"Уж третьи сутки минули с того ужасного дня, когда брат Рубеус, славнейший из воинов господа согласился продать душу Диаволу. Вернее, началось все не днем, а глубокой ночью, ибо каждому известно, что порождения Тьмы не выносят солнечного света, который суть взгляд Божий". Странно и невероятно было думать, что брат Рубеус тоже будет бояться солнца.

Фома мысленно поправился не "брат Рубеус", а просто "Рубеус". Дав согласие на богомерзкую процедуру, он утратил право называться братом. Да что там братом, он теперь не только не монах, защитник веры, но и не человек даже. Уж лучше умереть, чем вот так… Впрочем, пока никаких особых изменений Фома не заметил, хотя вглядывлся пристально — процесс обращения человека в нежить представляет несомненный интерес для науки и Святого Престола. Ведь, зная, как это происходит, можно будет отыскать обратное средство. Вот Фома и старался ничего не пропустить. Нарочно сел рядом, чтобы собственными глазами увидеть. Интересно, а клыки у Рубеуса сразу отрастут или потом? И кожа слезет? У вампирши кожа белоснежная, точно стены Великого Собора, так куда же загар денется? И когда Рубеус будет оборачиваться в летучую мышь? Тысяча вопросов, и ни одного ответа.

Фома моргнул, прогоняя сон. Тяжело бодрствовать в одиночестве, особенно когда по пещере разносится жизнеутверждающий храп Морли. Тот строго-настрого наказал не вмешиваться, да и Анджею отдельное внушение сделал, чтоб, и близко подходить не смел. Неужто и Морли поддался сладким речам вампирши? Неужто и вправду поверил, что душа не пострадает и жизнь в образе противного богу и людям существа лучше благородной смерти? Фома осмелился задать вопрос и заработал подзатыльник, а еще болезненный тычок от наглого княжича. Тот еще угрожать стал, дескать, если Фома полезет, то Вальрик ему собственными руками шею свернет. Княжича Фома побаивался, уж очень тот непредсказуем, и на смертоубийство способен. Душегуб, одним словом.

Морли, грозно всхрапнув, перевернулся на другой бок. Хорошо ему, спит, пользуясь заминкой, остальные тоже отдыхают, отъедаются перед дальнейшей дорогой, окрестности исследуют, один Фома вынужден третьи сутки сидеть на одном месте, он по нужде и то бегом бегает, дабы не пропустить чего интересного. Впрочем, ничего интересного и не происходило. Тварь лежала, Рубеус лежал, вот и все, если не считать мутноватой жидкости бледно-желтого цвета, заполнившей прозрачную трубку. Трубка, подобно пуповине матери, соединяла вампиршу и человека. Тут Фома засомневался, можно ли считать Рубеуса человеком и, если да, то до каких пор? Впрочем, в данный момент, что вампирша, что Рубеус выглядели одинаково неживыми. Фома пробовал нащупать пульс — у Рубеуса, конечно, а не у Коннован, та-то сразу неживой была — но усилия успехом не увенчались. Ни пульса, ни дыхания, ни реакции на укол — Фома настолько осмелел, что даже кольнул неподвижное тело кончиком кинжала, и почти не удивился, когда из ранки не вытекло ни капли крови. А спать-то хочется. Нельзя. Но если на минутку закрыть глаза, то ничего страшного не произойдет. Вон, Морли храпит так, что не уснешь, даже если захочешь. Да, всего одна минутка… Одна единственная минутка… Тьма вокруг заклубилась, соглашаясь с решением. Конечно, одна минута — это совсем немного…

Фома проснулся от того, что холодная рука легла на шею.

— Тише! — голос Коннован он скорее почувствовал, нежели услышал. Он хотел закричать, хотел позвать на помощь, но ледяная ладошка, маленькая, почти детская ладошка с недетской силой зажала рот. Фома зарипел, Фома попытался вывернуться, но вампирша крепко держала жертву.

— Тише ты, — раздраженно повторила она, и руки больно сжали шею, стоит дернуться и конец. В следующую минуту Фома ощутил, что по шее течет нечто горячее. А она… Господи, да что она делает?! И тут до него дошло. Она пьет кровь! Его кровь! И выпьет до капли! И Фома завизжал так, что у самого уши заложило.

— Идиот! — Тварь разжала руки.

— Сгинь! Изыди! — Фома, до конца не веря в то, что еще жив, отползал от вампирши. Одной рукой он зажимал шею, по которой тонкой струйкой текла кровь, второй неуклюже крестился. От пережитого страха хотелось рыдать и смеяться одновременно.

— Заткнись, а? — Коннован тыльной стороной ладони вытерла губы. Выглядела она неважно: ввалившиеся щеки, горящие адским пламенем глаза, заострившийся нос, и клыки! Господи, да у нее клыки больше, чем у медведя-людоеда, про которого Морли рассказывал! Вспомнив о Морли, Фома приободрился. Уж Морли не даст этой твари загрызть человека! Морли спасет! И когда чьи-то сильные руки подняли Фому с пола, тот от облегчения заплакал.

Я не знаю, сколько времени прошло: там, где я находилась, время не имело значения, оно проходило мимо нас. Весь мир свернулся в тугой жгут, соединивший меня и Рубеуса.

Рубеус красивое имя.

Цвет связи менялся, сначала бледно-бледно-желтый, словно звездная пыль, потом густой, тяжелый, как цветок кубышки, потом зеленый… синий… лиловый… красный. Кровь. Теперь я понимаю, отчего связи, между вали и валири называют "кровными" — из-за цвета. Красивый. Почти такой же красивый, как имя. Вкусный.

В нем обрывки чужих воспоминаний и чужие эмоции…

Орлиное гнездо и давно забытая боль…

Снова Орлиное гнездо, но какое-то странное, страшное, пугающее… и прежде, чем я успеваю уцепиться за картинку, она ускользает, растворяясь в багряных нитях… уже не багряных… связь стала бледнеть, словно невидимый дождь вымывал из нее краску. Это было настолько неправильно, что я очнулась.

Хочу есть. Умираю, до того хочу есть. Мой валири спит, он пока не испытывает жажды, а я… наверное умру. Темно. В голове трещит, во рту сухо, даже язык и тот, кажется, растрескался, а в теле такая слабость, что сама необходимость дышать причиняет боль. Кровь, мне срочно нужна кровь, хоть немного, всего один глоток, иначе умру, а вместе со мной умрет и мой валири.

Рядом спал человек. Теплый, горячий, живой. Кровь… Фома. Нельзя.

Нужно.

Потом обьясню, он поймет. Человек попытался оказать сопротивление, и сам себе причинял боль. Кровь была упоительно горячей, с каждой каплей ослабевшая связь наливалась цветом. Хорошо. Кровь — это энергия, которую я могу передать тому, другому, зависимому.

Человеческий крик ударил по ушам. Первое желание — свернуть идиоту шею, пока остальных не перебудил, но вместо этого я отпустила жертву. Правильно, этих людей нельзя убивать. Они свои.

Господи, что я творю? Едва не… Это из-за слабости, Карл говорил, что у того, кто вынужден контролировать превращение, сил уходит несоизмеримо больше, чем у обращаемого, именно поэтому вампиры так не любят эту процедуру.

От крика проснулись люди. Кажется, что-то похожее когда-то уже было… в голове настоящая каша из воспоминаний, часть которых явно не мои… но о людях тоже помню — они ненавидят нас за то, что нам нужна их кровь. Они сейчас нападут, и мне придется убивать. Не люблю убивать.

Люди не нападали. Да… конечно… это свои, я помню.

Сознание возвращалось, но медленно… из-за жажды… мешает думать, а запах свежей крови дурманит…

Мальчишка, которого я укусила, жалобно повизгивал, забившись в самый дальний угол пещеры. Надо будет извиниться, а то нехорошо получилось. Но это потом… энергия уходит, и связь вот-вот разрвется.

— Кровь. — Говорить получалось с трудом, я едва самой себе язык не прикусила. — Мне кровь нужна.

В ответ раздалось нестройное бряцанье. Воевать собрались?

— Уходи, тварь! Сгинь! Изыди! — Толстый — в нем крови ведра два будет, не меньше — монах выставил вперед пистолеты. — Убирайся.

Морли. Его зовут Морли.

Морли — свой. Убивать нельзя.

Нужно говорить. С кем? Князь… Вальрик. Князя зовут Вальрик. Я давала слово. Он поможет. Он же сам затеял эту игру в превращение.

— Вальрик, мне нужна кровь. Вальрик!

К чести мальчишки он все понял правильно, вышел вперед — бледный со страху, на дрожащих коленях, но вышел и сиплым голосом приказал.

— Оставьте нас!

— Пусть она уходит! — крикнул рыжий, в руках сабля. И нож. Пахнет злостью.

— Мы сами разберемся.

— Сопляк! — рявкнул Морли-которого-нельзя-убивать. — Самоуверенный сопляк. Да она чуть Фому не убила!

— Но не убила же! Спите! Мы разберемся, — не слишком уверенно повторил Вальрик.

— Разберемся. — Пообещала я. Люди отступили, но не поверили и, обосновавшись в противоположном углу, там, где горько рыдал Фома, пристально наблюдали за развитием событий. На наблюдение плевать, а вот без крови я умру.

— Много? — Спросил Вальрик.

— Много.

— Как?

— Руку дай.

Княжич послушно протянул руку. А мальчик вырос — запястье широкое, от загорелой кожи тянет настоящим, живым теплом, пульс бешеный, но так даже лучше.

— Не бойся.

— А я и не боюсь. — Вальрик слишком гордый, чтобы признаться, но я все равно чувствую его страх. У его крови другой вкус, другой запах, но, главное, силы возвращаются, а связь, наливаясь алым, крепнет. Еще глоток. И еще. Немного. Теперь я контролирую себя. Вальрик не пытается вырвать руку, в чем-чем, а в смелости ему не откажешь.

— Хватит. — Закрываю прокусы пальцами, скоро кровь, свернувшись, сама залепит дырки, они не такие и большие.

— Если надо… — Вальрик не знает, как сформулировать предложение.

— Потом. Иди отдыхай.

— А ты?

— Я тоже отдохну. — Вижу, как ему хочется спросить, выживет ли Рубеус и когда он очнется, и еще много чего, но княжич сдерживает любопытство. Я благодарна ему за помощь, поэтому отвечаю на невысказанные вопросы:

— Еще время… день… два… неделя… не знаю.

— Получилось?

— Похоже, что да.

Вальрик не уходит, садится рядом и устало зевает. Страха в нем не осталось, оно и хорошо.

— Ты спи, — предлагает он. — А я послежу.

Понятно, опасается, что люди могут воспользоваться моментом. Или уже был прецедент? Ничего не помню, но предложение принимаю.

Во сне я слышу голоса ветров… Далеко-далеко. Зовут, но у меня не хватает сил пробить невидимую стену, окружающую Пятно. Здесь одиноко… хотя, нет, где-то совсем рядом в такт моим сердцам, бьются еще три… странный ритм… жесткий ритм… живой.

Свершилось.

И я окончательно проваливаюсь в сон.

Она сказала, что все получилось, скорее всего, получилось. Это значит… Это значит, что Рубеус стал вампиром. Но как Вальрик ни вглядывался в черты знакомого лица, ничего нового не обнаружил. Разве что кожа стала чуть бледнее, чем обычно, зато и пятна, про которые Коннован рассказывала, будто это признак болезни, пропали. И дыхание вернулось, правда какое-то неправильное, медленное, разве человек может делать четыре вдоха в минуту?

Злой тычок в спину вывел из задумчивости.

— Что князь, смотришь на дело рук своих? — брат Анджей даже не пытался скрыть отвращение к титулу, не сказал — а выругался. — Грехи замаливаешь? Может, помочь?

— Сам управлюсь.

— А скажи, князь, кто тебе право дал тварь эту на брата Рубеуса натравливать?

— Я не…

— Ты ей приказал. Ты…

— Остынь, Анджей, мальчишка не виноват. — Появлению Морли Вальрик обрадовался, толстяк хотя бы здравомыслием отличался.

— А кто виноват?

— Остынь, говорю, может, оно и к лучшему. Молчать! — Резкий окрик подействовал на Анджея и монах заткнулся. — Мы, князь, вот чего подумали. Затея, как ни крути, твоя, значит, тебе и ответ держать, когда они очнуться. Мало ли… этим тварям веры никакой. Но одним нам тоже не выжить, значит, придется с ними договариваться.

— Она обещала…

— Уж не знаю, чего она там тебе наобещала, — отмахнулся Морли, — и за что ты ее своей кровью отпаиваешь. Может, ты и сам, князь, уже и не человек вовсе, да только нам все едино. Фома вон перепугался, а все из-за нее, проклятой… и как знать, чего она в следующий раз учинит, кабы не загрызла кого… Значит тут недалече Селим место подходящее отыскал, мы там лагерем станем… Как договоритесь, знак подайте.

— Какой?

— Придумаешь.

Ушли все, даже свои… почему-то Вальрику стало обидно… даже не обидно, у него было такое чувство, будто его предали близкие люди, люди, которым он доверял и на которых надеялся. Они должны были понять, что происшествие с Фомой — всего-навсего недоразумение, Коннован не собиралась никого убивать, ей просто нужна была кровь, немного крови.

Одному в пещере был неуютно, и более того — жутковато: гаснущий костер, неподвижные тела на полу и совершенно непонятно, чем закончится вся эта затея с превращением. Наверное, не следовало отпускать ее. Вампиры сильные и хитрые. А если, очнувшись, она станет мстить людям? Если Морли прав и нужно было оставить все так, как есть?

Вальрик не хотел создавать проблем, он только пытался помочь, а по всему выходит, что сделал только хуже. И с Фомой нехорошо получилось, перепугался… а кто бы на его месте не перепугался? У Вальрика самого чуть сердце не стало, когда она крови потребовала…

Перед Фомой он извинился, да только без толку, по глазам видно, что тот нескоро отойдет от шока. Надо было не спать, а следить… и сейчас спать нельзя, люди обозлены и непредсказуемы, вполне способны на убийство…

Вальрик сам удивился тому, с какой неприязнью думает о людях, будто сам уже и не человек, а… а кто он, собственно говоря такой? Князь без княжества? Командир, приказы которого игнорируют? Человек, бездумно выпустивший на волю опаснейшую из тварей? Сейчас тварь не казалась опасной, выглядела она плохо: кожа бледнее обычного, холодная, как стены в погребе, и дыхание слабое, даже не поймешь, дышит ли вообще. Вальрик на всякий случай подгреб угли поближе к вампирам, пусть хоть немного, но согреет, да и ему сидеть веселее. Дров совсем мало, только-только до утра дотянуть, а там нужно за новыми идти. Раньше просто: один дрова собирал, другой охотился, третий кашеварил, а теперь как быть? Надолго пещеру оставлять нельзя, а без еды и огня он и двух дней не продержится. Коннован же сказала, что нужна неделя.

Ладно, завтра что-нибудь придумает.

Степь была сухой и горячей, толстый слой дерна, разогретый за день, ночью остывал медленно, насыщая воздух переваренным земляным теплом и дикой смесью запахов. Мягкая вонь перегнивающих в чернозем трав мешалась с совершенно неуместными асфальтово-дымными нотами, место которым в городах.

Поначалу такое несоответствие весьма раздражало, но постепенно Карл привык, и к запахам, и к мягкой почве, пружинящей под ногами, и к сухим высоким стеблям, норовящимся прицепиться к одежде или, добравшись до кожи резануть острым краем мертвого листа.

Ко всему привыкается.

А еще степь будила воспоминания, вытаскивала, выкорчевывала из глубин небытия моменты, о существовании которых Карл совсем уж забыл.

В степи он встретился с Айшей. Нет, встретился, конечно, в Атакаме, на Полигоне, но после Полигона было назначение… и работа… и постепенное понимание бессмысленности происходящего. И даже отупение, унылая покорность.

Про покорность она сказала:

— А ты почти не изменился, такой же угрюмый. И покорно тащишь воз обязательств, — в черном полевом комбинезоне она была хорошо. И знала об этом, и пользовалась. — Ну, неужели ни слова в ответ?

— Привет, — этот разговор казался тогда неуместным и несвоевременным: впереди ждала степь, и некая база, которую предстояло уничтожить, а потом, желательно, выжить и выбраться на точку возврата, но до точки несколько дней пути, а степь хорошо простреливается. И на объекте непременно будут сенсоры, и собаки, и охотники пойдут по следу… и шансов выбраться из этой передряги почти нет. И это не его война, Карл ничего не имеет против китайцев… или японцев… или американцев, засевших на базе, но задание выполнит, потому как на шее Аркан, который сам по себе лучшая гарантия верности.

— Рада видеть тебя, — Айша скользнула губами по щеке, неловкое прикосновение, неуместное, но… но в тот момент он понял, что выживет.

Выжил. Несколько дней пути туда, несколько дней на месте в опасной близости и безумный план проникновения и внедрения вируса в водяные фильтры. У них получилось, и проникнуть, и внедрить, и вернуться.

Та степь ночью остывала стремительно, вымерзала до ледяных корок на земле, до инея на ресницах и белых клубов пара, скатывавшихся с губ. А днем наоборот, солнце жгло сквозь травы, дерн и жирный чернозем, пробуждая в душе чувство обреченности и почти смирения.

— Зачем нам все это? — спросила Айша на первой дневке, шепотом, на ухо, словно опасаясь, что могут подслушать. — Скажи, зачем? Это ведь не наша война, не твоя и не моя. Я не хочу. Я боюсь умереть. Если бы ты знал, как я боюсь умереть…

Хотелось бы знать, остался ли в ней этот страх, и осталась ли в черно-белой изысканно-извращенной жадной до власти Хранительнице что-нибудь от той девчонки, которую Карл успокаивал, врал про новые разработки и то, что вычислить их невозможно.

А он сам, сколько в нем осталось прежнего?

И имеет ли смысл метаться и плакать о том, что было? Наверное, нет. А воспоминания… черт с ними. Видно место здесь такое… воспоминательное. Главное, от основной цели не отвлекаться. И Карл прибавил шагу, где-то на грани сознания появилось неприятное ощущения, что за ним наблюдают.

Появилось и исчезло. Вот уж бред, кому здесь наблюдать? Вокруг шелкотканым ковром расстилалась степь. Правда, пахла она дымом… Аномалия.