Убей мою память
Замок возвышался над широкой равниной, воссев на холме, словно уродливая жаба на камне. «„Уродливый“ – хорошее слово, – подумал всадник. – Уродливый, мерзкий и скверный». Казалось, сами пропорции его сдвинуты: слишком низкие стены, слишком широкие башни, абсурдно далеко выдвинутый барбакан. Совершенно как если бы его составляли из частей, украденных из других крепостей. Все вместе оно стало цвета порыжевшего кирпича, покрытого лишаями потеков и нездоровых пятен. Мерзость. Идея выстроить нечто такое посреди болотистой, почти всегда затянутой туманом долины казалась лишенной смысла, совершенно глупой. Но стоило погрузиться в книги, и становилось ясно, что в одну из войн внешняя стена рухнула и ее отстроили на добрых десять ярдов дальше, там, где холм опирался на каменное основание, а потому барбакан, каким-то чудом уцелевший от тех времен, торчал теперь за линией стен, словно перст, указывающий на южную дорогу. Требовалось знать историю, чтобы понимать и тот факт, что несколько сотен лет назад долина была живым, цветущим местом, приносящим молодой империи доход порядка десяти тысяч имперских оргов ежегодно, замок же стоял на страже торговых путей, дающих пятикратно большие доходы. Мужчина об этом знал, и знание это в целом не поднимало его духа. Означало оно, что мир изменился к худшему.
И ухудшался все быстрее.
Он дернул поводья, отрывая коня от чахлых травинок, растущих над плотиной. Скакун повернул голову и глянул с явным возмущением.
– Если снова нажрешься чего попало, потом всю ночь будет у тебя болеть брюхо. Через четверть часа уже окажемся в замке.
Конь фыркнул, а мужчина ухмыльнулся себе под нос, плотнее заворачиваясь в плащ. Во время длинных одиноких путешествий по самым дальним концам империи и за ее пределы он приобрел привычку болтать со скакуном, но в последнее время с некоторой иронией стал замечать, что, похоже, начинает ожидать от коня чего-то вроде диалога, воспринимает его ржанье, фырканье и попукиванье как вклад в беседу. А это означало, что ему стоило подольше отдохнуть – или сменить скакуна. «На менее разговорчивого», – осклабился он мысленно.
Плотину, что вела к замку, строили несколько последних десятилетий, насыпая очередные слои земли, глины и дробленого камня по мере того, как поднимался уровень грунтовых вод. Почти повсюду, кроме колей, оставленных повозками, обросла она рахитичной травкой неприятного буро-зеленого цвета. Конские копыта чвакали влажно и вязко: еще один знак, что через пару-тройку лет придется дорогу поднимать снова. Разве что Крысы соберутся наконец-то оставить замок и перевести своих гостей в другое место.
Или решить их проблему окончательно.
Нынче туманы, укутывавшие долину, разогнал порывистый, холодный западный ветер. Близилась зима. Всадник, честно сказать, предпочел бы ехать, вдыхая влажные испарения и ничего не видя вокруг, чем глядеть на скрюченные деревья, мелкие болотца и большие промоины, полные мутной воды, на ошметки лугов, поросших пожелтевшими травами. Попытки осушить топи оставили лет сто назад, когда последние жители покинули окрестности. Чтобы выиграть эту войну, нужно было направить реку в старое русло, а это обошлось бы раз в сто дороже годового дохода от здешней торговли и управ. Проще было проложить новый торговый путь, чем пытаться превозмочь природу. Одинокий, уродливый замок, стоящий на холме посреди туманной долины, остался последним свидетельством того, что некогда здесь обитали люди.
Дамба заканчивалась полукруглым расширением, на котором телеги, доставляющие в замок припасы, могли развернуться. До укреплений было еще ярдов двести. Дальше вел деревянный мост, построенный из вбитых в дно столбов и кое-как уложенных досок. Повозки останавливались здесь, а грузы переносились вручную. К каждому из столбов, что поддерживали конструкцию из досок, привязаны были глиняные горшки. Путник знал, что наполняло их масло. Хватило бы нескольких минут и пары метких горящих стрел, чтоб отрезать замок от мира. Он тихо вздохнул. «Во мне говорит меекханская предусмотрительность», – подумал. Через эту долину не смогла бы пройти никакая армия без многодневных приготовлений: штурм замка, выстроенного посреди трясины, был бы самоубийством, но мы все равно ведем себя так, словно в любой момент может вспыхнуть война. Что ж, жаждешь мира – держи наточенный меч дома, как гласит древняя пословица.
Он выехал на мостик. Копыта стучали по доскам, вся конструкция раскачивалась и скрипела. Так тоже было задумано – даже темнейшей ночью никто не подкрался бы к воротам незамеченным. Он похлопал коня по шее:
– Спокойно, мы уже не раз здесь проходили, помнишь? Наверняка не упадет.
Скакун запрядал ушами и пустил ветры.
* * *
Должно быть, его заметили еще на дамбе, потому что опустили подъемный мост, а перед отворенными воротами стояла пара стражников. Приветствовали его по-военному, салютуя кулаком к левой части груди.
– Приветствуем в замке Лотис, господин Эккенхард.
Он узнал того, кто был постарше:
– Приветствую, Берис. Славная погодка, верно?
Стражник криво усмехнулся и задрожал. Даже теплый военный плащ не оберегал его от ветра.
– Как и всегда в эту пору года. Лучше и не придумаешь.
– Ясное дело. Комендант Гентрелл ждет?
– Конечно. Сказал, впрочем, что вы можете не спешить. Комната уже приготовлена, свежая одежда тоже. Велел передать, что вы встретитесь на ужине.
– Хорошо. – Он слез с коня, проклиная ноющие бедра. – Займитесь лошадью, у нас за спиной долгий путь.
Солдат кивнул и принял поводья.
– Пойдем, старичок, теплая конюшня ждет, – проворчал он.
Эккенхард широко усмехнулся: похоже, все в порядке – не он один воспринимает коня как партнера для бесед.
Усмешка его сделалась еще шире, когда он увидел свою комнату. В камине гудел огонь, на столе стояло несколько посудин, прикрытых льняными салфетками, на широком ложе лежала новая одежда. В углу, над миской с водою, поднимался парок. Со вздохом облегчения он стянул тяжелый от влаги плащ и повесил его на крюк, вбитый в стенку камина. Материя сразу начала парить. Потом он отстегнул пояс с мечом, расшнуровал и стянул легкий кожаный панцирь. Крашенная в коричневый кожа, хотя и пропитанная маслом, тоже казалась влажной. Это дурной знак, высохнув, панцирь скорее всего сожмется и станет пригоден для кого-то, кто куда меньше его. Придется обменять его в замковом арсенале.
Эккенхард вздохнул. Еще несколько дней в здешних краях – и его самого можно будет обменивать на кого-то более нового и молодого. Пикованый кафтан и влажная рубаха отправились вослед плащу. После минутного размышления он разделся донага и, макая в горячую воду полотенце, смыл с себя многодневную грязь. В замке не имелось настоящей бани, но и такой заменитель купели казался маленьким чудом. Эккенхарду это было куда нужнее теплой еды. Он не вытирался: стоя перед камином, позволил, чтобы тепло осушило его тело. Еда могла подождать. Но не слишком долго.
Стук в дверь застал его при обгрызании дочиста ягнячьего бедрышка. Он вздохнул и ополоснул рот вином:
– Открыто.
Вошедший мужчина был среднего роста и обладал фигурой, которую дипломатично принято называть крупнокостной. Казался он как минимум лет на десять старше, чем сидящий за столом, но в этом случае облик мог сильно обманывать. Одетый как обычный солдат, что вот только вышел из казарм размять ноги, он ничем не выделялся. Кроме, пожалуй, лица: словно неопытный резчик взял кусок скалы и несколькими быстрыми ударами долота придал тому подобие человеческого вида. Бесформенный нос, острые скулы, массивная челюсть и глубоко скрытые в глазницах сонные, словно глуповатые глаза. Лицо простачка и глупца. Счет тех, кто дал этому лицу себя обмануть, шел на сотни, и всякий потом жалел, что недооценил его обладателя.
Гость подошел к столу и уселся напротив Эккенхарда.
– Дальняя дорога?
– Как обычно. Пять дней бездорожьем и день в болотах, бывало и хуже. Вина?
– Не откажусь. – Человек налил себе и глотнул из кубка. – Что в столице?
– Все то же, император правит, окруженный любовью подданных, аристократия из Совета Первых всегда готова предоставить ему помощь и поддержку, жрецы заботятся о душах людей, маги углубляются в тайны Всевещности, дабы использовать их ради всеобщего добра. А за всем этим присматривают боги, правя ради всеобщего счастья.
Посетитель кисло улыбнулся, отставляя кубок.
– Другими словами, Совет не злоумышляет и не подзуживает, не расшатывает авторитет и не всаживает в спину нож. Жрецы не пытаются вцепляться друг другу в горло, лишь бы получить хоть малую выгоду в постоянных своих войнушках, а гильдии магов не ведут своих странных игр, которые могут всех нас отправить в ад.
– Так и есть. Идиллия. – Эккенхард поднял кубок в тосте. – За прекрасные сны, комендант Гентрелл.
– За сны.
Они выпили.
– Я думал, что мы встретимся только на ужине.
– На ужине у нас гость, мы не смогли бы поговорить откровенно.
– И кто же нас почтил своим присутствием?
– Вельгерис.
Эккенхард миг-другой всматривался в коменданта, ища на лице того хотя бы след насмешки. Не нашел.
– Шутишь?
Командующий замком Лотис скривился и послал ему умиротворяющую улыбку. Эккенхард вспотел. О Гентрелле говорили, что если он орет и ругается – все в порядке, но, если начинает улыбаться, – пора брать ноги в руки, поскольку вот-вот покатятся головы.
– Хотел бы я. Когда он вчера сюда заявился, я полагал, что, как обычно, приехал подразнить, уколоть да при случае разнюхать. Но нет, он сразу спросил о Глеввен-Он.
Эккенхард вздрогнул. Вроде бы такого и стоило ожидать, иначе с чего бы Второй Гончей империи почтить своим присутствием Крысиную Нору, но ведь еще миг назад он тешил себя надеждой, что это – лишь случайный визит. Вздохнул.
– Нам и так удавалось сохранять тайну более пяти лет, – сказал он. – Неплохо, если принять во внимание, что мы потеряли там две роты пехоты и пятерых боевых магов. Это не говоря о трехстах жителях селения. Полагаю, что пять лет – это и так милость богов.
– Каких только, а? Если некто из пантеона принялся заваривать кашу, хотелось бы знать, кто именно и с какой целью.
– Я говорил фигурально. Впрочем, а чего мы могли ожидать? С самого начала мы втянули их в работу, не открывая слишком многого. Пришлось им искать за границами империи девицу с черными волосами пятнадцати лет от роду, вокруг которой случались бы странные вещи. Если Гончие пронюхали обо всей правде, используют ее против нас.
– Как и любой другой.
– Что ты намереваешься делать?
– Я? Ничего. – Комендант зловеще улыбнулся. – Рассчитываю на тебя.
– О, конечно же, используй единственную нераскрытую Крысу в этой провинции только затем, чтобы не напрягаться. Он сказал что-то еще?
– Да. Утверждал, что у него есть доказательства, что жители села, которое было вырезано, вовсе не пали жертвой банды грабителей, терроризирующих те окрестности. Что-то вспоминал и о Двадцать втором полку, который был внезапно переформирован и солдат которого разослали по другим отрядам по всей империи.
– Интересно. А ты напомнил ему, что Гончие не должны разнюхивать вокруг армии? Дела внутренней безопасности – наши.
– Напомнил. Он не принял это слишком близко к сердцу. Похоже, полагает, что он знает достаточно, чтобы припереть нас к стенке.
– То есть малой кровью нам не откупиться?
– Может, я и стар, но не глуп. Это Вторая Гончая империи. Полагаю, он прекрасно знает, что именно ищет.
– Я тоже.
Оба невольно взглянули в сторону восточной стены комнаты. За ней находилось подворье, а за ним вставала одна из низких, хмурых и уродливых башен. Эккенхард знал, что башня поросла плющом, которому позволили взбираться на кирпичную стену лишь по одной причине: чтобы скрыть, что большинство окон заложены, а на остальных – толстые решетки. Всем – случайному путнику и селянину, доставляющему припасы солдатам, – следовало пребывать в святой уверенности: стоит здесь лишь забытый империей гарнизон, стерегущий безлюдное болото. Никто не должен объединять замок с лежащим милях в восьмидесяти сельцом, которое несколько лет как было поглощено Урочищем.
– А как здесь? – Эккенхард оторвал взгляд от стены.
– Без изменений. Постоянно.
* * *
– Где мы?
Она молчала. Уже несколько дней, с момента, как он согласился на ее предложение, она воспринимала его как пустое место. Не говорила, не отвечала на вопросы, лишь шагала вперед, все время держа на запад. По крайней мере ему казалось, что там – запад.
Дни они проводили в неглубоких тенистых распадках, прячась от льющегося с неба жара, она всегда умела найти такое место, а ночами – шли. Путь вел их от источника к источнику, от скрытой под камнями грязной лужи к углублению, которое приходилось расширять руками и где через несколько часов выступала мутная жидкость. Только вот девица, похоже, не желала пить такую грязь, а потому обычно в выкопанной ямке через несколько минут булькала холодная, хрустально чистая вода. Такой воды в пустыне не найти, такую он пил лишь на севере, на горных пастбищах. Впрочем, он игнорировал подобные мысли, удовлетворяя жажду и не задавая лишних вопросов. Пока еще – нет.
Вдоль их пути у нее были тайники с припасами: несколько сушеных фруктов, пара сухарей, кусок вяленого мяса. Делилась с ним молча, отгрызая кусок-другой, и тут же засыпала. Он тоже. Спали они в самые горячие часы дня, в остальное время молчали и оглядывали окрестности. После того, что она сделала с ним в пустыне, после людей, что восстали к жизни, а потом рассыпались в пыль лишь потому, что она пожелала его испытать, ему не слишком хотелось говорить. Была она… кем-то… чем-то… Он искал нужные слова. Чем-то чужим. Чары, Сила – он не распознавал этого вокруг нее, а ведь умел чуять магию, как ощутил приближающегося к дому Аэрина чародея. Вокруг нее такого не было.
Вокруг нее была пустота.
Первый вопрос он задал, только когда увидел, что меняется цвет песка. Из бледно-желтого тот сделался кремовым, а после белым. Не светло-серым, но белым, словно меловая пыль. Они оказались на таком пятне внезапно, посреди ночи. Перешли границу: ряд черных на фоне неба каменных зубов двукратно выше взрослого мужчины – и вдруг оказались там. Возможно, он не обратил бы на это внимания, в конце концов во тьме непросто понять, что изменяется цвет почвы, когда бы не звук. Песок под его ногами начал скрипеть, словно друг о друга терлись ремни. Он остановился и зачерпнул горсть. Даже в ночи знал точно – держал в кулаке то, что прикосновением и цветом напоминало гипсовую пыль.
– Где мы? – повторил он, на этот раз решительно настроенный получить ответ.
Скрип ее шагов во тьме затих, а через миг приблизился. Раньше девушка даже не оставляла на песке следов, но теперь брела пустыней так же, как и он, тяжело, упорно, проваливаясь в пыль по щиколотки. Она перестала быть призрачным видением, обманом умирающего сознания и по мере того, как он восстанавливал силы, приобретала реальность.
Проявилась она из темноты внезапно, словно лишь в нескольких шагах до него тьма решилась выпустить ее из объятий.
– Ты ведь именно сюда и стремился, верно?
У него пересохло во рту.
– Скорпионья Мельница? То есть ты все же служанка Дома Сна…
Она чуть улыбнулась:
– Нет, я ведь говорила уже: я не служу никому. Это место, которое вы называете Скорпионьей Мельницей, и скорпионы некогда приходили сюда умирать. Но сейчас – уже нет. Слишком многое изменилось со времен, когда венлегги пришли сюда, чтобы попытаться воссоединиться со своей кааф. Когда утихли отголоски последней битвы, когда появился барьер, у них не было другого выхода. Но у них не получилось. Эта пустыня обладает собственной памятью и имеет свои планы на тех, кто здесь обитает. Она не выпустила их, убила, как и всех, кто не кланяется ей достаточно низко, смолола их хитиновые панцири в снежно-белый прах. А потом, чтобы скрыть убийство, не позволила их пыли покинуть здешние места. Впрочем, это было легче всего. Сила тут аж бурлит.
Он всматривался в ее глаза, пытаясь увидеть зрачки.
– Не гляди так на меня, мой маленький скорпион. – На сей раз он знал, что она улыбается: пугающе, как умеет. – Даже вы, потомки предателей, немногое помните из тех времен. Да и с чего бы вам это помнить?
– Я не потомок предателей.
– Правда? Если некто клянется, а после клятву нарушает, приносит присягу другому господину и преступает ее вновь, то как называется его история?
Он потянулся памятью к рассказам дядюшки Имринна.
– Это зависит от того, проиграла или выиграла его сторона в конце концов.
Она некоторое время глядела на него, склонив голову набок.
– Хороший ответ. Очень хороший. Ну-ну, попался мне умненький скорпион.
Она повернулась и шагнула во мрак.
– Поспеши, – донеслось из тьмы. – Тут мы наверняка не найдем воды. Даже для меня пустыня в этом месте не сделает исключений. Потому лучше бы нам до рассвета оказаться по ту сторону.
* * *
– Кто ты?
Фигура подняла голову и заскулила. Старый сарай, в котором они сидели, казалось, дымился от этого звука, совершенно как если бы скулеж выдавил весь воздух, оставив пустоту, которую внешний мир пытался заполнить, напирая на трухлявые доски.
Неалла собрала свою смелость и подошла ближе, хоть ей и чудилось, что сердце сейчас выскочит из груди.
– Кто ты?
Девушка – откуда-то она знала, что это девушка, еще до того, как та повернулась к ней, – затихла. Впечатление давления на стены сарая исчезло.
Приблуда перестала корчиться в углу и взглянула на нее. Неалла чуть не заорала и не кинулась к выходу. В глазах голой дикарки светилось чистое, ничем не прикрытое безумие. В последний миг она вспомнила слова матери: «Не бойся тех, кого боги уже при жизни забрали к себе. Бойся тех, кого не возьмут они даже после смерти».
Она улыбнулась – медленно и с усилием, чтобы не напугать сумасшедшую, присела, так чтобы лица их оказались на одном уровне. Девушка возрастом чуть постарше, но настолько худа, что Неалла наверняка весила больше ее. Она решила, что в случае чего сумеет вырваться и сбежать.
– Как тебя зовут? Меня – Неалла.
Глаза утратили обезумевшее выражение.
– З… меня?
Она проснулась в абсолютной темноте. Лежала, пытаясь успокоить отчаянно колотящееся сердце и восстановить дыхание.
Имя.
Как ее имя?
* * *
Ужин был ровно таким, какого и можно ожидать в отрезанном от мира, забытом богами и людьми гарнизоне на пограничье империи. Однако Вельгерис не казался разочарованным кашей со шкварками, бараньим гуляшом, ячменными лепешками и козьим сыром. Поедал все так, как если бы вот уже несколько дней не имел во рту ни крошки. Глядя на Гончую, Эккенхард не мог не признать, что и выглядел тот так, словно это было правдой: высокий, худой и жилистый – жилистостью жертвы долгого голода, с гибкими худыми ладонями, с сеткой голубых жилок, с выпирающим на горле кадыком, а на небольшой голове его – тут и там – несколькими торчащими кустиками волос. Лицо его напоминало посмертную маску, в глазницы которой кто-то всадил куски угля. Когда он глотал, кадык его прыгал вверх так резко, что казалось – вот-вот выскочит у него изо рта. Все время ужина он не отрывал взгляда от тарелки, даже когда пил вино. Наверняка он не стал бы украшением ни одного из приемов.
– Так что случилось в Глеввен-Он?
Гончая выстрелил вопросом с набитым ртом, из-за чего прозвучал он как-то невыразительно, нечетко, словно вопрос о банальнейшей, обычнейшей вещи под солнцем. Эккенхард скрыл улыбку, поднимая к губам кубок. Хороший игрок всегда задаст главный вопрос словно бы мельком, дразня полу– и четвертьвопросами, изображая, что ему и дела нет до проблемы, терпеливо ожидая, пока жертва подставится сама. Игрок исключительно мудрый или исключительно глупый спрашивает напрямик. Особенно в ситуации, когда все знают, что его интересует на самом деле. Вельгерис глупцом не был, а попадались и те, кто утверждал, что он настолько же умен, как и сам Великая Гончая, что его место Второго-на-Псарне зависит от расчета, а не от недостатка интеллекта.
Несмотря на это, он решил не облегчать гостю жизнь.
– Банда голодных наемников, более четырех сотен, напала на село. Мы полагаем, что это были остатки армии князя Даленхера из Вольных Княжеств, пробравшиеся лесами вдоль границ в поисках места для зимовки. Лежащее на безлюдье село, видно, показалось им вполне подходящим местом для укрытия.
– Банда наемников? – Гончая сглотнул и запил вином. – Должно быть, отважные ребята, если забрались на двадцать миль на территорию империи.
– Голод добавляет смелости.
– И наверняка у них был хороший проводник, ежели они не разбились на малые группки, как сотни прочих банд.
– И говорят, главарь добивался послушания двуручным мечом. – Гентрелл одарил собеседника своим самым ленивым взглядом. – И отчего бы Гончим вынюхивать здесь, в восьмидесяти милях от руин села?
Вельгерис пробормотал что-то и воткнул себе в рот очередную порцию сыра. Похоже, назревала длинная и изматывающая схватка.
За столом они сидели втроем. Гончая прибыл в замок всего с двумя подручными, да и тех оставил в казарме, придя на ужин в одиночестве. Командующий замка приказал по этому случаю подать ужин в свои личные апартаменты, и вот они сидели за массивным дубовым столом, накрытым скромной, но чистой и свежей скатертью. Оштукатуренные стены побелены, а мрак разгоняло с десяток свечей. Тяжелый шкаф подпирал стену. Больше мебели не было.
Эккенхард в молчании переводил взгляд с Гентрелла на Вельгериса. Крыса и Гончая, Гончая и Крыса. Представители двух сил, закулисно поддерживавшие власть кесаря. Якобы первый император, начав свою кампанию против Сестер Войны, разделил разведку на две части, говоря: «Крысы вынюхивают в доме, Гончие – в лесу». Так и возникла внутренняя разведка, что занимается всем в границах империи, и разведка внешняя, чье дело – доносить о том, что происходит вне границ.
Крысы охватили опекой аристократию, растущие в силе купеческие гильдии, храмы, чародеев, армию, двор и следили, чтобы беспокойство меж крестьянами не превратилось в нечто большее, чем обычное недовольное ворчание. В свою очередь, Гончие занимались прежде всего сбором информации о территориях будущей экспансии Меекхана. Изучали организационную структуру святыни Реагвира, что создала к северу от Кремневых гор агрессивную теократию, поглощая земли все новых племен, изучали культ Лааль Сероволосой, проводили операции против княжеств Бед-каа, пытались ослабить племенную структуру вессирских народов, на юге и юго-западе помогали кампаниям по захвату устья Эльхаран, самой большой реки континента, и подчинению тамошних земель.
На протяжении как минимум ста лет, по мере того как империя поглощала новые земли, обе части разведки редко переходили друг другу дорогу. У каждой было вдоволь собственных проблем. Но потом Меекхан притормозил свой рост. Произошло это как по причинам внешним, поскольку земли, которые все еще не были под властью империи, оказывались либо слишком негостеприимны, либо слишком бедны, либо заселены слишком воинственными племенами – а то и все это сразу, и не было смысла их подчинять, так и по причинам внутренним, от которых императора оберегали Крысы. Меекхан рос слишком быстро, в определенный момент оказалось, что племена истинных меекханцев составляют меньше половины населения страны, а ассимиляция покоренных народов идет слишком медленно. Империя нуждается в отдыхе, говорили шпионы, нуждается в консолидации, принятии новой крови. Восемь десятых нашей армии – это меекханцы, но если и дальше мы станем терять кровь в пограничных войнах, через поколение-два останемся в меньшинстве в стране, которую сами и создали.
То же говорила и аристократия, жаждущая наконец-то заняться освоением родовых богатств, то же твердили и купцы, видящие за границей империи рынки для товаров, могущие принести куда больше выгод, чем если бы земли эти оказались под властью императора. Никто больше не желал войн. Самые агрессивные культы – святые воители Реагвира, почитатели Лааль Сероволосой, аколиты Дресс, Кан’ны и Сетрена– Быка – были побеждены, а их храмы заняли свое место в пантеоне. Подчинение их культу Великой Матери отобрало у империи часто используемый при захватах аргумент, каким служило желание вернуть древний покой и равновесие. Империя должна была отдохнуть.
Все говорили о мире и мира желали – вот мир и наступил. А вместе с ним Гончие потеряли свое значение. Внутренняя разведка, Крысы, вошла в силу. Разгорелась длинная и кровавая подковерная война между двумя организациями, началось завистливое сокрытие тайн, кража информаторов, подкладывание свиней, угощение ядами и украшение спин рукоятями кинжалов. Гончие столь сильно втянулись в эту схватку, что просмотрели опасность, связанную с появлением на северо-восточной границе нового сильного племени кочевников, которое за двадцать лет подчинило все народы Великих степей, а укрепившись, ударило по Меекхану. И это едва не привело к гибели империи.
После войны император приказал провести во внешней разведке чистки, поставив на большинство важных постов людей с низших ступеней организации, тех, кто доказал свою пользу во время войны. Несмотря на это, взаимная неприязнь между Гончими и Крысами сохранилась. Каждый сигнал, что противник что-то готовит, что знает нечто, чего не знаем мы, вызывал моментальную реакцию. Более или менее резкую. Тот факт, что нынче они принимали Вторую Гончую Псарни, означал, что внешняя разведка воспринимает информацию о Глеввен-Он совершенно серьезно. Настолько серьезно, что, возможно, захочет поделиться частью своего знания. Разве что визит Вельгериса был элегантной формой объявления войны.
– Почему нас это интересует? – Гончая отодвинул миску и поудобней устроился в кресле. – Если эта банда пришла из-за границ империи, то, конечно же, это наше дело.
«Значит, он решил прощупывать нас таким вот образом, – подумал Эккенхард. – Идея так себе».
Гентрелл чуть-чуть, самую малость улыбнулся и произнес негромко:
– На вашем месте я бы не хвастался, что пропустил небольшую армию, проникшую на территорию Меекхана. Это плохо говорит о разведке. Кроме того, ты не ответил мне на вопрос, отчего вы разнюхиваете здесь, в стольких милях от села? И – через пять лет?
– Потому что нам нужно знать, что там случилось. Как дошло до того, что почти четыреста солдат из Двадцать второго полка погибли в схватке с плохо вооруженной, недисциплинированной и худо управляемой бандой разбойников? Почему командир полка не был наказан, а сам отряд переформировали так, чтобы скрыть его потери от императора? Почему погибли пятеро боевых магов, в том числе сам Дравен-лод-Мерв, владеющий Черным Жаром, Источником с наиболее убийственным из всех существующих аспектом? Кто за это ответит?
– Крысы ничего не утаивали от императора. И не лучше ли расспросить солдат, которые там были?
Тощий широко улыбнулся.
– Собственно, об этом и речь. Тех солдат невозможно отыскать. В село послали две роты вместе с пятью магами полка. Якобы все чародеи погибли в схватке, а из пехотинцев уцелели лишь восемнадцать. Через несколько дней полк переформировали так, что роты вторая и третья были восстановлены из остальных подразделений, после чего была проведена общая реорганизация Третьей армии: обмен полками, ротами, взводами и даже одиночными солдатами. В результате Двадцать второй пехотный полк вернулся к первоначальному численному составу, а поскольку за это время архивы частично сгорели, никто уже не может сказать, сколько солдат погибло и кто именно принимал участие в бою у Глеввен-Он. – Вельгерис произнес все это единым духом, не останавливаясь. – Прекрасная работа. У нас три года занял подсчет убитых.
Три года. Они вышли на это дело уже три года назад. А то и дольше. Гентрелл спокойно потянулся за кубком с вином, сделал глоток, не спуская глаз с противника. Эккенхард поймал себя на том, что именно так он и начинает думать о Гончей. Как о противнике.
«Когда же всплывет слово „враг“ – придется его убить», – понял он. И сразу же возник вопрос: «Не для того ли я здесь? Пригласил ли меня Гентрелл на ужин, чтобы я помог ему в убийстве?» Он и мгновения не сомневался, что старая Крыса не станет колебаться перед пролитием крови, посчитай он, что этого требует благо империи. Определенные тайны должны быть скрыты столько, сколько возможно.
– То есть вы три года копались в том, что вас не касается? – начал Гентрелл. – А еще два?
– Старались разобраться, что случилось с теми восемнадцатью солдатами, которые выжили. Семеро умерли от полученных ран, а тела их похоронили тайно, двое обезумели и исчезли где-то в подземельях Крысиной Норы, остальных девятерых уволили со службы в армии – и они перешли в подчинение внутренней разведки. Сделано это было куда как ловко, только во время очередной перестановки в Третьей армии, а потому никто не обратил внимания, что Крысы приняли под свое крыло последних из Глеввен-Он. Хорошая работа.
Гончая ухмыльнулся узкими губами, внимательно окидывая Гентрелла взглядом.
– И этих девятерых солдат, уже как принесших присягу Крысам, перевели в некий полузаброшенный замок. Собственно, сюда.
* * *
Рассвет. Это было не совсем точным словом для того явления, что они наблюдали. Солнце не выплыло из-за горизонта, но выскочило огненным шаром, пламенеющим кругом, мгновенно воткнувшим огненные копья в зеницы. Когда бы не экхаар, он бы ослеп в несколько минут. Белый песок Скорпионьей Мельницы отражал все со стократной силой: жар на небе, жар на земле. И все это ударяло прямо в них.
– Видишь? – Шепот ее был тише, чем шелест песка, осыпающегося под лапами бегущего паучка. – Видишь, как оно красиво? Невероятно, что где-то в мире может быть столько света.
Он смотрел на нее молча, с вопросом, повисшим где-то между ними. В каком же мрачном месте ты была, девушка? Кто ты?
А она стояла лицом к всходящему солнцу и смотрела прямо на его раскаленный шар. Не щурила глаз, не заслоняла их рукою, зрачки ее превратились в точки столь маленькие, что они почти исчезли в темно-синей радужке. Улыбнулась и вздрогнула.
– Столько света… – повторила она. – Ты не понимаешь, сын предателей, какое счастье видеть столько света – и притом всякий день.
– Не называй меня так.
– Что тебя оскорбляет? Название или истина, что в нем скрыта?
– Ты ничего не знаешь о моем народе.
– Правда? Я знаю о нем больше, чем он знает сам о себе. Кроме того, насколько я разумею, это уже не твой народ. Если я хорошо понимаю силу и значение символов, то, что ты уничтожил имя и сломал мечи, отрезало тебя от них раз и навсегда. Ты отказался от общей души, а потому не бросайся теперь на их защиту.
– Если я не принадлежу к ним, – странно, но слова эти вышли из него с трудом, – то ты не имеешь права называть меня сыном предателей.
Она взглянула на него искоса.
– Это верно. Здесь ты прав. Тогда каким именем тебя звать, мой маленький скорпион?
– Имя у меня есть.
– Нет… Его у тебя нет. Ты не можешь использовать имени от народа, к которому не принадлежишь. И какое из новых подходило бы тебе?
Она взглянула на него, чуть клоня набок голову, и в глазах ее угнездилось нечто… чужое.
– Имрисх? Был у меня когда-то малый… Нет, не подходит. Должно быть что-то более сильное, более опасное, имя, при звуке которого у врагов станут подгибаться колени. Назови я тебя Имрисх – они повалились бы со смеху… Хотя, возможно… Тогда ты сумел бы справиться с ними твоими новыми мечами. Как тебе? Я дам тебе имя, ты встанешь к бою, назовешься – и внезапно все хохочут, неспособные к защите? Но тогда и мне не было б нужды в скорпионе, хватило бы простого щенка… – Монолог ее перешел в бормотание, чуждость из глаз разлилась по коже, она утратила вдруг привычную мимику, словно часть мышц ее отмерла, а остальные придали ее лицу новую форму. – …Может, не давать тебе имени? Стану говорить только: «иди», «сделай», «принеси», «убей». А ты будешь знать, всегда и всюду будешь знать, когда я обращаюсь к тебе, и никогда не заколеблешься ни на миг. Это просто, хватит изменить тебя – немного здесь, чуть-чуть там…
Внезапно он почувствовал холод в затылке, будто его сжали ледяные пальцы.
Мечи выскочили из ножен быстрее, чем он мог представить, что такое возможно. Легкость клинков превратила их в черные лоснящиеся полосы. Она не вздрогнула, когда два кривых клинка замерли у ее шеи.
– Нет, – тряхнула она головою, продолжая монолог. – Такой скорпион был бы искалечен. Я уже видела подобное: пройдет время, и он утратит возможность действовать самостоятельно. А мне необходим умелый убийца, такой, за которого не нужно будет думать. Как сейчас: чувствуешь Силу и реагируешь, пусть даже это означает, что нарушаешь клятву верности.
Ледяные пальцы исчезли.
– Я должен тебя охранять, – сказал он медленно, с трудом владея голосом, – но если ты еще раз попытаешься меня изменить, наложить какое-то волшебство, клянусь…
– Чем? Что такое у тебя еще осталось, скорпион? Нет у тебя ничего: народа, семьи, имени, собственных мечей. Чем ты можешь поклясться?
Была она чужая, куда более чужая, чем любой из тех, кого он встречал в жизни. Дело заключалось не в лице со странно деформированными чертами, что выглядели так, будто кожу ее натянули на лицо другого человека. Другого существа. Дело было во взгляде, глаза ее смотрели как… Он не мог выразить в словах, кого или что напоминал ему этот взгляд.
– Клянусь именем девушки, которую я когда-то убил, что если попытаешься меня изменить – погибнешь сама.
Она улыбнулась.
– Как это чудесно патетически. Как же благородно и глупо. Ты убил ее, потому что боялся ответственности, потому что хотел еще немного пожить, а ее поступок связывал тебе руки. Ты убил ее, потому что был трусом, потому что стало тебе страшно забирать ее в родную афраагру. Легче убить, воткнуть ей кинжал в сердце, закрыв ладонью рот, чтобы она не крикнула. Когда я увидела тебя, то знала, что ты – скорпион, ведь лишь скорпионы убивают так легко, для них это единственный метод решения проблем. Ну как, маленький скорпион, поклянешься именем проблемы, которая уже решена?
Он опустил оружие.
– Видишь? Нет уже у тебя ничего – кроме меня и дела, которое должно исполнить. Подними мечи, выше. Хорошо. Они – единственное, что у тебя есть, только они отделяют тебя от небытия. Оттого я даю их тебе… в собственность. Они – твои. Ты должен всегда об этом помнить, помнить, кто тебе их дал. Я знаю, что у вас нет обычая давать имя оружию, потому и они его не получат, но тебя я назову Керу’вельн. На древнем языке одного из народов, который вы некогда вырезали, это значит «носящий мечи». Помни. Только эти мечи придают сейчас смысл твоему существованию. Если отберу их у тебя – исчезнешь.
Она отвернулась и двинулась в пустыню.
Он взглянул на оружие. Осматривал его впервые со времени стычки с тенями к’к’на. Клинки были черными, блестящими, словно вулканическое стекло, но изготовили их наверняка не из этого материала. Они казались выкованными, а не вырезанными из камня. Лезвия у самого клинка были почти прозрачны и, наверное, острее всего, что Йатех держал в руках. Для пробы он слегка ударил клинками друг о друга. Конечно же, те не выщербились. И их вес. Они были как минимум на треть легче стального оружия. Его новые мечи… Единственная причина существования.
Он стиснул зубы. Ладно, пусть так. Спрятал оружие за спину. Будет теперь носящим мечи. На неполный год.
* * *
– Мама, можно взять еще кусочек лепешки?
– Снова? Дитя, сколько же ты ешь? Даже твои братья столько в себя не затолкнут.
– Девочка растет, оставь ее, пусть ест. Только не забудь пригнать коз домой к вечеру, чтобы нам снова не пришлось тебя искать.
– Хорошо, папа.
Она выбежала из хаты, прижимая к груди два ломтя. В тайнике за скотным двором у нее спрятаны остатки вчерашнего ужина, которые должны были отправиться в свиное корыто, и несколько прошлогодних яблок, подобранных в подвале. Должно хватить.
Невероятно, сколько та чужачка могла слопать. Пожирала все: сухой хлеб, сырую капусту, остатки пригоревшей каши со шкварками, вареную фасоль. Когда Неалла принесла ей несколько бараньих ребрышек с остатками хрящиков и жира, та схрупала их целиком, разбив камнем кости на мелкие части, которые можно было бы проглотить. Однажды она поймала чужачку за тем, что та разрывала землю у углу сарая и тащила из ямки толстых белых червей, которых потом клала себе в рот и заглатывала. Тогда она впервые на нее накричала, обещая, что если поймает ее за чем-то таким еще раз, то тут же приведет сюда родителей. Девочка не казалась напуганной, но червей больше не ела. По крайней мере Неалла больше ее за таким не ловила.
На этот раз девочка сидела и глядела в стену. На ее приход отреагировала, приложив палец к губам.
– Ш-ш-ш… а то его вспугнешь.
Она замерла при входе.
– Кого? – спросила Неалла шепотом.
– Огонек.
– Какой огонек?
Та указала на маленькое пятнышко, ползущее по доскам. Лучик солнца, пролезший в дырочку от сучка.
– Ну что ты, глупышка. – Неалла засмеялась. – Никогда ничего такого не видела?
– Видела. – Девочка оторвала взгляд от стены и посмотрела прямо на нее. – Он всегда убегал, когда я шевелилась.
Чужая, полуживотное-получеловек, и глаза ее были словно садок, в котором двигалось что-то чешуйчатое и ядовитое. Неалла опустила узелок с едой и прижала ладошки к губам. Страх наполнил ее тело, сжимая ледяным обручем грудь, не давая вздохнуть.
Девочка моргнула – и чуждость исчезла. Не ушла – просто то чешуйчатое и ядовитое нырнуло глубже.
– Осторожно с едой. – Улыбка снова была лишь улыбкой. – Жаль, если пропадет.
Девочка подошла к ней, внезапно обняла и прижала к себе. Старое платье матери, которое Неалла украла из сундука на чердаке, висело на ней, словно мешок, но уже можно было заметить, что в последние несколько дней она округлилась здесь и там и уже не напоминала до смерти оголодавший скелет, который скулил и выл в углу сарая еще месяц назад.
– Я тебя уже благодарила?
– Нет. И я все еще не знаю, как тебя зовут.
– Меня зовут… – Та подняла с земли узелок и развязала нетерпеливыми пальцами. – Отец назвал меня Канайонесс Даэра, но все звали меня попросту Канайонесс, очень давно. Можешь называть меня так и ты.
Она впихнула в рот половину ломтя за раз и проглотила, почти не жуя. Неалла широко улыбнулась.
– Тебе надо есть не так быстро, Канайонесс.
Она открыла глаза, зная уже, что не сумеет сегодня заснуть. Канайонесс. Не так ли ее зовут?
* * *
Они знали много. Для внешней разведки, которая формально не имела права действовать на территории империи, знали слишком много. Эккенхард уголком глаза следил за Гентреллом. Старая Крыса лично контролировал всю операцию, в том числе и перетасовку Третьей армии, и укрывательство уцелевших солдат второй и третьей роты. Это и вправду была прекрасная работа, тех людей вытягивали из разных подразделений, рассеянных вдоль всей юго-западной границы, и никто, совершенно никто не должен был связать их с Двадцать вторым и Глеввен-Он. Гончие или вправду проделали скрупулезную работу или имели своих людей слишком глубоко в Крысиной Норе. Первая возможность свидетельствовала бы о необычной даже для заклятых противников тщательности. Вторая – о предательстве.
Он знал, что командующий замком тоже понимает это, но лицо старого шпиона даже не дрогнуло.
– Мы рекрутируем разных людей, – спокойно сказал Гентрелл. – Солдаты для нас настолько же ценны, как купцы, ремесленники или чародеи. Однако это все еще не объясняет, отчего Гончие интересуются чем-то, что случилось на территории Меекхана. Возможно, вы пытались переложить на нас собственные ошибки? В конце концов, этой банде следовало оказаться уничтоженной вами изнутри еще до того, как она вступила на земли империи. В худшем случае Двадцать второй должен был ждать ее на границе и устроить себе боевые учения.
Кончики узких губ Вельгериса чуть приподнялись. При определенном воображении эту гримасу можно было посчитать усмешкой.
– Как знать, если эта банда сумела перебить пять боевых магов, защищенных четырьмя сотнями солдат, то, может, она и с целым полком сумела бы совладать? А то и с армией?
– Это была только большая группа грабителей, наемников и изгнанников, не больше.
– Я понимаю.
За столом установилась тишина. Некоторое время все трое мерили друг друга взглядами, две Крысы и Гончая.
– Ты хочешь поговорить с теми солдатами?
– А зачем? Нетрудно догадаться, что они мне расскажут. Не знаю, не помню, в начале битвы я получил удар по голове и даже не знаю, как я спасся. Или: да, господин, там были бандиты, мы попали в засаду, это все наш капитан, он вошел в деревню, не выслав разведку, а наемники стояли в каждом окне и лупили по нам из луков и арбалетов. Или: нет, господин, не знаю, что случилось с чародеями, но у них, видать, тоже были какие-то маги, потому что воздух аж трясся от чар.
При каждом предложении Вельгерис изменял голос, изображая другого человека.
– Нет, господин, – продолжал он уже своим нормальным голосом. – Солнце не погасло в самой середине дня. Нет, господин, там не было уродливых демонов, которые разрывали солдат в клочья, демонов, от которых наши мечи и копья отскакивали, словно от скал. Нет, господин, чародеи не орали, когда что-то заставляло кипеть кровь в их жилах, а Старый Дравен не приказал нам всем убегать, вот только убегать было некому, и даже звезды на небе стали другими. Нет, господин, я не видел людей из деревни, превращенных в чудовищ, которые вцеплялись нам в глотки и пытались нас убить. Нет, господин, это не мы их убили, это совершили бандиты. – Гончая поднял кубок и сделал второй глоток. – Нет, господин, я не видел никаких детей, убивающих чудовищ. Потому что, как бы дети смогли убить чудовищ, с которыми не совладали наши мечи и копья?
Эккенхард шевельнулся в кресле. Сделав вид, что почесывает щиколотку, он проверил, легко ли выходит из ножен привязанный к лодыжке кинжал. Это было простое решение, вот только… перед ним сидел Вторая Гончая-в-Псарне. На неофициальной лестнице наиважнейших людей в империи, в списке, где считались не с происхождением или чистотой крови, но лишь с заслугами и реальной властью, Вельгерис находился в первой двадцатке. Предыдущая мысль, что Гентрелл призвал его, чтобы легче избавиться от Гончей, внезапно показалась ему смешной. Наверняка, если этот худышка не выйдет завтра из главных врат целым и невредимым, в замок ударят штурмовые отряды Императорской Псарни. И если станут брать пленных, то наверняка лишь затем, чтобы обеспечить им длительное и болезненное прояснение разума.
Он расслабился, глядя на своего командующего. В конце концов, проклятущее проклятие, старший по званию здесь он.
– Какие еще сплетни вы слыхали? – Гентрелл не казался обеспокоенным. А это значило, что стоило переживать.
– Это не сплетни, но проверенная информация. То, что случилось в Глеввен-Он, заметно отразилось на всех аспектах Силы, наполняющей пространство, и потрясло их. Даже в тысяче миль от сельца чародеи, ворожеи и жрецы просыпались с криками и неосознанно ставили защитные барьеры. Все было так, словно в спокойном море случился взрыв вулкана. Мы не знавали такого со времен Войны Богов.
– Мы знавали такое множество раз. Урочища на месте битв все еще искривляют Силу, случаются выбросы, охватывающие многие мили пространства. Расспроси чародеев, что они чувствуют, когда находятся поблизости от Урочища, а оно вдруг начинает пульсировать.
– Я знаю, что они чувствуют. – Гончая странно усмехнулся. – Очень хорошо знаю, что чувствуют, и уверяю вас, это ничто по сравнению с волной, которая пронеслась через половину континента. Урочища есть Урочища, они были, остаются и будут, но в том селе дошло до чего-то, что в известной нам истории никогда ранее не случалось.
– И что такое, по-вашему, там произошло?
– Именно поэтому я здесь – чтобы узнать.
* * *
Еще один длинный день. Они лежали, скрываясь от солнца в тени, отбрасываемой невысокой каменной стенкой. Стенка. Когда он увидал ее впервые, подумал, что солнце, похоже, помутило его разум.
Они уже миновали полосу высоких барханов. Там же, где находились теперь, ветры дули иначе, а песок имел другую структуру. Пустыня сделалась более плоской, взгляд охватывал ее на много миль, а по твердой поверхности шагалось куда быстрее.
И, несмотря на это, стенку он заметил только за несколько шагов от нее. То есть он видел ее издали, сперва как темное вздутие на фоне светлеющего неба, позже – как еще один небольшой бархан, потом – как кучку камней, нагроможденных капризом пустыни. Все что угодно, только не нечто, возведенное человеческой рукой. Он остановился, удивленный.
– Правда такова, – пробормотала она, словно читала в его мыслях, – что когда мы не надеемся что-то увидеть, то этого и не замечаем.
– Откуда здесь взялась стена?
– Подумай.
Это были первые слова, которыми они обменялись с момента, как она подарила ему мечи. Он радовался, что она неразговорчива. Обошел стенку. Ничего серьезного, три фута высотой, пятнадцать – длиной, камни пригнаны друг к другу и соединены раствором. Он присмотрелся внимательней. В неглубоких канавках на верхушке стенки торчали кусочки кремня и обсидиана. Ветер уже успел выгладить их острые грани, но предназначение этих камней было ясным.
– Насколько глубоко она погружена в песок?
Она кивнула, словно не разочаровавшись. На этот раз чуждость ее взгляда и голоса куда-то исчезла. Она казалась моложе и… куда безоружней.
– Восемь футов. Местами девять. Это единственный фрагмент, который не обрушился, когда пришла вода. Наверное, потому, что та ударила параллельно стене. Ил накрыл усадьбу и всех, кто был внутри. Они задохнулись в подвале: сперва дети, потом мать, последним – отец. Чтобы умереть, он открыл люк в потолке и впустил ил внутрь.
– Откуда ты знаешь?
– Их духи все еще здесь. Они очень любили это место.
Он дотронулся до стены, ища следы древнего катаклизма.
– Река? Ил? Ты дуришь меня сказками.
Она тряхнула головой.
– Этой части пустыни – меньше трех тысяч лет. Раньше Эльхаран текла не далее чем в трех милях отсюда. Тогда ее называли Вал’дера. Потом Лааль призвала свою Силу и, невзирая на мнения прочих богов, подняла горы. Хотела оградиться от тех, кто шел с юга. Конечно, это ничего не дало, но половина мира тряслась в лихорадке, когда рождалась новая горная цепь. Река обезумела, а до того, как русло стабилизировалось, поглотила тысячи людей. Но для авендери Лааль это не имело никакого значения. Она хотела хоть ненадолго почувствовать себя в безопасности.
– Четырнадцатая битва. – Он легонько коснулся камня. – Во время третьего пришествия.
– Можно и так назвать. Хотя не была это битва и не было пришествие. Неважно. В любом случае, некогда здесь находилась цветущая долина, в которую каждую весну приходила разливающаяся река. Пшеницу тут собирали дважды в год лишь в худшие лета. Житница целого континента – так называли это место. А хватило единственной напуганной богини – и за двадцать лет все сделалось пылью, а окрестности стал заносить песок. Нынче мало кто об этом помнит.
– Зачем ты мне об этом говоришь?
– Чтобы ты знал, что вы тоже позабыли очень многое. Даже о месте, где живете, не знаете всего. Под песком здесь всюду торчат полуокаменевшие стволы деревьев, скелеты усадеб, остатки улиц. Если уж вы так мало помните, то что знают остальные? Эти… меекханцы, владеющие половиной континента. Сколько они помнят, а сколько – придумывают? Их язык немного напоминает языки данв и галлехи, а значит, они – потомки народов, которых некогда изгнали на восток. Но столько столетий – это много, очень много, особенно учитывая, что империя поглотила сотни новых племен и народов, а языки, как и кровь, все сильнее смешиваются. Трудно сказать, откуда они происходят.
– Так зачем тебе об этом знать?
Она не ответила. Только тряхнула головой так, что темная челка упала ей на глаза.
– Выкопай яму по обе стороны стенки. Там дольше сохранится тень. Отдохнем. – Она взглянула на север. – Завтра отправимся короткой дорогой. Нам нужно спешить. Хел’заав уже на тропе.
Больше он не услышал от нее ничего. Они лежали в тени под стеною, и, когда солнце встало в зените, девушка вытащила откуда-то кусок полотна – и раскинула примитивный настил. До вечера оставалось еще несколько часов.
Это было худшее, что могло случиться. Лежать. Пока они шли, он сосредотачивался на дороге, когда разговаривали – на том, что она говорила, когда копали в поисках воды или укрытия – на выполняемой работе. После ночных переходов он всегда был настолько измучен, что сразу засыпал и просыпался только вечером. Однако теперь сон не шел. Эта стена… река, текущая сквозь пустыню… духи, заключенные в залитом окаменевшим илом подвале… Его народ, его бывший народ тоже никогда не знал всего. Они прибыли в эту землю лишь через несколько лет после Великих Войн, когда горы, нагроможденные Лааль Сероволосой, стояли уже полвека, а пустыня пожрала плодородную долину. Как и любое племя, они копили сведения, что касались главным образом их истории, чужие несчастья и трагедии появлялись в их рассказах лишь мимолетным отблеском и лишь когда они оказывались как-то связаны с их собственной судьбой. Сколько они не знали? О скольком было солгано – по невежеству или специально? Харуда дал им Законы почти через тысячу лет после Войны, когда историю уже начали забывать. Говорилось, что Ведающие погружались глубоко в память людей, чтоб отыскать истинную историю. Но… они ничего не говорили о пшенице, что росла там, где теперь царил песок. Лежать без движения, когда слышишь лишь ветер и собственные мысли, было худшим, что мог он сейчас делать.
Она назвала его скорпионом, убийцей, не умеющим проигрывать, не желающим уступать. В племени, к которому он некогда принадлежал, таких воителей ценили. Тех, кто бьется до последнего вздоха, а в момент смерти вцепляется в глотку врага. Но она говорила не об этом, он знал, чувствовал, что она обнажила его дух сильнее, чем кто бы то ни было ранее. Когда она глядела в его воспоминания, когда извлекала их на поверхность, словно стыдливо скрываемые окровавленные одежды, доказательства убийства. Оценила его и решила, что он станет для нее убивать. Дала ему новые мечи, чтобы мог делать это лучше. Дала ему новое имя, единственное, какого он заслуживал, описывающее его предназначение и самую личность. Керу’вельн. Носитель Мечей.
Должно быть, он задремал, потому что, когда открыл глаза, солнце клонилось к горизонту. Он встал. Она уже не спала, сидела на стенке, глядя, как огненный шар неторопливо погружается за горизонт. В воздухе все еще ощущался дневной жар, а камень наверняка раскалился, словно печь, но девушке, похоже, это не мешало. Он потянулся, размял плечи. Она оторвала взгляд от солнца и посмотрела на него с напряженным вниманием.
– Завтра мы отправимся в бой, – сказала она внезапно. – Ты и я. Возможно, будут там и другие, но в той схватке что-то сделать сможем только мы.
– Куда мы идем?
– У меня есть долг. Кое-кто сильно мне помог, а тогда хватило бы совсем чуть-чуть, чтобы я умерла либо обезумела. Мои враги приближаются к этому человеку.
– Хочешь, чтобы мы его спасли?
Она кивнула:
– Или убили, если окажется слишком поздно.
* * *
Она пришла к девушке, хихикая, готовясь рассказать, как они с Цевеной подсматривали за мальчишками, купавшимися в реке. Прежде чем Неалла успела открыть рот, ее настиг внезапный удар.
– Я должна идти.
Девушка выглядела странно. Глаза у нее были словно плошки, губы – дрожали, руки же она сжимала так, что еще немного – и Неалла услышала бы, как похрустывают кости.
– Почему?
Не дождавшись ответа, Неалла подошла к Канайонесс, схватила ее за плечи и встряхнула. Теперь она была явно худее и меньше подружки, но гнев и разочарование придали ей сил. Она встряхнула ту, словно тряпичную куклу.
– Почему сейчас?
– Не… не могу тебе сказать. Я должна бежать, они при… придут за мною.
– Нет, это неправда, никто сюда не придет. Никто не знает, что ты здесь. Я… завтра будет три месяца, как я тебя нашла. Завтра мне исполнится десять лет. Мама даст мне новое платье, папа – коралловые бусики, я хо… хотела… сделать тебе сюрприз, хотела, чтобы ты увидела меня в новом платье, хотела принести тебе вкус… сный пирог…
Что-то горячее капнуло ей на ладонь. Она подняла голову. Канайонесс плакала – впервые с момента, как они встретились.
– Ты этого не чувствуешь? – спросила Канайонесс тихо. – Что-то близится, пробивается… Не болит у тебя голова, живот? Не туманится зрение?
– У меня болит голова, и у мамы болит, но она говорит, что это на смену погоды. Гроза идет, глупышка! Останься, не уходи!
– Зачем?
– Что – «зачем»?
– Мне оставаться.
Она пожала плечами. Что тут сказать? Как рассказать, что у нее никогда не было старшей сестры, только пятеро братьев, которых она любила, но которые были глупее стаи пьяных щенков.
– Потому что… потому что мне будет грустно.
Ох, это пробуждение было словно ледяная сосулька, воткнувшаяся в грудь.
Грусть.
* * *
– Почему здесь? Почему не исследуете руин села?
– Мы исследовали. Там не много осталось, даже деревья в садах выкорчеваны и сожжены. Колодцы засыпаны, водоотводные канавы – тоже. Каждая изба, конюшня, сарай сровнены с землею, а фундаменты распаханы. Кто-то постарался, чтобы от села исчез даже след. Через пять, самое большее десять лет все там покроет лес, и даже память о Глеввен-Он исчезнет. Мы привели туда и ясновидящих. Двое обезумели, один убил себя. Жрец Великой Матери, которого мы попросили благословить то место, ослеп. Моим людям там снились кошмары, после которых они боялись засыпать. Аспектированная Сила там настолько искривлена, что лишь величайшие мастера рискуют открывать в том месте разум, чтобы наложить чары. – Вельгерис наклонился, наполнил кубок и лязгнул приборами, переставив несколько тарелок. Без колебания положил себе еще одну порцию каши и принялся есть, не прерывая разговора: – Это не было обычное нападение банды наемников. Пусть бы даже в рядах нападавших оказалось несколько архимагов, не сумели бы они сделать с селом такое. Оно не разрушено – оно было изменено. Ни в одном царстве известного нам мира я даже с легендами о подобной Силе не встречался. Если не считать богов, ясное дело.
Гентрелл широко усмехнулся, на этот раз даже не пытаясь натянуть маску полного идиота. Усмешка эта была злобной, умной и для него – искренней.
– Если некий бог решился снова сойти к смертным, отчего тогда весь мир не трясется в корчах?
– Потому что боги, вероятно, все еще помнят, что они могут здесь и умереть. Ходить по миру в теле, что может быть уничтожено, – это выйти прямиком на дорогу, ведущую к Дому Сна. Кроме того, если верить легендам, боги, кроме самых незначительных, Сила которых могла помещаться в единственном теле, всегда появлялись во многих местах одновременно, как авендери.
– Если там что-то вообще появлялось.
– Разумеется. Боевые маги дезертировали, а солдаты поубивали себя сами, от скуки. Известно ведь – ничто так не утомляет, как пограничная служба.
Эккенхард наблюдал, как оба шпиона обменялись усмешками. Теперь уже речь шла не о сохранении тайны – но лишь о том, чтобы обменять ее на что-то равнозначно ценное. Кроме того, Гончая был гостем и, если не намеревался штурмовать замок, не станет оглашать слишком неприемлемые условия. Один знак Гентрелла – и тот мог оказаться за воротами.
Вот только это означало бы открытую войну между разведками.
Он кашлянул. Оба одновременно взглянули на него, и он почувствовал, как этими взглядами они пришпиливают его к спинке стула. Напряжение в комнате было сильнее, чем он мог себе представить.
– Какие сны были у ваших людей? – Спросив, он поднял кубок ко рту и промочил горло. Уж слишком оно пересохло под их-то взорами.
– Разные. – Вельгерис не отрывал от него взгляда, и был это взгляд нехороший, жестокий и скользкий. – Сны о пытках и смертях, о тварях, что убивают и пожирают людей, и о людях, что превращаются в тварей. О черной луне, лучи которой умерщвляют все живое, о красном, четырехглазом великане, что выныривает из-за горизонта, такой огромный, что видно его лишь по пояс. В трех руках гигант держит оружие, а в четвертой что-то маленькое и белое, что кричит так, что у людей разрываются сердца. О шестиногих чешуйчатых тварях без глаз, что бегают по каменной равнине и охотятся на все, что шевелится. О клетке из стеклянных шипов, стоящей на столпе выше любой из гор. – Тембр его голоса изменился, сделался тише, взгляд его стал не так резок. – Клетка столь тесна, что приходится в ней сидеть, свернувшись в клубок, без движения, и при каждом вдохе шипы втыкаются в тело. Это орудие пытки медленно вращается, открывая вид на всю равнину, с тварями, шестиногими стражниками и гигантом – скорее статуей, чем живым существом, – что торчит из-за горизонта. – Гончая отвел от него взгляд и быстро потянулся за кубком. Сделал несколько глотков. – Голову приходится держать прижатой к коленям, нельзя двинуться, пошевелиться, крикнуть. Можно только сидеть…
– Это снилось тебе. – Гентрелл скорее утверждал, чем спрашивал. – Ты отважился снять защиту и видеть сны вместе со всеми.
Вельгерис послал ему бледную улыбку:
– Мне нужно было убедиться, говорят ли мои люди правду. Я видел это лишь раз, и до сего дня отголоски того кошмара будят меня среди ночи.
Старший шпион кивнул и принялся снимать посуду со стола, бесцеремонно кладя ее на пол.
– Покажи ему рисунки, – проворчал он, указывая на шкаф за своей спиной.
Эккенхард поднялся и пошел туда. Шкаф оказался не заперт, а это означало, что Гентрелл с самого начала предполагал такой поворот ситуации. То есть либо он был ясновидцем, либо визит Велгериса не стал для него такой неожиданностью, как он изображал.
Открыв дверки, Эккенхард увидел несколько полок, заваленных бумагами. Бумага была довольно дорогим материалом, но все равно более дешевым, чем пергамент, который они использовали ранее. Кроме того, наличествовала и другая несомненная выгода: в случае чего бумагу было легко уничтожить.
Он молча принес несколько десятков листов и положил их на стол. Часть он уже видел, и содержимое их даже снилось ему несколько раз.
Вельгерис подождал, пока младшая Крыса пройдет на свое место, прежде чем потянулся за первым рисунком. Его худые пальцы дрожали. Великан, высовывающийся из-за горизонта, имел странные черты лица, более звериные, нежели человеческие, а четыре его руки, казалось, молотят воздух в схватке с невидимым противником. В них было три разных вида оружия: небольшой меч с расширяющимся кверху острием, топор и короткий не то дротик, не то копье. В четвертой руке, слева, он тоже что-то держал. Ярость, которой пылало его лицо, пугала даже на выполненном углем наброске.
На очередном рисунке два шестиногих чудовища сражались или совокуплялись друг с другом. Виднелся лишь фрагмент одной из морд: слепой, с полной пастью абсурдно огромных зубов, а также когти, чешуя, шипастый хвост.
Существо с телом человека, с двумя парами ног, что заканчивались огромными когтями, и с большими черными крыльями вместо рук, прижимало к земле человеческое тулово с оторванными конечностями. Блестящие кончики костей молотили воздух, рот несчастного был распахнут в крике на безоружном лице ребенка. Лицо чудовища представляло собой копию лица жертвы, но наполняло его совершенное равнодушие.
На следующем рисунке летающая тварь присела на камень на заднем плане, оставаясь лишь тенью, контуром. На переднем же плане, на земле, лежала жертва с тем же самым лицом, но спокойным, равнодушным, словно маска. Концы оторванных предплечий окаймляла чернота. Из каждого обрубка ног вырастали по две крохотные, когтистые стопы.
Еще один набросок показывал людей, насаженных на колья, распинаемых, четвертованных и раздираемых в клочья. Людей, превращающихся в чудовищ и охотящихся на других людей. Детей…
Гончая потянулся за кубком, осушил его единым махом, наполнил снова.
– Такие у тебя были сны? – Гентрелл не спускал с него глаз.
– Во сне… во сне я видел это издалека. Из клетки.
– Выжившие солдаты описывали некоторых из этих тварей. И еще таких, каких на рисунке, ты не увидишь.
Вельгерис отложил листы, невольным движением отер ладонь о штаны.
– Откуда они у вас? Эти рисунки, – добавил он.
– Откуда ты знал, что здесь есть люди, что уцелели в резне?
Вопрос на вопрос, пришло время торговли.
– У нас есть кое-кто в Крысиной Норе.
– Как и у нас в Псарне. Мы знаем об этом, вы знаете, что мы знаем, мы знаем, что вы знаете, что мы знаем. – Голос старшего истекал сарказмом. – Имя.
Гончая покачал головой.
– Что-то за нечто. Кто нарисовал эти рисунки? Они… просто вопят в голове, верно?
– Боги! Если бы ты снял защиту, держа их в руках, то орал бы, будто конечности отрывали тебе. Позволь мы ей рисовать на чем-то более крепком, никто в замке не сумел бы уснуть, несмотря на то что шкаф этот должен сдерживать Силу.
Значит, Вельгерис был чародеем. Эккенхард слышал кое-какие сплетни на этот счет, но обе разведки старательно охраняли информацию о магах в своих рядах. В случае войны такие люди становились первой целью для нападений.
– Невозможно. Нельзя нарисовать углем нечто с подобной Силой.
– Расскажи это ей. Эккенхард, загляни-ка на самую нижнюю полку, да, тот сверток, в шкурах. Не вынимай его, просто сломай печать и потихоньку разворачивай.
Крыса подошел к шкафу, заглянул, сломал печать и начал разворачивать. Внутри нашел доску. Обычный кусок дерева, шириной в полтора фута, длиной в два, толщиной в полпальца. Доску прожгли насквозь, а остатки рисунка высовывались из-под края продолговатого отверстия какими-то странными, скрученными формами. Дерево казалось ледяным на ощупь.
– Останься там! – прошипел Вельгерис, всматриваясь в доску расширившимися глазами. – Что это такое?!
– В шкаф вплетены серьезные заклинания. – Гентрелл повернулся в сторону Эккенхарда. – Когда б не они, в четверть часа нам бы пришлось покинуть комнату. Это один из набросков, которые были сделаны сразу после случившегося. Почти пять лет назад. Тогда мы были еще глупы и дали ей для рисования кусок доски. Будь он побольше, как знать, может, из замка никто бы и не вышел живым. Человек, который увидел это первым, погиб. Точнее, был втянут в рисунок. Когда мы его нашли, снаружи оставались лишь его стопы. Что-то всосало его, пожрало. А потом попыталось выйти. Я был при этом, понял все, когда стопы отвалились от доски, а дерево начало вибрировать. Я видел только фрагмент этого не пойми чего, перспектива – словно его нарисовали, глядя сверху, да еще и в полумраке. Но это точно не был человек. Счастье еще, что у меня здесь имелось трое чародеев – видишь, мы подошли ко всему серьезно. Они кинули на ту доску все, что имели, и мы живы только благодаря этому. С того времени наброски делаются лишь на бумаге, потому что та при любом приливе Силы горит и распадается в пыль. Но даже в таком виде, – он постучал по листкам, – она остается достаточно сильна, чтобы влиять на разум.
– Эти рисунки – переход. Ворота… кто…
– Имя, – прервал его Гентрелл. – Только настоящее.
– Фернелл Кесавен.
– Писарь в управлении припасами. Хорошо.
– Такие рисунки… – Гончая перевел взгляд с доски на стопку бумаги и назад. – У нас есть несколько легенд о людях, которые умели нарисовать врата в другие места. И легенды те не наши, но унаследованные от лучше помнящих старые истории… Кто это нарисовал?
– Покажу тебе. Эккенхард, заверни ее снова, позже наложим печать. И спрячь рисунки.
Они встали из-за стола. Убирая доску и относя листы в шкаф, младшая Крыса украдкой раз-другой покосился на Вельгериса. Гость их выглядел потрясенным и, что отбивало желание чувствовать хоть какое-то удовлетворение, напуганным. Если Вторая Гончая в империи начинает бояться, то такая маленькая Крыса, как он, вообще должна искать для себя очень глубокую и очень темную нору.
И Эккенхард уже догадался, куда они направятся. Во вторую башню, ту, с замурованными и зарешеченными окнами. Становилось все интересней.
* * *
Они никуда не пошли. Когда наступила ночь, девушка завернулась в кусок материи и села на песок, опершись спиною о стену. Задрала голову, глядя на небо.
– Столько звезд… И небо такое глубокое. Я никогда не могла на это насмотреться.
– Что теперь? Почему мы не идем?
– Что-то ты разговорился. Копай с другой стороны.
– Где?
– У стены. Нам нужно обнажить ее как минимум футов на шесть. Столько должно хватить. У северного конца найдешь кое-что, что должно тебе помочь.
На указанном месте под песком, на полуфутовой глубине, он обнаружил несколько глиняных осколков. Она хорошо подготовилась. Два глиняных фрагмента были размером с две его ладони. Он принялся копать примерно посредине стенки. Песок, мелкий, мягкий, почти пыль, осыпался назад в раскоп, но Йатех продолжал трудиться. Через час после захода солнца сделалось холодно, он радовался движению и усилиям: те согревали и занимали мысли. В истории мира, которую знал народ иссарам, не упоминалось о реке, что текла через пустыню и наводняла цветущую долину. Было знание о том, что Лааль Сероволосая продлила горную цепь, чтобы сдержать напирающие легионы Проклятых. Якобы она едва не заплатила за это утратой одного из семи своих авендери. Но рассказы иссарам не упоминали о людях, которые здесь жили, работали на земле и любили это место так сильно, что духи их не покинули его даже после их трагической смерти. Предки бывшего племени Йатеха сражались тогда в других местах, и трагедия народа земледельцев их мало касалась. Возможно, они даже что-то о них знали, что-то слышали, но не посчитали нужным засорять свою историю такими несущественными моментами. Богиня встряхнула основы мира и создала горы – о да, такое стоит поместить в легендах. Богиня изменила русло реки и убила несколько десятков тысяч человек, а сотни тысяч обрекла на изгнание и бедствия – а кому есть до этого дело? То были времена, когда стотысячные города сгорали в огненных бурях, поскольку нужно было расширить дорогу для марширующей армии. Мир сражался за выживание, верно? Более ничего в расчет не принималось.
В паре футов под поверхностью песок изменился. Сделался слежавшимся, твердым, словно смешанным с глиной. Один из осколков, воткнутый слишком резко, разломился напополам. Йатех стал копать медленнее, но все равно шло быстрее, поскольку песок не осыпался, как раньше. Работал он равномерно. Еще минута – и они получат свои шесть футов обнаженной стены. Наконец он остановился. Стоя внизу, у стены, он уже не доставал головой до ее края. Наверное, именно столько ей и нужно.
Он обошел стену и встал перед девушкой.
– Я закончил.
Она подняла лицо, и он почувствовал, как корчится его желудок. Снова эта чуждость, отвратительная, полузвериная, выглядывающая из глаз и из-за изменившихся черт лица.
– Хорошо, – прохрипела она. – У нас есть еще время.
– Что теперь?
Она кинула ему узелок. Маленькая фляга и несколько сухарей.
– Напейся. Сядь. Жди.
– Чего?
– Пока не откроется переход.
* * *
Рык разорвал пространство в клочья, ударил по мозгам, заставил трястись кости. Она лежала в траве, вжимая лицо в землю и крича изо всех сил. Чувствовала, как почва под ней дрожит и потрескивает, словно раздираемая в клочья рубаха. Слезы на ее лице мешались с соплями и грязью.
Кто-то споткнулся об нее и кувыркнулся. Алавен. Когда она встала, чтобы к нему подобраться, на нее упал кто-то еще, опрокинув ее снова. Покатились в сплетении рук и ног, вопль, что раздался возле нее, был сильнее рычания сошедшего с ума мира. Она едва узнала его: Гверн, старший брат Алавена.
– Перестань! – крикнула она ему на ухо. – Переста-а-а-а-ань!
Воспользовавшись тем, что как раз оказалась наверху, она чуть приподнялась, придерживая его одной рукою, а второй изо всех сил врезала ему по лицу. Раз, другой, третий. Помогло. Был он старше ее на год и мог бы снести многое, но только не то, что его избивает девчонка.
– Хватит! Хватит!!
Почти в тот же миг мир тоже успокоился. Она встала с парня, краем фартука отерла себе лицо, оглядела лежащую перед ней фигуру. Наверняка выглядел он хуже, чем она. Был полуголым, а все тело его покрывали свежие красные царапины.
– Ежевика, – усмехнулась она, моментально позабыв о своем страхе. – Вы купались в пруду и пытались сбежать через кусты ежевики. Дурачье.
– Нет уже пруда. – Гверн поднялся с земли и подошел к брату. Младший парень все еще лежал на земле и тихонько стонал. – Сделалась там дыра в земле, и вылилась в нее вся вода. Вместе с Хавером, Йоханой и Малым Ло. Все мертвы.
Улыбка на ее лице угасла. Как это – мертвы? Еще сегодня утром она видела их всех, когда они шли на пруд.
– Что… что случилось?
– Не знаю. Встань, Алав, все уже хорошо. – Он охнул и поставил брата на ноги. – Пошли домой, нужно всех предупредить, может, удастся кого-нибудь вытащить из той дыры.
Вот теперь она поверила. Он не стал бы рассказывать что-то такое, если бы с прудом и вправду не произошло чего-то серьезного. Он же глянул на небо.
– Нужно поспешить, вот-вот ударит гроза.
Небосклон наливался черными клубящимися тучами. Распростерлись они, казалось, повсюду, от горизонта до горизонта. Хотя несколькими минутами ранее, прежде чем землю охватили корчи, по небу плыло всего несколько облачков. Сделалось темно и холодно.
Они не успели сделать и трех шагов в сторону села, как наткнулись на Йохану.
– Чу… чудовища!
Она распахнула глаза, полностью в сознании, словно и не спала вовсе. Чудовища, приближаются чудовища. Осмотрелась в камере. Кроме узкой кровати и столика, на котором порой позволяли ей рисовать, не было здесь ничего. Ей запрещали владеть красками, углем, тщательно отбирали остатки еды, мочу и отходы. Все, чем она могла бы творить, подлежало тщательнейшему контролю. Каждую ночь и каждый день, каждый час, а то и чаще стражник подходил к двери и заглядывал в окошко, проверяя, не рисует ли она. Рисунки ее пугали. Но если бы она держала их в голове, если бы не могла время от времени их выпускать – умерла бы.
Теперь она тоже чувствовала: должна рисовать, должна это освободить. Спотыкаясь, чуть ли не на ощупь она добралась до стены. Видела их, мужчину с закрытым лицом и стоящую перед ним женщину, запертых в каменной стене и стремящихся оттуда выйти.
Она должна была им помочь.
* * *
Вторая башня. Они шли узким коридором, освещенные масляными лампами, на четвертом этаже, в средней части дома. Первые два этажа были вычищены, оставались там лишь несколько деревянных столпов, поддерживавших свод. Чтобы добраться до третьего этажа, им пришлось взбираться по лестнице, приставленной двумя хмурыми солдатами в полном вооружении. Едва только они попали наверх – лестницу убрали.
Здесь находились казармы с дюжиной стражников, несших караул по четверо, сутки напролет. Двое патрулировали четвертый этаж, еще двое находились у дверей, ведущих наверх, четверо, вооруженные до зубов, сидели в комнатке неподалеку от двери; остальные отдыхали.
– Они меняются каждое утро на рассвете. Мало кто выдерживает дольше, – произнес Гентрелл.
Вельгерис взглянул на него внимательно, но не отозвался ни словом.
На четвертый этаж вели обычные деревянные ступени. Стражники внизу отсалютовали и уступили им дорогу. Оба не спускали взгляда с двери наверху лестницы.
– Нам пришлось оставить ступени, поскольку доставлять еду наверх иначе было ужасно неудобно. Кроме того, если стражники за теми дверьми столкнутся с проблемами, помощь должна прийти немедленно.
Старая Крыса вынул из-за пояса тяжелый ключ и вставил его в замок. Прежде чем провернул, отворил глазок и заглянул внутрь.
– Все нормально, Навенн?
– Так точно, комендант, – донеслось из-за дверей.
– Отойди, я захожу с двумя гостями.
Вошли. Навенн даже не напрягся, чтобы отсалютовать, что, впрочем, оказалось бы непросто, учитывая тяжелый арбалет, который он держал в руках. Арбалет был направлен вглубь коридора, а тот чуть дальше поворачивал вправо. Слева находилась стена без окон, справа – четверо дверей, между которыми разместили несколько светильников. Неоштукатуренные каменные стены, гранитные плиты на полу. Духота непроветриваемого много дней помещения. Гниль и влага. Более сурового места нельзя было себе и вообразить.
– Как оно сегодня?
– Пока тишина и покой, господин комендант.
– Все четверо?
– Да.
– Хорошо.
– Авегер! – во все горло рявкнул стражник. – У нас гости. Комендант и еще двое!
– Слышу. – Из-за поворота коридора донесся отголосок шагов. – Это что же, мне не стрелять?
Гентрелл улыбнулся, извиняясь.
– Юмор солдат, что находятся в крайней степени напряжения, оставляет желать лучшего. Прошу, – указал он на освещенный факелами коридор.
Вельгерис заложил руки за спину и пошире расставил ноги. Кадык у него внезапно прыгнул вверх, глаза гневно сузились. Было понятно, что он не намеревается сдвинуться ни на шаг.
– К чему все это? Вы вынесли первый и второй этажи, чтобы в случае чего удалось быстро и легко обрушить башню, верно? Поставлю любые деньги, что деревянные подпорки подпилены так, что сломаются от пары ударов топора, а охапки соломы, что там лежат, должны загореться легко и быстро. Эти стражники здесь, вооруженные до зубов, спящие в кольчугах, со взведенными арбалетами… – Он остановил взгляд на оружии, что сжимал Навенн. – Это что, какой-то спектакль? Шутка, чтобы меня насмешить? Чтобы насмешить Внешнюю Разведку? Вы ведь держите здесь несколько детей, что пережили резню в селении? В чем тут дело, Гентрелл?
Старая Крыса уже не улыбался. На его лице, похожем на небрежно отесанный камень, замерло нечастое для него выражение совершенной, полной внимания сосредоточенности.
– Когда солдаты добрались до Глеввен-Он, было уже поздно кому-то помогать, – начал он тихо. – Ты прав. Что бы там ни произошло, оно отразилось громким эхом в наполняющей пространство Силе, во всех аспектах. Именно потому Дравен-лод-Мерв, командовавший дружиной боевых магов Двадцать второго, взял своих чародеев и две роты, которые как раз стояли под копьем, и двинулся к селению. Казармы полка от Глеввен-Он отделяет тридцать миль, целый день форсированного марша, потому мы подозреваем, что чародей должен был почуять, что нечто происходит, часов за десять. Мы не знаем, отчего он не дождался остального полка, но думаю, что его погубило обычное высокомерие. Лучший боевой маг в армии на Юге, долгие годы тех, кто готов был бы встать против него в схватке, встречалось не много. Ну и – он просчитался.
Комендант шагнул, не оглядываясь, в глубь коридора, а Вельгерис, словно притянутый невидимой силой, пошел следом. Как и Эккенхард. Им пришлось бы его убить, чтобы он этого не сделал.
– Когда они прибыли на место, тучи затянули небо, шел дождь. А потом появились чудовища. Их удавалось убить – или хотя бы задержать, – но было их слишком много для двух рот. Когда бы не чародеи, бой длился бы пару минут. Обе роты даже не вошли в село, отступили от него, выбитые тварями, рядом с которыми все уродства Пометников выглядели бы лишь болезнью кожи. Чары не срабатывали, Сила в том районе оказалась хаотичной, солдаты, которые выжили, твердят, что у чародеев взрывались глазные яблоки, а тела покрывались черными синяками, когда рвались их вены. Но это были боевые маги империи, а потому – они сражались, несмотря ни на что. Сам Дравен убил с десяток тварей, прикрывая отступление… или лучше сказать «бегство».
За поворотом они наткнулись на очередного солдата. Невысокий и коренастый, он держал в руках взведенный арбалет. Не стал его откладывать, чтобы отдать честь.
– Все в порядке, Ав?
– Так точно, господин комендант. Они спят.
– Что было потом? – Вельгерис переступил с ноги на ногу, а Эккенхард усмехнулся себе под нос. Шпион дорвался до информации, и кровь бежала в нем быстрее. Настоящая Гончая.
– Авегер был там. – Гентрелл кивнул солдату. – Говори.
Стражник опустил арбалет, кашлянул, глаза его потемнели. Эккенхард с удивлением заметил, что солдату – не более двадцати пяти. А на первый взгляд показалось – лет на десять больше. Морщины и легкая седина оказались обманчивы.
– Оттесняли нас к… к востоку, за село… твари… чудища… люди… господин комендант… – Он вонзил в Гентрелла молящий взгляд и задрожал.
– Ладно. Село уничтожили твари, о существовании которых мы даже не подозревали. Не демоны, призванные чародеями, ибо таких мы умеем распознавать, и не те твари, что встречаются в Урочищах. Некоторых ты видел на рисунках, других мы знаем только по рапортам уцелевших. Мы сумели установить, что часть жителей оказалась изменена и присоединилась к чудовищам. Резня солдат продолжалась с полчаса, да и то – лишь из-за того, что чародеи выложились до предела. Но Ав прав. Если судить по следам, обе роты оттесняли в заранее известное место, туда, где находился рыбный пруд. Мы не знаем, отчего твари поступали так, действовали они инстинктивно или за тем стоял какой-то расчет. До пруда добрались едва ли треть солдат и двое чародеев, Дравен и Ларис Грев. Оба уже страдали от ужасных ран, их гематомы разрывались, Ларис оказался слеп, Дравен – слеп наполовину. Солдаты, что их окружали, выглядели не лучше. Это была резня.
– Так каким же чудом кто-то уцелел?
По лицу Гентрелла промелькнула целая гамма чувств, и в конце концов на нем воцарилось лишенное радости веселье.
– Чудо – хорошее слово. В четверти мили от пруда был старый сарай. Когда они оказались поблизости… Я покажу тебе.
Они подошли к первым дверям.
Пока шагали, Эккенхард лихорадочно думал. Не о том, что он сейчас увидит, но – почему он это увидит. До сей поры его удерживали подальше от башни – таковы были приказы Крысиной Норы, и Гентрелл выполнял их с невероятной тщательностью. Его роль Свободной Крысы обрекала шляться по всей империи и общаться с различнейшими, часто совершенно случайными персонами, разнюхивать сплетни, распространять информацию и приказы и держать рот на замке. Так он и провел последние пять лет. Не то чтобы он жаловался – знавал людей, которые за это время и носа не казали из какой-нибудь продуваемой ветрами караульни на северной границе, отмораживая себе жопы на службе у императора, но факт оставался фактом. Общаясь с комендантом замка, он узнал часть секретов, но все равно был лишь пешкой в игре, доска которой занимала половину континента, а счет фигур шел на тысячи, ходы же планировали на годы вперед.
Политика, интриги, торговля, войны – все это гигантское игрище, поглощающее большую часть мыслей правителей цивилизованного мира, шло без перерыва вот уже сотни лет и будет продолжаться и после его смерти. У него было достаточно здравого рассудка, чтобы понимать: в любой миг его могут заменить – или им пожертвовать – ради того, чтобы снять с доски вражескую фигуру. Такова судьба Крыс. Но он умел делать выводы из своих странствий и из дел, которые решал. Империя, а в особенности Внутренняя Разведка, кое-кого искала. Или кое-что. И делала это слишком нервно. Он знал о перемещении отрядов, о вооруженных до зубов дружинах магов, переданных в распоряжение Крысиной Норы, о странных заменах в штабе, об активации давным-давно замороженных агентов. И все это крутилось вокруг происшествия в Глеввен-Он и этой башни.
Оставался лишь один вопрос. Отчего внезапно, без предупреждения, Гентрелл решил посвятить одного из своих гонцов в секрет, который Второй Гончей пришлось выдирать едва ли не силой, выдав взамен своего агента? Станет ли он с этого мгновения чуть более важной пешкой – или всего лишь приманкой на крючке?
Двери были обиты железом и запирались на четыре железных засова, каждый – шириной в мужскую ладонь. Маленькое окошко посредине было оснащено толстенным стеклом. Вельгерис взглянул на эти приспособления, высоко подняв брови. Гентрелл пожал плечами:
– Некогда один из стражников едва не потерял глаз, заглянув внутрь.
– То есть он не мог поступить так, как обычно делают стражники в тюрьмах? Прийти с коллегами и сломать шутнику мослы?
– Покажи ему, Ав.
Солдат без слова подал арбалет командиру, после чего принялся крутить рукоять, размещенную подле двери. По мере того как он это делал, стекло медленно становилось прозрачным.
– С десяток футов веревки и масляная лампада, опускаемая сквозь дыру в потолке. Нам необходимо иметь возможность наблюдать за нашими подопечными днем и ночью.
Гончая без приглашения подошел к окошку и заглянул. Даже при довольно слабом освещении было заметно, как по лицу его скользит разочарование. Как видно, он надеялся на что-то другое.
– Ребенок, – шепнул он. – Обычный мальчишка, десять-одиннадцать лет… может, двенадцать, если это сын крестьянина, их дети частенько задерживаются в росте. Спит обнаженным, раскрывшись, на спине несколько шрамов, на левой лодыжке – след от укуса. Не хватает двух пальцев на правой ноге, правая рука выглядит словно ее сломали в двух местах и она плохо срослась, левой я не вижу…
Какую бы технику запоминания ни применял Вельгерис, та, похоже, предполагала такое бормотание себе под нос. Во время допросов это, несомненно, крайне раздражало.
– И всего-то? – Гончая повернулся к ним, едва только закончил запоминать вид парня, его нар, столика, небольшого табурета и размеры камеры вместе с цветом стен. – Все эти предосторожности из-за ребенка?
– Этот ребенок сражался с чудовищами, словно одержимый божеством. Едва только получил меч в руки – размером чуть ли не с себя самого, – принялся рубить тварей на куски. А парню было в ту пору лет семь. Никто из стражников не войдет туда, чтобы его проучить, пусть даже сопровождают его десяток товарищей в полном вооружении. Мальчик этот не говорит, не кричит, не издает никаких звуков, зато хватит и мгновения невнимательности, чтобы он попытался вырвать у кого-нибудь сердце. Настолько уж он изменен. Он словно животное, выдрессированное для боя. Тот стражник, которого он едва не ослепил, был просто неосторожен. Но здесь служат люди, которые пережили резню лишь потому, что ребенок сражался на нужной стороне. Никому и в голову не придет обидеть его, разве что при некоем стечении обстоятельств он окажется снаружи.
В то время как Гентрелл говорил, молодой стражник снова поднял лампу, взял арбалет и вернулся на свой пост.
– Я покажу тебе остальных. – Старая Крыса указал рукою на коридор.
У следующих дверей повторилась процедура передачи оружия в руки Гентрелла и верчения рукояти. Тот факт, что стражник ни на минуту не хотел разрядить арбалет, был более чем тревожным. Стилет в сапоге Эккенхарда снова дал о себе знать.
* * *
Они стояли перед стеной уже с четверть часа. Вокруг успела воцариться ночь. Девушка приказала ему углубить раскоп еще на полфута и утоптать дно, прежде чем соизволила сойти и встать перед ровно уложенными камнями. Легонько прикоснулась к ним, ведя пальцами по шершавому шву.
– Она стара, – сказала девушка. – Мужчина строил эту стену, чтобы дать своей семье тень в солнечный день и уберечь сад любимой жены от горячих ветров, что веяли летом с востока. Работал он дни напролет, а она приносила ему охлажденное вино, смешанное с соком лимона и водой. Шла осторожно, в одной руке удерживала кувшин, второй поглаживала растущий живот. Они полюбили друг друга против желания близких и все же имели кусок собственной земли, свободный доступ к реке и надежду на счастливое будущее. Через двадцать лет они задохнулись в подвале того же дома, залитого волной грязи. Убили их последние конвульсии умирающей реки, большая часть вод которой уже потекла на запад от возникших гор.
– Зачем ты сейчас говоришь мне об этом?
Она пожала плечами.
– Ты должен помнить, что боги не заботятся о смертных. Ваши желания, надежды, мечты не имеют для них никакого значения. Паника Лааль убила здесь десятки тысяч людей напрямую, а сотни тысяч – опосредованно, поскольку голод, который наступил после исчезновения плодородного региона, кормящего пятую часть народов континента, забил путь к Дому Сна на сто лет вперед. Ей не было нужды это делать… но она боялась за свое существование, открыв после смерти Дресв’лов, что и боги могут повстречаться с ничто. Не Дом Сна, стражники которого принимают души смертных, но абсолютное и бесповоротное небытие. – Она улыбнулась. – Цена за достижения божественности – балансирование на краю бездны.
– Нам нет дела до богов.
– «Нам» – это кому? – приподняла она красиво изогнутые брови.
Он видел, что из глаз ее исчезла пугающая чуждость, снова глядела на него обычная, стройная, злоречивая и циничная девушка. Ему не нравилось то чужое, что появлялось в самые неожиданные моменты. Но не это было главным. Он присягнул на год. Теперь уже – не целый.
– Ну? Не ответишь? Ты все еще больше иссарам, чем изгнанник. Все еще думаешь и глядишь на мир с точки зрения того пойманного пустыней племени. Поверь мне: ваша судьба в те времена не была чем-то необычным. Тебе кажется, что ты знаешь все ответы, все загадки, что если вы – потомки уцелевших, то и ваша история представляет собой нечто ценное и необычное. У меня для тебя неожиданность, мой маленький скорпион: все люди в мире – потомки тех, кто выжил. Ваша необычность сводится лишь к тому, что вам дозволено существовать после двух предательств, хотя уже после первого должны были вас вырезать до последнего младенца. Потому как вы, показав, что смертные могут сражаться с богами, что могут убивать авендери… Оставлять вас живыми было либо глупостью, либо гениальным планом, стратегией, превосходящей воображение и уходящей на тысячу ходов вперед…
На лице ее появилось глубокое размышление. То самое, пугающе чужое поселилось в синих глазах на долю секунды. Он почувствовал, как замирает его сердце.
– А может, вы выжили, невзирая на планы, – прошептала она самой себе. – Может, пустыня должна была вас убить, а проклятие, что связывало общую душу с живым телом племени, – обречь на окончательную гибель… Как тебе такое? Выслать народ, что родился на благословенных, зеленых землях, полных рек и озер, чтобы он отбыл покаяние в пустыне, – это все равно что приказать ребенку переплыть океан. Можно уничтожить остатки народа, не запятнав свои руки кровью. Однако вы выжили, несмотря ни на что, несмотря на божественные планы. Вы повстречали несколько десятков стариков из племени, молодежь которого погибла до последнего человека, а они полюбили ваших детей и приняли вас на свои земли, словно обретенных родственников. Вы выжили, почитая наименее величественную из богинь и ожидая шанса на искупление… хотя оно никогда не наступило бы. Потому что вы должны были погибнуть.
Она громко засмеялась, вспугнув какое-то пустынное создание, что сбежало во тьму, издав предупреждающее шипение.
– Права ли я, Керу’вельн?
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы припомнить, что именно таким именем она его одарила.
– Не знаю, – прохрипел он.
– Это мне известно. Но ведь – вот была неожиданность, верно? Когда боги поняли, что их план себя не оправдал, вы уже стали сильным племенем, которое все еще помнило, что можно убить авендери. К тому же вы сумели удержаться веры в Баэльта’Матран, а она славится тем, что не нарушает данного слова. А может, она именно это и планировала с самого начала? Кто знает?
Она смотрела, прищурившись, на него. Чуждость появлялась в ее глазах и снова исчезала.
– Ты ведь все еще думаешь о себе как об иссарам, верно? Все еще не можешь отсечь себя от того. Так не должно быть… – Она кивнула, принимая решение. – Открой лицо!
Он не отреагировал, в первый миг не будучи в силах понять, воспринять то, что она ему сказала.
– Ну давай! – Смех ее резал, словно стеклянный осколок, втыкающийся в тело. – Ты уже не иссарам. Ты отрекся от рода, племени, от общей души. Ты не должен закрывать лицо. Открой его!
Он стянул экхаар, ощущая щеками ласки ветра. Это было странное чувство. Он стоял перед чужой без повязки на лице. И не имея ничего, что мог бы потерять. Пустота появилась из ниоткуда, темная мрачная тяжесть, наполняющая место где-то в подвздошье. Она напоминала…
– Веретено черного льда, верно? – Она смотрела ему в глаза, а чуждость медленно всплывала в глубине ее глаз. – Словно в твое подвздошье кто-то воткнул кусок льда в форме веретена. Ты знаешь, что лед черен, и знаешь, что весит он больше целого мира, и что хуже – ты уверен, что никогда не удастся его извлечь. Ты станешь носить его до конца жизни, мой маленький скорпион. Мой Носящий Мечи, – добавила она почти ласково.
И жутко улыбнулась.
– Уже скоро будет случай тебя испытать. И если ты подведешь, то противник не оставит тебе ни малейшего шанса. Возможно, ты идешь туда затем лишь, чтобы умереть и дать мне шанс для бегства. Что скажешь?
– А тогда веретено исчезнет?
– Да, наверняка.
Он направил взгляд на стену.
– Тогда пойдем.
* * *
Мужчина изменился. Она ощутила это в полмгновения, с рукою, поднятой туда, где находилось его лицо. Теперь он не носил повязки, она видела глубоко посаженные глаза, печальные, словно осеннее небо, кривой, должно быть сломанный, нос, красивые губы. Был он молод, может, несколькими годами старше ее, – но одновременно стар. Трудно оказалось уловить его сущность, особенно при таком свете, но она решила, что попробует. Поразмыслив, добавила ему несколько морщин на лицо, решив, что этого будет достаточно.
С девушкой же проблем не было. Месяцами она видела ее на внутренней поверхности век, на рисунке чужом и болезненно знакомом, словно лицо матери, которое она пыталась вспомнить, но вместо которого появлялись лишь неясные образы. Однако она была уверена, что не ошибается. Не насчет этой девушки.
Ее камера была торцевой, коридор обегал ее с двух сторон, и в обеих стенах находились двери, снабженные небольшими оконцами. Стражники проведывали ее каждый час, заглядывая в оба оконца, а порой и входя в камеру, проверяя все куда более тщательно. Ее боялись сильнее – потому так часто проверяли, что именно она делает. Была у нее Сила призывать картины, Сила выпускать их из собственной головы. Картины пребывали там постоянно и были ужасающими.
Если они позволяли ей рисовать, в камере появлялись краски и кисточки, а еще куски бумаги – тоньше которой она и не видывала. Когда рисовала, всегда наблюдали за ней как минимум три человека, в том числе чародей, и дело было не только в том, что именно она рисовала, но и в том, чтобы она не припрятала краски, могущие сделаться в ее руках смертельным оружием. Это же относилось ко всему, что она могла использовать для рисования: остаткам пищи, питью, калу и моче, которые у нее забирали, едва она успевала поесть и удовлетворить свои потребности. В ее случае и речи не могло быть о вонючем ведре, что целыми днями стояло бы в углу камеры.
Они сделали все, чтобы лишить ее возможности бесконтрольно рисовать.
И все же она вот уже несколько дней рисовала эту картину.
Ей удалось скрыть то, что она делает, потому что стражники искали то, что, по их мнению, было бы рисунком. Прямые линии, ясно видимые фигуры, явственные образы. Искали они нечто подобное тому, что она рисовала до сей поры.
Им и в голову не пришло, что рисунок может выглядеть иначе.
Стены ее камеры были стенами укрепленного замка, выстроенного в типичной меекханской манере: солидно, дешево, не принимая в расчет эстетику. Им следовало выдержать удары метаемых баллистами камней, а не выглядеть красиво. Если даже и были они некогда гладкими, то теперь штукатурка отслаивалась от них целыми пластами, крошилась и устилала пол слоями пыли. Влажность, встающая с болот, с каждым годом оставляла все более отчетливый след на столетних стенах. Вместе с ней появился грибок. А когда камеру осушили и приготовили к ее приходу, никто не озаботился тем, чтобы оштукатурить ее заново. Согласно меекханскому прагматизму, было решено, что не стоит тратить деньги на борьбу, обреченную на поражение.
Это позволило ей творить.
Уже несколько дней в голове ее жил образ, который все настойчивей добивался освобождения. Она видела их на стене, мужчину с мечами за спиной и девушку с глазами словно вечернее предгрозовое небо. Она вычерчивала их образ на волглой штукатурке, используя для этого ногти и черенок деревянной ложки. Она делала это осторожно: тут черта, там царапина, легкий след, тень, обещание формы. К счастью, два влажных пятна на стене чуток напоминали человеческие абрисы. Легким касанием она нанесла линию лица, плеч, рукояти мечей, что выступали за спиной мужчины. Нужно было знать, куда смотреть, и напрячь воображение, чтобы в этом скоплении пятен и трещин увидеть Картину. Но она хорошо знала. Картина оставалась в ее голове и будет завершена, когда она решит, что готова. А значит – совсем скоро.
Она услышала шум разговора за дверьми.
* * *
Вторые и третьи двери были подобны первым: сталь и железо с небольшим застекленным окошком посредине. Вельгерис подходил к каждому с таким выражением, словно ему все сильнее хотелось ткнуть кого-нибудь ножом. Эккенхард нисколько не удивлялся. Недоверие живо в любом шпионе, оно – нечто естественное, словно сердцебиение или дыхание. Крыса полагал, что, будь он на месте их гостя, тоже чувствовал бы: что-то здесь не так. По сути-то, кроме красивого представления с таинственной башней, железными дверьми и вооруженной стражей, Гентрелл так и не представил никаких доказательств в подтверждение своей истории. Ни один из узников – ни первый парень, ни кажущаяся его ровесницей девочка, ни пятнадцатилетний с виду подросток – не производил серьезного впечатления. Спокойно спали в своих камерах и, похоже, не имели желания ходить по стенам или гнуть голыми руками толстенные стальные прутья.
Если бы не рисунки, которые произвели на Гончую такое впечатление, он наверняка бы развернулся и ушел. Но они как раз приближались к камере их автора. Если и она будет спать сном невинного младенца, наверняка ждет их война разведок, решил Крыса, глядя на лицо Вельгериса. Никто не любит, когда из него делают идиота.
Камера была торцевой, коридор от нее поворачивал вправо и шел вдоль восточной стены. В помещение вела пара дверей.
– Нам необходимо видеть каждый фрагмент камеры без того, чтобы ежеминутно входить внутрь, – пояснил Гентрелл, хотя Вельгерис не промолвил ни слова.
Гончая без звука подошел к двери. Не ожидая приказания, Эккенхард занялся веревкой, одним ухом прислушиваясь к бормотанию шпиона. Чувствовал, как встают дыбом волосы у него на затылке; обменялся взглядами с командиром, который уже стоял в паре шагов в стороне и со странным выражением разглядывал гостя. Тот шептал:
– Девочка, около пятнадцати-шестнадцати лет, светлые волосы, обтрепанная рубаха, спит на матрасе, лежащем на полу. Камера обустроена скромнее прочих, кроме матраса – никаких вещей, даже одеяла, стены, как и в предыдущих камерах, покрыты пятнами и лишаями… – Казалось, что Вельгерис засмотрелся куда-то в пространство, затаив дыхание. – Девочку окружает… нет, не могу это назвать, ее словно нет, словно она делит свое пространство с чем-то еще, и это не иллюзия, не превращение, не отсечение, нет ни следа прикосновения Хаоса… Ничего кроме Мрака. И все же… У меня пощипывает пальцы, в ушах стоит звон, вкус грибов на языке, лаванда… чеснок… мед… не от нее. Что, проклятие?..
Он чуть отступил, по очереди осмотрел все четыре засова, запирающие двери. Молниеносным движением, словно богомол, повернулся к Эккенхарду, глаза его были подобны черным колодцам. Потом взглянул налево, за поворот коридора.
И в этот миг из-за поворота вышла смерть.
Фигура в белом была будто вырезана из куска полотна и казалась двумерной. Потом она шагнула вперед, ее лизнул свет лампадки – и вдруг она обрела глубину, но не сделалась от этого менее абсурдной. Белые штаны, белая свободная рубаха, лицо – словно покрытая лаком маска, седые волосы, белые ладони – нет, перчатки, – штанины закрывают голени, но Эккенхард готов был поспорить на любые деньги, что сапоги пришлеца, если он их носил, тоже оказались бы белыми.
«Как, – заворочалось под черепом, – как он сюда вошел? Магия? Блокаду на башню наложили лучшие из чародеев Крысиной Норы».
Столько-то он и успел подумать, перед тем как чужак убил первого из них.
Авегер стоял ближе прочих, спиной к повороту, арбалет все еще держал в руках направленным на дверь. Когда Вельгерис оборвал свой монолог и взглянул ему за спину – повернул голову. Не тело – инстинкт, заставляющий воспринимать «гостей» в камерах как наивысшую угрозу, не позволил ему направить оружие в другую сторону. Да и что могло бы выйти из-за поворота, который он проверил несколькими минутами ранее?
Он так и умер, с головой, повернутой в сторону, глядя через левое плечо. Одетый в белое убийца прыгнул, преодолев разделяющее их расстояние в десяток футов в два удара сердца, ухватился двумя руками за его голову, провернул. Хрустнуло, спуск, нажатый в последнем спазме, освободил тетиву, и тяжелая стрела со стуком впилась в дерево.
Младший шпион отпустил веревку, которая со свистом исчезла в дыре в потолке. Внутри камеры раздался шум от разбившейся лампы. Потом все завертелось.
Убийца влетел меж ними, словно торнадо, несясь прямиком на Эккенхарда. Шпион увидел лишь, как нападающий сгибает ногу для пинка, а затем почувствовал, как в грудь его словно бьет с размаху кистень. Что-то треснуло в районе грудины, и тело отозвалось обморочной мягкостью.
Он грохнулся затылком в пол, под веками словно взорвался миллион звезд – и на миг он утратил зрение.
Когда оно вернулось двумя-тремя ударами сердца позже, Вельгерис корчился на полу с руками, прижатыми к горлу. Между пальцами тонкими, словно иглы, струйками брызгала ярко-красная кровь. Собственно, Гончая уже был мертв. Гентрелл сражался – вернее, не столько сражался, сколько не позволял сбить себя с ног, и помогали ему в этом коренастая фигура и изрядная масса. Удары рушились на него, словно он попал в молотилку, пять, десять ежесекундно, конечности нападающего превратились в размазанные полосы, но Старая Крыса все еще оставался на ногах. Согнулся, низко опустив голову, тяжело дышал. И ждал.
Раздался щелчок, и убийца выполнил неправдоподобный, эквилибристический прыжок, всем телом уйдя с линии выстрела. Арбалет… невероятно, но он уклонился от арбалетной стрелы. И одновременно нашел дыру в блоках, мощный пинок ниже колена выгнул ногу Гентрелла внутрь, и шеф Крыс упал, заорав благим матом.
Нападающий сразу же оставил его и развернулся к атакующему солдату. Второй стражник из коридора – все случилось так быстро, что Эккенхард почти о нем позабыл, – приближался спокойно, поблескивая вынутым мечом и побрякивая кольчугой. Не пытался снова натянуть арбалет, выбрал ближний бой и, похоже, не спешил. Слыша шорох шагов на ступенях, Крыса понял – почему. И за этот миг, за эти несколько ударов сердца, когда все замерло, он успел наконец присмотреться к лицу убийцы. Это была… маска, понял он через миг, глядя на безукоризненную, фарфоровую белизну щек, ровную плоскость лба, едва обрисованный горб носа, утолщения, которые можно было принять за губы. Маска, едва напоминающая человеческое лицо. Темные миндалевидные отверстия на месте глаз блеснули в его сторону, когда чужак склонил голову. И в миг, когда двери с грохотом отворились и в коридор вывалились несколько солдат, белый убийца бросился на них, словно выстреленный из катапульты.
Первого он убил сразу. Скользнул мимо клинка, и внезапно в руках его появились стилеты. Белые, словно кость. Эккенхард не сумел сосчитать, сколько было ударов, но кольчуга солдата покрылась красными пятнами с такой скоростью, словно стражник взорвался изнутри десятком маленьких багровых гейзеров. Умер он стоя.
Вооруженные люди в глубине коридора не колебались, направили арбалеты, двое, присев, словно были на учениях. Если нужно будет пожертвовать жизнью – сделают это.
Только вот жертва этих людей, понял Эккенхард, глядя, как убийца без усилия отбрасывает мертвого стражника, может не иметь значения. Не в схватке с кем-то таким.
В глубине коридора запели тетивы, и сразу после этого чужак ринулся в атаку. Ни одна стрела его не зацепила.
– Экк… а-ард, – голос Гентрелла, искаженный болью, был едва различим.
Он взглянул на старшего Крысу, сидевшего под стеной. После того удара, что сломал ногу, ему досталось еще: левая рука бессильно свисала, правая сторона лица выглядела так, словно в нее попали боевым молотом. Когда он выдыхал, на губах его лопались кровавые пузырьки. Должно быть, сломанные ребра пробили легкое.
– Де… ти… выпус… ти… их… но не… ее.
Он понял. Взглянул в глубь коридора, где как раз умирали последние солдаты. До ближайших дверей было шагов десять. Попытался подняться, но обморочное бессилие, охватившее низ тела, не желало выпускать его из объятий. Он стиснул зубы и пополз.
* * *
Она ощутила, что нечто встало за дверью, в тот миг, когда картины в ее голове взорвались разноцветьем. Они хотели освободиться, но одна была ближе всех. Она вскочила с матраса, масляная лампа ударила в пол. Огонь затанцевал на камнях, лизнул край ее рубахи и погас. Неважно, ей не было нужды в свете. В три шага она оказалась под стеной и несколькими резкими движениями соединила пятна и черточки в Картину.
* * *
Девушка мягко хмыкнула: голосом глубоким и вибрирующим. Взглянула на него со странным выражением на лице, где было поровну ожидания и напряжения.
– Началось.
Она протянула руку и прикоснулась к стене.
– Можешь закрыть глаза. – Она сделала шаг вперед, потянув его за собой.
Он смежил веки и пошел следом. Не знал, чего ожидать, но переход поймал его врасплох. Было так, словно он пробился сквозь слой льда – тонкого, тоньше волоса – и вошел внезапно в душное помещение, пахнущего гнилью и гарью. Откуда-то доносился лязг оружия и крики.
Его попутчица со странным, почти трогательным выражением на лице стояла перед молодой девушкой, почти ее ровесницей.
– Ты выросла, – сказала она тихо. – Выросла, Неалла.
Названная Неаллой дернулась, как будто произнесенное имя было обухом, которым ее ударили в лицо. Она побледнела, захрипела, отступила на шаг. То, что появилось в ее глазах… было больше, чем удивление: боль, отчаяние, любовь и ненависть. Невольно, послушный клятве, он встал между ними.
– Нет. – Дыхание Малышки Канны защекотало его затылок. – Она этого не сделает. Она должна понимать, что в том была ее вина. Это она задержала меня в селе, когда я хотела уйти, и это она настаивала… просила, чтобы я хоть что-то сделала, когда пришли посланники огн’келл. Если бы не она, все остались бы живы. Верно?
Он видел, как лицо девушки корчится, ломается под воздействием этих слов, как появляется испуганный, безоружный ребенок. Знал он даже не глядя, что в глазах его спутницы снова появилось нечто чуждое. Жестокость ее слов, произносимых легким тоном, обладала собственным горьким привкусом.
– Когда я сбежала из тюрьмы, то попала в сарай на окраине села, – продолжила Малышка Канна, невзирая на то что проступало в глазах девушки. – Она присматривала за мной, дала еды и принесла несколько старых тряпок для одежды. Но, когда я хотела уйти, чувствуя, что погоня приближается, Неалла уговорила меня, чтоб я осталась еще ненадолго. Странное желание маленькой девочки, которой хотелось иметь собственную большую куклу для игры. А потом ловчие напали на ее село и вырезали всех под корень…
Она оборвала себя, шум в коридоре вспыхнул с удвоенной силой. В голосах людей – двоих, как оценил он через миг, – не было ничего, кроме отчаяния. Яростный звон клинков на мгновение заглушил все остальное – чтобы оборваться лязгом оружия, падающего на пол, и высоким, отчаянным криком. Кто-то как раз умирал.
– Мне нужно пойти поговорить с нашим гостем.
Она спокойно подошла к двери и махнула рукою.
Дверь крякнула и выпала из проема.
– Как раз чтобы сообщить о собственном приходе, – проворчала она. – Будь готов.
И вышла в коридор.
* * *
Чудовища были все ближе, подбирались к сараю со всех сторон, окружали его, но пока что не атаковали. Гверн, Алавен и Йохана скорчились в углу сарая, раз за разом поглядывая на Канайонесс. Девочка не обращала на них внимания, просто бегала под стенами, выглядывая то в одну, то в другую щель и выплевывая ругательства, словно те были стрелами, должными ранить невидимого противника. В глазах ее царило безумие.
– Пришли, пришли, пришли. И что теперь? Что теперь? Что теперь?! Клетка! Клетка! Или – яма? Нет, нет, нет. Яма уже была. Пришли! Пришли! Заберут тебя, заберут тебя! А может, нет, не знают, где ты. Может, не найдут? Дура! Дура! Будут искать! Используй Силу – и свалятся тебе на голову вместе с сараем. – Она разразилась сумасшедшим смехом, от которого у всех побежали мурашки по спине. – Она знала! Говорила, что хочет уйти. Зачем, зачем, зачем ее задержали? Теперь умрут, умрут, умрут!
Неалла не выдержала, подскочила к ней, ухватила за плечи:
– Что ты говоришь?! Канайонесс, что ты говоришь?! Почему мы умрем? Что происходит?
Глаза их встретились – и Неалла с криком отскочила от этой твари. Там, внутри зрачков, не было ее подруги, старшей сестры, наперсницы. Было там лишь что-то чешуйчатое и скользкое. Канайонесс исчезла.
– Я говорила, что должна уйти. – Улыбка, какой одарила та девочку, пугала даже больше, чем безумный взгляд. – Говорила я, что за мной придут. Ты не слушала, и теперь вы все погибнете. Вы. Я – нет, мне не позволят умереть. Хочешь – мы поменяемся?
В этот момент земля затряслась и снаружи засияло черное солнце. Так она это почувствовала, несмотря на толстые доски сарая: черный свет, на который невозможно взглянуть, ибо он выжжет глаза. До них донеслись крики и лязг оружия.
Канайонесс моментально прижалась к стене, приклеилась к ближайшей щели.
– Ваххоле-тре! Но откуда? Здесь? Откуда? Чародей, сильный. И солдаты. Умирают. Быстро и… – Вспышка на этот раз была сильнее предыдущей раза в два. На стене сарая затанцевали полосы черного света, но девочка ни на миг не отрывала глаз от щели. – Нет, они пришли сюда не за тобой, они попали в ловушку. Но дают время, время, минуты, они не придут теперь, когда почувствуют, что ты тянешься за Силой. Не придут, пока не убьют их. Думай, думай, раздери, слепи, измени.
Повернулась в сторону тройки детишек. Глаза ее были ужасны.
– Не-е-е-ет!!! – Неалла прыгнула к ней, в этот миг сильнее испуганная поведением подружки, чем кошмаром, что творился снаружи. – Канайонесс, прошу, нет!
Не знала ни о чем просит, ни от чего пытается их защитить, и все же раскинула руки и, когда Канайоннес сделала шаг вперед, зажмурила глаза.
На миг весь мир замер в ожидании удара.
Потом что-то мягко, с лаской притронулось к ее щеке.
– Неалла… – Голос, этот голос. – Неалла, я должна…
Она открыла глаза. Нечто чешуйчатое и змеиное – исчезло, лишь подружка, почти старшая сестра смотрела на нее так, что едва не разрывалось ее сердце. Столько печали.
– Все умрете: эти солдаты, вы здесь. Но не я, меня они заберут с собой. Я должна сбежать, мне нужно время, чтобы сбежать, дайте мне его, прошу.
Прошу. Впервые со времени, как они познакомились, она о чем-то попросила.
* * *
– Она их изменила.
Девушка смотрела куда-то в пространство, мимо его головы, и говорила, словно стояла перед невидимой аудиторией. Пыль от выбитой двери еще не опала.
– Гверна, Алавена и Йохану. Она подошла, дотронулась до каждого, и я ощутила, как внутри словно что-то свернулось, внутри меня, будто я внезапно начала падать или возноситься, я ощутила во рту кислый вкус и… и описалась. Ох, эту Силу было не представить. А когда она дотрагивалась до них, они… они… – Одинокая слеза показалась из-под полуприкрытого века и медленно, словно со стыдом, поползла по щеке. – Они умирали. Уходили в глубь себя, а на их месте появлялись другие… другие существа. Не снаружи, а именно внутри. Потом она прошептала: «убей» – и они выскочили наружу и принялись убивать чудовищ, так быстро, что новые не успевали подходить. А она… подошла ко мне и сказала, что сама не может нарисовать себе дорогу, потому что тогда они легко ее найдут, что я должна нарисовать ей лес и горы. И наполнила мне голову Картинами. А они все время пытались выйти наружу, хотя я не хотела, не хотела, чтобы они там были! И забрали у меня все остальное. И я не помню… Ох… Мама…
Она упала и скорчилась, словно зародыш.
– Мама! Папа! Мама… Я вас… не по-о-о-омнюу-у-у… Я вас не суме-е-е-е-ею нарисовать! Мама-а-а-а!.. – завывала она с лицом, прижатым к камням. – Ма-а-а-ама-а-а-а!!
В этот миг он услышал под черепом голос. «Керу’вельн, ко мне!»
Он повернулся и шагнул к выходу.
* * *
Последний стражник умер еще до того, как Эккенхард успел доползти до дверей ближайшей камеры.
Это был не один из тех, кто взобрался наверх сразу после нападения убийцы в маске: та шестерка заняла его лишь на десяток ударов сердца. Первые двое погибли, прежде чем успели выпустить арбалеты и потянуться за мечами. На этот раз не было демонстративной скорости, размазанного движения, скрывающего десяток ударов, никакой рисовки – просто два быстрых, почти зеркальных укола, снизу, под пряжки шлемов, через мягкое нёбо прямо в мозг. «Опасный удар», – брякнул в его памяти колокольчик: в Крысиной Норе повторяли им многократно, чтобы при бое на ножах не развлекались такими ударами. Острие может застрять в кости.
Прежде чем он успел это припомнить, погибли еще двое, с мечами, наполовину выхваченными из ножен, белый убийца ворвался меж ними и отбросил к противоположным стенам коридора. Солдаты ссыпались вниз с глотками, разорванными от уха до уха, брызгая кровью и посвистывая пузырьками освобождающегося воздуха. Выронили мечи, почти одновременно схватились за горло, будучи не в силах даже вскрикнуть. Двое последних солдат кинулись вперед. Лязг, двойной, приглушенный – словно их мечи парировал деревянный клинок, и тот стражник, что, разогнавшись, проскочил мимо убийцы, остановился, с удивлением глядя на свой кулак, все еще стискивающий рукоять меча, но свисающий с запястья лишь на клочке кожи, а потом второй рукой потянулся к боку, где на кольчуге уже расплывалось багровое пятно. Именно с таким выражением на лице, исполненным недоверия, он опустился на землю и умер.
Шестой сумел отскочить, прыгнуть в сторону ступеней, пригнуться. После чего улыбнулся с вызовом и бросился в атаку. Сделав обманный выпад, метнул меч прямо в фарфоровую маску и прыгнул к убийце, приклеился к нему, обхватив руками и ногами. Взрослый, обнимающий ребенка, лишь теперь Крыса отметил, сколь худ и тонок пришелец, на полголовы ниже солдата, на ширину ладони уже его в плечах.
Они опрокинулись. Судя по фонтанам крови, ударившим в стену, стражник был уже мертв, однако оказался сверху. Выбраться из-под него заняло у убийцы несколько бесценных секунд, за которые на этаж выбрались последние четверо стражников смены. Четыре! То есть ни один не побежал вниз, не крикнул, чтобы рубили столпы, разжигали огонь, выжигая все и погребая их под обломками.
Но это уже не имело значения, убийца уже стоял на ногах, а эти солдаты, вырванные из сна, даже не успели надеть кольчуги. Однако некоторые из них прошли сквозь ад Глеввен-Он, и все они были выучены имперскими Крысами. Резня в коридоре, трупы товарищей под стенами, багряные фрески на камнях и стоящая перед ними окровавленная фигура в белом не задержали их ни на миг.
Они кинулись вперед и тоже нашли свою смерть.
И в миг, когда умирал последний из них, хрипя и булькая алой пеной, дверь в камеру девушки, рисовавшей картины, взорвалась, засыпая коридор обломками дерева и кусками стальных засовов. Огоньки лампадок мигнули под порывом воздуха, и из тени, из полутьмы выломанных дверей шагнула худощавая фигура.
Эккенхард слышал, как Гентрелл громко втягивает воздух.
– Привет, хел’заав. Ты искал меня?
Он смотрел и слушал, запоминая все подробности, не в силах забыть то, чему его учили. Говорила она на меекхане, словно жительница столицы, безукоризненно произнося слоги, с легким придыханием. Черные волосы, обрезанные неровной челкой, затеняли ее лицо, в полутьме он видел лишь маленький рот и мягкий абрис подбородка. Простая дорожная одежда могла принадлежать любой женщине с южных рубежей империи. Никаких украшений, вышивок, характерных орнаментов. Сапоги на мягкой подошве. Руки…
Что-то мелькнуло мимо него, от порыва воздуха затрепетали огоньки, и белая ярость пала на пришелицу, словно стая демонов. Руки, ноги, матовый блеск кинжалов – все размылось в неясном круговороте. Девушка должна была умереть во мгновение ока.
Она отбила нападение одним жестом. Выставила правую руку перед собою, и убийца повис в нескольких футах перед ней, словно наскочил с разбегу на невидимую стену. Отпрыгнул.
Она склонила голову набок, улыбнулась:
– Хел’заав. Я польщена. Сколько же вас?
Ответа не было, да она и не надеялась, поскольку через миг после вопроса левая рука ее рванулась вперед – и нападающий дернулся, словно почувствовав дуновение ветерка. Одежда его осталась неподвижна, но некая сила оттолкнула его назад. Молниеносно он скрестил руки перед собою, на высоте груди, наклонился, сопротивляясь чарам.
И прыгнул на девушку. Теперь она сумела удержать его футом ближе, чем в прошлый раз, он отскочил, едва дотронулся стопою до пола и тут же атаковал снова – размазанная полоса, белая смерть столь быстрая, что взгляд едва за ней успевал. Третья, четвертая, пятая атака! Все молниеносные. После шестой, которую она отбила с расстояния вполовину короче, чем первую, девушка отступила на шаг, будто впервые испугавшись и поняв, что ситуация развивается не так, как она надеялась. Пошевелила немо губами.
– Эккенха-а-ард…
Шепот, стон, скулеж. Он вспомнил, зачем полз под эту дверь. Приподнял на руках бессильное тело, четыре засова, хорошо смазанные, сдвинулись почти без сопротивления, он толкнул дверь и ввалился в камеру, оказываясь лицом к лицу со старшим узником. Безымянный парень пятнадцати лет. Якобы мог разорвать десятифутового демона на куски голыми руками. Тот присел, упираясь ладонями, и смотрел на Эккенхарда, словно… словно закрытый в клетке лев, который пока не понял, что от надзирателя уже его не отделяют решетки. Взгляд хищника, ни следа разума, чистый инстинкт. Мальчишка облизнул губы, склонился и обнюхал лицо Эккенхарда. И внезапно взгляд его стал внимателен, устремясь за спину Крысы, в коридор. Одним плавным движением он поднялся и перешагнул лежащего человека. Стукнуло железо, когда он поднимал меч убитого стражника.
В тот миг, когда парень распрямлялся с мечом в руках, в глубине коридора вспыхнула схватка. Свист клинков, странный, приглушенный отзвук сталкивающихся лезвий, который на несколько ударов сердца слился в единый звук. Такая скорость! Кто?
Крыса выполз в коридор… В первый миг в дрожащем свете масляных ламп он не разобрал подробностей. Убийца стоял спиной к нему, а перед ним дрожала полупрозрачная завеса тени. Он же – отступал. Отступал!
Тем, кто напирал, был молодой мужчина, сражавшийся двумя мечами. Это их танец создавал щит, отделяющий белого убийцу от девушки. Эккенхарду достаточно было одного взгляда на его одежду, стиль сражения, ножны, выступающие из-за плеч. Иссар. В юго-восточных провинциях встречали их довольно часто, чтобы нисколько не сомневаться в увиденном. Но – открытое лицо! Значило ли это, что воин собирается умереть или – что убьет их, едва только победит своего противника?
«Если победит его», – добавил Эккенхард в следующее мгновение. Убийца отступал шаг за шагом, но, сражаясь лишь двумя стилетами, отбивал все атаки. Всякий неразличимый для глаза удар парировался, а поскольку иссар был лишь человеком, то не сумел бы слишком долго удерживать такой темп.
Они остановились на два-три мгновения, обмениваясь яростными ударами, а потом начал отступать защитник девушки. Его мечи не замедлились, по крайней мере Крыса не сумел этого различить, но теперь он скорее отбивал атаки, оборонялся, нежели напирал. Ему явно не хватало сил.
И тогда черноволосая девушка наконец заметила стоящего перед отворенными дверями мальчугана. На миг на лице ее можно было различить… Колебание? Чувство вины? Чем бы оно ни было – оно исчезло, поглощенное злой, преисполненной триумфа усмешкой. Она взглянула на молокососа и громко произнесла:
– Убей!
Ребенок рванулся вперед, не издав ни звука, – и внезапно убийце пришлось отбивать атаки и спереди, и сзади. Мальчишка, ребенок, привезенный из вырезанного под корень села, который пять лет провел в камере, двигался как профессиональный рубака, мягко, без единого лишнего жеста, не замирая ни на миг. Сражался так, как если бы меч был продолжением его тела, а скоростью, казалось, он превосходил даже иссара.
Но, несмотря на это, несколько минут казалось, что одетый в белое убийца справится с ними. Двигался он столь быстро, что не только руки и ноги, но и остальное тело его порой попросту исчезало у Эккенхарда с глаз. Они просто не могли в него попасть.
Внезапно сквозь лязг сталкивающихся клинков пробился крик, полный боли и отчаяния. Убийца качнулся в сторону, как-то неловко, косолапо, попытался парировать, но столь медленно, что даже шпион сумел различить его движение. Впереди на белых одеждах расцвело еще одно красное пятно, пульсирующее алым вдоль косого, через грудь, разреза. Следующий удар попал в середину белой маски. Та треснула со звуком разбиваемого фарфора.
– Стоять!!!
Услышав голос девушки, оба ее защитника моментально застыли, неестественно обездвиженные, прежде чем Крыса понял, что приказ вообще прозвучал. Убийца медленно соскальзывал по стене вниз. Треснувшая маска все еще держалась на лице – непонятно каким чудом.
– Жди!
Он не понимал, кому она это сказала, пока парень из камеры не отступил под противоположную стену и не присел на корточки. Меч он все так же держал в руках.
Иссар повернулся к девушке и что-то проговорил на своем языке. Она пожала плечами в предельно универсальном жесте.
* * *
– Значит, я должен был защищать тебя от него?
Ему все еще не хватало дыхания, руки подрагивали, ноги были словно налиты свинцом. Транса кхаас, танца битвы, в который ему пришлось войти, переступив порог, едва хватило. Когда бы противник не отнесся к нему легкомысленно, когда бы сразу атаковал на полной скорости, Йатех теперь подыхал бы на каменном полу. Лучшие из воинов иссарам могли пребывать в трансе более двух минут, но это были мастера, имена которых повторяли во всех афрааграх всех племен. Ему лишь единожды удалось достигнуть такого состояния, но никогда – на столь долгое время. Он проиграл бы, если б не помощь мальчика-чудовища. Когда они впервые встретились взглядами, Йатеха затрясло. Ничего человеческого: никаких чувств, страха, ненависти или ярости битвы. Только пустота и смерть.
Девушка пожала плечами.
– Я их недооценила, – сказала она спокойно. – Не думала, что пошлют кого-то настолько хорошего. И все же, мой скорпион, ты справился лучше, чем я думала.
Она послала ему холодную, жестокую улыбку. То самое, чуждое, растеклось теперь по всему ее лицу.
– Я была уверена, что он убьет тебя в десять ударов сердца.
Она подошла к убийце и заглянула в щель треснувшей маски.
– Хел’заав, – проворковала она почти мелодично.
И окаменела. На миг она даже дышать перестала, а когда наконец втянула воздух, всосала его с таким свистом, словно едва вынырнула из глубины. Молниеносно присела перед лежащим, воткнула пальцы под маску, дернула. Маска была не привязана, но словно приклеена и отрывалась от лица с мокрым чавканьем, потянув за собою нитки белой слизи. Одна половина, вторая, лицо.
Человек, девушка или молодой парень, маленький нос, обычные губы, брови и ресницы настолько светлые, что почти белые, шрам на лице в том месте, где треснула маска, кровь.
Он ни разу не видел еще Канайонесс настолько растерянной. Даже в минуты, когда она переходила из состояния нормального в то другое, чуждое.
– Не хел’заав, не хел’заав, – повторяла она. – Сестра моя, что они сотворили? Приемная Дочь… Но такая Сила, такие способности. Почему? Так далеко зашли? Это означает войну. Нарушение Договора. Это…
Она силой раскрыла рот лежащей, залезла туда пальцем. Убийца дернулась слегка, застонала.
Канайонесс отреагировала быстро и странно. Ухватила себя за волосы, дернула, вырывая черный пучок, склонилась над девушкой, пальцы ее затанцевали, создавая черно-белую косичку. Она вплела ее девушке несколькими прядками, потом взглянула на иссара через плечо:
– Иди сюда. Подними ее и забери в камеру. Она идет с нами.
Она оглянулась в коридоре, словно до нее впервые дошло, что кроме таинственной убийцы здесь есть и другие люди. Осмотрела трупы, кровь, все последствия резни, которая здесь разыгралась до того, как она успела выйти из дверей. Остановила взгляд на лежащем под стеной крупном мужчине, который выглядел так, словно его стоптал боевой конь.
Она шагнула к нему, а раненый хватанул воздуха, словно был это его последний вздох.
– Ты. Меекханец. – Канайонесс склонила голову и улыбнулась. – Вы можете искать меня, но не переходите мне дорогу. Если я решу, что вы представляете угрозу, – начну убивать. Клянусь.
Развернувшись, она смерила взглядом мальчишку, который помог Йатеху в схватке. Указала на него рукою.
– И… позаботьтесь о них. Я проверю.
Вошла в камеру вместе с иссаром. Мальчишка с мечом все так же продолжал сидеть на корточках.
* * *
Эккенхард встал, покачиваясь, и доковылял к Гентреллу. Приходилось держаться за стену, чтобы не свалиться.
Комендант замка медленно выдохнул. Выглядел он так, словно одной ногой стоял на дороге в Дом Сна.
– Эккенхард, – прохрипел он. – Сейчас же отправишься в Нору. Отрапортуешь. Скажешь, что она нас нашла… Скажешь, что ее ищут, и что теперь она, похоже, перестанет убегать… Сделает ход… Пусть Ласкольник поспешит. И пусть усмирят Гончих. Скажешь…
Голова упала ему на грудь, и он потерял сознание.
* * *
Девушка в камере все еще корчилась на полу, свернувшись в калачик. Йатех, держа в руках обмякшую сейчас убийцу, стоял чуть в стороне.
Канайонесс подошла к лежащей и приподняла ее голову: грубо, потянув за волосы.
– Последний рисунок, Неалла. Лес, река, две вершины, мост. Город поодаль. Ты узнаешь какой. Потом я уйду, и мы никогда уже не повстречаемся, а Картины тебя покинут. Я обещаю.
Неалла не плакала. Лицо у нее было словно каменное, глаза – будто колодцы.
– Я их не помню, – сказала она глухо.
– Кого?
– Мать, отца, братьев. Никого. Если бы я помнила, то могла бы их нарисовать.
– Ты не знаешь, чего желаешь, девочка. – Шепот черноволосой был словно скользящая в песке змея. – Если бы ты их нарисовала… они могли бы к тебе прийти. Нет. Хорошо, что ты их не помнишь.
Неалла склонила голову:
– Но тебя я тоже не хочу помнить. Ни сарая, ни того, что случилось. Забери ее, убей, убей мою память. Сейчас же.
Тишина, а потом – шепот. Мягкий, почти ласковый:
– Ты и вправду этого хочешь? Если я сделаю это – возврата не будет. Заберу у тебя все, что случилось в твоей жизни после того, как ты меня повстречала. Хочешь?
Кивок.
– Хорошо. – Йатеху не было нужды видеть ее лицо, чтобы знать – там вновь появилась та, вторая, Малышка Канна. – Договорились. Сперва рисунок, потом я заберу у тебя твою память. Поспеши.
Девушка поднялась, подошла, выпрямившись, к стене и начала рисовать. То другое существо, которое овладело Канайонесс, взглянуло ему в глаза и улыбнулось так, словно лицо ее было плохо подогнанной маской.
– Тебя мне тоже успокаивать? Пришло тебе это в голову, верно? Избавиться от воспоминаний убийства, чувства вины, памяти о собственной трусости? Хочешь?
Она не дождалась ответа.
– Ничего подобного, мой скорпион. Будешь помнить. Будешь сгорать в огне этих воспоминаний, плавиться, а я выкую из тебя меч. Совершенное оружие. Даже лучшее, чем она. – Канайонесс указала на узницу. – И скоро испытаю тебя. Отрубишь для меня руку, которая снова протянулась к этому миру. Я откую тебя и закалю в крови бога, маленький скорпион. Носящий Мечи. Пойдем. Рисунок почти готов.
* * *
Она шла лугом в сторону старого сарая. Никогда ее там не найдут. Еще несколько шагов и…
Темнота, вонь, влажность. Она стоит в мрачном помещении в тонкой рубахе: грязные стены, каменный пол, дыра на месте двери. Что-то не так с ее телом. Она поднимает руки к лицу, в полумраке те выглядят и как ее – и как чужие. На них шрамы, на левом большом пальце и еще на ребре ладони, но руки вообще какие-то большие, изменившиеся, чужие.
Покачиваясь, словно в кошмаре, она добирается до выломанной двери, выглядывает в коридор.
И начинает кричать.
notes