Глава 13
К концу нашей беседы я чувствовал себя выжатым как лимон. Ну или как после многокилометрового марш-броска с полной выкладкой по пересеченной местности…
Князь оказался крепким орешком. Чтобы окончательно развеять его сомнения и сломить упорство, пришлось рассказать всю историю Речи Посполитой, начиная с середины XVII века и заканчивая началом XXI. Точнее, поздней весной 2010 года, когда я, на свою беду, решил сменить обстановку, слетав в Египет… Хорошо хоть с памятью у меня все в порядке, а увлечение историей теперь могло очень пригодиться.
– …И вот, пресветлый княже, только предательство крымского хана, вступившего в тайные переговоры с канцлером Оссолинским, спасло и короля, и все войско, и всю Речь Посполитую от полного разгрома. За большую дань – уж не помню точно, о какой сумме шла речь, – он заставил Хмельницкого пойти на переговоры. В результате был заключен так называемый Зборовский мир на таких условиях: в реестровые списки можно было внести сорок тысяч казаков…
– Сколько?! Сорок тысяч?! Это немыслимо! Это самое настоящее безумие! – кричал князь, вновь бегая взад-вперед по паркету. – Или же измена, что вернее! Да Хмельницкий еще до смуты смиренно просил, чтобы ему разрешили иметь двенадцать тысяч реестровых! И получил отказ – довольно, мол, и шести тысяч… А тут – сорок!
– Проше князя, но тогда он был просителем, а теперь мог диктовать свои условия как победитель!
– О Езус! – рычал Иеремия, похожий на безумца. Потом, кое-как взяв себя в руки, спрашивал:
– Ну а что было дальше?
И снова мне приходилось немилосердно истязать память, извлекая все новые и новые подробности…
– …Обе стороны понимали, что это лишь временное затишье. Условия Зборовского мира не удовлетворили никого. Тот же Хмельницкий, на которого совсем недавно чуть ли не молились, теперь слышал отовсюду упреки и обвинения: дескать, простому народу этот договор почти ничего не дал…
– Ага! – ликующе восклицал князь. – Чернь всегда неблагодарна! Делать ей добро – что бросать золото в воду! Сам же виноватым окажешься… Впрочем, так ему и надо, лайдаку!
– …А поляки негодовали, что, на их взгляд, король и правительство пошли на слишком большие уступки мятежникам, особенно в вопросах вероисповедания и отправления религиозных культов…
– Вот тут и пяди уступать нельзя было! Насмерть нужно защищать святую веру! – с убежденностью фанатика восклицал Иеремия, и его лицо в эти мгновения озарялось каким-то безумным блеском. Я только мысленно стонал: ох, нелегко с ним будет, нелегко! Ну ничего, как-нибудь справлюсь.
– Поэтому кампания тысяча шестьсот пятьдесят первого года была неизбежна. Как я уже говорил, летом состоялась грандиозная битва под Берестечком…
Мне пришлось чуть не наизнанку вывернуться, ублажая любознательность князя. Естественно, он ведь полководец, его сразу заинтересовали все подробности этого сражения… Пришлось поднапрячься. Когда же я дошел до того, что решающую роль в победе сыграл удар его гусарских хоругвей в самый центр казачьих отрядов, лицо Иеремии расплылось от нескрываемого удовольствия, глаза потеплели.
– О да, мои гусары – настоящие львы! Проше пана, атака гусарских хоругвей – это просто что-то грандиозное, невообразимое! Кажется, что летит стальная стена! Земля стонет и содрогается от топота тысяч копыт! Кирасы и шлемы горят на солнце так, что больно глазам! И крылья, крылья… Трепещут, шелестят по ветру, наводя на своих бодрость, а на врага – панический страх! Он уже обуян ужасом, он все еще пытается держать строй, его первая шеренга выставляет навстречу копья, а вторая встречает моих храбрецов яростным огнем… Но на место каждого павшего тут же приходит собрат по хоругви, а потом – беспощадный удар! Пан ведь знает, что у гусар очень длинные копья, чуть ли не в четыре человеческих роста? Это как раз для того, чтобы наверняка проломить первую линию! С полного разгону, на галопе – во вражеский строй! Э-эх, слова тут бедны, это надо видеть! А еще лучше – самому участвовать… Проше пана, я, кажется, немного увлекся… Так что же было дальше?
Я рассказывал про мужество Ивана Богуна, сумевшего в отчаянно тяжелой ситуации сделать, казалось бы, невозможное: спасти остаток войска, проложив гати через непроходимую топь. У Вишневецкого сразу загорелись глаза, а с губ срывались одобрительные восклицания: князь мог оценить чужую доблесть, даже если речь шла о враге. Потом вкратце (насколько помнил) рассказал о союзе Хмельницкого с молдавским господарем, о женитьбе его старшего сына (Тимофея, которого я называл по-украински Тимошем) на дочери господаря и о скорой гибели Тимоша в сражении. Ну а вслед за этим пришла пора поведать о Переяславской Раде…
– Меня там не было! – стонал князь. – Не вовремя призвал Господь, ох, не вовремя… Я бы ни за что не допустил, чтобы Московия мешалась в наши домашние дела!
– Итак, ясновельможный княже, восьмого января тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года Хмельницкий в Переяславле присягнул на верность московскому царю…
Иеремия рвал и метал. На его висках пульсировали вздувшиеся вены, губы тряслись.
– Зрадник! Иуда! Разрушил отчизну, разорвал по-живому! Ушел под протекцию Московии! Вечные адовы муки ему!
– Проше князя… – попробовал вступиться я, – но что же ему оставалось делать? Ясновельможный князь сам знает, что с Хмельницким поступили жестоко и несправедливо: отобрали хутор, пожалованный его отцу за заслуги, мало того – одного из сыновей засекли плетьми…
– Это не оправдание! – решительно отрезал Вишневецкий. – Если каждый из-за своих обид, пусть даже и тяжких, станет на путь измены, к чему мы придем?!
«А ведь в самом деле! – вдруг подумал я. – Уж как бессовестно обошлось с нами родное государство… Но неужели я простил бы кого-то из своих ребят, перейди они к тому же Мансуру?! Да ни за что на свете! Возненавидел бы. А доведись встретиться – рука бы не дрогнула…»
…Разговор тянулся уже больше двух часов. Честное слово, язык начал уставать! К тому же настоятельно ощущалась потребность навестить комнатку, на дверях которой в наше время красовался мужчина в строгом черном костюме… Ну или хотя бы получить доступ к чьему-нибудь ночному горшку, если окажется, что такие комнатки в княжеском замке не предусмотрены! Кстати, как выкрутится Анжела в подобной ситуации? Одним мычанием не очень-то объяснишь, чего тебе надо… Интересно, встретилась она с княгиней Гризельдой или не встретилась?
А князь будто позабыл и про отдых, и даже про то, что гостю (тем более из будущего!) надо бы как минимум предложить умыться с дороги или спросить, не голоден ли он… Иеремия буквально впитывал информацию, как сухой мох – воду. Глаза его возбужденно сияли, он нервно покусывал губы, время от времени быстро облизывая их: видно, пересохли от волнения.
От трагической истории того же храброго полковника Богуна (категорически не принял Переяславские соглашения, ушел к полякам и был вскоре ими же расстрелян по обвинению в измене) я перешел к кульминации – избранию королем Речи Посполитой сына Вишневецкого, Михаила. Князь был потрясен до глубины души. Но не от гордости за своего отпрыска, удостоенного столь высокой чести, нет!
– Негодяи… – шипел он, сжимая кулаки. – Всего мог от них ожидать, но это уж чересчур! Выбрали слабого, неспособного! Мой Михал – добрейшей души человек, но безволен, мягок… Не знаю, как мог у такого отца вырасти такой сын! Конечно, под его рукой они совсем распояшутся! А представили-то небось как будто уважение к моей памяти…
– Святая правда, ясновельможный княже! – кивнул я. – Именно как знак признания великих заслуг его отца-героя… И в результате…
Я плавно перевел рассказ на шведское вторжение, вошедшее в польскую историю под названием «потоп». Измена великого гетмана литовского князя Радзивилла, против ожидания, не оказала на Иеремию слишком сильного воздействия. «Как волка ни корми, все в лес смотрит!» – ехидно прокомментировал Вишневецкий. Зато личность Яна Собеского привела в восторг:
– Настоящий рыцарь! И королем был отменным, молодец!
Про Августа II Сильного, современника и союзника Петра Великого, я помнил совсем немного. Главным образом, что был он необыкновенно силен и неутомим, в том числе по амурной части. Точнее, главным образом именно по ней… Князь сначала снисходительно отмахивался: «Ну, грех, конечно… Но ведь человек слаб, подвержен искусам… Отмолит!» Зато, узнав, сколько любвеобильный Август тратил на тех же дам, Иеремия пришел в негодование:
– Четырехэтажный дворец в Дрездене?! Одной-единственной любовнице?! Да ведь так все государство можно по ветру пустить! Неудивительно, что шведский король его бил и гонял, как мальчишку! Как, проше пана, звали того шведа?
– Карл XII, – ответил я. – И он бил отнюдь не только беднягу Августа… Русского царя Петра Алексеевича он тоже сначала жестоко взгрел под Нарвой, это было в ноябре тысяча семисотого года.
– Судя по отчеству, московит был сыном того самого царя Алексея, предерзостно оторвавшего от нашей отчизны часть земель? – ехидно скривился Иеремия. – Ну, что же, сынок расплатился за грех родителя… Я же говорил: жернова божьи мелют хоть и нескоро, но верно!
– Но, проше князя, этот… московит, – не удержался я от толики яда – хорошо усвоил полученный урок. Всего через несколько лет, создав заново армию и обучив ее, он наголову разбил Карла под Полтавой.
– Под Полтавой… – как зачарованный, повторил Вишневецкий. – Это же мое владение! Всего два года прошло, как я захватил этот городишко! Представьте, тамошние олухи вздумали мне сопротивляться и перечить: мол, никто над нами не властен, имеем Магдебургское право… Ха! Право князя Яремы – вот это право! Уж я им это объяснил – на их же спинах… Но продолжайте, продолжайте, прошу! Каким это чудом шведов занесло в мои владения?!
…Я (поверьте, не из злорадства, а единственно лишь ради исторической правды) вкратце описал малодостойное поведение Августа, заключившего сепаратный мир со шведами и фактически бросившего союзника на произвол судьбы. Потому-то Карл и рискнул так глубоко вторгнуться на вражескую территорию, не опасаясь за свой тыл! Вслед за этим, естественно, речь зашла о Мазепе…
– Иудино племя! – негодующе цедил сквозь зубы князь. – Зрадники! Верность слову, честь – для них пустой звук. Лишь бы свою выгоду соблюсти, а в походе – грабить да пьянствовать! Сколько раз бунтовали, а потом, валяясь в ногах, покаянно молили о милости… И что же? Их прощали, и все повторялось по новой… Нет, я не хочу обвинять всех огульно, даже среди запорожцев попадались честные люди. Но этот Мазепа явно не из таких! И что же, московитский царь верил ему?
– Верил, пресветлый княже… А жалобы и доносы считал вражескими кознями и поклепом. Например, велел выдать двух жалобщиков – Кочубея и Искру – на расправу тому же Мазепе…
– Глупец! – презрительно фыркнул Иеремия.
Я не стал уличать Вишневецкого в нелогичности и противоречии – ведь сам же минуту назад твердил, что поляки принимали на веру «покаяния» мятежников. Как говорится: «Начальство не ошибается, начальство имеет разные варианты…» Просто рассказал о том, как Мазепа, раздумывая, не слишком ли рискованно переходить на сторону шведов, тянул время, прикинувшись тяжелобольным, обманывая царского любимца Меншикова. Как все-таки решился и прибыл к Карлу. Как Меншиков, узнав об этом, стер с лица земли гетманскую «столицу» – Батурин… Вишневецкий, выслушав, одобрительно кивнул:
– Вот это всецело одобряю, хоть Меншиков и московит! Щадить изменников в военное время – верх глупости. А что попутно гибли невинные… Лес рубят – щепки летят!
Я решил не упоминать, какому историческому персонажу приписывали эту фразу, и продолжил «лекцию»… Черт, во рту уже пересохло! Может, набраться наглости и попросить воды или вина? Раз сам никак не догадается… Ладно, потерплю! Дело того стоит.
После рассказа о славной Полтавской виктории я особо упомянул великодушие Петра, удержавшегося при встрече с незадачливым «союзником» – Августом Сильным – от вполне справедливых упреков.
– Проше ясновельможного князя, он так и сказал: мол, понимаю, что брат мой Август вынужден был так поступать отнюдь не по собственному желанию, а лишь повинуясь злой судьбе. И это несмотря на то, что на его боку висела знаменитая шпага! С которой пристыженный Август не сводил глаз…
– Что за шпага? – тут же заинтересовался Иеремия.
– Перед заключением союза против Швеции Петр и Август поклялись друг другу в верности. И обменялись подарками. Царь преподнес «брату своему» шпагу, украшенную драгоценными камнями. А Август, когда Карл XII вынудил его подписать сепаратный мир, передал этот подарок какому-то шведскому генералу, а уж от него шпага попала к Карлу… Кстати, шведский король был небольшого роста и довольно хрупкого сложения, так что она была для него великовата! – улыбнулся я. – Ну а на поле под Полтавой, в числе прочих трофеев, ее подобрали и вернули Петру… Так что Август в тот день явно чувствовал себя не в своей тарелке!
– Позор! – сверкнул глазами князь. – Так унизиться! Так запятнать свою честь! Да еще перед презренным московитом! Проше пана, я вовсе не хочу вас обидеть… А что было дальше?
…Быстро проскочив несколько последующих десятилетий, о которых мало что помнил, я перешел к разделам Речи Посполитой. Рассказал о Суворове, о Тадеуше Костюшко, о Екатерине Великой и Павле Петровиче… Князь был потрясен так, что лишь чудом удержался от слез.
– Великое государство… – шептал он трясущимися губами. – Лежало от моря до моря, нагоняло страх на любого недруга! И вдруг… Как самый захудалый хутор последнего нищего шляхтича… разделили меж собою… Напрасны жертвы, напрасна былая доблесть… О Езус! Какую боль причинил мне пан этим рассказом! Но, надеюсь, это было лишь временно? Не могу поверить, чтобы мои собратья смирились с таким позором!
– Они и не смирились! – вздохнул я, с немалым трудом переборов искушение высказать все, что думаю по поводу этих «собратьев». А также прочесть вслух знаменитое стихотворение «Клеветникам России». Во-первых, все-таки не так хорошо помнил пушкинский шедевр, мог и запнуться, и перепутать. А во-вторых, неизвестно, как князь отнесется к словам «кичливый лях»…
В общем, пришлось начать рассказывать о переговорах поляков с Наполеоном, об их участии в его испанской кампании… Вишневецкий возбужденно потирал ладони:
– Браво, рыцари! Благородные патриоты! Не щадя живота своего бились на чужбине, добывали свободу своему отечеству!
– Но, проше князя, – не утерпел я, – они тем самым лишали другой народ отечества! Ведь Наполеон пришел в Испанию как завоеватель! А поляки ему в том усердно помогали!
Князь в первую секунду заметно смутился, но потом махнул рукой:
– Ах, оставьте, пане! Это еще с какой стороны посмотреть… В любом случае, уверен, Господь простил их усердие, может быть, излишнее! Ведь цель-то была самая благородная!
«Ну-ну…» – ехидно подумал я, приступая к рассказу об отношениях Наполеона и Марии Валевской…
Вишневецкий был очень смущен и разгневан:
– Позор! Срам! Бесчестье! Чтобы замужнюю женщину из хорошей фамилии буквально заставить отдаться завоевателю… пусть столь же великому, как сам Александр Македонский или Ганнибал… Принудить ее к бесстыдной связи! Где был польский гонор?! Ладно еще муж… как я понял, он был совсем старым, видно, умом ослаб. Но прочая родня?! Друзья, наконец?! Как же они допустили?..
– Так ведь цель-то была самая благородная… – с невинно-ханжеским видом повторил я его собственные слова. – Марии ведь внушили, что в постели Бонапарта она добудет польскую независимость…
– Кх-м!!! – яростно закашлялся князь. – Ну и как, добыла?!
– Увы, княже… Но любовь получилась красивой и крепкой. От этого союза родился сын, сделавший потом хорошую карьеру при племяннике Наполеона, которого звали так же, как великого дядю.
– Бесстыдство! – прошипел Иеремия. – Проше пана, продолжайте! И слышать не желаю больше про эту распутницу! Что случилось после?..
«О, черт! – тоскливо подумал я. – Вот любознательный! До авиакатастрофы под Смоленском дотянет, честное слово. А в сортир-то как хочется…»
…Мельком проскочив Отечественную войну 1812 года (с 5-м пехотным корпусом Понятовского в Великой армии), восстания 1831 и 1862 годов, я перешел к более близким нам по времени событиям. Личность Пилсудского очень заинтересовала князя.
– Значит, начинал как самый настоящий бунтовщик, а закончил диктатором? Весьма любопытно! Но, главное, вернул свободу Оте-честву! За это ему простится любой грех, даже самый тяжкий… Кстати, пан Анджей, – вдруг спохватился Иеремия, – не можете ли вы показать, где в ваши времена простирались границы Речи Посполитой? Хотя бы приблизительно? Проше пана к столу, там карта…
«Там» – то есть на полированной инкрустированной столешнице – действительно лежала большая карта Европы. Естественно, весьма отличная от тех, к которым привыкли мы. Но очертания Балтийского и Черного морей были почти такими же, а на месте Азовского красовалось какое-то бесформенное вытянутое пятно.
«Понятно… Туда картографы с геодезистами еще не добрались! Крымские татары мешают…» – усмехнулся я.
Князь с тревогой следил за мной. Он ждал ответа.
Немного порывшись в памяти, я провел пальцем по Одеру и Ниссе, вдоль нынешних западных границ Польши, свернул к востоку, затем – к северу, вдоль берегов Западного Буга…
– Приблизительно так, княже.
– Проше пана… – У Вишневецкого был такой вид, словно его вот-вот хватит удар. – И это все?!
– Все, ясновельможный. Собственно, это границы Польши, ведь Великое княжество Литовское давным-давно откололось, распавшись на несколько государств.
Иеремия со стоном обхватил голову руками. Его лицо побледнело.
– И этот жалкий огрызок… эта тень былого величия… все, что осталось?!
– Увы, княже. Поэтому еще раз настоятельно прошу оценить мое предложение. Повторяю: мне неведомо, каким чудом я оказался здесь и сейчас… Но это действительно чудо, стало быть, дело рук Божьих! Ведь так?
– Истинно, истинно так! – перекрестился Вишневецкий. – Только Создателю подвластны чудеса.
– А раз он захотел это сделать – значит, преследовал какую-то цель. Без сомнения, святую и благородную. Так почему бы не допустить, что он в неисповедимой мудрости своей избрал именно меня, слабого, недостойного грешника, своим орудием (ну, вообще-то не такого уж «слабого», мысленно усмехнулся я)? А что, если именно с моей помощью ты, пресветлый княже, изменишь ход истории и спасешь свою родину от многих бед?
– О Езус! – прошептал Иеремия. – Боязно даже слушать! Ведь это смертный грех гордыни! Но… Но сколько доброго можно сделать… Ох, какое страшное искушение!
– Не искушение – испытание! – заторопился я, видя, что он уже близок к тому, чтобы сломаться. – Будь же достоин его!
Князь умолк почти на минуту, медленно обводя взглядом стены зала. Его пронзительные глаза то вспыхивали при виде трофеев, то вновь тускнели. Губы беззвучно шевелились – видимо, он читал молитву. Можно было лишь догадываться, какая страшная борьба шла в душе Иеремии.
Мысленно поставив себя на его место, я невольно содрогнулся. Нет уж, спасибо!
– Может, я ошибаюсь… – наконец тихо промолвил Вишневецкий. – Может, ты все-таки послан не Им, а злейшим врагом рода людского… Но будь что будет! Я согласен. Ради несчастного отечества моего, ради святой матери-церкви. Отныне и навсегда наши судьбы связаны. Возвышусь я – возвысишься и ты. Суждено мне погибнуть – и ты разделишь мою участь. Пану все понятно?
«Понятно, понятно, светлый княже! Только, ради Христа, позволь отлучиться на минутку!» – хотел уже я воскликнуть, чувствуя, что давление в мочевом пузыре становится невыносимым. Но тут у дверей послышался какой-то шум, потом раздались растерянные мужские голоса: «Як бога кохам, не велел пускать! Никого!», перекрытые изумленно-негодующим сопрано: «Даже меня?! Не верю!» Створки распахнулись, и в зал буквально влетела женщина…
