Глава 8
Ворон

Семнадцатилетняя Эмбер была найдена без сознания в школьном туалете. У нее было поверхностное дыхание, слабый сердечный ритм и низкое артериальное давление. Была вызвана неотложка. Не удивительно, что ее мать Джил, которой позвонили из школы, была вне себя от горя. Я тоже пришел в больницу Скорой помощи. В этом месяце мне нужно было проверить, как рассмотрел дело о самоубийстве подростка один из наших детских психиатров.

Пока группа докторов старалась оценить состояние Эмбер, ее сердце вдруг остановилось. Медики быстро вернули ее к жизни и стабилизировали состояние, но на ее мать было страшно смотреть. Несмотря на все усилия медиков, сознание не возвращалось к девочке. У Джил началась истерика. Меня попросили помочь успокоить мать, чтобы другие врачи сфокусировали внимание на проблемах дочери. Токсикологические обследование показало отсутствие наркотиков в организме Эмбер, что позволило исключить такую распространенную причину потери сознания у подростков, как передозировка. Джил не могла вспомнить никакой предшествующей проблемы, которая объясняла бы состояние дочери. В результате доктора стали предполагать возможность какой-то редкой сердечной болезни, опухоли мозга или физической травмы.

Я нашел Джил у кровати дочери, она сидела рядом, держала ее за руку и плакала. Джил посмотрела на меня умоляюще. Я попытался успокоить ее, сказав, что эта больница очень хорошая и ее дочь получает самую лучшую помощь. Джил спросила меня, какой я доктор, и, узнав, что я — детский психиатр, очень расстроилась.

— Вы здесь, потому что она скоро умрет? — спросила она.

— Нет, — быстро ответил я и постарался объяснить, что остальные члены команды заняты, потому что пытаются понять, что именно происходит с Эмбер. Они знали, что Джил будет легче, если она поговорит с кем-нибудь, и я был назначен на эту роль. Она смотрела мне в глаза и видела, что я говорю правду. Она заметно расслабилась, и я подумал, что благотворное воздействие простой честности часто недооценивается в медицине.

— Почему они не говорят мне, что происходит? — спросила она. Я объяснил, что другие доктора, возможно, не скрывают информацию, а, скорее всего, просто не знают, что с Эмбер не так. Я сказал, что хочу сам посмотреть ее медицинскую карту.

Я вышел из комнаты, почитал историю болезни, поговорил с местным врачом и еще с одним доктором. Они рассказали мне, что школьная администрация вызвала медицинскую помощь после того, как Эмбер нашли в туалете. Ее жизненно важные показатели были стабильными; однако частота сердечных сокращений была очень низкой, от сорока восьми и пятидесяти двух ударов в минуту. Нормальный сердечный ритм для девочки ее возраста в состоянии отдыха должен быть между семьюдесятью и девяноста. Парамедики привезли ее в больницу, и врачи как раз пытались поставить диагноз, когда ее сердце остановилось. Затем занимались реанимацией — сцена знакомая всем по многочисленным медицинским сериалам.

К этому времени Эмбер провела в реанимации около четырех часов. За это время ее осмотрел невролог, и томограмма не показала каких-либо мозговых нарушений. Другие неврологические тесты также показали норму. Кардиологи также осмотрели ее и не нашли со стороны сердца каких-либо проблем, которые могли бы объяснить имевшиеся симптомы. Все исследования крови показывали норму, а токсикологические тесты были отрицательными. Мое подозрение подтверждалось: никто не мог сказать Джил, что происходит, потому что никто этого не знал.

Я вернулся в комнату и рассказал Джил, что мне удалось узнать. И затем, используя простую технику, которая, как я знал, помогает людям расслабиться перед началом гипноза, я начал расспрашивать про жизнь Эмбер, надеясь успокоить мать и одновременно найти ключ к тому, что плохого могло произойти в прошлом ее дочери.

— Расскажите мне про вашу дочь, — попросил я. Джил казалась сконфуженной этим, казалось бы, самым нейтральным вопросом.

— Где она родилась? — подсказал я. Джил стала вспоминать и предложила мне, видимо, те же «дежурные» истории, которые с удовольствием рассказывала со времени рождения своей дочери. У многих людей настроение заметно меняется, когда они вспоминают о таких вещах, как рождение ребенка. Когда Джил стала рассказывать о рождении девочки, она впервые за время нашей беседы улыбнулась. Когда Джил начинала запинаться, я переспрашивал ее, давая возможность вернуться к таким, обычно нейтральным или положительно окрашенным темам, как первый день Эмбер в школе и какие книги она любила, когда была совсем маленькой.

Однако я заметил, что Джил, казалось, перескакивает через большие отрезки времени, и, глядя на нее, я почувствовал, что у нее самой была нелегкая жизнь. Она выглядела на десять лет старше своего биологического возраста (около тридцати пяти лет), ее тусклые блондинистые волосы были достаточно редкими, лицо измождено. Конечно, никто не будет особенно хорошо выглядеть в больничной палате, склонившись над серьезно больным ребенком, но в Джил было что-то, сказавшее мне, что ей пришлось немало бороться, прежде чем она смогла жить так, как живет сейчас, и этим были вызваны пробелы в ее истории. Ей явно пришлось многое бросить, в ее жизни были разрушенные сложные отношения, грязная работа, ей с дочерью, лишенными корней, пришлось колесить по стране. Но теперь наконец у нее была хорошая работа (ассистент в какой-то администрации), и она собиралась сделать Техас своим домом.

Пока Джил говорила, я также изучал ее дочь. У Эмбер были черные волосы, явно крашеные. Тройной пирсинг в одном ухе и двойной в другом. Затем я заметил некую деталь, которая, как я сразу понял, была важной: на предплечье Эмбер были десятки неглубоких порезов. Порезы были параллельными, иногда с пересечениями. Расположение, глубина и форма — все было характерно для сознательного членовредительства.

Пытаясь понять, могут ли эти порезы иметь связь с медицинскими проблемами Эмбер, я спросил у Джил, не случилась ли недавно что-нибудь такое, что могло расстроить Эмбер. Она немного задумалась, потом закрыла рот руками, как будто хотела сдержать крик. Оказалось, что за ночь до происшествия позвонил один из бывших партнеров Джил — Дуэйн. Джил порвала отношения с Дуэйном восемь лет назад, обнаружив, что он неоднократно насиловал ее дочь, это началось, когда девочке было девять лет, и продолжалось не один год. Эмбер ответила на телефонный звонок в ночь перед госпитализацией. Дуэйн успел сказать, что хотел бы прийти, прежде чем Джил взяла трубку и сказала ему, что ни она, ни ее дочь не хотят иметь с ним ничего общего.

Множество «порезов», как я скоро узнал от Эмбер, это была история ее травмы. Когда люди, пережившие травму, калечат себя, они вызывают этим отстраненное состояние, подобное реакции приспособления к обстоятельствам, которая была во время самой травмы. Порезы могут быть для них чем-то успокаивающим, потому что помогают уйти от тревоги, вызванной вернувшимися травматическими воспоминаниями или просто трудностями повседневной жизни. В случаях отстранения, как мы уже это обсуждали, человек до такой степени отдаляется от реальности, что двигается как во сне, когда ничто не кажется реальным, и он почти не чувствует эмоциональную или физическую боль. Эти ощущения связаны с высвобождением большого количества эндогенных опиоидов, этих естественных героиноподобных веществ, которые убивают боль и создают успокаивающее чувство дистанцирования от беды. Исследования на крысах показали, что, когда животные обездвижены — это для них крайне стрессовая ситуация — их мозг буквально затапливается эндогенными опиоидами, такими как эндорфины и энкефалины. Люди, которые ведут жизнь, связанную с угрожающими обстоятельствами, часто описывают состояние «отключения», «нереальности» и онемения, подобное тому, которое вызывают опиоидные наркотики. Эндорфины и энкефолины — это интегральная часть стрессовой системы, с их помощью мозг подготавливает тело к тому, чтобы справиться с физической и эмоциональной болью.

Мне пришло в голову, что сейчас физиологическое состояние Эмбер очень напоминает состояние человека после передозировки героина, но, в отличие от большей части жертв передозировки, она сама дышала. Принимая во внимание ее членовредительство и неожиданный контакт с насильником, случившийся за день до того, я подумал: могло ли это быть крайне выраженной диссоциативной реакцией, которая, в сущности, вынудила ее мозг использовать свои собственные опиоиды.

Когда я впервые поднял вопрос о подобной возможности, доктора скорой помощи посчитали мои слова абсурдом. Даже я должен был признать, что никогда не слышал о подобных случаях. Однако я знал о лекарственном противоядии, которое можно использовать при передозировке опиоидов, это наркотик, называемый «налоксон» (Naloxone), и он вполне безопасен. В нашей клинике мы также используем сходный, но более длительно действующий наркотик, называемый «налтрексон» (Naltrexone), для помощи детям, склонным к продуцированию диссоциативных состояний, когда они встречаются с чем-то, относящимся к пережитой травме. После того как Эмбер пролежала без сознания еще несколько часов и никакие тесты не помогли объяснить ее состояние, доктора решили попробовать «налоксон».

Как происходит и при обычных случаях передозировки опиоидов, результаты были очень быстрыми. Через девяносто секунд после инъекции Эмбер моргнула, пришла в себя, через несколько минут села и спросила, где она. Поскольку скоро я узнал о ее жизни больше, моя теория, что ее симптомы были свидетельством диссоциативной реакции на травматические воспоминания, оказалась самым правдоподобным объяснением и потери сознания, из-за которой она попала в больницу, и ее реакции на налоксон.

Ночь Эмбер провела в больнице под наблюдением врачей. На следующее утро я пришел повидать ее. Когда я пришел, она уже не спала и сидела в кровати. Она рисовала и что-то писала в тетрадке. Я представился, сказав:

— Я видел тебя вчера, но уверен, что ты меня не помнишь. Ты была немножко не в себе.

— Вы не похожи на доктора, — сказала она, оглядев меня и обратив внимание на мою футболку, джинсы, сандалии, но не на белый халат. Она, видимо, была подозрительной. Но при этом казалась уверенной в себе; и она немедленно вернулась к рисованию.

Я попытался украдкой взглянуть на ее работу. В тетради были сложные конструкции, напоминающие старинную каллиграфию. Вокруг уголков каждой страницы были нарисованы какие-то змеевидные создания. Она перехватила мой взгляд и медленно закрыла свою тетрадь. Это был интересный способ одновременно прятать и открывать: она повернула тетрадь ко мне, так что я мог легко видеть страницы, пока они постепенно скрывались под обложкой. Итак, она хочет разговаривать, подумал я.

— Я немного говорил о тебе с твоей мамой, — сказал я. — Она очень любит тебя, но беспокоится. Она думает, что, возможно, будет полезно для тебя поговорить с кем-то о том, что случилось с тобой давно.

Я замолчал, давая ей время переварить то, что я сказал. И слушал.

— Вы понравились моей маме, — ответила она, глядя мне прямо в глаза. Затем слегка отвернулась и как будто задумалась. Может быть, она боялась, что мать привела в ее жизнь еще одного мужчину, который может причинить ей боль? Возможно, она, как моя первая пациентка Тина, не верила всем мужчинам? Возможно, какая-то часть ее мозга ненавидела всех мужчин, которые нравились ее матери? Может быть, мне следовало отправить к ней одну из наших женщин-клиницистов? И все же мой инстинкт говорил мне, что у нас с ней все будет хорошо. В конце концов, со временем, она будет очень нуждаться в том, чтобы имеющиеся плохие ассоциации с мужчинами уступили место воспоминаниям об общении с кем-то честным и предсказуемым, чтобы она понимала, что возможны безопасные нормальные отношения.

— Ты знаешь, твоя мама надеется, что мы придумаем, как помочь тебе, — сказал я, немного меняя тему. — Она рассказала мне, что случилось с Дуэйном, и поэтому я подумал о том, как нам поступить, чтобы помочь тебе. Я думаю, тебе будет на самом деле полезно поговорить с кем-то обо всем этом. Это могло бы предотвратить повторение того, что случилось вчера — чтобы больше такого не было.

— То, что случилось с ним — прошло, — сказала Эмбер решительно.

Я взял ее руку и повернул ладонью вверх, открывая предплечье. Я посмотрел на порезы, затем на нее и спросил:

— Ты уверена?

Она откинулась, скрестила руки и отвернулась. Я продолжал.

— Послушай, ты первый раз видишь меня, ничего обо мне не знаешь, и тебе не следует мне верить, пока ты не будешь меня знать. Поэтому я скажу очень немного. После того как уйду, у тебя будет возможность подумать, хочешь ли ты провести какое-то время, разговаривая со мной. Как ты решишь, так и будет. Если ты не захочешь видеть меня — это твой выбор. Ты контролируешь ситуацию.

Я рассказал ей простыми словами о нашей работе с травмированными детьми и объяснил, как мы можем помочь ей справиться с этим опытом, и как она может помочь нам получить важную информацию для дальнейшей работы с детьми, пережившими жестокое обращение и насилие.

Я замолчал и стал наблюдать за ней. Она смотрела на меня, все еще не зная, как со мной быть. Я хотел дать ей почувствовать, что я понимаю кое-что из того, что ей пришлось пережить, и я продолжал:

— Я знаю, что когда ты чувствуешь тревогу, тебе хочется порезать себя. И когда ты в первый раз приложила бритву к своей коже и ощутила этот первый разрез, ты почувствовала облегчение. — Она посмотрела на меня, как будто я открывал страшный секрет. — Я знаю, что иногда в школе ты чувствуешь, что у тебя внутри растет напряжение, и ты не можешь даже немножко подождать, чтобы пойти в туалет и порезать себя. И я знаю, что даже в теплые дни ты носишь рубашки с длинными рукавами, чтобы скрыть шрамы.

Я замолчал. Мы смотрели друг на друга. Я протянул руку для рукопожатия. Она поглядела на меня мгновение, а затем медленно протянула мне руку. Мы пожали руки. Я сказал, что вернусь, чтобы ответить на любые вопросы и узнать, хочет ли она определиться с нашей встречей.

Когда я вернулся, Эмбер и ее мама ждали меня.

— Я думаю, вы уже готовы идти домой, — сказал я девочке и добавил: — Итак, как ты думаешь, может, придешь ко мне на следующей неделе?

— Да, конечно, — ответила она и как-то неловко улыбнулась. — Откуда вы знаете про такие вещи? — она не могла удержаться, чтобы не спросить.

— Мы можем поговорить об этом на следующей неделе. А сейчас выбирайся из этой больничной одежки, иди домой и проведи спокойную ночь с мамой.

Я старался, чтобы этот момент был светлым. Травма переваривается по маленькому кусочку. И мама, и дочка пережили достаточно за прошедшие два дня.

Когда Эмбер начала терапию, я был удивлен, как быстро она открылась мне. Как правило, проходит несколько месяцев, прежде чем пациент начинает делиться своими интимными мыслями во время психотерапевтического сеанса. Прошло всего три или четыре недели, и Эмбер начала говорить о том, что случилось у нее с Дуэйном.

— Вы хотите, чтобы я говорила о том, как он насиловал меня? — спросила она однажды.

— Я считал, что ты сама заговоришь об этом, когда будешь готова, — сказал я.

— Я не очень много думаю об этом. Я не люблю об этом вспоминать.

Я спросил ее, когда она думает об этом.

— Иногда, когда я ложусь спать, — сказала она. — Но потом я просто ухожу прочь.

— Уходишь?

Я понимал, что она говорила про диссоциацию, но мне хотелось, чтобы она описала, как все случилось. Она поменяла позу: подняла голову и уставилась в пространство, ее глаза смотрели куда-то вниз и влево. Я знал, что перед ее мысленным взором проходят болезненные образы прошлого.

— Когда это только началось, я была так изранена, — сказала она спокойным, почти детским голосом. — И было очень больно. Иногда я не могла вздохнуть. Я чувствовала себя такой беспомощной, такой маленькой и такой слабой. Я не хотела говорить маме. Я чувствовала себя очень неловко, и мне было плохо. Когда все это случалось, я закрывала глаза и старалась думать о чем-то другом. Очень быстро я научилась уходить в безопасное место в моей голове.

По мере того как она рассказывала, казалось, она меняется.

— Мало-помалу, я сделала это место моим специальным убежищем. Когда я думала о том, что могу уйти туда и оставаться там, я чувствовала себя в безопасности. Никто не знал, где это место. Никто не мог пойти туда со мной. Никто не мог сделать мне там больно. — Она замолчала. Сейчас она говорила низким голосом, монотонно, почти, как робот. Она смотрела в пространство и почти не мигала. Мы немного помолчали, потом она продолжила.

— Когда я бывала в этом месте, я чувствовала, что могу летать. И я начала воображать, что я птица, ворон. Я пыталась представить себя красивой птичкой, малиновкой или синей птицей, но я понимала, что это не место для красоты. Я пыталась представить себя величественной птицей, такой как орел или сокол, но это тоже не работало. Мой мозг создавал что-то темное. Как ворон. Но я была сильная. Я могла контролировать других животных. Я была мудрой и доброй птицей, но я была абсолютно безжалостной, если нужно было нанести удар и убить зло. Для этих созданий, плохих тварей, я была Черная смерть.

Она снова замолчала. На этот раз она посмотрела на меня. Ее слова были трогательны. Я знал, что она ни с кем не делилась своей фантазией — она чувствовала, что часть той силы, которая служила ей успокоением, кроется в секретности. Очень важно защищать человека в моменты, когда он чувствует свою беспомощность.

— Ты все еще Черная смерть? — спросил я. Она посмотрела в сторону, потом снова на меня и начала плакать. Это было реальное начало нашей работы.

Неделя шла за неделей, и я все больше и больше узнавал про нее. История Эмбер в конце концов многому научила меня в плане того, как помочь детям, страдающим от диссоциативной реакции на травму.

Сексуальное насилие, которое пережила Эмбер, было жестоким и ужасным, оно началось, когда ей было около семи лет. Ее родители разошлись, когда ей было два года, и несколько лет спустя ее мать нашла нового партнера и надеялась, что он поможет содержать семью. Дуэйн насиловал Эмбер, когда выпивал, это бывало раз в десять дней или около того. В последующие дни он как бы раскаивался, делал ей подарки, говорил ласковые слова, пытаясь загладить то, что сделал. Поскольку его выпивки были непредсказуемыми, Эмбер жила в постоянном страхе, всегда в тревожном ожидании, когда это снова случится, в ожидании боли и ужаса самого события. Ее школьные отметки становились хуже, и она из счастливого способного ребенка превратилась в замученную тревожную маленькую девочку.

Она слишком боялась рассказать маме о том, что делал Дуэйн, он угрожал, что если она расскажет, он сделает кое-что похуже. Чувствуя, что ситуация безвыходная, Эмбер делала, что могла, чтобы контролировать ее. Она начала сама давать выпивку Дуэйну и провоцировала его на сексуальные действия под выпивкой. Если она знала, когда это случится, она могла заниматься уроками и спать ночью, а не ожидать в тревоге, когда он придет в ее спальню. Потом, в сущности, она научилась отчасти планировать события и изолировать свой страх, чтобы все это не вмешивалось в ее остальную жизнь. Ее оценки снова стали лучше, и окружающим стало казаться, что она снова стала сама собой. Хотя ее действия, возможно, удвоили частоту насилий, контроль над ситуацией позволял ей справляться с тревогой, значительно уменьшая влияние насилия на ее повседневную жизнь. К несчастью, впоследствии это могло стать причиной новых проблем, связанных с чувством вины за то, что она как бы принимала участие в действиях насильника, но тогда это помогало ей справиться с травмой.

Когда на самом деле насиловали, Эмбер диссоциировалась, удаляясь в свой фантастический мир, где она была Вороном — Черной Смертью. На нее охотились всякие злобные создания и демоны, но она всегда одерживала победу, как какой-нибудь персонаж из видеоигры. Ее фантазия была изобретательна и детальна. На самом деле она была такой достоверной, что Эмбер в прямом смысле больше не чувствовала, что происходит с ее телом. Она инкапсулировала травму таким образом, что могла справляться с повседневной жизнью, хотя, конечно, были какие-то детали — намеки, которые напоминали ей о том, что происходит, например запах Дуэйна или запах его любимых напитков. Такие «намеки» вызывали диссоциативную реакцию, и она уходила в свой безопасный мир и не отвечала на стимулы извне; последняя реакция — на звонок Дуэйна — была такой сильной, что закончилась потерей сознания и больницей.

Насилие продолжалось несколько лет. Наконец, когда Эмбер было около девяти лет, ее мама поймала Дуэйна в постели со своей маленькой девочкой и немедленно выгнала его вон. Она не ругала Эмбер, как, к несчастью, делают многие матери в подобных ситуациях. Она заявила в полицию, но не пыталась как-то еще помочь девочке. Дуэйн уехал из штата, и окружной прокурор не преследовал его. У Джил было много проблем, которые было необходимо решить: она была матерью-одиночкой, мало что умела и зарабатывала немного, теперь ей нужно было сражаться с трудностями жизни, чтобы содержать себя и дочь. Она и Эмбер переезжали из штата в штат в поисках лучших условий работы. Джил в конечном счете удалось вернуться в школу и получить более высокооплачиваемую работу, но нестабильность и пережитая травма нанесли вред Эмбер.

Эмбер продолжала сама справляться со своими проблемами, училась она не блестяще, но вполне прилично. Ее умственные способности совершенно точно позволяли ей успевать и лучше, но, скорее всего, именно последствия пережитой травмы не дали ей выбиться из середнячков. И в классе она была не из самых популярных девочек, но и не из последних. Она примкнула к молодежной субкультуре, находящейся в середине социального спектра, это были «готы». Они одевались в черное, но их поведение не было экстремальным. Например, они не пили, не употребляли наркотики, но их интерес к мистицизму и альтернативной культуре делал их терпимыми ко многим подобным проявлениям. Недавнее исследование течения «готов» показало, что оно, как правило, привлекает подростков вроде Эмбер, у которых есть история членовредительства: прежде чем эти дети находят группу, которая принимает их «темные» интересы, они на самом деле бывают склонны делать порезы на теле или как-то иначе вредить себе.

В школе Эмбер обнаружила, что, если щипать себя или сильно царапать руки, это приносит некоторое облегчение ее тревоги. И позднее она обнаружила, что надрезание кожи может вызвать диссоциативное состояние, позволяющее отключиться от того, что выстраивалось в ее мозгу как невыносимый стресс. «Как будто у меня есть магическая кожа», — сказала она мне, описывая, как порезы ножом или бритвой ускоряют чувство немыслимого облегчения и доступ к ее «безопасному» месту. Конечно, многие подростки находили подобный выход в наркотиках.

Хотя часто в употреблении подростками наркотиков видят только жажду получить удовольствие или бунтарство, наибольший риск длительного употребления наркотиков грозит тем подросткам, стрессовые системы которых, как у Эмбер, испытали ранний и длительный по времени удар. Исследования наркоманов и алкоголиков показывают крайне высокое количество пережитых травматических событий по сравнению с теми, кто не употребляет наркотиков. Наиболее тяжелые истории наркоманов — особенно среди женщин — наполнены эпизодами сексуального насилия в детстве, потерей родителей из-за развода или смерти, случаями, когда дети становились свидетелями жестокого насилия, отсутствием заботы и другими травмами. При сканировании мозга людей, переживших психологическую травму, часто обнаруживают аномалии в тех же областях, где отмечаются изменения во время приема наркотиков. Возможно, эти изменения делают их более склонными к тому, чтобы попасться на крючок.

Хотя членовредительство также часто расценивают как акт бунта или поиска внимания, во многих случаях его можно лучше понять, если рассматривать как попытку самолечения. Порезы высвобождают из мозга опиоиды, что делает этот способ особенно привлекательным для тех, кто был травмирован и находил облегчение в диссоциации. Хотя любой человек, делающий себе порезы, в какой-то мере испытывает эффект опиоидов, данный опыт будет с большей вероятностью воспринят как приятный и привлекательный теми, у кого имела место диссоциативная реакция в результате предыдущей травмы и кто находится в состоянии эмоциональной боли; то же самое относится к людям, которые употребляют такие наркотики, как героин или оксиконтин (Oxycontin). Вопреки распространенному мнению, большинство людей, пробующих эти наркотики, не считает их такими уж приятными. На самом деле большинству людей не нравится ощущение онемения, которое они вызывают. Но те, кто страдает от последствий серьезного стресса или травмы, как правило, находят эти вещества успокаивающими, комфортными, а не притупляющими.

Любопытно, что стимулирующие наркотики, такие как кокаин и амфетамин, копируют другую распространенную естественную реакцию на травму — реакцию гипервозбуждения. Оба наркотика повышают уровень допамина и норадреналина (норэпинефрина). И уровень этих же нейротрансмиттеров повышается во время реакции гипервозбуждения. Как опыт диссоциации физиологически и психологически похож на «кайф», вызываемый опиоидами, так «кайф», вызываемый стимуляторами, физиологически и психологически сравним с гипервозбужденным состоянием. И после приема стимулирующих наркотиков, и в состоянии гипервозбуждения у человека повышается частота сердечных сокращений, обостряются чувства, появляется ощущение увеличения сил и возможностей. Это чувство необходимо для осуществления реакции «дерись или беги», но также объясняет, почему стимуляторы повышают подозрительность и агрессию. Изменения мозга, связанные с гипервозбудимостью, могут сделать некоторых людей, переживших травму, более склонными к стимулирующим наркотикам, в то время как люди, склонные к диссоциации, могут предпочитать опиоиды, такие как героин.

По мере того как мои коллеги и я начали лучше понимать, как травма воздействует на мозг и тело, мы стали думать над фармакологическими методами лечения некоторых симптомов. Мы надеялись, что эти методы помогут детям, с которыми мы могли войти в контакт в раннем возрасте, предотвратить развитие таких проблем, как наркотики, а позже членовредительство. Мы, например, знали, что наркотики, блокирующие опиоиды, такие как налоксон и налтрексон, вполне можно попробовать для притупления состояния острой диссоциации. Мы уже изучили клонидин как способ снижения гипервозбудимости. Хотя Мама П. имела свои причины опасаться, что мы будем пичкать наркотиками детей, о которых она заботилась (или будем считать их единственным методом лечения), но она не понимала, что, разрабатывая терапевтическую стратегию, мы делаем это с любовью к детям — мы находим правильное средство, которое может принести только пользу в правильном контексте.

Одним из наших первых пациентов, которых мы попытались лечить налтрексоном, был семнадцатилетний мальчик по имени Тед. Подобно Эмбер, он привлек наше внимание из-за своих физических симптомов, а не психологических проблем. Проблема Теда заключалась в непредсказуемых обмороках: иногда в школе он отключался. Как в случае Эмбер, медицинское обследование не обнаружило ни болезней сердца, ни таких диагностируемых неврологических заболеваний, как эпилепсия, ни опухоли мозга, которые могли бы стать причиной подобных симптомов. Врачи отказывались от решения и предпочитали считать, что мальчик использует обмороки как демонстративное действие — этакое странное подростковое желание привлечь к себе внимание, и не хотели рассматривать другие возможные проблемы, связанные с психиатрией.

Тед был высоким, тоненьким, выглядел привлекательно, но держал себя так, будто страдал от депрессии: он сутулился, двигался как-то неуверенно, как будто хотел исчезнуть. Однако никаких признаков депрессии у него не было. Он не говорил, что чувствует себя несчастным, что у него нет энергии, что к нему приходят мысли о самоубийстве, не жаловался на какие-то неприятности с окружением, проблемы со сном или другие классические симптомы этого расстройства. Его единственная явная проблема заключалась в том, что дважды в неделю он падал в обморок.

Но когда я начал разговаривать с ним, то обнаружил кое-что еще. «Я иногда чувствую себя как робот», — сказал он мне, описывая, что ощущает себя как бы отделенным от эмоциональных аспектов всего, что происходит вокруг него. Он ощущал онемение, отчуждение — классические признаки диссоциации. Когда я лучше узнал его, я стал понимать, какие события послужили причиной того, что его мозг защищал его от окружающего мира.

Когда Тед был дошкольником, ему пришлось постоянно быть свидетелем домашней жестокости. Его отчим часто избивал мать, и это были не какие-то случайные шлепки или толчки, а самые настоящие нападения, которые оставляли синяки, шрамы и психологическое состояние терроризируемого человека в полном подчинении у обидчика. Мать Теда не однажды попадала в больницу. Когда Тед стал старше, он пытался защитить мать и обнаружил, что таким образом он может перенаправить ярость мужчины от матери на себя. И он принял этот вариант. «Мне легче было, когда избивают меня, чем смотреть, как бьют мою маму». Хотя это случилось не сразу, но, в конце концов, наблюдая, как делают больно ее ребенку, мать не выдержала и подала на развод.

Но к этому времени Теду было десять лет. Большую часть своей жизни он провел в тревожном ожидании жестокого насилия. Он стал социально изолированным мальчиком. Его учителя считали его «фантазером», замечая, что часто он во время уроков, по-видимому, не обращает внимания на происходящее, а находится мыслями где-то очень далеко. Однако он принимал достаточно участия в занятиях, чтобы получать средние, хотя и не выдающиеся отметки. Даже в еще большей степени, чем Эмбер, он научился оставаться в тени, понимая, что если он будет получать слишком низкие или слишком высокие оценки, это привлечет к нему внимание. Ему было безразлично, окажется это внимание позитивным или негативным, потому, что любое внимание было в его глазах источником стресса и даже угрозы. Казалось, Тед решил, что наилучший способ избежать потенциальной жестокости, это стать невидимым, затеряться среди неразличимой серой массы. И именно так он и жил, пока не стал в старших классах падать в обмороки.

Я предложил попробовать налтрексон, чтобы посмотреть, не остановит ли это средство обмороки. Как уже отмечалось ранее, когда люди испытывают травматический стресс, их мозг становится очень чувствительным к вероятным стрессорам и уровень предполагаемой угрозы, вызывающей полномасштабную стрессовую реакцию, становится со временем все ниже и ниже. В ходе развертывания стрессовой реакции, особенно когда стресс серьезный и кажется неизбежным, мозг высвобождает опиоиды. Используя опиоидный блокатор длительного действия, подобный налтрексону, я надеялся предотвратить эффект, который дают опиоиды, выпущенные сверхчувствительной системой, и остановить обмороки.

Тед согласился попробовать это средство и продолжал приходить ко мне на терапию.

Он принимал налтрексон в течение четырех недель, и за это время у него не было обмороков. Но поскольку наркотик блокировал опиоидную защиту, позволявшую Теду диссоциироваться, теперь он стал очень тревожным, когда сталкивался с новой или тревожной ситуацией. Это обычная проблема, связанная с использованием фармакологических препаратов в психиатрии и в общей медицине. Препарат может быть великолепным средством устранения определенного симптома, но он не лечит человека в целом, не действует на всю сложность его проблем. И поэтому может усилить другие симптомы. В самом деле, по нашим наблюдениям, родители и учителя часто считают, что налтрексон «делает ребенка хуже», ведь при его приеме многие дети не отключаются от действительности, а вместо этого демонстрируют симптомы гипервозбуждения. Реакция «дерись или беги» кажется взрослым намного более разрушительной, потому что дети становятся более активными, более дерзкими и иногда даже агрессивными. Мы могли давать детям клонидин, чтобы свести к минимуму гипервозбудимость, но мы видели, что препараты не дают длительного эффекта без обучения ребенка альтернативным навыкам преодоления своих трудностей. В конце концов мы решили, что, поскольку были случаи, когда налтрексон оказывался полезен, его нужно использовать, но с большой осторожностью.

У Теда были более глубокие проблемы, чем просто случающиеся время от времени обмороки. У него было психологическое диссоциативное расстройство, которое сильно воздействовало на способность справляться с эмоциональными и физическими трудностями. Чтобы помочь этому молодому человеку не только разрешить медицинскую проблему, которая привела его к нам, нам нужно было научить его справляться со стрессом. Благодаря налтрексону его мозг больше не реагировал автоматически, закрывая всю систему при малейшем признаке угрозы, но нам нужно было помочь его мозгу реагировать на жизненные стрессы более нормальным, удобным и более продуктивным путем.

Как в случае Эмбер, проблемы Теда были связаны не только с его сверхчувствительной стрессовой системой, это были также многие сигналы, которые ассоциировались у него с пережитым жестоким обращением. Когда мы стали общаться Тедом, я начал понимать, что его обмороки часто бывают вызваны взаимодействием с мужчинами, имеющими определенные атрибуты мужественности — эти сигналы напоминают ему обидчика, выглядевшего как «мачо», человека в военной форме. Начало его обморочных состояний было ускорено вступлением в поздний подростковый возраст, в силу которого его контакты со зрелыми мужчинами стали гораздо чаще, чем раньше. Теперь он не только общался с учителями-мужчинами и репетиторами, но и у него самого, так же как и у его сверстников, стали появляться признаки взрослой мужественности. Когда он был мальчиком, он избегал этих «спусковых крючков», но сейчас они были повсюду.

Чтобы научить его реагировать на эти сигналы без проявлений гиперактивности и без реакции диссоциации, было необходимо (поскольку он больше не принимал налтрексон), чтобы он видел таких людей в безопасной обстановке. В начале терапии я решил назначить ему блокатор опиоидов короткого действия, налоксон, и одновременно во время сессии предъявлять всевозможные сигналы, связанные с мужчинами — чтобы приучить его к ним и тем самым уменьшить их стрессовое воздействие. К концу наших занятий налоксон уже практически не действовал, поэтому, если Тед в дальнейшем встречал подобные сигналы, он, чувствуя угрозу, мог прибегнуть при необходимости к диссоциации.

Чтобы сделать эффект максимальным, мне нужно было самому постараться соответствовать максимально выразительному стереотипу маскулинности. Раньше, когда я был моложе и в лучшей форме, это было намного легче! В дни, когда у меня были терапевтические сеансы с Тедом, я заправлял рубашку в брюки, чтобы подчеркнуть мужские очертания талии, и закатывал рукава, чтобы показать мышцы на предплечьях. Это кажется глупым (и иногда я чувствую, что это глупо), но это помогло Теду завязать нормальные отношения с мужчиной и привыкнуть к таким «сигналам». Когда мы начали заниматься экспериментами с чувствами и воспоминаниями, относящимися к жестокому обращению, я, как мог, успокаивал его и убеждал, что он в безопасности и может проконтролировать себя и справиться со своей проблемой, не падая в обморок.

Тед был очень умным мальчиком, и я давал ему логические обоснования такого лечения. Он вскоре пришел со своими собственными идеями, как расширить этот процесс. Он стал заниматься статистикой успехов школьной баскетбольной команды, что давало ему возможность быть рядом с молодыми мужчинами в ситуациях, когда он был в безопасности, чувствовал себя достаточно комфортно и мог развивать новые ассоциации, чтобы заменить те, которые до этого вызывали болезненные симптомы. Он больше никогда не падал в обморок и, хотя продолжал «держаться в тени», стал полнее использовать возможности жизни.

В наших занятиях с Эмбер тоже был прогресс. В течение первых десяти месяцев после ее первого появления в больнице скорой помощи мы встречались каждую неделю. Поскольку она уже не падала в обморок и научилась распознавать у себя признаки диссоциации и до некоторой степени контролировать себя, я решил не использовать налоксон или налтрексон. Я ждал наших встреч. Ее ум, креативность и чувство юмора, которые она проявляла, рассказывая мне свою историю, помогли мне лучше понять истории других детей, которые не были со мной столь прозрачны и откровенны, как иногда была она. Но она также была хрупкой, очень чувствительной, мрачноватой и с внутренней усталостью. Требовалось много энергии, чтобы оставаться всегда «на страже», как была Эмбер; конечно, когда воспринимаешь весь мир как потенциальную угрозу, это очень выматывает нервную систему. Она боялась не только физической опасности. Ее сознание искажало очень многие вещи. Когда она слышала от людей какие-то хорошие слова о себе, она воспринимала их как нейтральные, нейтральные взаимодействия в ее восприятии превращались в негативные, а негативные отзывы представлялись катастрофическими атаками на ее личность.

«Они ненавидят меня», — говорила она. Она постоянно видела пренебрежение там, где ничего подобного не предполагалось, что делало общение с ней довольно трудным, и в результате она часто отвергала возможные отношения еще до того, как они реально начались. По этой причине мы тратили много нашего времени на то, чтобы она научилась видеть взаимодействие с людьми так же ясно, как могла видеть многое другое в своей жизни. Эта часть нашей работы представляла собой в основном когнитивную терапию — один из самых эффективных способов лечения депрессии. Эмбер пережила насилие, и оно стало причиной многих депрессивных симптомов, одним из которых была ненависть к себе. Часто жертвы насилия, подобные Эмбер, считают, что другие люди, общаясь с ними, воспринимают их как личность недостойную, «плохую», заслужившую, чтобы ей причиняли боль и отвергали. Они проецируют свою ненависть к себе в окружающий мир и становятся очень чувствительными, — на самом деле, сверхчувствительными — к любому сигналу отвержения.

Тогда ключ к выздоровлению лежит в том, чтобы научить пациента понимать, что его восприятие — это не обязательно реальность, что мир может оказаться не таким мрачным, как кажется. С Эмбер эта работа была очень долгой. Я хотел помочь ей осознать, что не все люди стремятся причинить ей боль. Были люди — учителя, сверстники, соседи, — которые могли быть добрыми, способными поддержать и позитивными. Но она часто отвергала поддержку и защиту из-за той боли и ужаса, которые принес в прошлом в ее жизнь Дуэйн.

Однажды, войдя в мой кабинет, она спросила:

— А вы знаете, что ворон это самая умная птица? — Она посмотрела мне в глаза почти с вызовом. Она плюхнулась на стул, положив ноги на маленький кофейный столик.

— Нет, я не знал этого. Почему ты об этом спрашиваешь? — Я закрыл дверь кабинета, сел за стол на вращающийся стул и повернулся к ней лицом.

— Corvus corax, — она произнесла латинское название вида «ворон обыкновенный».

— Ты знаешь латынь?

— Нет. Это просто научное название ворона.

— Тебе нравятся вороны?

— Я — ворон.

— Ты выглядишь, как девочка.

— Смешно. Вы знаете, что я имею в виду.

— Возможно.

Она не отреагировала. Я продолжал:

— Ты хочешь поговорить о животных. Давай поговорим о мире животных.

— Ладно.

— Многие животные имеют свои способы посылать сигналы другим животным — своего вида и хищникам.

Пока я говорил, она усаживалась все глубже на стуле. Она затихла. Я видел, что она вот-вот может «закрыться».

— Иногда эти сигналы говорят: не прикасайся ко мне. — Я замолчал и позволил тишине заполнить комнату. Я пытался дать ей понять, что она сама испускает очень мощные сигналы «оставьте меня в покое». Я знал, что часто ее мрачные прогнозы в стиле «люди не любят меня» были самоисполняющимися пророчествами. Она посылала негативные сигналы — и получала негативные ответы. И, конечно, в дальнейшем подобные реакции все сильнее укрепляли ее убеждение в том, что мир наполнен людьми, которым она не нравится. Она моргнула и посмотрела на меня. Она все еще не настроилась.

— А что делает ворон? — спросил я. Она слегка улыбнулась.

— Ворон делает так. — Она подалась вперед, наклонилась ко мне и подняла длинный рукав своей рубашки. Я ожидал, что увижу свежие порезы. Но я увидел только новую татуировку — совершенно черными чернилами. Это был ворон с распростертыми крыльями. Она подняла руку, чтобы я мог рассмотреть картинку.

— Хорошие чернила. Кто делал работу?

По крайней мере, теперь она знала, что ее черные одежды, пирсинг и новая татуировка посылают сигналы.

— Бубба, там внизу на Монтроузе.

Она опустила рукав.

— Значит, теперь татуировка. Эффект такой же, как от порезов?

— Нет, не такой. Это не так больно.

— Ты продолжаешь резать себя?

— Нет. Я пытаюсь использовать эти упражнения с релаксацией. Иногда они очень хорошо действуют.

Я научил ее приемам самогипноза, чтобы она использовала его в ситуациях, когда чувствует потребность порезать себя. Гипноз помогает людям держать свою способность к диссоциации под контролем. Я хотел, чтобы Эмбер научилась сознательно контролировать, когда и до какой степени использовать данный механизм адаптации.

Я научил ее простой технике, в основе которой лежит фокусирование на дыхании. Сначала она просто минуту или две следила за своим дыханием, затем делала какое-то количество глубоких контролируемых вдохов, производя отсчет в обратном порядке — от десяти до одного. С каждым вдохом она воображала, что спускается на одну ступеньку вниз по лестнице. В самом низу лестницы была «дверь», и когда она открывала эту дверь, она оказывалась в своем «безопасном» месте, где никто не мог причинить ей боль и где она контролировала ситуацию. Когда она освоила эту технику, мы стали работать над тем, чтобы она использовала именно ее, когда была чем-то расстроена или подавлена, а не делала порезов на своем теле.

Мало-помалу она открывалась, и потом снова закрывалась. Она могла немного поговорить о той боли и стыде, которые ей пришлось переносить, а потом, когда ей становилось слишком больно, она снова замыкалась в себе. Я не подталкивал ее к откровенности. Я знал, что ее «защита» имеет причину и что, когда она будет готова, то расскажет мне больше. Она делала все больше татуировок, в основном, небольших, и все они были черные. Была, например, черная роза. Был черный галльский узел.

Еще маленький ворон. И она все еще одевалась только в черное.

Как-то, когда терапия продолжалась уже довольно долго, во время сеанса мы говорили о том, как получается, что люди могут читать других людей и отвечать им. Мы говорили про сигналы, которые посылаем.

— Ты знала, что мозг человека имеет специальные нейроны, задача которых — реагировать на социальные сигналы других людей?

Я поднял журнал по неврологии, который читал, и снова пытался помочь ей понять, что она посылает людям негативные сигналы и что, возможно, она неправильно читает сигналы других людей.

— Вы говорите, что мои нейроны социальных сигналов ни к черту не годятся?

Она немедленно перескочила ту точку, где я собирался остановиться, сам ее ответ уже отчетливо проиллюстрировал проблему, которую я пытался до нее донести. Мне нужно было немного отступить.

— Откуда ты это взяла?

— Я знаю, что именно так вы и думаете.

— Итак, твои силы простираются уже до чтения моих мыслей? Ты можешь читать мысли всех людей или только мои?

Она не почувствовала юмора в моих комментариях. Я решил, что будет безопаснее продвигаться вперед на когнитивном, а не на эмоциональном уровне.

— Когда эти особые нейроны в мозге активизируются, они почти отражают аналогичные нейроны в мозге другого человека, того, с кем ты взаимодействуешь. На самом деле они и называются зеркальные нейроны. Они являются частью систем, которые использует наш мозг, чтобы мы могли общаться с другими людьми. Ясно?

Она слушала. Я надеялся, что она обрабатывает информацию, возможно, думает, что она может значить лично для нее. Я продолжал:

— Когда мать держит своего новорожденного ребенка, улыбается и гукает ему, все поступающие сенсорные сигналы — визуальный от улыбки матери, аудиальный от ее гуканья, обонятельные сигналы от запаха и тактильные от тепла и давления материнского прикосновения — все они формируют определенный паттерн нервной активности, который стимулирует те же части мозга ребенка, которые использует его мать, чтобы производить все эти действия. Таким образом, мозг ребенка фактически формируется за счет повторяющейся по определенному образцу стимуляции со стороны матери!

Она теперь слушала. Я видел, что ей интересно, она согласно кивала головой. Я сказал:

— Поразительно это все. Я люблю мозг.

Я положил журнал на стол и посмотрел на нее, ожидая реакции.

— Вы странный пижон.

Она улыбнулась. Но — я был уверен — она поняла, что неправильно интерпретировала мои комментарии, что я никогда не сказал бы про ее мозг «ни к черту не годится». Она начинала осознавать, что ее восприятие может отличаться от реальности и что ее реакции на людей могут быть основаны на искаженном видении мира.

Со временем Эмбер становилось лучше. В состоянии отдыха ее частота сердечных сокращений была теперь больше шестидесяти ударов в минуту и редко становилась меньше. У нее больше не было случаев потери сознания. Все сведения, поступавшие из дома и школы, давали надежду, что у нее все хорошо. Во время наших занятий она была более оживленной. Теперь она рассказывала про небольшую группу своих друзей, все они были немного маргиналами, но, в общем, вполне нормальными.

Однажды она пришла, сгорбилась на стуле и провозгласила:

— Мы снова переезжаем.

Она пыталась говорить небрежно.

— Когда ты это узнала?

— Вчера. Мама нашла хорошую работу в Остине. Итак, мы переезжаем.

Она смотрела в пространство, ее глаза наполнились слезами.

— Ты знаешь, когда вы едете?

— Через несколько недель. Мама начинает работать с начала месяца.

— Хорошо. Давай поговорим об этом немного.

— Почему?

— Потому что мне кажется, что тебе это не очень нравится.

— Кто сейчас читает мозг? Вы не знаете, что я чувствую.

— Ну, мне кажется, я сказал, что догадываюсь, что это нехорошо. Или я не прав?

Она подтянула под себя ноги и спрятала голову в колени, чтобы я не видел ее слез. Слеза упала на ее черные брюки. Я достал и дал ей платок. Она взяла его.

— Я ненавижу это, — она сказала это спокойно. Я дал молчанию заполнить комнату. Я придвинул свой стул поближе к ней, положил руку на ее плечо. Мы посидели молча.

— Что из этого ты больше всего ненавидишь?

— Все это. Новая школа. Новые дети. Новый уродский город. Я ненавижу все время начинать все с начала.

— Это, должно быть, тяжело.

Я не хотел сейчас затрагивать ее чувства, стараясь найти хорошую сторону в этих новостях. Я знал, что позже мы найдем время поговорить о положительных аспектах нового старта. Я просто дал ей возможность выплеснуть ее расстройство и печаль. Я слушал.

На следующей неделе она пришла и сообщила:

— Я не могу дождаться, когда уберусь из этого города.

В ней уже что-то переключилось на состояние «кого это волнует». На самом деле, гораздо легче оставлять знакомых людей и привычные места, если тебе все равно.

— Итак, я полагаю, что твои слезы на прошлой неделе?..

Она сердито посмотрела на меня. Я поймал ее взгляд и дал ей увидеть свое лицо, выражение моего лица, которое сказало ей, что мне очень грустно расставаться с ней и не безразлично, что с ней будет. И ее гнев растаял. Мы начали тяжелую работу, обдумывая, как помочь ей с переменами.

Эти недели она работала над тем, как справиться с трудностями, которые предстояли ей при появлении в новой школе. Была ли она готова начать все сначала? Нужно ли ей всегда планировать свой гнев, мрачность? Должна ли она всегда носить черное? Она начинала думать, что, может быть, будет способна стать мягче, более открытой и более расположенной к новым отношениям. Наши беседы о коммуникациях в мире животных и о том, как работает мозг, она смогла перенести на себя и лучше себя понять.

— Я не могу решить, что делать. Я не знаю, надо ли мне начинать снова и быть собой или защищать себя. Я не знаю, что делать. Я не знаю, как быть.

— Когда придет время, ты сделаешь правильный выбор.

— Что вы имеете в виду?

— Если ты сделаешь выбор, все будет правильно. Только не давай никому другому делать выбор за тебя. Не давай своей маме, или друзьям, или мне, или… — Я сделал паузу и поймал ее взгляд. — Призрак Дуэйна сделает выбор за тебя.

— Какое отношение ко всему этому имеет Дуэйн?

— Я думаю, что эта мрачность не твоя собственная. Я думаю, что те вещи, которые работали, когда ты стала жертвой насилия — отстранение, фантазии, мрачность, которую ты проецируешь на мир, — все это наслано на тебя Дуэйном.

— Нет. Я сама сделала этот мир.

— Вспомни, когда ты в первый раз спряталась в этот свой мир, ты хотела быть певчей птицей? Синей птицей или малиновкой. И это не сработало?

— Да.

— Эти красивые, разноцветные певчие птицы были твоим первым выбором, Эмбер. Может быть, тогда они не сработали, потому что были слишком уязвимыми, а тебе нужно было что-то более мощное, темное, угрожающее, чтобы защитить себя.

— Да.

— Может быть, тебе это не нужно теперь, Эмбер? Может быть, будет правильно дать птицам петь.

— Я не знаю.

— Я тоже. Но когда будет правильное время, ты это узнаешь. И когда время будет правильное, ты сделаешь хороший выбор.

Перед переездом я постарался подбодрить ее и ее маму и посоветовал им найти нового терапевта в Остине. Я дал Джил список докторов и сказал, что мы с коллегами часто работаем вместе на расстоянии. Я сказал ей, что всегда буду доступен по телефону или, если понадобится, приеду для консультации, чтобы проследить прогресс Эмбер. Но, в идеале, я надеялся, что она найдет терапевта в Остине, чтобы продолжить работу, которую мы начали. Эмбер не понравилась эта идея.

— Мне не нужен психоаналитик. Я не сумасшедшая.

— Разве я обращался с тобой, как с сумасшедшей?

— Нет.

Она была спокойна. Знала, что ее аргумент смешон.

— Послушай, что я скажу. Мне кажется, тебе поможет, если ты в нужное время найдешь правильного человека. Встречайся с людьми, и ты сама почувствуешь, с кем тебе комфортно разговаривать.

— Хорошо.

Она посмотрела на меня, зная, что я знаю, что она действительно постарается.

— Ну, хорошо. Только будь уверена, что, какой бы выбор ты ни сделала, это на самом деле твой выбор.

И я протянул руку, чтобы скрепить сделку. Она пожала мне руку.

— Будьте уверены, док.

Мы действительно несколько раз получали весточки от матери Эмбер в первые шесть месяцев после их переезда. Она отвела дочь к первому терапевту в списке, который мы ей дали. Но Эмбер не понравилась эта женщина. И они не очень искали что-то еще. Когда дела идут неплохо, родители не мотивированы на дальнейшие неудобства и расходы терапии. Поскольку с Эмбер все «было великолепно», ее мама не настаивала, когда Эмбер сопротивлялась поискам нового терапевта.

Прошло больше года с тех пор, как Эмбер переехала в Остин, я заглянул в свою электронную почту и увидел послание от BlueRaven232. Сначала я подумал, что это спам и почти выкинул его. Потом я увидел тему: «Новая татуировка» и прочитал письмо.

Я ответил.

Через день она написала снова.

Я улыбался, печатая ответ.

Иногда я получаю электронные весточки от Голубого Ворона. Она сейчас взрослая молодая женщина. Она пошла в колледж и закончила его через четыре года. Как у всех нас, у нее были удачи и были нелегкие времена. Но я знаю, что ее жизнь — это нормальная и полезная жизнь. И она умеет думать о других. Сейчас она работает с маленькими детьми и еще не решила, то ли учиться на педагога или социального работника, то ли идти работать в полицию. Я надеюсь, однако, что в любом случае она сделает верный выбор. И уверен еще в одном: после того как она на собственном опыте поняла, как травма формирует взгляд ребенка на мир — где бы ей ни пришлось работать с детьми, им повезет, если они встретятся с ней.