Тесно, темно и душно. Горячий воздух обнимает тело, не позволяя теплому комку боли покинуть легкие. Кажется, что стоит сделать вдох, и он умрет. И глаза открывать страшно, но Фома все равно открыл. Потемневшие от времени балки, рыжие шляпки проржавевших гвоздей, колючий мех душной шубой окутывает тело. Где он? Дома. А как попал сюда? Не понятно, в памяти пустота, пробиться сквозь которую не удавалось, да и Фома не очень-то старался.

На боку, там, где нож был, розовый шрам, похожий на присосавшуюся к коже гусеницу, Фома чуть надавил — не больно, рубец плотный, гладкий на ощупь, точно полированный. И встать получилось, в теле слабость, как после долгого сна, но и только, а что сразу боль в легких почудилась, так сейчас вроде как исчезла. За окном день, солнце заливает комнату ярким светом, приятно ступать по нагретым половицам, которые чуть слышно поскрипывают, принимая вес тела. Свет бы еще не такой яркий… пыль мошкарой пляшет в воздухе, от запаха свежего хлеба просыпается чувство голода. Как хорошо, что он жив.

Хлопнула входная дверь, и к старым запахам добавились новые — тягучий аромат черемухи, раздражающий — собачьей шерсти и тонкий, едва различимый, но смутно знакомый. Фома постарался запомнить этот запах, удивляясь, отчего раньше не обращал внимания на то, сколько вокруг запахов, с ними мир полнее, ярче…

— Очнулся? — Ярви остановилась на пороге. Не плачет, но смотрит так… как на чужого. И радости в глазах нет, скорее страх. Она боится? Но кого? А Клык ворчит, не зло, предупреждающе. Хотя пес и раньше Фому недолюбливал.

— Утро доброе, — Фома улыбнулся. Сейчас она улыбнется в ответ, и станет ругать, за то, что напугал… а она молчала, только рука вцепилась в собачий загривок, то ли придерживает, чтоб не бросился, то ли, наоборот, боится без защиты остаться. И Фома растерялся, наверное, от растерянности и задал совсем не тот вопрос, который хотел:

— А кто коров назад пригнал?

— Михель.

— Небось, снова сказал, что толку от меня никакого?

Она покачала головой, а Клык снова оскалился. Да что же тут такого произошло?

— Ты ведь не убьешь меня, правда? — тихо спросила Ярви, отступая к двери. — Не убивай, пожалуйста…

За окном темнота, Ярви спит, нервно вздрагивая во сне. Тени смягчают черты лица, гладят волосы, скользят по губам, спускаются по шее, чтобы клубком темноты свернуться меж ключиц. А ему только и остается, что смотреть и завидовать теням, которые не понимают, сколь много им дано.

На столе белый лист, писать не получается: мысли путанные и беспомощные, как мальки в ведре. Ярви его боится. Все в деревне его боятся, но Фоме нет дела до всех. Все — это слишком много, а вот Ярви… утром пришлось успокаивать, убеждать, уговаривать… она поверила, вроде бы поверила, но все равно старалась не подходить близко. Больно и несправедливо.

«Я не знаю, что именно привело Ярви в больший ужас: то, что я убил троих человек, или то, что я выжил, хотя должен был умереть. Из ее рассказа удалось узнать, что я пришел домой сам, весь в крови. Особенно Ярви испугал нож в моей руке, и то, что я пытался говорить».

Фома отложил ручку, не получалось, ничего не получалось. Он хорошо помнил и слабость, и боль, и дыру в боку, сквозь которую розовыми пузырями вытекала кровь. Запах помнил, темную шею раненого, и то, как давился, захлебываясь теплой солоноватой жидкостью, но глотал, потому что хотел выжить. Выжил, и еще утром радовался этому, а теперь… его боялись. И Ярви, и Михель, и остальные тоже — Фома сходил к колодцу, не столько за водой, сколько для того, чтобы убедится в своих опасениях.

Молчание. Любопытные взгляды, быстрые, скользящие, чтобы не дай бог не заметил этого неназойливого, приправленного страхом внимания.

«Неужели кому-то жаль этих троих? Ведь все же понимают, что окажись на моем месте кто-то другой, то деревня скорее всего лишилась бы и стада, и пастуха. Понимают, но продолжают жалеть их, возмущаясь тем, что я не только убил, но и выжил. Неужели моя смерть примирила бы их с фактом убийства? Не понимаю, хотя честно пытаюсь понять».

Круглое пятно света на столе, полупрозрачные восковые капли медленно ползут вниз по чуть искривленной колонне, если поднести ладонь к пляшущему на ее вершине пламени, можно ощутить тепло, неровное, живое, почти такое же живое, как то, что исходит от людей.

«Выжив, я словно бы нарушил некий неписанный закон, смысл которого неясен, и теперь само мое существование противоречит общественной морали. Однако не сомневаюсь, что в случае моей смерти, люди жалели бы меня не менее, а может и более, чем тех, кого схоронили на деревенском кладбище. Но в чем же разница? Почему живой, я — чудовище, тогда как будучи мертвым считался бы жертвой?»

Шрам на боку зачесался, прикасаться к нему было немного боязно, Фоме казалось, что стоит чуть надавить, и тонкая корочка молодой кожи треснет, разрастаясь новой раной. Но свербело неимоверно.

«И так же непонятно отношение Ярви. Неужели я когда-либо дал повод думать, что способен причинить ей вред? Она — самое дорогое, что есть у меня в этой жизни, мое тепло, мой свет и счастье. Она согласилась стать моей женой, разделить со мной жизнь, но теперь отвергает, оскорбляя недоверием. Не могу на нее сердиться, только больно очень, будто все, что сделано — зря».

И это еще хорошо, что никому и в голову не пришло, чем Фома заплатил за свою жизнь, догадайся кто, что он кровь пил, то… лучше не думать, лучше надеяться, что подобное больше никогда не случится, а Ярви поймет, увидит, что он совсем такой, как прежде, и успокоится. Она же его любит…

«Разумом я понимаю, что не в праве требовать от людей понимания или признания. Прежде меня самого страшило все неизвестное и непонятное, не укладывающееся в рамки привычного мира. Теперь, не столько повзрослев, сколько увидев многое, отчего будь у меня выбор, охотно отказался бы, прихожу к мысли, что жизнь чересчур сложна и запутанна, чтобы ограничиваться какими бы то ни было рамками. Ранее я называл себя человеком и делал многое, чего теперь стыжусь. Потом я был никем и ничего не делал, но все равно стыжусь. Теперь… я не знаю, кем я стал, но молюсь о том, чтобы позже, когда появится возможность оценить и осмыслить все совершенное и несовершенное, мне не было стыдно. Еще очень хотелось бы вернуть ее любовь, наверное, глупо, но ради этого я готов умереть».

Лист закончился, а оранжевый огонек норовил соскользнуть со свечного огарка. Сон Ярви спокоен и глубок, и Фома позволил себе коснуться ее волос. Быть может, завтра ему удастся отыскать нужные слова, чтобы объяснить — он не изменился.

Или почти не изменился.

На цифровой панели без четверти пять. Утро. Или вечер. Здесь, под землей, сутки — понятие абстрактное. Производство идет круглосуточно, но мне, в отличие от завода, нужен отдых. Правда, несмотря на усталость, проснулась я до того, как сработал будильник. Значит, еще целых пятнадцать минут можно лежать, рассматривая… ну хотя бы потолок. Или стены. Больше в комнате смотреть не на что: шесть квадратных метров, плюс еще два на отдельный санузел — роскошь, доступная лишь старшему руководящему звену.

Пятерка на панели сменилась шестеркой, минус одна минута относительного покоя, осталось еще четырнадцать, но в конечном итоге придется вставать, умываться, одеваться и возвращаться к работе, не то, чтобы мне не хотелось, но…

Завод — это зверь, техномонстр, мышцы станков, кровеносные сосуды энергокабелей, тонкие нити-нервы телефонной связи, и люди, прочно обжившиеся внутри этого чудовища. Симбиоз. Люди кормят зверя, чистят, чинят, ухаживают, спешно ликвидируют очаги аварий, а он работает, обеспечивая суетливую человеческую армию порохом и взрывчаткой.

Мы с ним знакомились медленно. Я привыкала к запахам и звукам, а завод ко мне. Линии, цеха, смены, поставки-отгрузки, обеспечение, напряжение, натяжение… никогда не думала, что в моей голове способно уместиться столько вещей сразу. Но чем больше я вникала в суть производства, тем больше мне это нравилось. Я была нужна технозверю, я была частью его и частью жизненно необходимой, и от осознания этой необходимости даже дышать становилось легче. Наверное, это ненормально, но для меня Завод не был просто совокупностью технических процессов, обеспечивающих непрерывный производственный цикл.

Извращенная эмоциональность, так сказал бы Карл, узнай он о мыслях. Но Карл был далеко, а технозверь рядом. С ним можно было поговорить, прикоснуться к стене, ощущая, как вибрирует бесконечное тело-лабиринт, словно отзываясь на ласку, и представить, что случись мне уйти, завод будет скучать.

Глупости, но с ними легче. Завод не дает расслабиться, он требует внимания постоянно, зато некогда думать о проблемах личной жизни. Да и нет у меня никакой личной жизни. Завод есть, а жизни нет.

Десять минут, цифры на панели зеленые, раздражающе яркие. И стены в комнате зеленые, говорят, цвет успокаивающе действует на нервы людей, не знаю, лично у меня он вызывает стойкие ассоциации с болотом. Настоящая зелень там, наверху, в спутанной гриве деревьев, в хрупких стеблях травы и мутной воде зарастающего пруда.

Восемь минут до официального пробуждения. О том, что осталось снаружи, лучше не думать. Теперь мое место под землей, внутри технозверя, и рано или поздно я привыкну, ко всему ведь привыкают.

Только не к войне.

Мне часто снится бой в ущелье, черная громадина танка, рассыпающиеся пылью камни и ледяное дыхание Северного ветра. Я помню собственный страх и воцарившуюся спустя несколько мгновений тишину. Мертвые танки, мертвые пехотинцы, мертвое оружие и мертвые стены ущелья подпирают мертвое же небо. И собственное отражение в мертвых глазах того, кто даже во сне был неизъяснимо дорог. Каждый раз, просыпаясь, я соскальзывала в воспоминания, пытаясь понять, что же сделала не так. Почему Рубеус разговаривал со мной, словно я была виновата. Был приказ. Были танки. Был шанс остановить и… лед, тоскливый плач Северного ветра, жмущегося к промерзшим скалам и чувство вины, от которого я до сих пор не могла избавиться. А еще вопрос: кому нужна эта война?

Ущелье запечатали, не границей — просто несколько направленных взрывов, грохочущая лавина оседающих гор, и в результате насыпь-стена отделяющая нас от кандагарцев. Правда, имперцы с прежним упорством продолжают обстреливать завод, но толстая шкура технозверя, глубоко зарывшегося под землю, гасит взрывы, лишь иногда мелкой дрожью стен и белым мелом отслоившейся штукатурки доносится эхо.

К бомбардировке я привыкла. И к постоянному гулу, что проникает внутрь комнаты, несмотря на изоляцию, и к хлорированной воде, и к болтно-зеленым стенам, функционально-узким коридорам, в которые выходили такие же функционально-крошечные комнаты-камеры, и к очищенному воздуху, напрочь лишенному живых запахов…

Здесь неплохо. Неба иногда не хватает, пространства, но… но технозверь верит мне, а значит, я не могу уйти, бросив его. Или мне просто хочется быть нужной хоть кому-нибудь.

Пять утра, нудный писк будильника, попасть по кнопке, отключающей сигнал, получается не сразу, и в душе моментально вспыхивает раздражение. Слабый рокот за стеной, вода из крана оставляет на дне умывальника рыжий осадок, фильтры пора менять… я же вроде бы говорила интенданту, значит, еще раз напомнить. И с поваром пусть что-то решит, а то третий день кряду пересаливают. В голове привычно выстраивался список неотложных рабочих вопросов, вытесняя прочие проблемы. Впереди еще один день… чертов день на чертовом заводе. Погладив горячую стену, я привычно сказала:

— Привет.

Технозверь также привычно не ответил.

Со времени прошлого визита Орлиное гнездо неуловимо изменилось, пусть даже эти изменения и не заметны на первый взгляд. Башни по-прежнему гордо тянуться к небу, а горные вершины дремлют, безразличные ко всему, что творится вокруг, но сам замок… ощущение заброшенности, неустроенности. Тонкая пленка пыли на зеркале, чуть покосившаяся картина, черный волос трещины на стекле.

— Да что с ним творится? — Карл прикоснулся к стеклу и поспешно, точно опасаясь, что его заподозрят в излишней сентиментальности, одернул руку. — Какого черта он с замком сделал?

Рубеусу и самому хотелось бы узнать ответ. Да нет, не хотелось, ему было плевать и на Диктатора, и на замок, и на войну эту, он работал, но скорее по инерции. Хельмсдорф, граница, долг Хранителя — все это тяготило неимоверно.

— Мог бы приличия ради и выйти. — Карл остановился в центре зала. — Ненавижу игру в прятки.

— А мне казалось, что тебе нравятся игры, — откуда появился Диктатор, Рубеус не заметил, да признаться и не слишком-то всматривался. Он вообще не понимал, зачем его вызвали, хотя не только его: Карл тоже удивлен, хоть и пытается скрывать.

— Проходите, располагайтесь… присаживайтесь куда-нибудь. — Марек упал в тяжелое кресло с высокой спинкой и массивными подлокотниками в виде звериных голов. — Извините за беспорядок, прибираться некому… и некогда.

Карл занял другое кресло, почти точную копию первого, разве что немного ниже, Рубеусу остается диван, стоящий чуть в отдалении. Может, и к лучшему, не хотелось бы случайно оказаться между двумя врагами. Наблюдателем быть проще.

Черная рубашка Марека изрядно измята, рукава закатаны, точно для того, чтобы продемонстрировать глубокие шрамы на предплечье. Только-только заживать начали, затянулись слюдяной корочкой засохшей крови, и Марек поглаживает раненую руку, точно желая унять боль.

— Зачем звал? — Карл провел пальцем по подлокотнику кресла и недовольно поморщился. — Хотелось бы вернуться до рассвета.

— Вернетесь, — пообещал Марек. — А дело в общем довольно простое… перемирие заключать будем.

— Перемирие? — Карл даже привстал от удивления. — Какое к чертовой матери перемирие? Ты в своем уме?

— В своем, а ты, вице-диктатор, забываешься. — Ледяной тон, ледяная улыбка, вот теперь Марек стал похож на самого себя.

— Может, я и забываюсь, но заключив перемирие, мы проиграем, пусть не сейчас, но лет через сто-двести обязательно. Да они сочтут твое предложение признаком слабости, для вида, конечно, согласятся, выждут момент и ударят…

— Во-первых, предложение исходит от полномочного представителя Первого Улья, то есть от Верховной матери. Во-вторых, мне кажется, ты не совсем четко представляешь ситуацию. Ты ввязался в эту войну относительно недавно, а она длится полтора века. Полтора, Кар! Это сто пятьдесят лет и даже больше. Люди устали, даже я устал! Все, черт побери, устали!

— Предлагаешь отдохнуть?

Марек раздраженно стукнул кулаком по подлокотнику.

— Предлагаю прекратить этот бред. Девяносто два процента промышленности империи работают на военную отрасль, у них не хватает ресурсов, не хватает энергии, людей, денег, черт побери. Пока искусственно сдерживают инфляцию, но год-два и экономика рухнет.

— Так радоваться надо.

— Мы ляжем раньше. У нас в отличие от Империи нет возможностей контроля человеческой популяции. Святое княжество, если ты помнишь, независимое государство…

— Существование которого обеспечивается нашими знаниями и технологиями.

— Попроси себе за это памятник. — Марек вздохнул и, сбавив тон, продолжил. — Карл, пойми, люди больше не хотят воевать. Мне тебе рассказывать о крестьянских бунтах? О дезертирах? О саботажниках? О том, что нас воспринимают как тварей, которые чужой кровью выбивают себе жизнь. Мне эта война вот где сидит, — Марек рубанул ребром ладони по горлу. — Нужно пользоваться удобным моментом и прекратить это безумие.

— Единственный способ прекратить — уничтожить ульи. Иначе получим лишь отсрочку и новые проблемы в перспективе.

— Ясно, — Марек улыбнулся. — Ты у нас всегда отличался поразительным упрямством, порой доходящим до абсурда. А вот интересно услышать, что уважаемый Хранитель Севера думает по этому поводу.

Твою ж… впрочем, эти мысли озвучивать не стоило, а других как на зло не возникало. С одной стороны, мир, безусловно — хорошо, люди и в самом деле устали, да и не только люди. С другой, и в словах Карла есть резон.

— А Хранитель у нас, похоже, ничего не думает. Его чересчур занимают личные проблемы, настолько, что граница несколько суток оставалась открытой, поскольку вся имеющаяся энергия ушла… да в никуда ушла! — Марек сорвался на крик.

Рубеус молчал, оправдываться бесполезно, да и прав Диктатор, Хранитель не вправе жертвовать границей ради кого бы то ни было.

— Извините. Нервы сдают. Вы просто не видите, что творится на Юге. Там голод, там болезни, за последний год семь новых модификаций вирусов, против которых наши вакцины не действуют… это не имперцы виноваты, условия очень уж подходящие. Хоронить мертвецов некому да и некогда, в лучшем случае артиллерия приутюжит, но животные выкапывают, жрут, потом заражаются и разносят по окопам. У кандагарцев то же самое. За сутки семьсот человек умерли от «Алой смерти», твоя вакцина на этот штамм просто не подействовала. Еще три тысячи в том же регионе были ликвидированы как условный очаг заражения. А Имперцы разнесли один из своих же приграничных городов, звено вертолетов и бомбардировка, а снаружи оцепление, чтобы никто не ушел. Такой вот массовый психоз. Или тоже эпидемия?

— Симптомы?

— Не известны. Это только начало, Карл. Ты же знаешь, что дальше станет лишь хуже, что это как снежный ком, столкни и покатится… опять все восстанавливать, ходить по деревням, разгребая трупы, и гадать, все люди вымрут или кто-нибудь выживет. Жаль, что Хранитель этого времени не застал, весьма способствует пониманию нынешней ситуации…

Марек замолчал. Воцарившаяся тишина была чуждой и неприятной, Рубеус пытался осмыслить цифры… скорее всего случай не единичный, умирает гораздо больше, и от ран, и от пуль, и от голода. А ради чего?

— И каковы их условия? — поинтересовался Карл. — Предварительно, так сказать…

— Не веришь?

— Не верю. Но если все так, как ты говоришь, дело серьезно. Да и массовый психоз — не шутка, ты же первые десятилетия после Катастрофы не застал, хотя тоже полезно было бы посмотреть. Ад, причем и для них, и для нас. Рассказать? Вирусы мутировали и распространялись. Чтобы не заболеть люди убивали, сначала тех, кто приходит извне, просто расстреливали из-за забора, потом и тех, кто внутри, но чем-то отличался. Потом… кому-то в голову приходила мысль, что умирать от пули проще, и он щедро помогал остальным уйти без мучений. Почему ты сразу про эпидемии не сказал? Какого черта только теперь?

Марек не ответил, нежно баюкал руку и смотрел в пол. Потом тихо, будто и не срывался на крик, добавил:

— Имперцы предлагают совместную работу, обмен данными. У них неплохая база, свои разработки, тебе было бы интересно…

— Взамен что? — Карл встал, подошел к зеркалу и рукавом смахнул пыль. Потом долго и тщательно отряхивал рукав, на Диктатора он старался не смотреть, да и на Рубеуса тоже.

— Пока ничего… почти ничего. Жест доброй воли, они сдают своих агентов глубокого внедрения, включая модули, мы своих. Списки уже меня, некоторые пункты, полагаю, будут интересны.

— Ты уже дал согласие? — констатировал Карл. — Марек, ты сукин сын, ты ведь все решил уже, и советы тебе не нужны, и советчики тоже…

— Не нужны, — подтвердил Марек, сжимая руку, когти полоснули по звериной морде, награждая чудовище глубокими царапинами. — Ни советы, ни советчики. Мне данные нужны, по твоему, Карл, проекту, о котором ты отчего-то забыл меня проинформировать. Наверное, мне следовало бы задуматься, ты постоянно что-то умалчиваешь, а это не хорошо…

Марек поднялся. Движения медленные, текучие, напряжение расползалось, наполняя воцарившуюся тишину особым смыслом. Будет бой. Рубеус понял это столь же ясно, как и то, что Карлу не выиграть.

— Сначала я хотел убить тебя, потом понял, что другого специалиста такого класса мне не найти, ты нужен… пока. Я даже готов простить очередное недоразумение, но… Карл, это в последний раз, слышишь? И ты сдаешь мальчишку.

— Дай ему шанс, Марек. Пожалуйста.

— Шанс? Уничтожить матку? Да вы два идеалиста, или идиота, если точнее. Думаешь развал в Империи нам на руку? Да после сделанного возможности заключить мир не останется! Война на уничтожение, Карл. И я не могу гарантировать, что уничтожат не нас с тобой. — Диктатор толкнул Карла в грудь. — Ты сдашь мальчишку, Карл, это не просьба, это приказ! Все, начиная с медицинской карты, заканчивая психопрофилем. Сегодня же, слышишь. Сидеть!

Это уже адресовалось Рубеусу.

— Никогда не следует вмешиваться в чужие разговоры, Хранитель. — В голосе Марека насмешка, Карл молчит, только в молчании этом чудиться… слабость? — Если, конечно, ты желаешь остаться Хранителем… границу восстановил — молодец, но остальное… я недоволен. Я дьявольски недоволен вами обоими.

И ответить нечего, поскольку Марек имеет все основания для недовольства.

— С тобой, Хранитель, позже поговорим. Решим твою проблему. На самом деле все очень-очень просто… резать нужно, пока не загноилось. А сейчас, Карл, я надеюсь, ты понял, насколько все серьезно. Чем ты зарядил мальчишку? Не взрывчатка, не яд — чересчур просто для тебя. Вирус? Латентная форма, совместимая с ДНК? Самоактивация? Глубокое самовнушение и мыслекод? Угадал?

— В общих чертах, да.

— А более подробно документация расскажет, которую ты мне сегодня же предоставишь. Все, Карл, до последнего чертова файла, если же я вдруг узнаю, что по врожденной рассеянности либо по иной какой причине ты забыл…

— Ты меня убьешь.

— Верно. Кажется, все, что я хотел сказать… хотя нет, еще одно. Я не уверен, что сама идея перемирия будет воспринята адекватно, поэтому пока просил бы вас попридержать информацию, тем более не известно, выйдет ли что-нибудь из этой затеи. — Марек развел руками, словно извиняясь за причиненные неудобства.

— Тогда зачем сдавать…

— Затем, что я так сказал. И затем, что мне не нравится, когда что-то делают за моей спиной. Считай это платой за свою ошибку.

До рассвета несколько часов, темнота плотная, густая, с редкими пятнами звезд.

— Сукин сын! Ублюдочный сукин сын! — Карл остановился на самом краю площадки, внизу продолжением ночи — пропасть, один шаг и… и вряд ли вице-диктатор задумал свести счеты с жизнью, не тот характер.

— Ошибка… да единственная моя ошибка в том, что я когда-то поверил этому уроду! — Карл пнул камень и тот, сорвавшись с края, беззвучно рухнул вниз.

— Ты же не сдашь Вальрика?

— Сдам. Еще как сдам, со всеми чертовыми планами, медкартами, профилями и прочей хренотенью… а что ты предлагаешь? Драться? Вызвать его? И сдохнуть, радуясь тому, что я такой смелый и благородный? Видел шрамы? Пять параллельных полос на левом предплечье, похожи на то, будто кошка поцарапала? Конечно, видел, Марек специально напоказ выставил. Псих чертов… Слово «сидокан» ничего не говорит? Ну да, откуда тебе. «Сидокан» — система наностимурирования, разгоняет функции организма до максимума, эффект длится около полугода, потом падение и чтобы восстановится — очередная порция. Шрамы — следы подключения к материнскому организму, живая тварь, почти живая, почти разумная в тех пределах, которые отведены для работы. Совместима с основными физиологическими типами, позволяет повысить эффективность действия на шестьдесят процентов, из последних разработок… и в замке никого нет, для разгона энергия требуется. А потом эту энергию девать некуда… воспитывать он меня решил. Недовольство показать… перемирие…

Рубеус не ответил. Людям нужен мир. Да-ори нужен мир. Но цена…

— Он все равно умер бы. Просто шанс, один шанс из многих, я не мог проигнорировать. — Карл сел на краю пропасти. — Всего лишь мальчишка, человек… чего молчишь? Давай, скажи, что так поступать нельзя, что это подлость и предательство. Ты ж у нас специалист по морали.

Смотреть в пропасть, осознавая, что внизу тысячи метров пустоты, иглы-зубы, камень и верная смерть, жутковато, Рубеус терпеть не мог пропастей, провалов, обрывов, но… говорить в спину собеседнику неудобно.

— Я не давал слова, я не обещал ничего, кроме достойной смерти, я даже не знаю, жив ли он… а все равно тошно. Черт побери, отвык я от грязи.

— Мир нужен.

— Нужен, — согласился Карл. — И цена приемлема, вот только если за мир, а не за прихоть полубезумца, который просто желает продемонстрировать свою власть. Мира не будет, Рубеус. А если и будет, то мир — это наш с тобой приговор.

— Почему?

Анке легонько коснулся крыльями волос, ему не терпелось сорваться в полет.

— Потому, что пока да-ори заняты войной с Империей, им по сути все равно, кто у власти, но потом… за тобой многие пойдут.

— Я не собираюсь войну развязывать.

— Ну да, пока не собираешься. Только Марек не станет ждать, пока соберешься. Он у нас предусмотрительный. А парня жаль, но видать судьба у него такая… неудачная. — Карл поднялся, отряхнул с одежды невидимую пыль. — Главное, не слишком на перемирие рассчитывай. Лучше поставь дополнительные узлы на границе. И еще одно, у Марека талант находить слабые места. У тебя и искать не надо, на виду все… у истории с охотой есть все шансы повториться, только жертва будет другой. А отказ — это неповиновение.

Неповиновение — смерть, Карл не сказал это вслух, но в этом не было необходимости, и без того понятно. Нет, все-таки человеком быть проще.

Анке, точно почувствовав настроение Хранителя, ледяной стрелой рухнул в пропасть и, уже почти коснувшись каменистого дна ущелья, расправил крылья, взмывая вверх. Полет привычно отрезвил, очистил от мрачной болезненно ауры Орлиного гнезда. К предупреждению Карла следовало бы прислушаться. Да и границу проверить имело смысл, в последнее время Имперцы вели себя как-то слишком уж спокойно.

— Значит, боли ты действительно не ощущаешь?

Олаф скорее утверждал, чем спрашивал, но Вальрик все равно кивнул, не из страха, а чтобы поддержать беседу. Возвращаться в камеру не хотелось, там стены давят, и желтый свет под потолком раздражает глаза. Здесь хоть какое-то разнообразие, да и следователь, вроде, понял, что от побоев толку нет.

— Плохо, очень плохо… нет, конечно, у меня имелись данные, но согласись — любые данные нуждаются в проверке.

Вальрик послушно согласился.

— А что не спрашиваешь, в чем обвиняют? Все обычно кричат о невиновности, требуют разобраться… ошибка, дескать, а тебе выходит, не интересно?

— Интересно, — речь выходила невнятной, и Вальрик, облизнув разбитые губы, попытался говорить четче. — Время придет, сами расскажете.

— Наглый ты больно. Думаешь, что боль — это единственный метод? Действенный, да, но не единственный. — Олаф прошелся по комнате, выглянул в окно, точно рассчитывал увидеть там нечто новое. — Есть химические препараты… правда, говорят, что при неправильно рассчитанной дозе мозг разрушается, но всегда чем-то приходится жертвовать.

— Это на меня тоже не действует. Поверите или проверять станете?

— Конечно, стану. Сейчас доктор придет и проверим…

— А если просто поговорить? Задавайте вопросы, я отвечу. Честно отвечу без всякой химии.

— Ну, я бы, может, и рад был бы, только ж сам понимаешь, информация достоверной быть должна, а если я каждому на слово верить стану, то какая ж тут достоверность?

Долго ждать врача не пришлось. Он был деловит, серьезен и молчалив. Резиновый жгут на руку, вздувшаяся вена, тонкая игла, и волна теплого счастья, которым хотелось поделиться и немедленно. Рассказать, о том как хорошо… или еще о чем-нибудь, лишь бы говорить, не молчать, иначе его просто разорвет накопившаяся внутри энергия.

Молчать. К черту химию, она на него не действует, не должна действовать, нужно лишь переждать первые секунды, не поддаться и…

— Как тебя зовут? — участливый тон, дружеский. От друзей не бывает секретов… здесь нет друзей. Следует об этом помнить.

— Жарко, правда? Хочешь пить? Скажи и получишь.

В руке Олафа стакан с водой, и во рту мгновенно пересохло. Да, он хочет пить, он умрет, если не дадут воды, стоит только попросить, открыть рот и…

— Упрямый.

Олаф убрал воду, а жажда осталась, зато постепенно прояснялось в голове. Вдохнуть поглубже, задержать воздух в легких, и выдохнуть, остатки химического счастья растворяются. Воды бы, хотя бы пару глотков. Попросить? Молчать, если следователь поймет, как Вальрику хочется пить, то жажда не закончится никогда.

Ничего, он выдержит, он сильный, да и выхода другого нет.

— Дай ему еще дозу.

— Сердце не выдержит, — предупредил врач. — Пульс в полтора раза выше нормы. Зрачок… — пальцы оттянули веко, в глаз ударил пучок белого света. — Реакция замедлена… еще доза просто убьет его. Да и сомневаюсь, что толк будет.

Свет исчез, и Вальрик закрыл глаза, дожидаясь, пока успокоятся белые искры в глазах. Ну почему они так, ведь предлагал рассказать, сам, без химии.

— И боли, значит, не ощущает? — в голосе врача появилась заинтересованность. — Любопытно… боюсь, камрад Олаф, это дело не в вашей с нами компетенции, мне придется составить доклад о том, что реакции данного объекта выходят за пределы нормы.

— И что из этого?

Недовольство Олафа темно-бурое, с запахом старой кожи, от которого Вальрика едва не вывернуло. Чертова химия обострила восприятие. От врача тянет чем-то светло-серым, полированная сталь инструментов, ножи и зажимы, пятна крови на белом кафеле… нет, это уже было в Саммуш-ун, а теперь он просто вспомнил. Запах похож на… Вальрику не хватает слов, чтобы подобрать нужное определение, но все равно не нравиться.

— Седьмой пункт постановления, объекты, подлежащие сканированию памяти. Кстати, полагаю, таким образом будут получены ответы и на ваши вопросы… — чужие пальцы плотно обхватили запястье. — Ну вот, пульс почти в норме. Очень любопытно.

— К дьяволу… идите… вы все.

Говорить оказалось неимоверно сложно, но Вальрику очень хотелось, чтобы его, наконец, оставили в покое, позволили придти в себя, и… он всех убьет, в этой чертовой Империи нет никого, кто бы заслужил жизнь.

Спустя два дня его перевели. Конвой, стальные кольца на запястьях, коридор, железные двери, резкие, точно лай, команды. Крошечный пятачок двора, зажатый между серыми крыльями дома, во двор выходили редкие окна, забранные решеткой, а нависающие крыши почти смыкались, хотя еще можно было разглядеть узкую полоску бледно-голубого неба.

Вальрик разглядывал, пытаясь запомнить. Жаль, облаков нету, или солнца, тяжелый огненный шар на склоне небосвода, настоящий, живой, почти как в полузабытой жизни, где был пруд, камыш, и солнечные блики на зеленой воде… нестерпимо захотелось в прошлое.

— Двигайся! — Недовольный окрик привел в чувство. — В машину.

Забираться со скованными за спиной руками неудобно, железная будка грузовика в метре над землей, зацепиться не за что, а ноги соскальзывают с подножки, но никто не делает попыток помочь. С пятой попытки получилось. Дверь захлопнулась. Темно. Пробираться в этой темноте приходится на ощупь, а мотор урчит, значит, сейчас машина тронется. Вальрик, выбрав место у стены, присел. Металл горячий, воздух внутри спертый, но это мелочи…

Грузовик довольно-таки резко взял с места, наверное, там, за воротами, где больше пространства и не нависают черно-полированные крыши, небо совсем иное. Посмотреть бы…