Глава 39
Траханиотова привезли на Красную площадь, когда уже смеркалось, и лютый зной начал понемногу ослабевать. Но людское море, раскинувшееся окрест, и не думало расходиться по домам. Еще не насытилось оно кровью, не задумалось: а ну как придется отвечать за все, что натворили? Хмель дикой вольницы, вырвавшийся из-под спуда, крепко ударил в головы…
– А-а-а!!! – взвился к темнеющему небу жуткий тысячеголосый вой, когда трясущегося окольничего вытолкнули из возка. И людская масса всколыхнулась, устремилась к обреченному с лютой руганью, гоготом и проклятиями. Если бы не тройная цепь стрельцов, выстроенная загодя, – порвали бы в клочья прямо на месте. А так – удалось сдержать, хоть и с великим трудом. И ценою малой крови: тех, кто своей ли волей, напором ли задних рядов налетел на острия стрелецких бердышей.
Петр Тихонович, стуча зубами и лишь чудом не опорожнив мочевой пузырь, затравленно озирался по сторонам. Хотел что-то сказать – не смог, внезапный спазм перехватил горло. Хотел бухнуться на колени – даже этого не сумел, словно судорогой свело все тело… С отчаянной надеждой смотрел в проем Фроловских ворот – совсем ведь близко, может, сумеют довести… А там вымолит пощаду у государя… Наверняка вымолит! Ну, грешен, во многом виноват… но не так же, как Плещеев, а тем более – Морозов! Лишь бы сдержали подлую чернь, пока за ними ворота не затворят…
Тут грянул зычный голос откуда-то сзади:
– Народ православный! Слушай государеву волю!
Траханиотов и так уже взмок – дальше некуда. И от жары, и от лютого ужаса. А тут прошиб его пот снова, будто тело начали выкручивать, как постиранное белье… Настолько явственно услышал он в голосе этом свою судьбу.
– …За многие лихоимства, за обман великого государя, за безвинные обиды люду московскому сей недостойный муж, Петр Тихонов Траханиотов, повинен смерти!
– А-а-а!!! – снова содрогнулась огромная площадь от ликующего дружного воя.
Дьяк Астафьев, видя и понимая, что любое его слово затеряется в этом жутком гомоне, торопливо махнул рукой. Стрельцы схватили Траханиотова, рывком обернули к храму Покрова, поволокли, по пути торопливо срывая верхнюю одежду. Еще одна шеренга расступилась, открыв дубовую колоду, стоявшую прямо на земле, и здоровенного ката с топором. Обреченного ударили сзади под колени, заставляя припасть к плахе, пригнули голову…
Дико, пронзительно завопил окольничий, когда взметнулось над ним широкое лезвие. Но куда страшнее был рев толпы, понявшей, что потехи не будет.
– Прощай, Петр Тихонович! Царство тебе вечное! – прошептал дьяк Астафьев, отвернувшись. – Слаб человек… Ох, слаб! И грешен… – Услышав, как дружно выдохнули стрельцы, понял: все сделано, содрогнулся, но тут же взял себя в руки. Набрал побольше воздуху в грудь и завопил что было мочи: – Народ православный! Ты видишь, как государь карает обидчиков твоих! Брал взятки, притеснял простой люд, позабыв страх Божий, – голову долой! И с Морозовым будет то же самое!
– А-а-а!!! – Тысячеголосый вопль усилился, хоть, казалось, было уже некуда.
– Крепко затаился, лиходей, убоявшись ответа за дела свои! Но ничего, сыщут! И привезут сюда же! Прогневил он государя нашего, и быть за то его голове на колу! Вот на этом самом месте!
– А-а-а!!! – толпа бесновалась, ревела, визжала…
Астафьев торопливо отдал команду, и стрельцы быстрым шагом, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, потянулись к Фроловским воротам. Вместе с ними топал кат, держа на плече топор, испуганно крестясь:
– Господи, помилуй! Что деется-то, что деется?! Словно не казнил по приказу царскому, а убил, как душегуб!
Обезглавленное тело тут же, раздев и разув, порвали в куски. Голову же, насадив на шест, с хохотом и прибаутками таскали по всей Москве. На рассвете, утомившись бродить, бросили ее в сточную канаву у Тверских ворот. К радости оголодавших шавок…
Супруги Краливские, непрерывно напоминая себе, что Господь терпел и людям велел, стоически выдержали испытания этого вечера. Ведь остановка на ночлег обернулась сущим кошмаром.
Сначала к их возку пришел пан Тадеуш Пшекшивильский-Подопригорский, заметно смущенный, который робко поинтересовался, не находится ли здесь панна Агнешка, а получив отрицательный ответ, смутился еще больше и попросил ее руки. Почти сразу же появилась и обладательница этой самой руки, пришедшая к родителям вместе с московитской княжной, при виде которой пани Катарина чуть не забилась под возок. Пану Адаму, не будем скрывать, хотелось составить компанию супруге, но он вспомнил, что как-никак мужчина и шляхтич, да к тому же сам пригласил потенциальную ведьму на ужин! Так что пришлось волей-неволей разыгрывать радость и благодушие. А заодно испытать умиление и жалость от смущения Агнешки при радостном известии: «Доченька, пан Тадеуш хочет на тебе жениться, мы согласны!» А потом – ужас оттого, что московитка не только захлопала в ладоши, но и поцеловала их дочку (пани Катарина чуть не упала в обморок). Следом явился еще один московит – ясновельможный пан первый советник, разыскивавший пана Пшекшивильского-Подопригорского по какому-то неотложному делу. В довершение всего, с визитом пожаловал сам князь Иеремия – естественно, с княгиней Гризельдой. Это было уже последней каплей.
Ведь и в обычных-то условиях присутствие его княжеской мосьци немного «напрягало»; теперь же, в степи, в походе, больше напоминающем бегство, да еще когда голова шла кругом от терзавших мыслей и переживаний…
Каким-то чудом удалось не ударить лицом в грязь. Благословить Агнешку и Тадеуша («Будьте счастливы, дети!») и тут же поднять кубки за их здоровье и за будущее потомство. Вести (хоть и с великим трудом) непринужденную беседу с потенциальной ведьмой, старательно отводя взгляд от ее груди и низа живота. Московитка, надо отдать ей должное, держалась великолепно, лишь пару раз смущенно пожаловалась на память: так перепугалась, мол, вида казненных, что многое вылетело из головы. Что-то помнит, что-то не помнит… (Княгиня Гризельда, чувствуя свою невольную вину, сочувственно кивала, приговаривая, что с Божьей помощью все наладится). Задать несколько вежливых вопросов пану Анджею Русакову, от волнения даже не разобрав толком, что он отвечал… Говорить с князем и княгинею… Пан Адам всегда был хлебосольным хозяином, как, впрочем, и подобало благородному шляхтичу, но сейчас мечтал только об одном: чтобы все поскорее закончилось.
В довершение всего, когда они наконец-то остались вдвоем, ненаглядная супруга припасла очередной сюрприз:
– Адам, ты ничего не заметил?
– Новые дьяволовы пятна на московитке? – измученным голосом отозвался муж. – Нет!!!
– Ах, да при чем тут московитка! Речь идет о княгине…
– Что??! – У пана Адама чуть не встали дыбом поредевшие волосы. – Ты хочешь сказать, что и на ясновельможной княгине их обнаружила?!
Пани Катарина, судя по выражению ее лица, была близка к тому, чтобы дать уничтожающую характеристику всем мужчинам вообще и одному их конкретному представителю в частности.
– Матка Боска! Ну, как можно быть таким слепым! Княгиня неравнодушна к пану первому советнику! К московиту!
Пан Адам, придя в себя, был близок к тому, чтобы впервые в жизни поднять руку на жену. Исключительно для ее блага, конечно! Разыгравшееся воображение нарисовало ему во всех подробностях и пани Катарину, которая лежала у него на коленях, и самого себя. Пан управитель левой рукой удерживал супругу, а правой – методично обрабатывал ее обнаженные ягодицы. Он услышал и ее пронзительный визг, и смачные звуки шлепков…
Искушение было очень велико, но пан Адам все же устоял. Как тут ни крути, бить женщину – хамство… К тому же мелькнула мысль: «Погубит, як бога кохам! Раньше надо было…»
Поэтому он ограничился тем, что еще раз помянул холеру. И строго велел женушке выбросить из головы подобную чушь. Если она не хочет навлечь на них большую беду.
– Твое счастье, что тебя не слышал князь!
