Фоме на минуту показалось, что княжич его ударит. А за что, спрашивается? Правду ведь сказал, еще святой Азнавур писал, будто слабая душа — подарок Диаволу, а истинно верующий смерти не боится, ибо знает, что за порогом сущего его ожидает Вечное Блаженство.

И вампирше это ведомо, а разговор она затеяла только для того, чтобы смутить разум князя: Вальрик-то в вере слаб, он все больше на оружие надеется, на доблесть воинскую, на силу, вот вампирша и искушает. Небось, сейчас станет обещать всякое, вроде умения боевого или вечной жизни, а взамен попросит от Бога отречься.

Фома уже почти пожалел, что выдал свой интерес к разговору. Послушать бы, а потом в книге написать подробно, как она искушала, а теперь поздно, не станет она при Фоме дальше разговаривать, и с князя душу не потребует…

Интересно, а он бы согласился? С одной стороны Вальрик не очень нравился Фоме, горячий, нервный да и гордый больно, на других, как на простолюдинов смотрит. С другой, каким бы неприятным в общении типом князь ни был, он все ж таки человек, а долг Фомы, как будущего пастыря, защищать души человеческие от посягательств Тьмы.

Еще было не совсем понятно, отчего они молчат, и Вальрик, и вампирша, переглядываются друг с другом, а вслух ни слова, будто бы Фомы тут и вовсе нету. Обидно, право слово. И Фома решительно заговорил:

— Святой Азнавур пишет, что не человеческая кровь, испитая упырем, превращает человека в нежить, а наоборот, причащение последнего вампирьей кровью и добровольное отречение от Света Господня.

— В принципе, верно, — вампирша смотрела прямо в глаза и под ее взглядом по спине бежали холодные мурашки.

— Наша кровь запускает процесс, только ее не пить надо, а переливать, из вены в вену…

Чуть позже, сидя на большом плоском камне у входа в пещеру, Фома написал: "Истинно прокляты живущие во тьме, ибо, отринув Бога, потеряли они право называться детьми Его, а равно же благословение, которым наделил Господь чад своих человеческих, позволяя им плодиться невозбранно. Существа же, вампирам подобные, обречены во веки веков скитаться во тьме, и счастье рождения им неведомо, ибо не имеющий души способен лишь разрушать. И яко же черви, плоть грызущие, разъедают они души человеческие посулами всякими, выискивая найслабейшие. А обнаруживши жертву, проводят над нею обряд причащения темной кровью, выливая оную прямиком в жилы человека, и душа, соприкоснувшись с ядом этим, умирает. Вместе с нею жаждет умереть и тело, однако же проклятая кровь вливает в него темные силы, переполняя яростью и ненавистью ко всему сущему, тако же кровь оная привязывает вампира внове сотворенного к вампиру, его сотворившему, аки цепь. И подвластен становится человек, на посулы купившийся, вампиру, коего именует "вали", что означает Учитель. Рассказ сей истинен и записан со слов существа темного, коего имею честь сопровождать к Святому Престолу, свидетелем правдивости слов моих может выступить Вальрик, реченный Князем Вашингтона, коий присутствуя при беседе проявлял к оному превращению интерес великий, тако же задавал вампиру вопросы всяческие и даже пытался узнать, сколь сильно изменится человек, души лишившися".

Перечитав отрывок, Фома остался доволен, ровно получилось, гладко и выдержано, его учителям бы понравилось. Сегодня вообще писалось легко, будто ангелы небесные пером двигают, и Фома, чтобы не обижать ангелов, продолжил.

"Еще надобно сказать, что болезнь неведомая, на брата Рубеуса напавшая, вампиру хорошо известна, равно как и способы ее лечения…"

Фома призадумался, тварь сказала, будто брата Рубеуса вылечить невозможно, и он в любом случае умрет, значит, и про лечение писать надобности нету. Или вообще пока ничего не писать? Может, помолится Господу, испросить облегчения для страждущего, а про болезнь рассказать потом, когда брат Рубеус выздоровеет?

Отчего-то Фома не сомневался, что брат Рубеус всенепременно поправится. Конечно, поправится, Господь ведь не позволит славнейшему из воинов своих умереть в муках…

И Фома просто отметил: "Пополудни брат Морли и остальные браться молились истово. Господе, будь милосерден".

Наш разговор закончился совсем не так, как я ожидала. Впрочем, говоря по правде, не знаю, чего я ожидала. Отвращения? Вероятнее всего. Страха? Возможно. Высказываний, на тему, что тварей, мне подобных, нужно истреблять? Но определенно не толковых вопросов. Княжич оказался весьма образованным для своего времени, ко всему он обладал врожденной живостью ума и любознательностью. С ним было приятно беседовать, это не Фома, который сначала выслушает, а потом все сказанное законспектирует, перед этим извратив до невозможности. Видела я его записи, нехорошо, конечно, чужое брать, но очень уж любопытно стало.

— Значит, вампиром может стать почти любой человек? — В сотый раз спросил Вальрик.

— Теоретически.

— И брат Рубеус тоже?

— Ну…

— Теоретически?

— Теоретически может.

— И вампиры не болеют?

— Нет, — я уже поняла, куда он клонит, и, черт побери, мне это не нравилось. Очень не нравилось. Но Вальрик, нащупав, как ему казалось, верное решение проблемы, продолжал задавать вопросы. А соврать я ему не могла, чертова тварь, сидящая на моей шее, внимательно следила за беседой, один намек на ложь и… лучше не пробовать.

— То есть, если он станет вампиром, то выздоровеет? — Умный мальчик сразу ухватил суть вопроса. Мне жаль разочаровывать его, но Меченый, скорее всего, не переживет инициации. Я попыталась донести эту мысль до Вальрика, однако тот уперся в свою идею и не желал принимать возражений. Ну да, для мальчика все просто — его драгоценный наставник продолжает жить, и этим все сказано. А вот то, что превращение — процесс долгий, болезненный и отнимающий огромное количество сил у обеих сторон — это уже детали. Мы потеряем время, дней пять минимум, максимум… Максимума не существует — Карл упоминал о случае, когда процедура затянулась на месяцы, а торчать в этой пещере месяц я не собираюсь.

— Ты это сделаешь! — Мальчишка поднялся и небрежно отряхнул штаны. — Я приказываю!

В этом весь Вальрик. "Я приказываю". Приказать-то он может, но контролировать процесс придется мне. Кстати, к вопросу о контроле — Вальрику придется снять ошейник, иначе все его приказы — пустое сотрясание воздуха.

К идее князь отнесся без энтузиазма.

— Иначе не получится, — предупредила я.

— Врешь.

— Мне-то все равно, можем попробовать, но тогда он точно умрет. Я просто не смогу контролировать процесс превращения и в лучшем случае он просто умрет, в худшем — сойдет с ума, но при этом обретет силу да-ори. Человеческий разум не в состоянии самостоятельно справится с изменениями, и…

— Но если я отпущу, ты убежишь.

— Хочешь, слово дам, что не сбегу? — Разговор бесполезный, я ни на минуту не сомневалась в том, какое решение примет княжич. Надо быть совершеннейшим безумцем, чтобы поверить "порождению тьмы". Но Вальрик… Вальрик… то ли безумен, то ли доверчив.

— Хорошо, — сказал он. — Но ты дай клятву, что поможешь ему! И… и если не получится, то не сбежишь, останешься с нами! Поклянись!

— Клянусь. — Я не осмеливалась поверить своим ушам. Мальчишка все-таки сделает это!

— Клянусь. Именами Ветров клянусь и прошу быть их свидетелями слов. Я сделаю то, о чем просит этот человек, а если не выйдет, то останусь с ним до тех пор, пока не выйдем из Проклятых земель. — Не знаю, зачем я упомянула Ветра. Можно было призвать в свидетели Диавола, которому мы якобы подчиняемся, или излюбленного людьми Господа, а я позвала Ветра. Теперь придется держать слово, в противном случае даже страшно подумать, что со мной будет, и не важно, что здесь, на Проклятых землях, Ветра не слышат меня, они все равно узнают о данной клятве и о том, сдержала ли я слова. Каким образом? Не знаю. Просто не было еще случая, чтобы Ветра не узнали. Или пощадили клятвоотступника.

А Вальрик колебался, для него наша клятва звучала глупо и непонятно, откуда ж ему знать…

— Можешь ей верить, — раздался скрипучий голос. — Ни один из них не осмелится нарушить обещание, если обещая, ручался именами Ветров.

Меченый — надо же, проснулся, а я и не заметила — приподнявшись на локтях, с легкой насмешкой в глазах смотрел на меня. А он откуда знает? Ветра — это для да-ори, люди не способны их слышать, равно как и не должны вообще знать о существовании.

— Не знаю, что ты потребовал, но она это выполнит, или умрет.

— Хорошо, — Вальрик не шелохнулся. Он вообще не сделал ничего, но тварь, присосавшаяся к моей шее, вдруг упала на землю. Он все-таки сделал это! Господи, свобода! Наконец-то свобода!

— Ты клялась, — напомнил Рубеус. Очень вовремя напомнил, я уже собиралась… в общем, не важно, что я собиралась сделать. Но Рубеус прав: клятву я не нарушу, тут Вальрику бояться нечего. Присев на корточки, я подняла ошейник. Обычная полоса металла, шириной сантиметра три. Цвет — желтовато-зеленый, этакая смесь благородного золота и старой, начавшей окислятся меди. Замкa нет, но тогда каким образом эта штука держалась на шее? Полоса легко гнулась во все стороны, словно была сделана не из металла, а из ткани, однако агрессии по отношению ко мне не проявляла. Да в ней вообще жизни не было! Но как тогда? Не Божьей волей же, в самом-то деле, оно меня держало?

— Отдай! — потребовал Вальрик.

— На.

С гораздо большей охотой я бы уничтожила эту странную штуку. Вальрик же, свернув полосу в рулон, засунул ее в карман, правильно, целее будет, только во второй раз я не попадусь, я скорее умру или убью — что гораздо вероятнее, чем позволю снова надеть на шею аркан.

— И как самочувствие? На свободе хорошо, правда? — Поинтересовался Меченый. Что-то он разговорчивым стал, будем надеяться, что не из-за "тумана", если процесс затронул мозг, то Рубеусу и превращение уже не поможет. Впрочем, выглядел он чуть лучше, чем накануне. Язвочки на руках успели затянуться тонкой розовой кожицей, и жар спал. Это хорошо. Мой пристальный взгляд монаху не понравился, в глазах появилась настороженность. Скоро она уйдет. Скоро он будет полностью доверять мне.

— Даже не думай! Даже не пытайся! — Заорал Рубеус. Все-таки его осведомленность в некоторого рода вопросах, здорово мешала. Люди проснулись. Люди ему не помогут, я слово дала, и я его сдержу.

— Она хочет помочь! — Начал было объяснять Вальрик. — Не мешайте!

Зря он волнуется, теперь, когда на шее нет Аркана, мне никто и ничто не в состоянии помешать. Рубеус держался долго, сначала он пытался отвести взгляд, потом зажмурится, потом закрыть глаза ладонями. Сильная личность, пожалуй, из него выйдет отличный воин.

Пещера поплыла, запахи, звуки остались где-то извне, а мир сузился до размеров зрачка. У человека такие маленькие зрачки… Человек слаб. Всего одно сердце и то бьется неровно, то быстрее, то медленнее, это неправильно и я выровняла ритм. Заодно нормализовалось и дыхание, глубокое, нечастое, как раз такое, как нужно. А разум? Что с ним делать? Рубеус продолжает сопротивляться, хотя уже вяло, больше по инерции, нежели осознанно. Пусть спит, пусть видит красивый сон. К примеру рассвет… да, это будет последний рассвет в его жизни.

Первый, самый легкий, этап завершен. Я снова вернулась в пещеру, голоса обрушились со всех сторон, слишком громкие, слишком резкие. Снова ссора? Еще плохо понимаю, что к чему, слияние с чужим разумом дается нелегко. И вообще, мне отдых нужен. Но люди думали иначе. Чьи-то грубые руки вцепились в плечи. Чей-то голос настойчиво требовал ответа. Пришлось открыть глаза.

— Что ты сделала, тварь? — Брат Морли походил на огромный, надутый тяжелым красным газом, шар. — Что ты сделала?

— Ничего.

Этот человек был силен, а ярость и присутствие других людей, придавали ему уверенности в своих силах. Отпустив плечи — я едва не упала — руки сомкнулись на горле. Пытается задушить? Смешно. Легкий удар в болевую точку, и брат Морли со стоном падает на пол. Добивать не стала, его верность товарищу вызывает уважение.

— Он не умрет. Он станет да-ори.

— Вампиром. — Простонал Морли.

— Пусть так. Но он будет жить.

— Проклятым навеки.

— Лучше, если он умрет?

— Да, — толстяк, наконец, отдышался, но, слава богу, нападать снова не стал. Вместо этого он, сидя на полу, буравил меня ненавидящим взглядом.

— Тогда убей.

— Что?

— Убей. — Обнажив нож, я протянула его Морли. — Возьми и убей его.

— Но… — Монах побелел. — Я не могу.

— То есть, зарезать спящего ты не решаешься, а вот обречь на смерть от болезни во имя спасения души — это запросто. Тогда ты. Держи.

Рыжий монах от ножа шарахнулся, тоже отказывается. Ну да, говорить проще, чем делать.

— То есть, пусть он умрирает, но не от ваших рук, а от болезни? Так? — рыжий отступил к стене. А вот Морли на месте остался, буравит взглядом, но молчит. — Хотите, расскажу, как это будет?

Морли затряс головой, он не хотел слушать, но придется. Я не садистка, просто нужно решить вопрос сейчас, пока у меня достаточно сил.

— Сначала пятна расползутся по всему телу. Потом они начнут лопаться, и тело покроется глубокими кровоточащими язвами. Ему все время будет хотеться пить, но чем больше воды, тем больше язв. В конечном итоге, кожа сползет, обнажая мышцы. Но он еще будет жить, дышать. Больно не будет, но ты, зная об этом, все равно не поверишь. А еще он будет звать тебя… и тебя тоже, Анджей, верно? Вы ведь долго были вместе, достаточно долго, чтобы запомнить. Анджей, ты ведь будешь рядом, поговоришь, успокоишь… конечно, вряд ли он поймет твои слова, потому как будет полностью безумен, но ведь христианское милосердие говорит…

— Прекрати! — Взвизгнул рыжий, закрывая уши ладонями.

— Прекрати, — присоединился к просьбе Морли.

— Не надо, Коннован, — повторил Ильяс. — Тут ты не права. Они сами должны решить.

Должны? Пусть тогда решают, выбор есть, так пускай сделают, наконец, и прекратят истерики устраивать. Отцы святые… смотреть тошно.

— Решай. Либо ты… или ты… или еще кто-нибудь… берите нож, либо отойдите в сторону и не мешайте.

Морли колебался, беспомощно озирался на Анджея, но тот стыдливо отворачивался, радуясь, что не ему приходится делать выбор. Мои ребята не вмешивались, разве что Ильяс наблюдал за происходящим с явным интересом.

— Но он же станет… он же не человеком будет… — Морли шагнул ко мне, протянул руку… неужели сумеет?

— Не человеком. Но во многом он останется тем, кем был, — как объяснить, что само по себе превращение не меняет сути человека, что трус не станет храбрецом, и наоборот. Да-ори-Рубеус будет таким же нелюдимым мрачным типом, каким был Рубеус-человек.

А нож он не взял, одернул руку и за спину спрятал.

— Ладно. Ты победила, но будь ты проклята, слышишь?

— Слышу.

Ко второму этапу я приступила на закате, потратив на подготовку весь день. Люди держались поодаль, чем несказанно меня порадовали. Не хотелось, чтобы кто-то подглядывал или, паче того, вспомнив о душе, долге и прочей ерунде, мешал. Само по себе инициация процесс не сложный, но долгий и утомительный. В лабораторных условиях было бы легче, но Карл утверждал, что главное не условия, а связь, которая устанавливается между вампиром и человеком. Связь у нас была, я безо всяких усилий могла контролировать и тело Рубеуса, и его разум, а он, в свою очередь, прекратил сопротивление, признавая таким образом, мое старшинство. Это хорошо.

Плохо, что кровь придется переливать варварским способом, напрямую от меня к Рубеусу. Но, как ни крути, сыворотку в полевых условиях получить затруднительно. Тонкий прорезиненный шланг из трофейной аптечки соединил нас с Меченым. Странно было смотреть, как белесая вязкая жидкость ползет по прозрачной трубке, еще более странно было чувствовать, как реагирует на нее человеческий организм Рубеуса. Сердце, захлебнувшись чужой кровью, остановилось, и мне стоило огромных усилий заставить этот хилый четырехкамерный мешочек биться. А тут и легкие отказали. Черт. Если все пойдет так быстро, я просто не справлюсь. В следующие несколько минут мне пришлось тяжело, человек умирал и его агония била по мне. Я принимала чужую боль. Я проживала чужую смерть, я ненавидела Рубеуса за то, что он заставлял меня участвовать в своей агонии, в какой-то момент я даже попыталась отступить, но связь, которая вчера установилась между нами, не позволяла бросить его. Это то же самое, что бросить себя.

На полуавтомате я прекратила переливание крови — еще немного и сама останусь без сил, а они нужны. Стало чуть легче, теперь я могла отвлечься и понаблюдать за процессом со стороны. Интересно.

Больше всего это походило на кипящий котел, в котором одни клетки пожирали другие, тянулись друг к другу, прорастая в ткани и органы, поглощая ткани и органы и тут же образуя новые… процесс протекал с бешеной скоростью. или это мне так казалось? Я больше не ощущала времени, я ничего не ощущала, кроме усталости. Энергия уходила, энергия исчезала, энергия таяла, еще немного и у меня не останется сил даже на то, чтобы дышать, не говоря уже о том, чтобы контролировать процесс. Ну когда же он закончится? В какой-то момент все исчезло, и тело-котел, и биение своего чужого сердца, и пещера, и тонкая нить между мной и другим человеком… существом… да-ори.

Темно. Больно.

Свет.

Похоже на качели. В деревне у меня были качели. Вверх-вниз, вверх-вниз… голова кружится, сердце замирает со страху, земля уходит куда-то далеко-далеко вниз, а ты падаешь вверх в распахнутые объятья холодного неба…

Похоже. Вниз — темный колодец чужой боли. Мы разделим ее пополам. И вверх, к белому полю, белому незнакомому солнцу, милосердно сжигающему боль, и снова вниз, за новой порцией…

Холодно. Я очнулась от холода, резкого, пронизывающего тело тысячей игл и требовательного. Холод — это жажда, часть жажды. Холод — это предпоследняя стадия. Холод погасит только кровь.

Мне очень нужна кровь. Но я не успеваю, качели снова падают вниз, и вместе с ними я проваливаюсь в болезненную черноту чужого сознания.

Наверное, это смерть…

В самый последний момент, когда я почти достигла дна бездны, губы обожгла нестерпимо горячая капля крови… еще одна… и еще… жизнь возвращалась.

Холодно. И острые грани камней впиваются в спину, и сидеть неудобно, а уйти никак. Нет, наверное, можно конечно, пойти, лечь туда, к остальным, завернуться в плащ и поспать.

Спать хотелось дико, да и люди вряд ли против скажут. Люди его боятся, вот странно, прежде не любили, а теперь бояться, хотя с чего бы, тварью он больше не управляет.

— Зря ты ее отпустил, — Ильяс присел рядом и протянул зеленый лист лопуха, на котором лежало что-то белое и рассыпчатое. — Там Селим рыбы наловил, ешь давай, а то, княже, так и ноги протянуть недолго.

Вальрик лист взял, и рыбу проглотил в один момент, а вкуса не почувствовал, только в животе забурчало.

— Спасибо.

— Не за что, — Ильяс, наклонившись, пристально вглядывался в лицо вампирши. — Ты князь того… поостерегся б. Морли злится, бурчит, но это не страшно. А вот Анджей и Нарем наш богобоязненный, в тех дури хватит учинить чего-нибудь этакого…

Предупреждение было не лишним, да Вальрик и сам знал, что монахам доверять нельзя. После разговора с Коннован, Морли вышел из пещеры и целый день не возвращался, а вот Анджей тот так и кружил рядом, то подходил ближе, то наоборот отступал к самому выходу, туда, где светло. А потом сел с Наремом и долго-долго о чем-то беседовал… знать бы еще о чем.

— Самого тебя намного не хватит, — Ильяс говорил шепотом. — Из наших Селиму верить можно и вот еще Краю… остальные — не знаю. Не любят тебя, князь.

Это Вальрик и без Ильяса знал, что не любят. И плевать, пусть не любят, лишь бы не мешали.

— А тебе? Тебе верить можно?

Ильяс вдруг посмотрел как-то странно, будто с насмешкой, и ответил:

— Сам решай кому верить. Чтоб потом не обидно было, — и быстро, прежде, чем Вальрик успел возразить, коснулся лба вампирши, бледных сжатых губ и, сжав в руке крошечную, почти детскую ладонь, произнес. — Холодная. Прям ледяная. Как бы не окочурилась ненароком… Гляди, князь, как бы твой эксперимент тебе же боком не вышел.

Коннован, точно разбуженная этим грубым прикосновением, тихо застонала. И ресницы дрогнули. Хотя, может, показалось… или все-таки дрогнули.

— Если уж затеял в спасителя играться, княже, — Ильяс потянул рукав и, заголив запястье, резанул ножом. — То не сиди столбом, а помогай.

— Как? — Вальрик не мог отвести взгляд, кровяная дорожка ползла по коже, и капли, срываясь вниз, падали в приоткрытые губы нежити. Одна, еще одна… и еще… Коннован судорожно глотала их, не просыпаясь, не открывая глаз и…

— А вот хотя бы так, — Ильяс приложил разрез к губам. — Оно, может, и не надо есть, но холодная больно. Прям ледяная. Еще окочурится, и с кем тогда останешься?

От Ильяса странно пахло… нет, не кровью, чем-то прозрачно-синим, зыбким, как туман, ненадежным… от усталости наверное, оттого, что сутки уже почитай рядом с вампиршей сидит, ни поесть, ни поспать.

— Ты приляг, — Ильяс усмехнулся. — За монахами Селим приглядеть обещался. А я вот за тобой…

— Не надо, — Вальрик моргнул, отгоняя наваждение. — Я сам. А ты иди… наверное. Спасибо за рыбу. И… за это тоже.

— Пожалуйста.

Коннован облизала губы и вздохнула. Наверное, мало. А что делать? Вальрик не знал, а Ильяс ушел. И пусть уходит, он сам справится… посторожит. И если задремлет, то ненадолго… вот глаза закроет, на секундочку всего.

Лаборатория и мертвый город остались позади, и дорога, дотянув почти до самого края леса, исчезла в хитросплетении корней и влажной, гниловатой почве. Впрочем, если считать, что направление взято верно, то осталось идти, не сворачивая. Жаль, правда, что догадку не проверишь, потому как за пределами зоны отчуждения начиналась совершенно иная и куда более привычная жизнь. Сумрак переливался всеми оттенками, от легких асфальтово-нежных тонов до тяжелой дегтярной черноты. Сумрак дышал и кипел звуками. Стрекот кузнечиков, редкий шелест то ли крыльев, то ли взбудораженной ветром листвы, хруст веток под ногами и тонкое, на грани слышимости повизгивание.

Звери предпочитали держаться поодаль, что с одной стороны радовало, с другой несколько затрудняло возможности охоты. Впрочем, голод пока не подступил.

Три дня по лесу, сквозь щетку белостволых осинок, тонких и удивительно крепких, не поддававшихся под ударами топорика, сквозь малиново-ежевичную стену, сквозь сумрачный ельник.

Время от времени Карл останавливался, пытаясь определить, правильно ли взято направление. Иногда инстинкт подтверждал, иногда опровергал, но ни первому, ни второму веры не было — все-таки Аномалия уже доказала, что направления, равно как и ориентиры здесь не слишком работают.

Однажды попался остов автомобиля, тоже грузовик, родной брат того, что замер на выезде из города, вот только проржавевший, просевший, изуродованный временем и лесом. По лобовому стеклу ползла бабочка с толстым тельцем черными бусинами глаз и нелепо-короткими крыльями, Карл хотел согнать — отчего-то это безобидное существо вызвало приступ отвращения — но случайно задел и стекло, которое тут же провисло, прогнулось под собственным весом и осыпалось мелкими мутными осколками. И точно разбуженный прикосновением, сам грузовик с диким скрежетом просел на влажноватый ковер из мха.

Главное, что направление взято верно… если есть грузовик, то была и дорога. И спешит Карл не потому, что находится рядом с этим техноскелетом неприятно, просто… просто у него есть задача. Найти "Молот".

А дальше? Что будет дальше? Ну, во-первых, война закончится. Тангры, во всяком случае, матки, достаточно разумны, чтобы адекватно оценить угрозу, а мир достаточно велик, чтобы две высшие расы смогли ужиться.

Во-вторых "Молот" нарушит устоявшееся в Совете равновесие.

Четверо хранителей, Айша — милая жадная до власти и мести Айша, Давид с его неуправляемой яростью и неприкрытой ненавистью к Карлу. Ревнует, мальчик, и не умеет пока скрывать эту ревность, Карл вот научился, а Давид…

Или Марек. О чем думает Марек не знает никто. Но почему он не отправился за "Молотом" сам? Из доверия? Смешно. Один да-ори доверяет другому.

Тильно доверчивые долго не живут. Да и Совет — организация специфическая, Совет не только и не столько присматривает за молодняком, сколько предоставляет Хранителям возможность следить друг за другом. Кто сейчас вспомнит, что в момент его создания Хранителей было восемь, потом шестеро, теперь вот четверо осталось, и это далеко не предел.

Откажется ли Айша стать одной из трех? Одной из двух? Королевой на троне — скромная девичья мечта… да, пожалуй, если предложить, она согласится. Она сама поможет избавиться от Давида, и от Марека… или от него, Карла.

Уже бы избавилась, но равновесие в Совете держится. И держится исключительно на боязни проиграть, а тот, кто начнет войну, проиграет непременно, поскольку остальные Хранители не упустят случая и, объединившись в благородном порыве, уничтожат отступника. Но если вдруг появится "Молот", то… то использовать оружие подобной мощи для решения узкочастных проблем неэффективно.

Твою мать… не сходится. Зачем Мареку оружие, которое нельзя применить? И Карлу зачем? Неужели в кои-то веки объявленные цели соответствуют истинным?

Карл сомневался. Но продолжал путь.

Лес постепенно редел, деревья становились чуть ниже, а подлесок, наоборот, гуще, плотнее, сбивался в темные лохматые клубы, которые частью выкатывались в серебристо-живое море степи. Пахло сеном и углем.

Карл выругался, он ненавидел открытые пространства, вроде степей и пустынь.

Впрочем, здесь хотя бы нет ликвидаторов.

Ликвидаторов Карл ненавидел гораздо сильнее, чем степи. Чертовы люди и чертовы собаки, специально натасканные на иных. И чертовы сенсоры, вынюхивающие лежки не хуже собак… к счастью, этот кошмар остался в прошлом. И Карл, поправив рюкзак, смело шагнул на выжженную солнцем землю.