Глава 3
Фома
Костер, подкармливаемый смолистыми сосновыми шишками, весело трещал. Вообще-то в огне не было нужды, но без него в лесу совсем уж мрачно. Тонкие подкрашенные солнцем колонны сосен тянулись к небу, точно желали зацепить колючими ветвями рваные облака, и чуть поскрипывали, переговариваясь. Поначалу Фома только и слышал, что этот скрип, но постепенно лес, точно привыкая к постоянным визитам странного человека, наполнялся звуками. Возмущенный сорочий клекот, и в противовес деловитый мелкий стук дятла, пересвист-перекличка мелких пичуг и совсем изредка печальное мяуканье иволги.
Звуков в лесу много, запахов тоже, самой жизни, Фоме нравится сидеть, прислушиваясь, принюхиваясь к тому, что творится вокруг. Здесь нет нужды кому-то что-то объяснять, можно просто сидеть и дышать чистым, свободным от чужой ненависти воздухом.
Он так и не понял, когда она появилась впервые. Да, его боялись, избегали, когда пытался заговорить — по началу Фома еще надеялся, что происшествие забудется, все станет как было — слушали, кивая и поддакивая, но странное дело, от его попыток становилось только хуже. Его начали избегать, а слухи…
— Нет, я конечно не верю, — Михель смущенно отводил глаза, — это бабы шепчутся, будто ты одержимый, ну да поговорят и успокоятся.
Не успокоились. Сам Михель больше не заглядывал в гости, а когда выпадало встретиться на улице, у того же колодца, спешил уйти, отговариваясь срочной работой. Впрочем, эту внезапную всеобщую неприязнь Фома как-нибудь пережил бы, но Ярви… Она хоть и не сторонилась, не отталкивала, сносила его прикосновения с обреченностью приговоренной. Она и полагала себя приговоренной, обвенчанной с одержимым. Чудовищем. Если бы не долг и клятва перед Богом, ушла бы.
Пусть бы и уходила. Фома не находил в себе сил злиться и слов объяснить. Она не слушала слова, она смотрела на него, как на ниспосланное богом испытание, и несла свой крест терпеливо и покорно. А Фоме не нужна была покорность, он начинал ненавидеть это ее чувство долга, изуродовавшее его, Фомы, существование. Уйти честнее, чем вот так, через силу, оставаться рядом. Поэтому Фома уходил сам, сначала к пруду, но там он тоже мешал — стирать белье, купаться, ловить рыбу, а в лесу спокойно, лес достаточно велик, чтобы спрятаться от людей.
Вчера в него бросили камнем, Фома не стал оборачиваться, выяснять личность обидчика, в конечном итоге это не так и важно, главное, что скоро ненависти станет слишком много, чтобы люди сумели справиться с ней.
— Ну и уйдешь, тоже мне трагедию нашел, — Голос был раздражен. — Мир большой.
Большой, просто убегать надоело. И к дому он привык, к липе во дворе, к темным бревнам стен, к неровным ступенькам, и ощущению покоя. Какого черта он должен оставлять свой собственный дом?
— Такого, что если не уйдешь, они тебя убьют. Сегодня один камень, завтра два, послезавтра…
— Но я же ничего не сделал! Да каждый из них на моем месте поступил бы так же.
— Попытался бы, — уточнил Голос. — Трое наемников, дезертиров, опытных, знающих с какой стороны браться за нож, и один безоружный крестьянин? Шансов никаких. А ты, не сильный, не выносливый, только-только отошедший от серьезной болезни, считай, голыми руками всех троих.
— И что? — Фома подбросил в огонь пучок сухого мха, которым протирал мокрое бревно.
— И то, что это подозрительно. Ты несколько раз должен был умереть, но выживал. Ты чужак, ты пришел неизвестно откуда. Здесь закрытое сообщество, взять того же Михеля, его уважают не столько за силу, сколько потому, что он — часть деревни. Его родители родом отсюда, деды, прадеды и так далее, он сам рос на глазах, он знаком и понятен. Он соблюдает писанные и неписанные законы.
— А я?
— А ты в первые же дни показал свою инаковость, оспорил приговор, вынесенный старостой, принял в дом отверженную, женился на ней, а уважаемого человека изгнал из деревни. Кто ты после этого?
Фома не стал отвечать. Спорить с Голосом бесполезно, но поговорить все равно больше не с кем. А уходить… не станет он уходить. Только если она согласиться, не из чувства долга, а потому, что любит…
Голос фыркнул, а может, показалось, просто огонь выплюнул облако искр, растаявших в воздухе. Темнеет, сумрак мягкий, прозрачный, уютный, и пламя становится ярче, живее. Фома еще некоторое время сидел, оттягивая тот момент, когда придется вставать и идти. Тяжело возвращаться туда, где ненавидят, но больше идти некуда. И Фома решил, что сегодня же попытается поговорить с Ярви.
Она встретила привычным уже молчанием, резкий внимательный взгляд и кивок-приветствие. Фома аккуратно повесил куртку, отряхнул прилипшие к штанам сосновые иглы, пригладил волосы — все лишь бы оттянуть момент разговора.
Ярви накрыла на стол, а сама отошла в сторону.
— Поужинай со мной?
Послушно садится рядом, глаза отводит, ну да Фома и так ощущает ее страх и неуверенность. Руки подрагивают, а на щеке длинная тень, точно шрам. Фоме хочется прикоснуться, стереть это пятно-шрам, но… она зажмурится, как в ожидании удара, а он потом долго будет чувствовать себя виноватым. Нет, дальше так продолжаться не может. Не должно, это не правильно, и Фома попытается эту ошибку исправить.
— Я был, наверное, не самым лучшим мужем… — не то он говорит, совсем не то. — Вернее, я очень люблю тебя, именно поэтому я не хочу тебя мучить, понимаешь?
Молчание. На душе становится совсем тошно. Ну как она поймет, если он и сам не понимает, что именно пытается сказать?
— Если хочешь, ты можешь уйти. Сегодня, завтра, в любой момент, я дам тебе денег. Или, если хочешь, я сам уйду, завтра же… хотя тоже не лучший вариант. Мне бы хотелось быть уверенным, что тебя никто здесь не обидит.
Ну вот, он совсем запутался, и до слез довел, прозрачные капли катятся по щекам, а Ярви и не пытается их вытереть.
— Что мне сделать? Просто скажи, что сделать, чтобы ты не плакала. Я человек, Ярви, обычный человек. Я не одержимый, не сумасшедший, не убийца. Когда-то я был монахом, мечтал написать книгу, вернуть людям потерянные в Катастрофе знания, только не получилось. У меня никогда ничего не получалось так, как я хотел. Ну да, может, я и кажусь странным, но я человек, Ярви. И я хочу, чтобы ты любила меня, а не исполняла долг… ты никому ничего не должна. Проклятье!
Фома вышел во двор, больше всего это напоминало побег, но оставаться там, в вязком молчании, было невыносимо.
— Ну почему так получилось? Я ведь не то сказать хотел, совсем не то. — Фома присел на колоду, запутавшаяся в мелкой сети облаков луна смотрела с сочувствием. Ну да, только и остается, что с луной разговаривать. Или с Голосом, наверное, еще одни признак его, Фомы, одержимости, нормальные люди сами с собой не разговаривают.
Лунный свет скользит по стене, подбираясь к окну, вот-вот просочится сквозь стекло, ляжет белой дорожкой на полу и Ярви поспешит задернуть шторы. Луна в окне — к беде… куда уж больше.
Тихо хлопнула дверь. Неужели уходит? Хоть попрощается? Фома сжал руку, вдавливая в ладонь тонкий ободок кольца.
— Ты в дом иди, — рука осторожно коснулась шеи.
— Зачем?
Ярви не ответила. Ее пальчики легонько поглаживали кожу, скользили по волосам, разбирая на пряди, и Фома боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть. Если она здесь, то не уйдет, не бросит и… может, наладится все?
— Ты хороший, даже если… — Ярви запнулась и спешно добавила. — В Нахваррен ведунья есть… герр Тумме сказал, что если ты согласишься, то… Михель привезет.
— Зачем?
— Пусть посмотрит, пусть всем скажет, что зла в тебе нету и… она опытная и старая, она многим помогла… — теплые ладони нежно массировали виски, прогоняя и боль, и обиду. Ведунья? Что ж, если Ярви так спокойнее, он согласен и на ведунью.
Рубеус
На первый взгляд вся эта затея с балом выглядела идиотской, впрочем, на второй тоже. И на третий. Можно подумать, ему заняться больше нечем, кроме как балы организовывать.
— А по-моему, очень мило, — Мика перечитала сообщение еще раз. — Между прочим, высокая честь, ты должен ценить.
Он ценит, правда, хотелось бы понять, что стоит за этой «высокой честью». Каприз? Желание убедиться, что приказы по-прежнему исполняются, вне зависимости от того, насколько нелепыми они выглядят?
— Определенно, это будет интересно, — Мика мечтательно закатила глаза. — Гостей немного, человек пятьсот… ты не представляешь, какие приемы устраивались в Хельмсдорфе…
— Не представляю и представлять не хочу.
Какого черта с ним обращаются подобным образом? Хотелось Мареку бала, пусть бы сам и устраивал, нет же, прислал бумагу, назначил дату, время и список тех, кому обязательно надлежало присутствовать. Как и следовало ожидать, первым номером в списке шел Карл.
— Ты такой забавный, когда сердишься. Ну не хочешь сам этим заниматься, позволь мне. В конце концов, это же моя работа, тебе помогать… — очередной намек, приправленный томным взглядом. А выражение лица самое невинное, ну уж нет, хватит с него этих игр. Правда, Мика никак не желает понимать, раз за разом повторяя попытки, иногда это смешило, но чаще раздражало.
В последнее время Рубеуса раздражало практически все. Единственная оставшаяся отдушина — еженедельные схватки с Карлом. Молчаливое спокойствие Фехтовального зала, звон стали и непередаваемое словами ощущение Поединка.
Кстати, возможно, Карл знает, что стоит за этой блажью Диктатора.
— Понятия не имею. Сабля? Палаш? Шпага? Рекомендую, новая пара, хорошая балансировка, интересная форма… обрати внимание на узор. — Карл протянул один из клинков. Форма действительно интересная, узкое четырехгранное у рукояти лезвие дальше расширялось, раскатывалось серо-стальным лепестком, по которому белой вязью шел сложнейший узор.
— На ятаган похож, хотя некоторые отличия все же имеются, — вице-диктатор провел когтем по острию клинка. — Рискнешь опробовать?
Вопрос более чем формальный, ятаган так ятаган.
Схватка привычно вымела из головы все мысли. Тело двигалось, поддерживая, помогая, направляя клинок… отступить, уклониться, ответить… ударом на удар… парировать… перейти в атаку… защита… атака… звон стали, редкая боль свежих ран… держать скорость… держать уровень.
Скрежет. Клинки гладят-кусают друг друга, дыхание соперника почти как свое собственное, тот же ритм, та же сила…
— На сегодня хватит, — Карл опустил ятаган, уходя от удара. — Все, слышишь?
Рубеус слышал, но остановиться… уже? Мало, он готов был продолжить схватку. Кровь кипела энергией, и следовало дать выход, иначе он просто свихнется. Но соперник бросил оружие на землю… момент? Черт побери, Карл слабее и отступил, чтобы скрыть эту слабость. Значит… воспользоваться случаем, раз и навсегда решить проблему… вызвать? К черту поединок. Поединок состоялся, пусть и без формальностей, но здесь и сейчас, и Рубеус победил, он имеет право решить судьбу побежденного.
Нет. Не так. Не здесь и не сейчас.
Сейчас успокоиться, бросить оружие — пальцы словно судорогой свело, но клинок живой серебряной рыбкой выскользнул из вспотевшей ладони.
— Знаешь, а я уж было подумал, что ты меня убьешь, — Карл поскреб ухо. — Поздравляю…
— С чем? — Рубеус сжал руки в кулаки, не так заметна предательская дрожь. Да что с ним такое?
— С тем, что не попался. Если тот, кто должен быть сильным, вдруг выказывает слабость, то в большинстве случаев это ловушка. — Легкое движение ногой и ятаган, лежавший на полу, взлетает, Карл без труда подхватывает оружие.
— Ты — хладнокровный сукин сын… ты знал, что…
— Не знал, поэтому и проверял. Извини.
— А если бы я поддался?
Карл пожал плечами и, подкинув ятаган в воздухе, весело ответил:
— Тогда урок получился бы несколько болезненным и, пожалуй, не таким запоминающимся. Но на сегодня и вправду все. Как насчет выпить? Заодно и новости обсудим.
Огонь в камине, шкура на полу, два кресла, которые, казалось, так и стоят с прошлого визита, в этом зале ничего не меняется, и честно говоря, подобное постоянство действует успокаивающе.
— Держи, — Карл протянул широкий стакан, в янтарной жидкости плавились кубики льда. — Бал… забавно. Знаешь, чем хороши такие мероприятия? Все нужные, да и не нужные в том числе, люди собираются в одном месте в одно время. Удобно.
— Перемирие?
— Может быть, — вице-диктатор задумчиво смотрел в огонь. — А может статься, что и наоборот. Обвинение в заговоре. Решение о радикальной смене внешней политики. Или внутренней. О чем угодно, я не в состоянии прогнозировать Марека.
— И что делать?
— Приглашения выписывать… Твое здоровье.
Вальрик
Новая тюрьма сияла белизной. Белый потолок, белый пол, белые стены и белое белье на кровати из белого пластика. Этот чертов белый умудрялся проникать даже во сны, придавая им оттенок той искусственной чистоты, что находится рядом с полной стерильностью. Вальрик пытался не спать, но рано или поздно усталость брала свое, и сознание проваливалось в пропасть все того же опостылевшего белого цвета.
В конечном итоге он успокоился, поняв, что разницы между сном и явью не существует, и то, и другое одинаково мучительно. Правда, во снах иногда приходила Джулла, но редко и далеко, точно за стеклом, которое невозможно разбить. Порой чистое, порой расцвеченное мелкими каплями дождя, порой совсем темное, будто по ту сторону плескалась ночь. И Вальрик во сне разбивал руки об это чертово стекло, в тщетной попытке прорваться в чужую, недоступную для него темноту. Лишь бы из белой тюрьмы…
Наяву руки тоже не успевали заживать, и молчаливыми свидетелями его упрямства на белой двери жили капли крови, отчего-то это очень раздражало его тюремщиков. Их двое — конвой не в счет, одинаково безликие оскорбительно бурые на фоне всеобщей белизны фигуры с автоматами казались слишком уж чуждыми этому месту. Правда, несмотря на чуждость с работой они справлялись, и все попытки прорваться заканчивались неудачей.
Единственное место, куда его выводили — лаборатория, здесь же, за первым поворотом и железной дверью. Высокий порог, скользкий пол, и столы как в морге, только покоя нет… зато ослепительно-яркий свет, от которого белизна вспыхивает, выжигая из памяти все иные цвета. Хоть бы полоска неба за окном. В лаборатории нет окон. Она существует словно бы сама по себе, в отдельном, запертом в кафельно-гладкую коробку мире, из которого невозможно вырваться, но Вальрик пытался. Раз за разом, неудача за неудачей.
— Ваша настойчивость вызывает удивление, — тюремщик номер один, имен Вальрик не знает, да и знать не хочет, ему бы выйти отсюда, только бы выйти… сбежать, не важно как. — Подобное упрямство нерационально. Сбежать невозможно. А ваши попытки приводят лишь к тому, что вы приносите вред себе же.
У тюремщика костлявое лицо, бледная кожа плотно обтягивает череп, любовно обрисовывая каждую складочку. Кадык нервно ходит вверх-вниз по тощей шее, и у Вальрика появляется дикое желание остановить это движение. Руками в глотку и…
— Неоправданная агрессия есть результат перенесенного психологического шока, — теперь тюремщик разговаривает не с Вальриком, он надиктовывает текст в черную пластмассовую коробку, которую сжимает в руке. — Неудовлетворенные желания в сочетании с нарушенными моральными принципами… рекомендованное в подобных случаях медикаментозное подавление агрессивности нарушит чистоту эксперимента. Попытки объяснить объекту несоответствие его поведения имеющимся нормам успеха не имели…
Объект — это Вальрик, сначала его дико злила эта привычка тюремщиков называть его объектом, а потом привык. Да и сделать ничего нельзя, его не слушали, вернее, слушали, но лишь когда он отвечал на вопросы, задаваемые тюремщиками.
— Что вы видите на этом рисунке?
Чернильное пятно… два чернильных пятна… три… вызывает ли красный цвет неприятие? Кто летает быстрее: пчела или комар. Почему жаба зеленая. Видите ли вы кошмары… знаете ли… помните ли…
Вопросов было много, и на второй день пребывания Вальрику надоело отвечать. Тюремщики разозлились, но и он был зол. Выбраться бы… содрать наручники, можно вместе с кожей, и чертов стул, к которому его прикручивают всякий раз, приводя в этот кафельно-белый ад. Стул он ненавидит немного сильнее, чем лабораторию и камеру, но не так сильно, как тюремщиков.
— Повышенное содержание адреналина. Гиперфункция надпочечников, но прочие физиологические параметры в норме, объект удивительно спокойно переносит длительный стресс. Ни малейших признаков дистрофии. К сожалению, дальнейшее изучение пока не представляется возможным в силу… — тюремщик покосился на Вальрика и замолчал. Жаль, интересно было бы узнать в силу каких причин его до сих пор не разрезали, чтобы посмотреть, как он внутри устроен. Тюремщик, присев на корточки, долго и пристально рассматривал Вальрика, точно впервые видел, потом, засунув черную коробочку в карман халата, печально произнес.
— Ну что, парень, давай прощаться, вряд ли еще встретимся. А был бы посговорчивее, подольше б протянул… хотя… конец все равно один, причем у всех. Этакая высшая справедливость… может, передумаешь? Поговорим пару деньков, там обоснование сделаю… ну чего тебе стоит на пару вопросов ответить?
Вальрик покачал головой, он не собирался идти на уступки, и на вопросы их идиотские отвечать тоже не собирался. Пусть убираются к дьяволу вместе со своими вопросами и лабораторией. Умереть? Замечательно. Поскорее бы.
— Ну, как знаешь, — тюремщик был разочарован. — Бывай тогда…
Конвой вернул Вальрика в камеру, значит, если и будут убивать, то не сегодня. Впрочем, какая разница? И растянувшись на полу, Вальрик закрыл глаза и принялся ждать.
Коннован
— А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь, — Карл крутанулся на кресле. — Должна понимать, что все эти приглашения — не более, чем дань вежливости, но раз уж там написано явиться, значит надо явиться.
Вышеупомянутое приглашение лежало тут же, плотная бумага цвета слоновой кости, вычурный орнамент и серебряные буквы. Наверное, в целом красиво и элегантно, да и текст выдержан в духе изящной словесности, но у меня этот кусок бумаги вызывал лишь глухое раздражение. Какой, к чертовой матери бал? Тут проблемы с погрузкой, сырья прибыло тридцать процентов от плана, да и то сомнительного качества. На пятой линии где-то пробой в кабеле и вот-вот замкнет. Интендант говорит, что тушенки осталось на два дня, и если не подвезут, будем жрать пустое пшено. И люди волнуются, им не нравится под землей. Людям нужно небо и свежий воздух, а новая смена опять не готова и в ближайшие пару месяцев точно не появится…
— Конни, детка, — Карл вскинул руки, обрывая поток возражений. — Поверь, все это я знаю, не хуже тебя. С заменой проблема решится, потерпите неделю-другую. Продукты подвезут. Кабель, ну тут сами ройте. А вообще, милая моя, не собираешься же ты самолично искать этот самый пробой? Оставь распоряжения, назначь замов и вперед. За пару дней не развалится твое производство.
— А если развалится? — Я уже поняла, что сопротивляться бесполезно, и возражала исключительно из врожденного чувства противоречия.
— Тогда восстановишь. Все, тема закрыта. Жду тебя… какое там число? Десятое? Ну вот восьмого к рассвету чтоб была в Саммуш-ун.
Селектор на столе сердито мигал, привлекая внимание. Новые проблемы, каждый божий день новые проблемы, а я думаю о каких-то пустяках. Сверху ухнуло, и с потолка на стол посыпалась белая пыль. Ну вот опять документы в мелу будут, говорила же, что потолки лучше красить, чем белить. Карл, поморщившись, поинтересовался:
— Часто так?
— Бывает. В последнее время что-то попритихли, а раньше, случалось, что и сутками. Вообще не мешало бы перекрытия дополнительные поставить, а то люди нервничают, да и мне, честно говоря, как-то неуютно.
— Поставим. — Он рассматривал меня, склонив голову на бок, точно увидел впервые в жизни. Не знаю, понравилось ли ему увиденное, но я как-то сразу вспомнила и о мятой рубашке, и о жирных масляных пятнах на брюках, и о торчащих из кобуры на поясе пистолетах, которые, если разобраться, совершенно не нужны, просто без оружия я чувствовала себя неуютно.
— Знаешь, тебе на пользу пошло, — Карл потер пальцами подбородок. — На себя походить стала.
— А раньше на кого?
— Раньше? На истеричную стерву, которая сама не знала, чего хотела.
— Ну спасибо.
— Ну пожалуйста, — он поднялся. — Один вопрос, напоследок, так сказать. У тебя платье есть?
— Платье?
— Да, Конни, платье. Это такая вещь, которую девушки одевают на балы… ты, надеюсь, не собиралась явиться в этом? Будет чересчур уж экстравагантно.
Я молчу. И мысленно вспоминаю все ругательства, слышанные когда либо. Платье… нету у меня платья, ни одного. В шкафу — несколько пар брюк и стопка рубашек, грязную сдаю в прачечную, откуда одежда возвращается более-менее чистой и выглаженной. Здесь ведь все равно, что носить, лишь бы удобно было. Когда-то была одежда другая. Где она? Понятия не имею.
— Понятно, — Карл верно истолковал молчание. — Значит так, Конни, не восьмого, а седьмого. Что-нибудь да подберем…
— Спасибо.
— Да не за что, милая.
На прощанье Карл целует меня в щеку. Странно, раньше он никогда не позволял себе подобных нежностей. От нового взрыва стены идут крупной дрожью. Мел с потолка снова сыплется на папки с бумагами, сами бумаги и чертово приглашение, которое смотрится здесь совершенно неуместно.
«Имеем честь пригласить…»
Строгий черный шрифт и знакомая размашистая подпись внизу.
Имеем честь… а почему во множественном числе? Ах да, конечно, Мика… Рубеус с Микой имеют честь пригласить меня на бал. Что ж, наверное, следует отписать, что я с превеликим удовольствием приму приглашение. Или как там по этикету положено? Не помню. Здесь, на заводе, как-то не до этикета… и платья не нужны.
В назначенный час я стояла во дворе Восточного Замка, рассматривая Саммуш-ун. Этакая восточная роскошь и европейская тяга к монументализму. Наверное, Карлу здесь не слишком нравится, он предпочитает вещи простые и функциональные.
Заходить внутрь не хочется, здесь так… свободно. В своем подземелье я уже почти забыла, насколько красиво звездное небо. Горы тянутся вверх, ловя ледяными панцирями молочный лунный свет, а ночь многоглазой кошкой щурится с небосвода. Воздух пахнет… чистотой. Ни солярки, ни краски, ни дыма, ни пота…на ступеньках дворца скользкая корка инея. Холодный, совсем как воздух, но этот холод бодрит и очищает, изгоняя из тела накопившуюся усталость.
И я, чтобы дать распирающей меня энергии хоть какой-то выход, делаю колесо, прямо во дворе, холодные камешки царапают ладони, и это, черт побери, замечательно.
— Браво, вижу ты в хорошей форме.
Надо же, а я и не заметила, откуда появился Карл, немного стыдно за свое ребячество и в то же время распирает смех.
— Давай, заходи, а то замерзнешь.
Внутри Саммуш-ун — это бесконечная вереница залов, одинаково помпезных, отличающихся лишь оттенками сумрака, в них обитающего. Между залами узкие анфилады и тонкие, похожие на иглы колонны. Я не воспринимала Саммуш-ун как место, в котором можно жить. Обитать — да, временно, недолго, чтобы увидеть и восхититься монументальностью архитектуры и пышностью обстановки, но не жить. Отведенная комната давила на меня своей пустотой. Темно-синие стены с серебряным орнаментом, белый ковер на полу, неправдоподобно-хрупкая — прикоснуться страшно — мебель и хрустальная люстра.
Одно хорошо — окон здесь не было. Декоративные портьеры из белого, изломанного крупными складками атласа имелись, а окон не было. Не то, чтобы я боялась — Карлу незачем убивать меня, да и не будет он опускаться до подобной пакости, шею свернет и все — просто неудобно как-то здесь, особенно после той клетки в которой я жила последний год.
На низком столике стоит бутылка вина и бокал на тонкой ножке, пожалуй, именно то, что надо. Сто лет не пила хорошего вина. Темное, тягучее, с легким земляничным привкусом.
Тора любит земляничное варенье и пьет чай в огромной пустой комнате, почти такой, как эта. Я давно не вспоминала про Тору.
— Миледи желает принять ванну? — робко поинтересовалась девушка-служанка, а я и забыла про нее. Симпатичная, чистое личико и ясные глаза, во взгляде надлежащее почтение, но не испуг. О чем она меня спрашивала? Ах да, ванна.
— Да, пожалуйста.
Получасом спустя, лежа в горячей воде, я чувствовала себя бесконечно счастливой. Возможно, идея с балом не так и плоха. Потом столь же долго лежала в кровати, прислушиваясь к окружающей тишине. Непривычно. И воздух чистый, и пространство… после моей комнатушки вокруг чересчур много пространства. Может, пока не поздно, есть смысл вернуться назад? Карл будет недоволен…
— Я это не надену!
Застывший туман то отливает чернотой, то дерзко вспыхивает огнем холодных аметистов, то встревоженный порывом воздуха, растекается глубокой сапфировой синевой. Ткань живая, норовит соскользнуть с ладони… это не для меня, я никогда не надевала ничего подобного.
— По-моему будет мило. — Карл переводит придирчивый взгляд с меня на платье. Оценивает. Сейчас поймет, что подобные наряды совершенно мне не идут, я же воин. А в этом… я буду чувствовать себя голой.
— Королевой, солнце мой. В этом ты будешь чувствовать себя королевой… Повернись. Подбородок чуть выше… бриллианты? ПСшло. Рубины, изумруды тоже отпадают. А вот жемчуг… примерь.
— Что? — мне к этому сооружению из тумана и прикасаться страшно.
— Все, Конни, все. И пожалуйста, не возражай, слушайся меня и все будет хорошо… — Он был весел и доволен жизнью, а я чем меньше времени оставалось до этого треклятого бала, тем неувереннее себя ощущала. Куда я лезу? В Хельмсдорф? Мало было боли? Много, чересчур много, чтобы относиться к предстоящему мероприятию спокойно, но и перечить Карлу нельзя.
Платье льнет к телу, переливаясь всеми оттенками ночи.
— Замечательно, — Карл ловко защелкивает замок ожерелья. — Зеркало вон там, подойди… и перестань дрожать. Где твое самолюбие, Коннован? Кого ты там боишься?
Никого. Я никого не боюсь. И самолюбие у меня есть.
В зеркале незнакомка. Белые волосы, белая кожа, черные капли жемчуга и платье-туман… это не я, я не могу быть такой… красивой?
— И все-таки я — гений, — заметил Карл. — Главное, милая моя, меньше думай о том, что думают о тебе другие. В конечном итоге это не так и важно.
