Глава 26

Судя по карте, до Днепра оставалось около двух суток ходу. Переправимся – можно уже чувствовать себя в безопасности. Пусть даже и относительной.

А пока оставалось держать ухо востро, сиречь по-прежнему исправно нести дозорную службу и поддерживать постоянную боевую готовность. Встреча с крупными силами казаков могла произойти в любую минуту. С плохо организованными отрядами восставших поселян, которые откликнулись на универсалы Хмельницкого – тоже, но они, разумеется, не представляли для нас угрозы. Вот для поляков, арендаторов, да просто для любого, кто не шел с ними… Вся округа пылала, угрюмая ненависть, копившаяся долгие годы, наконец получила выход, и он был ужасен.

Все новые и новые беженцы, встречавшиеся нам по пути, с рыдающей дрожью в голосе и беспредельным ужасом в глазах рассказывали такое, что даже мне становилось… если скажу «плохо», это будет враньем и показателем полной профнепригодности. Но какой-то душевный дискомфорт был. И немалый, честное слово.

Князь свирепо хмурил брови, явно жалея о данном мне обещании: не отвлекаться, не тратить драгоценное время, расправляясь с «взбесившимся хлопским быдлом». Его губы плотно сжимались, пальцы до белизны в суставах стискивали рукоять «карабелы». Но Иеремия крепился… Во всяком случае, пока.

Да, я уже начал разбираться в тогдашних саблях! Благодаря все тому же новоиспеченному полковнику Пшекшивильскому-Подопригорскому, которому, надо признаться, пришла в голову просто блестящая идея:

– Проше пана, вести обучение сабле в полной тайне немыслимо! – заявил он мне как-то. – Кто-то обязательно узнает, тут же пойдут ненужные сплетни, домыслы, насмешки… Я понимаю, что пан беспокоится за свой авторитет и репутацию, но почему бы не представить дело так, будто он до сей поры соблюдал обет? Например, в юности, только начав обучение, сгоряча или по несчастной случайности зарубил саблей человека. Ну, или хотя бы тяжко ранил, ежели пану не хочется брать на душу смертный грех, пусть и измышленный… И это так огорчило пана, что он дал обет Пречистой Богородице даже не прикасаться к сабле… сколько лет? Ну, пусть будет двадцать. И стойко выдержал, ни разу не нарушив, как подобает христианину. А вот теперь срок обета вышел, и пан взялся наверстывать упущенное. Як бога кохам, так будет лучше!

Я от всей души одобрил этот план, не пожалев добрых слов и мысленно аплодируя Тадеушу. Умница! Блестящая идея. В самом деле, для таких истово верующих людей, как польские шляхтичи, к тому же с детства приученных к оружию, сроднившихся с ним, эта версия покажется более чем правдоподобной и даже внушающей уважение.

Молодой поляк зарделся от похвалы – ни дать ни взять, юная девушка, услышавшая комплимент.

– Проше пана Анджея… – Он замялся. Я видел, что улану отчаянно хочется задать какой-то мучающий его вопрос, буквально вертящийся на языке. Поэтому подбодрил его дружеским жестом: говорите, мол, не стесняйтесь! – Могу я со всем почтением спросить: по какой причине пан оказал мне столь великую милость и услугу, сделав протекцию, и каким чудом узнал, что это мое заветное желание?

Я несколько секунд размышлял, какой ответ будет наилучшим. И решил, что правдивый.

– Проше пана, начну с ответа на вторую часть. Это было совсем нетрудно! Пан еще молод, но честолюбив – в хорошем смысле слова. Я несколько раз замечал, как вы инстинктивно напрягались, когда рядом звучало слово «полковник», как менялось выражение вашего лица… Совсем немного, но для человека с моим опытом этого было достаточно! А что касается причин, как пан изволил выразиться, «протекции»… Во-первых, я изложил их пресветлому князю. Во-вторых же… Я испытываю к вам искреннюю симпатию. Надеюсь, что мы станем настоящими друзьями. Так почему бы не помочь хорошему человеку? – Я улыбнулся.

Пшекшивильский-Подопригорский, просияв, схватил мою руку и затряс: сильно, от души.

– Милостивый пане, как я могу отблагодарить вас? Хвала Господу, сотворившему нашу встречу в степи! Почту за великую честь называться другом пана Анджея. Моя сабля, имущество, сама жизнь, – располагайте всем по своему разумению! Увы, родители мои не дожили до столь радостного события… Но они смотрят с небес и видят, что сбылась их заветная мечта! А также мечта деда моего. Теперь я смело могу посвата… Кх-м!!! – Покрасневший Тадеуш весьма неумело сделал вид, будто ему в горло попала пыль. – Словом, разрешите еще раз и от всей души поблагодарить! Я у вас в вечном долгу.

Я со снисходительно-величественным видом кивнул: пустое, дескать, о каком долге вообще может идти речь! Постаравшись, чтобы Тадеуш ни о чем не догадался.

Эх, парень, парень… Что, так крепко запала в душу Анжела?! А ведь есть у тебя любимая девушка, не надо быть гением, чтобы додуматься до такой простой вещи. Если на твоем лбу все написано! Аршинными буквами! Настолько любимая, что ты страстно хотел к ней посвататься, да невысокое звание мешало. Вкупе с простой фамилией. Зазнобушка-то наверняка из знатной семьи… И вот стал полковником. Фамилию поспешил сменить на более «благородную». Мало того – попал в фавор к князю. Препятствие исчезло. Так чего медлишь? Бедная девушка заждалась, поди… Что, золотоволосая красавица повстречалась, покоя лишила?

Лучше выкинь Анжелу из головы по-хорошему. Нравишься ты мне, рад буду, коли другом станешь. Но – что мое, то мое. Не доводи до греха…

Ясновельможные паны советники Доминик Груховский и Ярослав Качиньский при обычных обстоятельствах вели себя друг с другом… Нет, не как враги, это было бы преувеличением. Но и теплоты в их отношениях не наблюдалось. «Недружественный нейтралитет» – так, пожалуй, выразился бы дипломат, подбирая наилучшее определение.

Каждый из них был свято уверен в собственном превосходстве, а к сопернику испытывал нечто среднее между раздражением и брезгливой жалостью… Но сейчас, когда по необъяснимому капризу Создателя откуда-то из дремучих северных лесов явился этот проклятый московит и оттеснил от княжеского кресла сразу обоих – какая неслыханная наглость! – паны воспылали друг к другу искренней симпатией и временно забыли ревнивые распри. Поскольку ничто не сплачивает так сильно, как внешняя угроза.

Военный совет был устроен по всем правилам конспирации – без лишних ушей, в просторном возке ясновельможного пана Груховского. Где, помимо самого хозяина, нашлось место и для пана Качиньского, и для иезуита Микульского, и даже для надутого, мрачного, как туча, пана Беджиховского. Коего допустили в круг столь знатных персон лишь потому, что он приходился дальним родичем тому самому Микульскому. После чего возок перестал быть просторным… ну да ничего. В интересах дела можно и стерпеть временные неудобства.

Пан Доминик произнес страстную речь – правда, вполголоса. Образцом ораторского искусства назвать ее нельзя, тем не менее получилась она вполне впечатляющей. Даже с учетом того, что ясновельможный пан, увлекшись, позабыл о присутствии духовной особы и несколько раз помянул черта, а также вставил пару слов, больше подобающих презренным хлопам.

– Итак, панове, что же мы будем делать? Неужто стерпим такое безобразие, такое поношение всех устоев?! Спокойно будем ждать, пока чертов… простите, святый отче! – схизматик овладеет умом и душою князя? Опомнимся, лишь когда его княжеская мосьц захочет обратно перейти в православие?!

– Да не допустит этого Создатель! – истово закрестился Микульский, побледнев.

– На бога, что такое пан говорит! – чуть ли не хором выкрикнули Качиньский с Беджиховским.

– Успокойтесь, панове, то лишь самая крайняя возможность, до которой, надеюсь, дело не дойдет. Но я снова хочу спросить вас: как нам надо действовать? Как лучше и вернее остановить проклятого московита?

– Отравить лайдака… – пробурчал мрачный Беджиховский. – Щепотку яду в еду либо питье, а его мосць, – он кивнул в сторону иезуита, – уж отпустит, я полагаю, сей грех!

– Немыслимо! – замотал круглой головой Качиньский. – Меры предосторожности при княжеской поварне всегда были строжайшими, а теперь, готов поклясться, их еще усилят! Все блюда, все напитки, даже простую воду, пробуют по нескольку раз. Да и как подобраться с ядом?! Дышкевич бдит неустанно, слуги перед ним трепещут, боятся до смертного озноба…

– А нельзя ли перетянуть Дышкевича на свою сторону? – поинтересовался Груховский.

– Немыслимо! – снисходительно улыбнувшись, повторил Качиньский. – Для него каждое слово князя – что Божье откровение. Предан ему беспредельно, по-собачьи. Нечего и пытаться! Хоть пан Леопольд и ненавидит московита, но будет оберегать, глаз не смыкая, раз князь велел. Проше пана советника, мне даже странно, что приходится растолковывать столь элементарные вещи…

– Да и смертный грех это все-таки – лишать человека жизни… – с притворной скорбью вздохнул иезуит.

– А как же девиз ваш? «Цель оправдывает средства»? – не удержался от ехидного вопроса Груховский.

Пан Качиньской, видя, что лицо святого отца багровеет, принимая выражение, очень далекое от христианского смирения, поспешил вмешаться:

– Панове, панове! Давайте не будем уходить в сторону от главного. По скромному моему мнению, к ядам и прочим способам смерто-убийства следует прибегать лишь в самых крайних случаях, когда поистине нет другого выхода! Пока такой крайности я не вижу. Московит только-только начал влиять на князя, зараза не успела распространиться слишком глубоко… Да, его княжеская мосць приблизил к себе схизматика, но ведь может и оттолкнуть. Кто высоко забрался, тот больно и ушибется, падая!

– Я сделаю все, что смогу! – заверил иезуит. – Пока, во всяком случае, князь прислушивается к словам моим… Но кто бы мог подумать! Всего несколько часов с глазу на глаз, за плотно закрытыми дверями – и такое волшебное преображение! Чем они только, проше панство, там занимались?!

– Надеюсь, не тем самым, за что Господь спалил Содом с Гоморрою! – глумливо хохотнул Беджиховский. – Это было бы уже чересчур…

– Не время шутить, пане! Как бы нам всем плакать не пришлось! – нахмурился Качиньский. – Мыслю так: его мосьци надобно, не жалея сил, стараться посеять в сердце князя сомнения: не ошибся ли он, приблизив к себе схизматика. Нам же всем нужно следить за каждым шагом этого выскочки… и, кстати, за той московитянкой, будто бы выкраденной из отчего дома, которую он отбил у крымчаков и привез с собою. Я не ошибаюсь, ее фамилия Милославская?

– Истинно! – кивнул Груховский. – Во всяком случае, именно так ее называл московит.

– Но, позвольте… – забормотал, изумленно подняв брови, ксендз. – Милославская?! Что же, выходит, она – родственница московитской царицы?!

Остолбеневшие паны несколько мгновений молча переглядывались. Наступившую тишину нарушил Качиньский:

– На бога, почему сразу «родственница»! Мало ли одинаковых фамилий… Может, это совсем другая Милославская.

– И все-таки надо проверить. Разумеется, негласно и самым тщательным образом. Поскольку, если это не простое совпадение… О-о-о, панове, боязно становится при одной мысли! Царь Алексей и его бояре и без того не очень-то к нам расположены, а если вдруг еще пойдут слухи, что один из магнатов Речи Посполитой скрывает у себя… Это же оскорбление царицы, стало быть, и персоны царя! Мы влезем в самую круговерть большой политики, один неверный шаг – и война! А наше отечество в столь тяжком положении… – Груховский со вздохом развел руками.

– Создатель, за что?! – с искренним недоумением и душевной мукой воскликнул иезуит, возведя очи к небу… точнее, к крыше возка. – Будто мало было очередной смуты, поднятой злодеем Хмельницким, еще и эти московиты свалились, как снег на голову!

– Ничего, сейчас лето, снег быстро растает! – злобно сверкнув глазами, прорычал Беджиховский.

– И от пана мы также ждем серьезной помощи, – тут же взглянул на него Качиньский. – Благодаря пану, точнее, княжеской воле, мы теперь можем быстро узнавать, что замыслил московит, чем он занят… Ведь этот выскочка, судя по всему, крепко сдружился с новоиспеченным полковником Пшекшивильским-Подопригорским, в подчинение которому пан направлен…

Лошади, испуганные яростным ревом, донесшимся из возка, чуть не понесли.