинными усами, блестели от жира. За спиною у каждого торчала палица с насаженным на нее волчьим черепом с окрашенными в желтый зубами.

– Желтые Зубы, – пробормотал Сабер’х. – Думал я, что в этом году они не отважатся.

Йатех слышал, что в прошлом году этот род потерял в схватке с иссарам тридцать воинов. Горцев погибло лишь трое. Именно так и рождаются легенды.

Тем временем напавшие въехали в стадо, что закрутилось, заклубилось меж конскими ногами и застыло неподвижно, спокойно жуя траву. С пастбища их могла выгнать разве что стая демонов. Всадники миг-другой глуповато осматривались, выискивая защитников. Похоже, они надеялись на что угодно, только не на тишь да гладь.

Йатех уголком глаза приметил еще кого-то. Маленькая темная фигура, прижавшаяся к скалам в нескольких десятках метров слева. Ребенок? Женщина? Он чувствовал, что она смотрит на него, и только на него, словно желая взглядом своим пронзить его навылет.

– Сейчас начнется, – пробормотал кузен и толкнул его в бок. – Сиди на месте и не высовывайся.

Этого хватило. Как говорили мудрые старики, если хочешь, чтобы юноша взошел на гору, – запрети ему подниматься. Йатех сразу же позабыл о странной фигуре, поправил повязку на лице, проверил, легко ли выходят из ножен мечи.

– Посмотрим, – проворчал он с вызовом.

Сабер’х лишь усмехнулся. Вынул из-под верхней одежды пращу и два свинцовых шарика. Для боя – не для охоты: в края их впаяна стальная кромка, острая, словно бритва. Старшие обычно улыбались, говоря, что праща – это развлечение для детей, но такой снаряд, правильно посланный, мог обрубить руку или снести половину лица. Вблизи они пробивали кожаный панцирь.

Внезапно с противоположной стороны луга закричали. Кочевники разом обернулись в ту сторону. В щели меж камнями мелькнула серая согбенная фигура, три выпущенные в нее стрелы прошили пустоту, и в тот же миг Йатех увидел, как кузен становится на колено, вращая оружием. Был он лучшим пращником, которого Йатех знал. Не минуло и двух ударов сердца, как из пращи в руке парня сорвался расплывшийся в движении диск, а Сабер’х издал громкий, леденящий кровь боевой крик иссарам.

Двое кочевников повернулись, ближайший принялся натягивать лук. Снаряд пращи пошел по плоской дуге, почти напевая в полете, и ударил лучника прямо в рот. Лицо того словно взорвалось: казалось, даже если бы снаряд не имел острых краев, все равно сломал бы всаднику шею одной инерцией. Прежде чем мужчина рухнул с седла, меж косматыми козьими хребтами показались четыре замаскированные фигурки.

Атаковали они конных парами, идеально сыгранно, как многократно тренировали такое в родной афраагре. Один наносил удар справа или слева, связывая оружие врага сложной «мельницей», второй атаковал с противоположной стороны, уколом, секущим ударом, в грудь, живот, ногу, как сумеет. Старались они не ранить животных, трофейный конь был общим добром, умножавшим благосостояние племени. Все кочевники держали в руках луки, не достали еще сабель или топоров на длинных ручках, потому, прежде чем Йатех успел моргнуть, троих из них словно сдуло с седел. Последняя четверка, не оглядываясь на товарищей, рванула в разные стороны. Двое двинулись прямо на них, его и Сабер’ха.

Им нужно было преодолеть шагов тридцать, но кони разгонялись с трудом, под ногами их путались козы, один порядком приотстал. Сабер’х успел вложить в пращу второй снаряд, крутануть ее пару раз и послать тот прямо в башку мчащегося животного. На этот раз жизнь коня была менее важна, чем необходимость задержать нападавших. Свинцовый шар не разогнался достаточно сильно, снаряд лишь мазанул по черепу, отметив место удара кровавой полосой. К счастью, этого хватило. Животное отчаянно заржало, споткнулось, выбросило всадника из седла. Прежде чем кочевник приземлился, парень уже держал в руках мечи, заграждая дорогу второму кархону.

Всадник успел вытащить саблю, тяжелое кривое острие темной стали. Приподнялся в седле и рубанул сверху, прямо в голову Сабер’ха. Парень парировал левым мечом в глубоком приседе, одновременно нанеся правым широкий удар по задним ногам коня, между бабкой и скаковым суставом. Попал по одной, изогнутый клинок скрежетнул о кость, но хватило и этого. На следующем шаге животное странно, совершенно не по-конски, взвизгнуло и поехало задом по земле. Всадник выдернул ноги из стремян и на полном скаку спрыгнул с седла. Кувыркнулся, сразу вскочил на ноги, все еще держа саблю, и развернулся в их сторону. Ярость в его глазах могла бы рушить скалы.

Он вытянул руку в сторону отчаянно ржущего, пытающегося встать коня и обронил несколько слов на своем языке. Коротких, досадных, гневных. Сплюнул, подошел к коню и одним страшным ударом почти отрубил ему башку. Глянул на парней, и Йатех понял, что имел в виду дядя, когда говорил о людях, уже прошедших под острием смерти, но возвращающихся, чтоб забрать кого-то с собой. Этот кочевник знал, что умрет, но решил их убить – здесь и сейчас, и всего лишь из-за… из-за коня, которого они искалечили. Такое казалось им невероятным. Будто животное было членом его рода.

Сабер’х опустил оружие и слегка кивнул мужчине, после чего, присогнутый, двинулся к нему. Йатех поглядел на свои руки, сжимавшие рукояти мечей. Не помнил, чтобы их доставал. Услышал шорох за спиной, а потому повернул голову, желая сказать приближающимся кузенам, чтобы не вмешивались, ибо Сабер’х принял вызов. Удар пал на него, словно молния, должный попасть в горло, но в последний миг парень успел поднять руку, отбивая ятаган. Клинок скользнул по щеке, наискось, зацепив кость и дойдя почти до уголка рта. Боль оказалась ошеломляющей. Йатех качнулся в сторону, лишь случайно избегнув удара, нанесенного второй рукой. Это был тот кочевник, чьего коня ранил свинцовый окатыш. Во время падения он потерял саблю и теперь шел на мальчика с двумя ятаганами в руках. В глазах его горело безумие. Еще один, кто не желал уходить к предкам в одиночестве. Говорили, кархоны верят, что души врагов, убитых в последнем бою, остаются рабами воина, когда тот пройдет сквозь врата Дома Сна. Из-за этого, прижатые к стене, они сражались, словно демоны.

Теперь кочевник бросился на Йатеха, осыпая его ударами. Он был выше мальчишки почти на голову, широк в плечах, быстр и силен. Рубил с яростью, раз за разом, его ятаганы не слишком-то уступали длиной детским мечам парня. К тому же, что среди кочевников было редкостью, умел он сражаться двумя руками почти так же хорошо, как если бы был иссарам.

Йатех отступил на шаг, потом еще на один, парируя удары со все большим трудом. Противник его был прекрасным рубакой и, что важнее, сражался, чтобы убить. А Йатех еще никогда не проливал крови врага в битве. Боль в раненой щеке парализовала правую сторону его лица, затмевала взгляд и затуманивала сознание.

«Не хочу умирать, – подумал он, – не сейчас, не здесь». Отбил очередной сильный удар, и плечо его задеревенело. «Не хочу умирать, солнце едва вышло из-за гор и обещает очередной прекрасный день, а небо – такое голубое. Не хочу присоединяться к трупам, что пятнают траву кровью и желчью». Он уклонился от широкого удара и отскочил назад. Экхаар, подрезанный ударом, внезапно разошелся и соскользнул с его лица. На миг кочевник утишил натиск, пойманный врасплох молодостью своего противника. Потом широко усмехнулся и пошел в атаку.

В тот миг Йатех увидел ее во второй раз. Не было сомнения, что это – женщина или девушка, стояла она в нескольких десятках шагов позади, за спиною кархона, а силуэт ее почти сливался с фоном, с близкими зарослями. Удивленный, он почти дал себя выпотрошить, парировав укол лишь в последний миг, отбил удар второго ятагана и снова отступил, забывая о странной фигуре.

Он отчаянно, безумно хотел жить, а значило это, что кочевник должен погибнуть. Быстрый взгляд позволил Йатеху понять, что Сабер’х еще сражается со своим противником, как видно, он тоже попал на умелого рубаку. Сбоку доносились крики и звон оружия. Был он предоставлен лишь самому себе.

Он отбил очередные три удара, от четвертого уклонился, не доверяя своей руке: ту после последнего блока охватило странное, от локтя идущее одеревенение. Он опустил меч, шевельнул запястьем, стараясь прогнать онемение, достигшее уже ладони. Кархон приметил этот жест и снова усмехнулся в темные усы. Йатех прищурился.

«Не хочу умирать, – подумал он снова, – это нелучший день для смерти. Не здесь и не теперь. Нет!!!»

Он прыгнул вперед, едва кочевник поднял оружие для очередного удара. Выпустил мечи. До того еще, как они брякнулись на землю, держал в руках короткие кинжалы и вдруг оказался подле нападающего, слишком растерянного, чтобы отреагировать. Ударил, как сотни раз учил это с дядей. Правой рукой в сонную артерию, левой в бок, под ребра, в печень.

Не проткнул панциря левой рукою, вареная кожа сдержала острие, но вторым кинжалом попал идеально, сразу под челюсть и вниз, рассекая горло до самой трахеи. Молниеносно выпустил стилеты, приклеился к врагу, оплел его руками и ногами. Опрокинул на землю.

Несколько ударов сердца они катались по траве, Йатех вцепился в кочевника, словно клещ, ему удалось прижать одну руку кархона к туловищу, однако рукоятью ятагана в другой ладони он получил пару ударов в спину, но каждый раз все более слабых. Кровь, брызгающая из артерии, попадала ему прямо в лицо, заливала теперь глаза, смешивалась с его собственной. Йатех не отпускал противника, пока движения того не ослабели, пока не стих пугающий свист, выходящий из перерезанной трахеи.

Он поднял голову на звук приближающихся шагов. Сабер’х уже закончил свой бой. Некоторое время кузен смотрел на него с уважением.

– Нам потребуется иголка…

– …с ниткой, – сказала слепая женщина. – Попроси тетку Фатрэ дать корзинку с инструментами для шитья.

Ее худые руки со сморщенной кожей с ловкостью, свойственной лишь слепцам, прошлись по дырке в верхней одежде. Безошибочно находя крупицы грязи, крохотные камешки, она убирала их быстрыми, нетерпеливыми движениями. Погладила тонкую материю, прошлась по вышивкам.

– Это верхняя кхандава? – спросила она.

Он кивнул, хлюпая носом. Так она его и нашла, зареванного и всхлипывающего, спрятавшегося в дальнем углу родовой усадьбы, в подвале, что состоял из нескольких подземных комнат, вырубленных под собственно жилыми помещениями. Из-за низкой температуры хранили там запасы пищи и воды, попали сюда также каменные жернова и женщина, которая их вращала. Собственно, это она высунулась из своей каморки, в которой, кроме этих жерновов и узкой постели, не было больше ничего. Дети в усадьбы смеялись над ней и называли огалева – мрачная баба. Вообще-то во время игр они не приближались к подвалам, хруст жерновов прекрасно отпугивал и предупреждал, что огалева не спит. Большинство из них боялись ее и старались избегать. Если бы не случай, он бы сюда не попал. А так, хлюпая носом, он корчился в своем укрытии, а она нашла его и вытянула из угла. Руки ее ощупали дыру, распознали, что это за одежда.

– Это кхандава? – повторила она, не в силах дождаться ответа.

Он кивнул и сразу же, поняв, что покрытые бельмами глаза не могли этого заметить, ответил:

– Да.

– Что – «да»? – усмехнулась она.

– Да, тетя, это кхандава.

Пальцы женщины остановились на миг на ремешках, перетягивающих его грудь. Свежая выдубленная кожа скрипела и отчетливо пахла.

– Ты сегодня получил свои первые настоящие мечи, верно?

– Да, тетя.

– Сколько тебе лет?

– Семь.

Руки ее прервали путешествие по материалу и запутанной вышивке, украшающей перед и бока одежд.

– Это птица, верно? А это – пламя. – Она дотронулась до левой и правой половины его груди. – Вокруг бегают звери: олени, серны, лисы, барсуки. Много зеленой травы, голубой ручей. Это красивая кхандава. Где ты ее порвал?

– На тренировочной площадке.

– Торопился испробовать новые мечи? Правда? И не подумал ее снять? – вздохнула она. – Полагаю, что нет. Но порвали ее не оружием, – сказала она.

– Нет, – всхлипнул он. – Я споткнулся.

– Конечно. Снимай ее давай-ка. И беги к тетке Фатрэ, пусть даст корзинку с инструментами для шитья. Ту, праздничную. Скажи, что тетка Энтоэль просит.

Он помчался, едва она помогла ему стащить пояс с мечами и верхнюю одежду. Энтоэль – так ее звали, странно, не по-иссарски, и это лишь усилило его смущение. Охотней всего он бы вообще туда не возвращался, но не мог оставить у нее кхандаву, а пояс с мечами сейчас был важнее, чем все сокровища мира. Неизвестно, что хуже: встать без праздничных одежд перед теткой Ка’эдлой, которая также занималась всеми детьми, или же появиться завтра утром на тренировочной площадке перед мастером Ведаллом без новых мечей.

Тетка Фатрэ, небольшая пухлая женщина, занимала помещение подле центральных палат усадьбы. Сколько он себя помнил, она была милой с каждым из детишек, относилась к ним как к собственным, всегда улыбалась и говорила с ними. Умела рассказывать наичудеснейшие истории, какие только ему приходилось слышать, и, даже если были это истории о сражениях с демонами, что прибыли вместе с Нежеланными из бездн вне мира, все дети слушали с раскрытыми ртами.

Она перестала улыбаться, когда прозвучала его просьба.

– Тетка Энтоэль? – спросила Фатрэ, всматриваясь в него внимательней. – И что же ты делал в подвале?

Он покачал головой, не в силах произнести ни слова. Потому она просто дала ему маленькую корзинку, полную катушек с шелковой нитью, иголок и наперстков. При этом выражение лица у нее было довольно странное.

– Ступай. Тетка Энтоэль – лучшая швея из тех, кого я знаю. Что бы она ни зашила – будет выглядеть как новое.

Когда Йатех вернулся в подвал, она ждала его в том же месте, где он ее и оставил. Немного света, падавшего сквозь приоткрытую крышку лаза, заставляло ее казаться пятном черноты в царстве тени.

– Ты вернулся? – На светлом лице ее блеснули покрытые бельмами глаза. – Мне понадобится твоя помощь.

– Да, тетушка?

– Дыра бежит через ручей и крыло птицы. Поищи, прошу, синюю нить.

– Синюю?

– Небесную, – усмехнулась она внезапно ласково.

Он подал ей катушку с небесной нитью. Безошибочным движением она вдела ее в иглу, аккуратно ощупала разрыв. А потом, через какое-то время, он понял, что видит: рука ее, держащая иглу, начала танец. Стежок за стежком, ровненько – и дыра начала исчезать, скрываясь в новой волне, возникшей на поверхности вышитого ручья. Это выглядело почти как волшебство.

– Теперь красный и коричневый. Я не спросила, как тебя зовут.

– Йатех, тетушка.

– Хорошо. Мне всегда нравилось это имя. Как твоя сестра и брат?

Его не удивил этот вопрос, в роду все знали друг друга и степень родства.

– Вернеан пошел с дядей и кузенами в северные пещеры. Будет учиться ковать мечи. А Деана присматривает за маленькими детьми.

– Она и сама еще дитя. Ты гордишься своими новыми мечами?

– Да, – невольно улыбнулся он.

– Осторожней с ними. Они и вправду острые.

Он кивнул, не в силах оторвать взгляда от ее рук. На крыле птицы появилось новое перо, красное посредине и коричневое с краю. Дыра скрылась в чуть изменившемся узоре.

Женщина быстрым движением скусила нитку, несколько раз провела ладонью по ткани и широко улыбнулась:

– Теперь никто и не поймет, что здесь была дыра.

Она протянула руку и взлохматила ему челку. Он замер, непривычный к таким жестам. Почти вырвал кхандаву из ее рук, быстро наклонился и поднял пояс с мечами. Два шага назад – и оказался вне досягаемости ее рук.

– Придешь ли еще меня проведать?

Она задала этот вопрос как-то странно, мягко и безоружно.

– Да, – соврал он быстро, чтобы поскорее проститься. – Наверное, приду.

Он не думал возвращаться, конечно же. Если бы кто узнал, что он разговаривал с огалевой, Йатех сделался бы посмешищем для всех детей в роду. Кроме того, здесь, внизу, было страшно и как-то душно, несмотря на царящий вокруг холод. Выходя из подвала, он остановился и оглянулся. Слепая женщина стояла недвижимо. На миг показалось ему, что в тени, за ее спиной, он видит кого-то еще, невысокий худой силуэт. Моргнул – и тень исчезла. Женщина шевельнулась и протянула руку. Из пальцев ее…

…брызнул свет. Был он везде, прошивал его навылет, каждую его частицу, каждое воспоминание. Йатех раскрыл в крике рот.

Когда очнулся, она сидела на вершине бархана. Силуэт ее выделялся на фоне неба резкими контурами. Он не видел глаз, лица, подробностей одежды – только абрис. Тень, которая преследовала его в воспоминаниях, теперь вторглась и в мир яви.

Он повернул голову и выплюнул остатки скорпиона. Не ощущал ни губ, ни языка. Осторожно поднял руку и прикоснулся к лицу. Казалось, кто-то приложил к нему горячий компресс. Припухлость доходила от губ до самых глаз, нос, казалось, тонул между раздутыми щеками, губы напоминали куски отбитого мяса. И, несмотря на вездесущую жару, он не ощущал мест, к которым прикасался.

Что-то было не так, он качнул головою, пытаясь понять – что именно. Солнце – дошло до него через миг. Солнце уже по другую сторону неба и как раз прячется за ближайшим барханом. Это значило, что он пролежал здесь весь день – весь день под безжалостными лучами, которые в несколько часов могли убить здорового, сильного мужчину. А он жил.

Фигура на бархане не пошевелилась, хотя Йатех подавал явные признаки жизни. Он пытался ее позвать, но горло не желало слушаться. Внезапно девушка подняла голову и начала всматриваться в верхушку противоположного бархана. Лишь теперь он увидел ее лицо. Обычное, ничем не примечательное, словно вне категорий красоты и некрасивости. Лицо, которое не запомнить, если не вытатуировать его себе на внутренней стороне век. Глаз ее он все еще не видел, их скрывала падающая на лоб аккуратно подстриженная челка.

Он взглянул туда же, куда она. Из-за бархана показались четыре фигуры – мужчины. Остановились на вершине, осмотрелись, потом один из них приметил его и что-то гортанно выкрикнул, показывая пальцем. Медленно, с трудом удерживая равновесие, они начали спускаться.

Он смотрел на них неподвижно, не сделав ни малейшего движения. Были они полуголыми, носили только штаны из какого-то серого материала и кожаные мокасины. Тела их покрывали рисунки ящериц, змей, скорпионов, пустынных тушканчиков, многоножек. Весь пустынный зверинец. Все бритые, а у идущего впереди на черепе был наколот рисунок скорпиона. Насекомое расселось на черепе и клешнями охватывало глаза мужчины – так, что, когда он прищуривался, клешни, казалось, смыкались. Хвост скорпиона вился у левого уха пришельца и спускался на самый кадык.

Они остановились вокруг него.

– Живой, – сказал тот, со скорпионом на голове. – Далеко зашел.

– Что за племя?

– Пояс. Сапоги. Д’иахирры.

– Точно. Сошлось.

Говорили они на языке его народа, но со странным акцентом, выдавливая слова коротким, обрывистым ворчанием. Глядели на него сверху, силуэты их четко виднелись на фоне неба – так четко, что он в конце концов прикрыл уставшие глаза.

К’к’на, люди песка, изгои средь изгоев. Имя, сперва звучавшее как кален’ка’навет, со временем сократилось, по мере того как проблема, которой они были, уменьшалась. В племени Йатеха говорили, что они вымерли много лет назад, по крайней мере их не встречали давным-давно. Были они потомками тех, кто не поклонился Законам Харуды, не надел экхаары и не принял бремени общей души. Часть племен, как утверждали старые рассказы, отправилась тогда на юг, за пустыню, искать собственную дорогу. Немногочисленная же группа осталась в песках, ведя отчаянную, безнадежную войну со своими родичами. Конечно, они проиграли. Племена, которые приняли тяготы законов, были многочисленнее, лучше организованы и, что важнее, жили в местах, где могли развиваться. По сравнению с открытой пустыней афраагры иссарских племен были раем, что давало шанс вырастить многочисленное и здоровое потомство, в то время как бесконечность песков предлагала лишь смерть. Не удалось им выиграть войну, что велась на двух фронтах: с пустыней и людьми одновременно. К’к’на потихоньку уходили в мир легенд и мрачных рассказов.

Ближайший мужчина с кожей, покрытой сеткой старых шрамов, склонился над ним и прошипел:

– И что, д’иахирр? Я вижу твое лицо. Солнце заходит. Убьешь меня?

Ему же захотелось засмеяться. Лицо? Какое лицо? Поцелуй скорпиона превратил его в странную маску, пародию человеческих черт. Его же собственное лицо было нынче где-то там, спрятанным под опухолью и солнечными ожогами.

Ну и еще дело в душе. А скорее – в ее отсутствии. Теперь они уже не могли ничего у него отнять.

Тень иронии, должно быть, мелькнула на его лице, а может, вспыхнула в глазах, а возможно, изгой лишь искал повода, чтобы выплеснуть злость, поскольку внезапно, без предупреждения, он ударил Йатеха по лицу, наотмашь, и тут же добавил с другой стороны.

– Чего лыбишься! – рявкнул он.

Удары Йатех почувствовал не сразу, лишь несколько сердцебиений спустя на щеки словно кто плеснул жидким свинцом. Он сжал зубы, чтобы не закричать.

Тот, со скорпионом на голове, присел на корточки и перевернул иссара на бок.

– Мечей нету. Изгнанник.

– Дар, – пробормотал кто-то. – Дар пустыни.

– Далеко зашел. Может, дар, может, нет. Проверьте, нет ли у него оружия.

Они не цацкались, обыскали его быстро, избавив от кинжалов, после чего грубо дернули – так, что с волной всепожирающей боли пришла тьма. Только на миг, как ему показалось, но, когда он пришел в себя, солнце почти успело спрятаться за горизонт. Волокли его попеременно, вдвоем, придерживая за руки, лицом к земле. Не пытались никоим образом облегчить его страдания, и, наверное, именно боль от вывернутых суставов привела его в сознание. Он тихонько застонал.

– Живой, – пробормотал кто-то из них. – Сильный.

– Это хорошо. Не будем терять времени.

Разговор стих, к’к’на не любили расходовать силы на пустую болтовню. Четверть часа спустя – четверть часа, наполненные рвущей болью, – его бросили на песок. Ему не хватало сил даже поднять голову.

– Переверните его.

Пинком они перевалили его навзничь. Тот, со скорпионом на черепе, склонился, прищурившись. Насекомое сомкнуло клешни.

– Не хочу, чтобы ты умер, д’иахирр. Хочу, чтобы ты жил, долго жил.

Он приложил к губам Йатеха какой-то сосуд. Влага, вода… Йатех принялся пить, быстро, жадно. Напиток был горьковато-соленым. Он пил, противу желания, противу знания, что каждый глоток будет стоить ему многих часов страданий. В легендах иссарам называли людей пустыни самыми отчаянными и наиболее безжалостными своими врагами. Любая из клановых или племенных войн велась по Законам Харуды. Войны же с к’к’на протекали безо всяких условий и правил. Речь шла лишь о том, чтобы вырезать неверных кузенов под корень. И только бесконечность пустыни растянула эту войну на столетия, на десятки поколений, потому что, если нужно было бы найти того, кто лучше иссарам передвигался по морю песка, оказались бы это именно к’к’на. Как и всякая братоубийственная война, эта тоже была лишена и тени милосердия; века жестокость оставалась единственным языком, которым говорили друг с другом обе стороны. Йатех помнил рассказы о том, что иссарам делали, когда натыкались в пустыне на лагерь людей песка. Убивали любого мужчину и мальчика старше десятого года жизни. Потом уничтожали сосуды с водой, а если лагерь стоял подле источника, отгоняли его жителей в глубокую пустыню и оставляли там, чтобы солнце и песок взяли свое. Последний такой рассказ происходил из времен молодости его отца.

Несмотря на это, он знал наверняка, что мужчина говорит правду. Он хотел, чтобы Йатех жил. На свете нет ничего сильнее, чем ненависть между родственниками.

Но он пил. Пил глупо и безрассудно, понимая, что должен набрать в рот воды и плюнуть ею в лицо врагу в надежде, что, разъяренный пустым расточением воды, тот перережет ему горло. Ненависть в глазах чужака была холодна, словно лед. Этот человек был заинтересован удержать его при жизни любой ценой – только затем, чтобы исполнить свой обет.

– Будешь жить, – повторил тот с каким-то мрачным удовлетворением в голосе. – Растяните его.

Умело и быстро они вбили в песок четыре колышка, к которым привязали запястья и стопы пленника. Один из них принес покрывало и набросил его на тело Йатеха.

– Переживешь эту ночь и следующую – тоже, – проворчал к’к’на. – А послезавтра доберемся до лагеря и там-то решим, что с тобой делать.

Они развернулись и исчезли из поля зрения.

Девушка появилась из ниоткуда. На этот раз он видел только овал лица на фоне темнеющего неба. Чувствовал ее взгляд. Тот жег его.

– Скорпион, – сказала она, склоняясь над ним. – Мой маленький, личный, персональный скорпион.

Был у нее странный акцент – странный, потому что привычный. Был это акцент восточных племен д’иахирров, именно такой, как у всех в его афраагре. Могла она в любой момент войти в любое поселение и смешаться с жителями, выдав себя за какую-нибудь далекую родственницу. Она склонилась над Йатехом и лизнула его в щеку. Потом в другую. Похлопала по лбу, подцепила пальцем его губу и обнажила зубы. Подула в нос.

– Ты выглядишь здоровым экземпляром, сын предателей. Хорошо упитанным и сильным. Скажи мне, зачем ты пил его воду? Знаешь же, что тебя ждет…

Он молчал. И думал, интенсивно и ясно, впервые за пару последних дней. Девушка была настоящей, истинной, не видением, он чувствовал ее прикосновение, чувствовал дыхание. Но люди песка ее не замечали, не обратили внимания на силуэт, присевший на гребне дюны, и не видели ее сейчас, хотя лагерь их находился лишь в нескольких шагах, а говорила она довольно громко.

– Не услышат меня, – проворчала она, безошибочно угадав его мысли. – И не увидят. Они – уже духи, последние из племени, много лет странствующие по пустыне в поисках следов родственников, побратимов или других людей песка. Я сопутствую им уже какое-то время, скрываясь в тени их безумия. Чувствую, как оно растет, набухает, как гноящаяся язва. Все говорящие камни пусты, а если у какого-то из источников они и находят знаки, то оказывается, что тем – десятки лет. Наконец-то вам, потомкам предателей, удалось завершить длиннейшую войну в истории мира. Два с половиной тысячелетия вы режете друг друга – и вот их осталось лишь пятеро, четверо этих и еще Слушающий Песок, благодаря дарам которого они до сих пор избегали смерти. Но он уже стар – и умирает. Когда уйдет – они тоже погибнут, поскольку лишь его умение формировать Силу стоит между ними и пустыней.

Она склонилась низко, почти прикасаясь к его лицу:

– Зачем ты пил его воду? Я наблюдала за тобой, искала к тебе ключик, но мне нужно быть уверенной. Разве не пришел ты сюда за смертью? Зачем продлеваешь агонию? Почему держишься за жизнь? Покажи мне…

…Исанель. Лежит на постели и спит. Спокойное дыхание заставляет ее грудь слегка подниматься. Давно миновала полночь. Еще три-четыре часа – и рассвет позолотит горизонт.

Он не мог заснуть, стоял у окна, глядя на спящую девушку, и, сжимая в руках мечи, беззвучно молился. Законы ясны. Нет в них никакой двусмысленности, никаких способов обойти их, он должен был забрать ее в горы, в семью. Если их свадьба состоится, им нужно теперь, в нынешнюю уже ночь, прежде чем взойдет солнце, принести друг другу клятву, смешать кровь так, чтобы падающие капли соединились на острие его меча. Потом она должна ехать с глазами, закрытыми повязкой, чтобы лишь в афраагре, если старшие выразят согласие, еще раз увидеть его лицо. В последний раз. Было бы у нее три дня, целых три дня, чтобы насытиться светом. А потом?

Горизонт на востоке явственно просветлел, зарозовел, осталось немного времени. Исанель…

Нет! Он дернулся, выгнулся, аж затрещали воткнутые в песок колья. Нет! Прочь из моей головы!

– Нет, – проговорила она спокойно и тихо. – Я должна знать. Ты ведь даже не подумал тогда, чтобы дать убить себя ее отцу, брату, кому бы то ни было. Даже не мелькнуло такое в твоей голове. Раздумывал только над двумя вариантами: взять ее с собой или убить. Или так тебе было удобней?

Внезапно она засмеялась.

– Сладкое безумие, малое безумие, мое безумие, – пропела она. – Битва и ночь, взрыв, который разорвал гуон-ве в клочья, они говорили, что никогда такого не случится, говорили, что от нас не сбежишь, говорили, что будешь наша навсегда. Но нет, Маленькая Кана сбежала, Маленькая Кана умна, Маленькая Кана терпелива. Она не может уже ходить с людьми песка, они не удержат хел’заав, когда тот придет за Маленькой Каной. Маленькой Кане нужен собственный охранник. Маленький скорпион, который ужалит, когда придет нужда. Но она должна знать, что ты и вправду скорпион. Настоящий маленький скорпион. Только для нее…

Какое-то время она глядела на него то одним, то другим глазом, попеременно щурясь и поворачивая голову. Как птица, оценивающая, что именно она нашла и годится ли оно в пищу.

– Скажи же мне, – продолжила она, – то ли ты, что я ищу? Слышишь? Почему ты отнесся к тому мужчине таким вот образом? Слышишь…

…звон и тишину. И в тишине этой рождается медленный вой, странный, хрипящий, булькающий. Йатех стоит на плацу, глядя на секундантов противника, только на них, потому что Саворех уже на коленях, с рукой, сломанной как минимум в двух местах, с разбитым правым коленом и горлом, распухшим от удара рукоятью меча. Йатех шевелит мечом, клинок которого легко упирается в пах мужчины, – и вой смолкает. Тишина снова наполняет пространство, и внезапно он слышит нечто, что похоже на ворчание признания. Меекханцы, купцы, несколько солдат, дворяне смотрят на него, он чувствует эти взгляды, но в них нет враждебности. В этом они подобны его племени, ценят хороших рубак, а у представителя барона – не много друзей. Да и то, как он начал поединок, осыпав его и Аэрина дурными ругательствами, не слишком-то ему помогло. Его секундант поднимает руку и опускает на землю деревянную палочку. Поединок окончен. Аэрин смотрит с улыбкой и говорит:

– Скажи мне…

…почему? Почему ты использовал лишь хребет клинка, тупую его сторону? Почему ты унизил его так, что ему пришлось уехать из города? Хромающим, со сломанной рукою? Я слышала, что по дороге в Макаллен кто-то напал на него и перерезал ему глотку.

Девушка склонилась над Йатехом и ласково потрепала его по щеке:

– Ты хотел его унизить и уничтожить? Хотел сразу, в первом поединке, прославиться как кто-то, с кем не стоит скрещивать клинок? Ты ведь знаешь, что это их не сдержало. А может, дело было в том, чтобы показать свое умение в сражении? Маленький скорпион, кичащийся своими клешнями и ядовитым жалом, а? Как оно с тобой было?

Он молчал.

Вот именно, как оно с ним было?

– Я должна знать, – не отступала она. – Я должна быть уверена. Не могу выбрать худо. Скажи мне, как…

…прогретая скала раскалена, она столь горяча, что на ней можно жарить яйца. Он семенит по ней быстрыми шагами, обучаясь Паучьему Танцу, технике, которая состоит в том, чтобы постоянно находиться в движении, изменять направление и быстро перемещаться, то и дело варьируя темп. Мастер связал ему ноги в щиколотках отрезком веревки длиной в фут, шаги его теперь маленькие и короткие. Не может он остановиться, не может замереть, чтобы перехватить воздух, ибо тогда услышит скворчание собственной кожи. Он танцует быстро, в ритме мелодии, выбиваемой на маленьком барабанчике, обтянутом козьей шкурой. Одежды его пропитаны потом, пот льется по лицу, заливает глаза, веревка уже натерла щиколотки до крови, и каждый шаг отмечен красным. Но он танцует. Мечи все еще за спиной, их тяжесть с каждым мигом все сильнее, кожаные ремни впиваются в плечи. Это ничего, он танцует. Ритм все быстрее, все изменчивее, успеть за ним почти невозможно. Но он успевает.

У мастера упорное, сердитое лицо. Сегодня Йатех впервые победил в бою трех парней, которые обучались дольше него. Дурная новость для их учителя боя, семьи этих ребят не будут довольны. «Молокососа следует проучить, – говорит выражение лица мастера, – нужно ему показать, где проходит граница его возможностей, он должен знать, что не следует унижать одноплеменников, не следует разоружать их так, словно они – всего лишь малые дети. Паучий Танец сломал уже многих».

Йатех танцует.

Площадка для тренировок большая, гладкая, ровная. За тысячелетия миллионы шагов выгладили ее поверхность, отполировали ее почти до блеска. Здесь невозможно споткнуться, невозможно наступить на камешек. Можно лишь оставить клочья собственной кожи – если ты остановишься.

Он прикрывает глаза, чтобы мелодия влилась в его вены. Ощущает ее всем собой, ему кажется, что даже сердце стучит так быстро, как быстро пальцы мастера бьют в козью шкуру. Он вызывает в мыслях первого духа, призрачного противника, вооруженного тяжелым палашом, с маленьким круглым щитом. Если мастер жаждет настоящего танца – то он его получит.

В тот момент все прочее теряет для него смысл. Дыхание перестает с трудом вливаться в грудь, пот больше не заливает глаза. Он вынимает мечи плавным, точным движением, которое усвоил годы назад. Клинки серебристо сверкают и начинают собственный танец. Он совмещает их движения с ритмом шагов, с яростным ритмом барабанчика. Мастер не отступает, его пальцы убыстряются, музыка срывается в безумный галоп, переходящий через миг в карьер. Йатех танцует, не позволяет, чтобы мелодия сбежала от него, не позволяет той опередить себя, через миг сам начинает навязывать темп, переходит от одной яростной спешки к следующей, на этот раз уже барабан пытается его догнать, теряется, замедляется, снова бросается вперед. Мечи чертят сложные фигуры: финты, полуфинты, уколы и удары, защиты и контрудары, – и внезапно Йатех слышит, как мастер глубоко втягивает воздух и почти перестает играть. В танце – резком, в танце, каким парень очаровывает пространство, – удается почувствовать нечто большее, чем простая тренировка. Посторонний наблюдатель может прикрыть глаза и увидеть истинный Паучий Танец, не серию упражнений, но танец с призрачными противниками, двумя, тремя, четырьмя. Битва с тенями, сотканными из мелодии, танца и света, что играет на кривых остриях.

Йатех чуть шире открывает глаза и смотрит на мастера. Тот видит, как парень сопротивляется и контратакует, как ставит защиты и как уклоняется, и внезапно осознает, что – проиграл, что его ученик не уступит, не попросит прекратить тренировку. Будет танцевать, пока не победит всех противников или пока не упадет без сознания на землю. Нет для него другого пути. Ритм барабанчика замедляется. Что…

– …такого увидел тогда твой мастер? Хм? Мой маленький скорпион? А может… может, не скорпион, может, просто волчонок? Но если ты просто волчонок – я попусту теряю время. В этом мире полно волчат, маленьких, пушистых, скалящих зубки волчат, которые окажутся для хел’заав только закуской, десертом. Они ведь и сами – волки. – Движением головы она указывает на лагерь к’к’на. – А значит, я здесь не в безопасности. Мне нужен скорпион, который не побоится ужалить любого, скорпион, который станет биться за меня. Знаешь, какая самая глупая легенда о скорпионах?

Она склонилась ниже, и Йатех почувствовал, как она нюхает. Ощущал ее теплое дыхание на лице, когда она обнюхивала его волосы, щеки, шею. Он пах словно мокрый песок, словно пустыня после дождя.

– Может, позже я тебе расскажу, – прошептала она голосом, напоминающим сыплющиеся песчинки. – Увидимся. Завтра. Возможно. Спи.

Он заснул.

Когда они добрались до лагеря людей песка, он понял, что умрет сегодня, и быстро. Первым заметил, что не все в порядке, тот, со скорпионом. Он кинулся вперед, отбрасывая вьюки, исчез за ближайшим барханом. И через минуту раздался протяжный, замораживающий кровь крик. Его товарищи бросили Йатеха на песок и помчались вперед. Могли не бояться, что он сбежит, – он не мог сделать и шагу. Девушка появилась, как всегда, из ниоткуда.

– Их чародей мертв. Вчера его убили твои кузены. Не должны были его найти, но, увы, с ними оказался один из ваших Знающих. Он почувствовал и переломил чары, хранящие лагерь, а воины сделали остальное.

К’к’на возвращались. Несли оружие, которого раньше он у них не замечал. Тот, покрытый шрамами, схватил его за плечи, приподнял с земли и ударил головой в лицо. Йатех в последний миг чуть отвернулся, приняв удар в левую бровь. Взрыв.

Он упал на песок, проехался животом по горячей поверхности, и тогда второй к’к’на пнул его в бок. Встряска – и сразу липкая, железистая жидкость наполнила его рот. Боль пришла через миг, воткнулась тупым клином меж ребрами, вырвала изо рта короткий вскрик. Сквозь толчки крови он услышал смех. Не знал, что было хуже: сам этот звук или равнодушная тьма, наполнявшая голос смеющегося. Так могло бы смеяться существо, которое обучили лишь тому, чтобы оно издавало звуки, имитирующие смех, но для которого те были столь же чужды, как козье меканье или волчий вой. Звук такой мог бы издать и тот, кто помнит смех, но не в силах вспомнить, когда следует смеяться. Некто, позабывший, что такое радость, даже самая дурная, которую черпают из боли и унижения другого.

Кто-то мертвее его самого.

Девушка появилась тут же, рядом. На его глазах один из людей песка миновал ее, плавно уклонившись, будто уходя от удара. Сделал это совершенно неосознанно, другие тоже не обратили внимания на его странное движение.

– И что теперь? – спросила она спокойно, без какой-либо интонации. – Ведь ты за этим сюда и пришел – за смертью. И важно ли – за какой именно? Какая разница между агонией от обезвоживания, в горячке и бреду – и муками до смерти от пары-тройки к’к’на? Никакой. Лежи, не вставай, они быстро устанут, им надоест тебя пинать, и тогда они используют ножи. Будет немного больно, но не сильнее, чем выпотеть остатками воды в песок.

Очередной пинок почти подбросил его над землей. Он опрокинулся на спину, не пытаясь уже сопротивляться. Ближайший мучитель медленно подошел, оттолкнулся от песка и прыгнул ему на живот. Йатех не сумел напрячь мышцы, сжался вокруг источника боли. К’к’на крутанулся на пятках, словно давил червяка, и спокойно, не оглядываясь, пошел дальше. Йатех остался на песке, свернувшись, словно зародыш, с хрипом пытаясь втянуть воздух. Останки человека.

Левым глазом он почти ничего не видел, правый то и дело затягивал туман и тьма. Корчи пришли без предупреждения, с неожиданной стороны, от крестца, будто некая ледяная ладонь ухватила его за нижние позвонки и рывком попыталась выдрать хребет из спины. Его выгнуло назад, на миг казалось, что сейчас он ударится затылком о стопы, он раскрыл рот, пытаясь освободить боль, придать ей форму криком, выбросить из себя. Изо рта плеснуло черной, дурно пахнущей жидкостью: кровь, вода, которой его поили, желчь. «Я умираю, – появилась неожиданно вполне сознательная мысль. – Я наконец-то умираю».

Она склонилась над ним со странным выражением на лице. Только сейчас, за шаг до смерти, он хорошо рассмотрел ее. Черные волосы, почти синие глаза, похожие на темное вечернее небо перед грозой, карминовые губы той формы, за которую большинство женщин дали бы себя убить. Была прекрасна, прекрасна, словно…

– Ты – она, верно? Ты – проводница из Дома Сна. Ты пришла по мою душу. Но я… у меня уже нет…

Она улыбнулась, и он задрожал. Столько жестокости.

– Нет, я не смерть. Я не служу Дому Сна. Никому не служу. – Она отвела волосы от лица привычным жестом, словно обычная девушка. – Расскажи мне, что с тобой? Ты – скорпион или нет? Я должна знать, ведь я потеряла уже порядком времени. Умрешь здесь? Для этого же ты и пришел в пустыню, верно? Кажется, у тебя внутреннее кровотечение, не считая сломанных ребер, сотрясения мозга и поврежденных почек. Я могу тебя вылечить, Силы вокруг – много. Но я хочу знать, кто ты такой.

Она повернула голову, посмотрев ему за спину. Ему не было нужды оглядываться, он слышал шаги, слышал скрежет ножа о ножны, казалось ему, что он слышит все звуки мира.

– Перевернись на живот, – сказала она тоном, не терпящим возражений.

Он послушался.

– Встань на четвереньки, быстрее. Хорошо! Воткни ладони в песок, глубже, еще глубже! Чувствуешь?

Чувствовал. Рукояти, покрытые шершавой кожей, выглаженной тысячью часов сражений и тренировок. Его мечи.

– Не спрашивай, не удивляйся. Просто покажи мне правду о себе. Умри или живи.

Шаги. Все ближе.

Он вырвал оружие из песка, не издав ни единого звука, вскочил на ноги, черпая силу из места, которое, как он думал, уже мертво. Он снова был мальчишкой тринадцати лет, прижимающимся к кочевнику, которому он миг назад перерезал горло, он снова танцевал Паучий Танец, кружась в ритме неслышимой мелодии, он снова стоял на площадке поединков и разоружал меекханского стражника.

Удар, один и второй, мечи странно легки, центр тяжести у них смещен к рукояти, они – его и не его одновременно. Но клинки настолько же хороши, как и те, которые он помнит. Грудь первого к’к’на после ударов раскрывается, словно кровавый цветок, разрубленная кровавым «Х», мужчина делает шаг и падает, под ним моментально натекает красная лужа. Кровь слишком густа, чтобы сразу впитаться в песок. Йатех кружится, остатки одежды трепещут, он же ищет следующего противника. Есть – тот, что прыгнул ему на живот, он как раз разворачивается, в глазах страх – не страх, паника, ужас, вызванный непониманием ситуации, как это, пленник, миг назад умиравший, выблевывавший в последних спазмах внутренности, теперь мчится на него с мечами в руках? Как? Почему? Бежать!

Слишком поздно. Иссар возле него, укол горизонтально в живот и тут же косой рубящий удар через лицо. Странно, как быстро могут гаснуть чужие глаза. Йатех не думает, реагирует, как его учили, третий и четвертый, где они?

Идут, с двух сторон, один держит два длинных ножа, второй, тот, со скорпионом на черепе, с коротким копьем, а скорее – алебардой с небольшим древком и серповидным острием в руках. Скорпион неспокойно сжимает и разжимает клешни. Йатех смотрит мужчине в глаза и не замечает в них страха. «Это хорошо, – усмехается он треснувшими губами, – враг, который умирает от страха, не принесет удовлетворения тому, кто отошлет его пред лицо Матери». Йатех делает шаг в его сторону, но только затем, чтобы отскочить, развернуться в диком пируэте и напасть на того с ножами. Удар, плоско, на высоте бедра и сразу низко, в колено, короткие ножи не дают шанса поставить нормальный блок, колено поддается почти без сопротивления, кровь и кусочки кости брызгают из раны, к’к’на кричит коротко, очень коротко, потому что, падая, он надевается на острие второго меча, клинок вонзается в горло и окровавленным зубом вырастает из затылка. Йатех уходит с линии падения тела, стряхивает кровь с клинка, поворачивается. Они остались лишь вдвоем.

– Уйди, – говорит он тихо.

Клейменный скорпионом широко улыбается и поднимает оружие в странном салюте. Молчит.

Они схватываются коротко, без слов. Противник его хорош, лучший изо всей четверки, не заботится о жизни и не боится смерти. Сражается умело, атакует быстро, уверенно, держит дистанцию, используя большую длину своего оружия. Он не ходит по песку, но скользит, стопы его едва касаются поверхности, кажется, что он не подчиняется законам природы. Он – истинный к’к’на, человек песка.

Любой другой в схватке с таким противником проваливался бы по косточки, вяз, спотыкался, терял бы силы на безрезультатные попытки сократить дистанцию. Но Йатех – все еще тот юноша, которого мастер хотел сломать Паучьим Танцем. Он чувствует кровь, что сочится по связанным щиколоткам, и гладкую скалу под ногами. Песок не замедляет его, Йатех не вязнет, шаги танца слишком коротки, слишком непредсказуемы, чтобы противник мог за ними поспеть. Йатех движется по спирали, заставляя к’к’на поворачиваться, менять стойку. Враг его отступает, ища лучшего места для защиты, направляется в сторону ближайшего бархана. Йатех не позволяет ему этого сделать. Сокращает разделяющее их расстояние быстрее, нежели тот успевает среагировать, и обрушивается на врага лавиной ударов. Пять ударов сердца, десять – и он находит первую брешь. Связывает острие алебарды короткой «мельницей» и рубит по внешней части левой руки. Ударь он сильнее, отрубил бы ее вместе с четырьмя пальцами, так же лишь рассекает кожу, сухожилия и пару косточек. Отскакивает.

– Уходи, – повторяет иссар, хоть и уверен, что не дождется ответа.

Отмеченный скорпионом молчит. Выхватывает откуда-то кусок ткани, неловко, помогая себе зубами, перевязывает ладонь, меняет хват на рукояти, чтобы уравновесить рану. Перестает усмехаться.

Йатех позволяет ему закончить и кидается в атаку. Проламывает его терцию, до боли неловкую, потому что раненая рука едва удерживает древко, и коротким, экономным уколом пронзает мужчине сердце. Удар разрубает напополам нарисованную на груди к’к’на ящерку. Человек песка издает странный звук: наполовину сопение, наполовину всхлип. Опускает оружие острием вниз и опирается о древко. Впервые улыбается по-настоящему радостно.

Молодой иссар смотрит ему прямо в глаза и видит в них отражение девушки. Та стоит за его спиною. Зрачки умирающего расширяются, и в них внезапно появляется страх. Он тоже видит девушку. И с этим страхом в глазах он умирает.

Йатех поворачивается.

– Уже знаешь? – спрашивает ее он.

Девушка улыбается: жестоко и дико.

– Все же ты – скорпион.

Подул ветер, и четыре лежащих в песке трупа исчезли. На их месте появились небольшие горки песка. Тело, кровь, оружие и одежды превратились в мелкую пыль.

– Духи последних к’к’на. Я повстречала их, блуждающих пустыней, охваченных ненавистью столь сильной, что они не видели дороги к Дому Сна. Я заключила с ними договор. Приказала разыграть это представление взамен на шанс убить одного из иссарам. Не будь ты скорпионом – стал бы мертвецом.

Она махнула рукою, и внезапно ноги отказали ему, он почувствовал каждую рану и каждый перелом. Мечи выпали у него из рук, внизу спины взвыли тупой болью почки. Девушка склонилась и мурлыкнула:

– В пустынях всего мира рассказывают сказку о том, что скорпион, окруженный огнем, вбивает ядовитый шип в собственный затылок, чтобы сократить мучения. Это – величайшая ложь об этом создании. Ни один из них так не поступит, поскольку это значило бы, что он – проиграл. А скорпионы не умеют проигрывать. Они неспособны уступать. Как и ты. Именно потому ты убил Исанель. Потому даже в голову тебе не пришло позволить ее отцу зарубить тебя. Тем самым ты признался бы, что проиграл, а ты этого не можешь. Станешь танцевать Паучий Танец, пока у твоего мастера не начнут кровоточить от барабанного ритма пальцы – или пока ты не умрешь от усталости. Перережешь глотку воину в два раза старше тебя, искалечишь и унизишь любого противника, и всегда, – она широко улыбнулась, – всегда наградой тебе будет удивление людей. Потому что они тоже умеют распознавать скорпиона, пусть сами и не понимают, насколько ты опасен, – и, словно пустынный тушканчик, приглашают тебя домой и хотят с тобой подружиться. Но ты будешь лишь моим. Будешь сражаться ради меня. Конечно, ты не обязан соглашаться. Ты можешь остаться здесь и умереть.

Она вложила прядку волос меж губ и принялась ее посасывать в задумчивости.

– Лишь слово, один кивок, и я зачерпну Силу и вылечу тебя. А потом станешь мне служить, будешь сражаться и убивать для меня. Только моргни…

Он смотрел на нее, не дрогнув, в упор. Перед глазами его снова поплыли черные пятна. Он умирал.

– Ох, понимаю, – прошептала она. – Это ведь тоже – сдаться. Верно? Такой договор – все равно что расписаться в поражении. Тогда иначе. Ты – иссар, иссарам, как вы себя называете. Ты продаешь свои мечи. Так наймись ко мне. Стань моим охранником. Сперва – на год. Платой будет твоя жизнь, излечение от ран и уход отсюда. Что ты на это? Я не дурная хозяйка. Подходит ли это твоей чести?

Он чувствовал, как начинает потеть. Потерял слишком много воды, тело его как раз сдавалось. Он умирал.

Не хотел умирать. Но и не было у него мечей, которые он мог предложить ей в службу.

– У меня… нет… мечей…

– А то, чем ты сражался? Палицы?

Она подняла один из юфиров. Рукоятка выглядела точно так же, как у оружия, которое он оставил в родной афраагре. Вот только клинок был другим. От пятки до кончика острия выглядел он так, словно изготовили его из черного вулканического стекла.

– Странные вещи можно сделать с песком, если возникнет необходимость. Так каков будет твой ответ?

У него уже не было души. Чем он рискует, нанимаясь на службу к этому… существу?

Он моргнул.

– Я знала, что ты сумеешь себя убедить. – Она склонилась так, что они едва не соприкоснулись лбами. – Я видела, как ты сражаешься. Очень, очень мало умеешь. Ты должен еще многому научиться, потому что хел’заав – это лишь гончий пес, но даже он может тебя убить. Но мы дождемся его, потому что на мне – долг. Уйдем далеко и быстро, а потом поглядим, как много ты умеешь на самом деле, скорпион. Завтра, послезавтра и далее. Готовься к воистину интересным временам, парень.

Неожиданно она впилась ему в губы горячим внезапным поцелуем, и в поцелуе этом была Сила, и, прежде чем потерять сознание, он почувствовал, как во взрыве боли вправляются и срастаются его ребра, как жидкость покидает легкие, а кровь возвращается в вены.

Он уплыл во тьму, прежде чем сумел выкрикнуть из себя боль.