Глава 6
Коннован
Костер весело трещал, заглатывая круглые сосновые шишки и тонкие ветки с сероватой, облезлой корой. Лежать, глядя на огонь, было приятно, если закрыть глаза, то можно представить, что…
— Хватит мечтать, — Серб запустил в меня шишкой, уворачиваться не стала, ну его… меньше обращаешь внимания, меньше выделывается.
— Давай, давай, подъем. Есть хочешь?
— Хочу.
— Тогда помогай зайца разделывать пока свежий.
Если зверек, подстреленный Сербом, и имел сходство с зайцем, то весьма и весьма отдаленное, скорее уж большая крыса, но главное, что съедобная.
— Жарить или сырым? Советую сырым, хоть какая-то компенсация, — Серб отрезал ножом тонкую полоску розоватого мяса и проглотил, даже не пережевывая. Последовать примеру, что ли? Мясо мягкое, вот только привкус немного неприятный, то ли рыба, то ли…
— Кстати, ты ничего интересного не заметила? — Серб ел медленно, растягивая удовольствие.
— Чего?
— Ну, к примеру, Жажду чувствуешь?
— Пока нет.
— Пока… — Серб когтем счистил с лезвия остатки мяса. — И потом нет. Временами да, но редко, вот если сырого мяса не есть, то чаще, поэтому жуй, не стесняйся.
Я жевала, без хлеба, конечно, не то… и соли бы.
— Четыре года без крови… я уже и забывать начал, какая она на вкус, иногда кажется, что больше сладкая, чем соленая, иногда наоборот. У животных другая, и по вкусу, и по составу, давно сдохнуть должен был, а все живу, крыс вот жру, обманываю сам себя, а хочется крови, хотя бы каплю, горячую, чтобы до самой печени проняло. Скажешь невозможно? Я и сам понимаю, что не возможно, без крови месяц протянешь, полтора, при очень хороших условиях — два, но никак не четыре года.
Резкий взмах, и тушка то ли кролика, то ли крысы распадается на две части, я едва успеваю убрать пальцы.
— Эта сучка даже умереть не позволяет, тянет, тянет, иногда просыпаешься и думаешь только о том, как бы половчее сдохнуть. Насрать на подвиги, красоту, только бы с гарантией, чтобы уснуть и с концами. А просыпаешься и снова степь. Или лес. Или болота. Декорации не так и важны. Не понимаешь? Ничего, скоро на собственной шкуре почувствуешь, каково жить в этом стерильном мире.
— Серб, успокойся.
— Успокоится? — Он улыбается. Верхняя губа идет вверх, обнажая длинные, чуть изогнутые клыки. — Кисуля, как я могу успокоиться, если здесь нет ни капли настоящей крови? Я не могу жить миражом, кисуля, и ты не сможешь. Так что лучше поцелуй меня и забудь.
— Что забыть? — по спине бегут мурашки, в очередной раз даю себе слово, что немедленно… завтра же, уйду. Не важно куда, лишь бы подальше. Серб подвигается ближе, кладет руку на затылок и, уткнувшись губами в ухо, шепчет: — Все забудь, кисуля. Тебе же проще будет.
Вальрик
Весь день Вальрик просидел в своей комнате. Не то, чтобы он чувствовал себя виноватым или боялся показаться на глаза людям… просто не хотелось. Ничего не хотелось: ни шевелится, ни разговаривать с кем бы то ни было, ни объяснять что-либо. В похожем состоянии он пребывал вначале своего заточения в подвалах Ватикана, но вспоминать о прошлом было лень. Равно как и думать о будущем. Зачем вообще думать, когда можно просто лежать, рассматривая потолок? Он то ли грязно-желтый, то ли светло-коричневый, чуть светлее стен. Электрическая лампочка домашним солнцем слепит глаза, надо бы зажмуриться или хотя бы отвернутся, но Вальрик упрямо смотрит на лампочку, а в глазах появляются красно-синие круги.
Красный — это кровь, а синего цвета была куртка на убитом.
Часы на стене лениво отмеряют время. Сколько Вальрик уже здесь? Месяц? Два? Три? Полгода? Он не может вспомнить. Дни, соприкасаясь с днями, складываются в недели и месяцы, одинаково безликие и бестолковые.
Стыдно. Он ведь собирался вернуться в Ватикан, добиться оправдания, восстановить доброе имя и справедливость. А вместо этого целыми днями бродит по бесконечным пыльным комнатам Саммуш-ун.
А вчера вообще человека убил. Случайно… ложь это все, не случайно, Коннован говорила про такой удар и… чего кривить душой, крови ведь хотелось. Даже не крови, а сделать что-то, встряхнуть эту сонную топь, и себя в том числе… вчерашняя ярость, холодная, расчетливая, злая пугала. Раньше он ведь не был таким.
Или был? Он почти не помнит того, что было раньше, он вообще не уверен, что это «раньше» действительно существовало где-то кроме его воображения. Вот кровь была, кинжал, похожий на зуб диковинного зверя, серебряная роспись на черной рукоятке, синяя шерсть и рыжие вихры… удар и треск ребер.
— Понравилось, мне ведь понравилось слушать, как трещат его ребра! — Вальрик говорил со своим отражением — прямо напротив кровати зеркало, большое, во весь рост и наглое, вырисовывает все, даже мелкие, детали. Бурые полосы царапин на щеках, фиолетового оттенка ногти, темные мешки под глазами, спутанные волосы… отражение улыбается, отражение знает правду, и Вальрик знает, оттого вдвойне тошно.
И страшно.
Серб получал удовольствие, доставляя боль другим, Вальрик потерял способность чувствовать боль и неужели взамен… он не хочет становиться похожим на Серба.
Посоветоваться бы… но с кем? Рубеус избегает его общества, он сильно изменился, чужой и непонятный. Постоянно в фехтовальном зале, то с Карлом, то один, а если не в зале, то на краю пропасти, которой заканчивается двор. Вальрик сделал несколько попыток заговорить, но заработал такой откровенно враждебный взгляд, что…
В общем, Рубеус лишь посмеется. Или еще хуже, скажет, что ничего другого и не ждал. Вальрик ведь подвел его там, в Ватикане, позволил отобрать Аркан и…
Додумать не получилось: тихий стук в дверь, тихий скрип, тихие шаги и тихий же голос.
— Господин?
Вальрик узнал голос — Кхитар, распорядитель, управитель и личный камердинер Карла.
— Господин отдыхает? Я принес господину обед…
— Поставь. — Есть совершенно не хотелось, но отказываться невежливо. Кхитар с видимым трудом водрузил заставленный разномастной посудой поднос на стол. И почему он сам принес, мог бы приказать кому-нибудь, например, Илии…
— Господин… — Кхитар не уходил, он стоял у кровати и смотрел на Вальрика тоскливыми мутно-серыми глазами, — пожалуйста, господин… милости прошу… заступиться… не себя ради, а только для нее… дитя ведь неразумное… не чаяла обидеть…
И Кхитар заплакал. Кривились в судорожной улыбке губы, дрожали худые руки в складках желтоватой, изборожденной морщинами кожи, искрились каплями пота лысина и крупный крючковатый нос. Смотреть на это было тяжело и противно, и Вальрик, сев на кровати, приказал:
— Успокойся. Сядь. Рассказывай. По порядку.
Кхитар послушно присел на край стула, вытащил из нагрудного кармана мятый платок и, высморкавшись, забормотал:
— Спасибо, господин… не ради себя, ради нее, ради внученьки… родная кровиночка, единственное, что от семьи осталось-то, ради нее все сделаю… и не виновата ж ни в чем… нет, виновата, конечно, но только в глупости своей. Молодая ведь, неразумная, жизни-то ни на грош не ведает, вот он ей голову-то и задурил сказками…
— Так, стоп, — Вальрик понял, что еще немного, и он утонет в этом потоке причитаний. — Кто кому и чего пообещал?
— Тит. Взяли приблудыша в дом, я-то сразу упредил, что парень бедовый, да только кто ж меня слушает? Я ж и знать-то не знал, что он Илию мою бежать сманивает…
— Куда бежать?
— Вниз.
— Вниз? — Вальрик совершенно не представлял, как можно сбежать из замка, который подобно ласточкиному гнезду нависает над пропастью.
— Вот и я о том же, господин. Куда бежать? И как? А главное, зачем? — Кхитар успокоился, только пальцы чуть подрагивали. — Внизу-то что? Воюют постоянно, то одни, то другие… нашу-то деревню до того, как Повелитель вернулся, пять раз дотла сжигали, а уж сколько раз бывало, что просто налетят, развлечения ради… мужиков кого постарше плетьми посекут, ну а баб кого на месте оприходуют, кого с собою увезут. И ведь не скажешь ничего, рот открой и враз без головы останешься. А здесь безопасно, Повелитель никогда не тронет тех, кто работает в доме. И я точно знаю, что Илию здесь не оскорбят, не обидят, не обесчестят и не убьют, в конце концов. Она живет в сытости и достатке, сама не понимая, сколь много это значит. Она привыкла к этой жизни, но как все девушки, Илия мечтательна, она… она не выживет там.
— Там — это где?
— Внизу, господин. Ее отсылают в деревню, — Кхимар судорожно всхлипнул, а Вальрик совершенно растерялся. Ну отсылают, неприятно, конечно, так ведь не на смерть же. Вот отец в подобной ситуации вряд ли был бы столь же мягок.
— И что?
Кхимар, закатив глаза к потолку, пояснил:
— Илия совсем одна, такая нежная, невинная… и ведь станут говорить, что она провинилась перед Повелителем, а, значит, потеряла право на его защиту. Илии придется искать покровителя, но вряд ли кто-то решится взять ее в законные жены. А какая судьба ждет ее потом, когда Илия утратит свою красоту? Умоляю вас, господин… все, что угодно… просто поговорите… я клянусь, жизнью своей клянусь, что больше Илия не доставит неприятностей, она тихая, добрая девочка, но…
— Я поговорю с… — слово «Повелитель» застряло в горле. Отражение в зеркале криво ухмылялось, отражение не верило в способность Вальрика решить проблему, которую он же и создал.
К черту отражение.
— Господину следует привести себя в порядок, — подсказал Кхимар. — Буду рад оказать посильную помощь…
Отражение скорчило презрительную гримасу, и Вальрик отвернулся. Какой он господин, он князь, хотя вряд ли Кхимар знает, что стоит за этим титулом.
Сегодня сумрачные коридоры Саммуш-ун как-то особенно унылы, с пыльных гобеленов на Вальрика с укором взирают лица тех, кто умер сотни лет назад, или вообще никогда не жил. Толстый ковер глушит шаги, и тишина заставляет сердце биться быстрее.
Вальрик не боится, он просто не знает, о чем говорить. И просить он не умеет, а тут… зря согласился. Но Кхимар был настойчив и услужлив одновременно. Кхимар помог умыться и одеться, он вообще сделал что-то такое, что даже треклятое отражение в зеркале приобрело человеческие черты.
Кабинет вице-диктатора находится в одной из башен. Массивная дверь влажно поблескивает лаковым покрытием, на фоне ее ручка кажется маленькой и невзрачной. Всего-то и надо, что взяться и потянуть на себя… или сначала постучать? Наверное, просто открывать дверь невежливо.
Но дверь открывается сама.
— Утро доброе, — говорит Карл, — проходи, князь, садись куда-нибудь.
Карл выглядит уставшим, причем усталость эта непритворна. Мятая, грязная одежда, тяжелый шлейф пороха и крови, в который белыми нотами вплетается раздражение.
— Извини, что в таком виде, но внизу горячо, — Карл достал из-под стола пузатую бутылку. — Тебе не предлагаю, молод еще. Да сядь ты куда-нибудь, раздражаешь.
Вальрик сел, массивное кресло несколько не вписывалось в общую обстановку, так же как тяжелый, заваленный бумагами стол, поверх бумаг небрежно брошена куртка и два клинка, сталь тусклая, уставшая, с бурыми потеками застывшей крови. Смотреть неприятно, не смотреть невозможно.
— Война — дьявольски утомительное занятие… ну, сукины дети… на Север полезли, знают, что замка нет, границу закрыть нечем, так они… — Карл пил прямо из горлышка, крупными жадными глотками. Вальрик ждал, мысленно подбирая нужные слова, а они, как назло, не подбирались.
В кабинете почти уютно: приглушенный свет, уходящие в потолок книжные полки, тяжелые тома, бумаги, статуэтка вставшей на дыбы лошади… клинки. Оружие было здесь лишним. Оружие означает войну.
— Как рука? Не беспокоит?
— Нет.
— Хорошо. И хорошо, что пришел, я сам хотел поговорить с тобой.
— О чем?
— О ком, — поправил Карл, — о тебе. Пришел за Илию просить? Если договоримся, то пусть остается, она и вправду не виновата, тут скорее мой недосмотр, не следовало парня брать, ну да ладно. Черт, устал, как собака, старею наверное.
Вальрик вежливо улыбнулся, слышать подобное от существа, возраст которого перевалил за две тысячи лет, было забавно. А вот во внезапном интересе этого самого существа к Вальрику ничего забавного не было. Хотя, конечно, не стоило надеяться на то, что вице-диктатор оставить убийство одного из своих слуг безнаказанным, а то, о чем он вчера говорил, значения не имеет. Карл вполне мог передумать.
— Видишь ли, князь, твое нахождение в Саммуш-ун, точнее твой несколько неопределенный статус подрывает установившиеся порядки. До недавнего времени я не обращал внимания на этот момент, однако имевшие место события показали, что проблема гораздо более серьезна, чем можно было предположить. Тит не просто вел разговоры о побеге, что само по себе является фактом из ряда вон выходящим, но он осмелился взять в руки оружие. И с этим оружием напал на тебя, моего гостя. Почему? Потому что ты такой же человек, как он. Такой и не такой, понимаешь о чем я говорю?
Вальрик кивнул, он прекрасно понимал: здесь, в Саммуш-ун титул князя ничего не значит, пустой звук, не более.
— В Восточном дворце люди разделяются на две категории, — продолжил Карл, — те, кто служат мне и связаны со мною вассальной клятвой, и те, кого условно я отношу к категории пищи. Ты не являешься ни тем, ни другим.
— И что теперь? — отчего-то взгляд постоянно возвращался к саблям, будто беседовал Вальрик не с вице-диктатором, а с клинками. Глупость, конечно, клинки не умеют разговаривать, зато и в молчании своем они более чем выразительны. На том, который чуть шире, крови больше, а у второго на эфесе вмятина. Похоже на рану.
Думать надо не о саблях, а о собственной судьбе. Нет, Вальрик предполагал, что рано или поздно придется покинуть Саммуш-ун, более того, в самом начале он с нетерпением ждал этого момента, а теперь вдруг растерялся. Куда ему идти?
— Что делать, — усмехнулся Карл, — вопрос, конечно, интересный. А ответ зависит исключительно от конечной цели. Как я предполагаю, прислуживать ты не захочешь. Использовать тебя в качестве источника крови тоже как-то неэтично. Вернуться в Святое Княжество? Не самая удачная идея, достанут тебя быстро — у Инквизиции хорошие информаторы и длинные руки. Казнить тебя не казнят — все-таки ты в некотором роде под моим покровительством — но вот несчастный случай устроить — вполне в их характере. Присматривать за тобой постоянно — занятие хлопотное, извини. В общем, есть несколько более-менее реальных вариантов. Первый — это идешь на завод, там с безопасностью строго, но в этом случае придется провести всю или почти всю жизнь, что называется в четырех стенах, да и выше инженера ты не поднимешься. Оставить в какой-нибудь из моих деревень? Завоешь со скуки, не тот у тебя характер, чтобы пахать да сеять. Или я ошибаюсь? Подумай, в принципе, в деревне не так и плохо, тихо, спокойно.
Вальрик представил. День похожий на день, заполненный работой и мыслями о том, что жизнь могла бы сложиться иначе. И навек клеймо труса, который променял путь воина на унылое существование крестьянина. Возможно, клеймо никто не увидит, вряд ли Карл станет распространяться о том, кем был Вальрик и от кого он прячется, но… но сам Вальрик будет знать и этого вполне достаточно.
И прятаться он не станет, лучше умереть с оружием в руках.
— Значит, деревня тоже не подходит, — Карл выглядел довольным, неужели изначально рассчитывал на отказ? — Остался последний вариант. Он потребует от тебя некоторой гибкости мышления. Возможно, сперва предложение покажется тебе… возмутительным, циничным и противоречащим морали, но если дашь себе труд подумать, то найдешь несомненные плюсы. Я предлагаю тебе стать да-ори.
Вальрик не удивился, более того, о содержании предложения он догадался раньше, чем оно прозвучало. Но одно дело догадываться, и совсем другое — принять решение. Стать да-ори, вампиром, существом, которое убивает людей, питается людьми… которое живет практически вечно, которое обладает невероятной силой, скоростью и способностью залечивать раны… и властью.
— Не спешишь отказываться — уже хорошо. Не буду скрывать, что само превращение довольно болезненно, более того, многие не выживают, но у тебя хорошие шансы — молод, силен, здоров. Перелом — ерунда, еще день-два и забудешь, так что думай. Завтра в это же время мне хотелось бы услышать ответ. Решишь раньше — подходи. А теперь извини, но мне отдых нужен…, возраст, сам понимаешь…
Карл встал, потянулся и махнул рукой на дверь:
— За ужином увидимся.
— А Илия, что с ней будет?
— Илия? Ну… пусть остается, мне, честно говоря, все равно. Считай это жестом доброй воли. А вообще лучше бы о себе подумал.
Фома
Желание выйти за пределы базы возникло давно, но Фома долго не мог решиться. Во-первых, останавливал забор, пост, гнев Ильяса, который точно не потерпит подобного самовольство, да и собственная слабость тоже мешала.
— Хотелось бы надеяться, что со временем пройдет, — сказал Голос. — Особых отклонений от нормы не наблюдаю, поэтому…
От Голоса Фома отмахнулся, он уже начал привыкать к собственному одиночеству, даже находил в этом определенные приятные моменты. Почти как раньше, уют и спокойствие, не хватает только гулкой тишины библиотеки, характерного аромата древних манускриптов и того непостижимого ощущения мира, которое невозможно вне стен монастырской библиотеки.
Тесно здесь. Куда ни повернись, одна и та же картина: забор, ровные кольца колючей проволоки, приземистые здания, редкие окна и пятна зелени. Уйти тяжело, остаться — невозможно.
Покинуть пределы базы оказалось до смешного просто. Фому не пытались остановить, да что там остановить, никто даже не поинтересовался, куда и с какой целью он направляется. Огромные ворота были распахнуты настежь, часовой пытался разнять две повозки, что неудачно зацепились колесами, образовав затор. Поскольку желающих попасть на базу, равно как и покинуть ее, было довольно много, то суматоха царила изрядная. Лошади недовольно ржали, люди кричали, а какой-то человек в гражданской форме потрясал стопкой бумаг и визгливо требовал личной встречи с камрадом командиром. На Фому в этом хаосе никто не обратил внимания.
Повезло.
Горячая лента асфальта, вырвавшись за ворота Базы, пересекала желто-зеленое поле и, сужаясь до тонкой-тонкой черной полосы, исчезала где-то у самого горизонта, где вырисовывались смутные силуэты домов. Наверное, там находится город, и Фома решил, что непременно должен посмотреть на настоящий Кандагарский город.
Идти по нагретому солнцем асфальту было легко и скучно. Поэтому когда повозка — наверное, затор таки удалось ликвидировать — обогнав Фому, остановилась, а возница, весело свистнув, похлопал по лавке, Фома без малейших колебаний принял приглашения. Все-таки ехать легче, чем идти. Возница снова свистнул, и низкая лохматая лошадка неопределенной масти, пошла вперед.
— Я — Дюка, — представился возница, протягивая широкую крепкую ладонь. Фома осторожно пожал руку и тоже представился.
— Фома.
— В город?
— Ага.
— А куда именно? Ну, если не секрет?
— Куда-нибудь. А куда можно?
Кажется, вопрос несказанно удивил нового знакомого. Наверное, нечасто ему встречались люди, которые не знали, куда направлялись. Фома даже испугался, что возница, заподозрив неладное, сейчас развернет повозку и вернет беглеца на базу. Но тот, улыбнувшись, спросил:
— Не местный, что ли? В первый раз?
— Да.
— Солдат? — Продолжал допытываться Дюка. — В увольнение? Или нет, не отвечай, сам вижу, что самоходом… рисковый ты парень, Фома. Не боишься, что за подобные шутки потом шкуру на заднице спустят?
— Нет. — Фома решил отвечать односложно, ну не говорить же, что он понятия не имеет, что такое увольнение и чем оно отличается от самохода.
— Ну и правильно, как говорил мой дед, волков бояться — в степи не гадить. — Дюка заржал во все горло, видно, шутка хоть и была старой, но надоесть не надоела. Да и вообще новый знакомый Фомы был человеком жизнерадостным, расписанная веснушками физиономия прямо-таки лучилась весельем, а рыжие волосы и слегка оттопыренные уши придавали Дюке вид и вовсе потешный.
— Тебе в «Старую крепость» нужно, она и у самой дороги, время терять не придется, народ там тихий, задираться не станут, а главное, что военные патрули почти не заглядывают. Слушай, Фома, посоветоваться с тобой хочу. Ты ж солдат, знать должен, поговаривают, будто в наступление скоро.
— Не знаю.
— Нет, ты про то, чего запрещено, не говори, я ж не варвар какой, я понимаю, что секретность, она секретность и есть. Я по личному вопросу. Короче, вот чего подумал, раз наступление, то значит мобилизация, то есть все равно загребут, возраст-то подходящий и здоровьем родители не обидели, а значит, отвертеться не выйдет. Ну а если нельзя отвертеться, то нужно проявить инициативу. Вот и мыслю пойти в ближайший пункт добровольцем попроситься, комиссию пройду, а там либо в гвардию, либо в механики… к добровольцам-то отношение другое, контракт заключают, а по нему и паек расширенный, и досрочное право на семью, и льготная очередь на жилье. Ну да чего я тебе тут распинаюсь, сам небось все лучше меня знаешь. Вот. Коль на фронт не попаду, то при выслуге останусь, а если все ж таки попаду, то тут и премиальные, и боевые, и право на трофеи… сплошная выгода.
— А не боишься?
— Чего?
— На войне убивают. — Фоме был неприятен этот разговор, и этот человек, который рассуждал о возможной войне, как о веселом и выгодном мероприятии.
— Убивают? Да ну, а то я не знал! — Дюка снова рассмеялся. — Скажешь тоже, убивают… идиотов всяких, может, и убивают, но я-то не идиот. И вообще я жутко везучий, чес-с-сное слово!
— А того, что придется убивать самому, тоже не боишься?
— Ну так война же… враги, а врагов положено убивать. Они нас, а мы их. Все по-честному.
По-честному? Да нету там чести и честности, ни грамма, ни минуты. Только кровь и грязь. Только снаряды, терзающие каменное тело крепости, только раненые, которым нельзя помочь, только ненависть к тем, у кого получается выжить… тяжелый газ, убивший всех, без разбору, это честно? Или железные клетки с огнеметами? Где здесь честность?
Фома попытался рассказать, объяснить, отговорить, но в голубых глазах собеседника видел лишь удивление, безмерное удивление чуть разбавленное страхом.
— Заткнулся бы ты, — посоветовал Голос. — Нарвешься ведь на неприятности, потом поздно будет.
И Фома замолчал. Не потому, что боялся неприятностей, просто понял, что разговор не имеет смысла. Дюка уже все решил, да и совета спрашивал больше для того, чтобы была тема поговорить. Скучно ведь ехать молча.
А еще неприятно, когда на тебя смотрят, как на сумасшедшего.
— Ты… это… не нервничай, лады? — Дюка даже отодвинулся, настолько, насколько позволяла длина скамьи. — Я все понимаю… контуженный? С границы? Перевели, чтоб отдохнул? Так тебя, может, до больницы подкинуть? Больница у нас в городе хорошая, сюда аж с Кальты приезжают и с Ватора. Я тебя аккурат к самым воротам подвезу, и искать ничего не придется.
— Не надо.
— Точно?
— Точно. Высади меня у… как ты говорил? «Старая крепость», правильно?
Дюка кивнул, выглядел он озабоченным и даже взволнованным, а Фома в который раз мысленно проклял свой чересчур длинный язык. Ну какое ему было дело до планов случайного знакомого? Что стоило просто согласиться? Сказать, что армия — лучшее место в мире, а теперь…
— Сдаст он тебя ближайшему патрулю, — выдал свой прогноз голос.
— Только ты это… если вдруг спрашивать будут, не говори про меня, хорошо? Что-то не светит мне обвинение по желтому пункту схватить… лады?
— Лады. — Ответил Фома.
«Старая крепость» ютилась в подвале, к слову, весьма уютном подвале. Выложенные желтым кирпичом стены, низкие тяжелые столы, масляные лампы и разрисованные деревянные щиты вместо гобеленов. Народу было немного и не мало, в самый раз, чтобы новый человек нашел себе место за столом и в тоже время не привлек лишнего внимания. Стоило Фоме присесть, как тут же появилась служанка, которая вежливо поинтересовалась.
— Чего принести славному солдату?
— Еды какой-нибудь… и попить… выпить. — Поправился Фома, здраво рассудив, что солдаты вряд ли потребляют молоко или колодезную воду. Да и мысль о пиве оказалась неожиданно приятной. Служанка не спешила уходить и глядела выжидающе. А, наверное, нужно заплатить. Фома достал кошелек — ох Ильяс разозлится, обнаружив его отсутствие — и наугад вытянул купюру, кажется синего цвета.
— Хватит?
— Более чем. — Схватив бумажку, девушка исчезла.
— Ну а дальше что? Поешь, напьешься и домой? — ворчливо поинтересовался Голос.
Наверное. Фома плохо представлял, зачем он вообще затеял эту авантюру. Город посмотреть не получилось, вернее, Фома некоторое время побродил по улицам, но почти сразу стало скучно. Все вокруг было смутно знакомо, словно бы ему доводилось раньше бывать в подобных городах, и все эти ровные, вымощенные камнем дороги, чистые тротуары, аккуратно подстриженные деревья и неестественно-зеленые для осенней поры клумбы успели изрядно надоесть.
— А я тебе говорю, что они страшные! Клыки из пасти торчат, глаза черные, стоит заглянуть и враз разум теряешь, а в зубах яд! — Мужчина за соседним столом аж вскочил от возбуждения. — Я-ить их как тебя сейчас видел! В лабораторию выгружали, так этот в клетке, цепями прикручен, на пасти намордник, а все одно норовит вырваться! И живучие страсть! Вот ты, солдат, — говоривший заметил Фому, — скажи, доводилось ли вампира живьем видать?
— Доводилось.
— И близко?
— Ближе, чем тебя сейчас.
— Говори, говори, — бурчал Голос, — договоришься.
От голоса Фома отмахнулся.
— Так энто, — мужик подвинулся. — Давай к нам, расскажешь, как оно. С границы, небось? В увольнении?
— В увольнении, — привычно соврал Фома. И чтобы досадить Голосу пересел за соседний стол. Компания встретила радостным гулом, в руку моментально сунули кружку с чем-то темным и горьким на вкус, а давешний мужик, хлопнув по спине, потребовал:
— Ну давай, рассказывай, как оно. Меня Арвусом кличут, энто Эви, Сутра, Имат, а там Комша, он у нас студент, значит, на каникулы, значит, приехал. А тебя как звать-то?
— Фома.
— Да ты пей-то, пей, тут пока заказанное принесут с жажды подохнуть можно. Ну и как вблизи-то, страшные?
— Да я только одного видел… точнее, одну.
— Бабу что ль? Во, я ж говорил, что у них и бабы есть, а вы не верили! И какая она из себя? Небось, без слез не взглянешь? Или ты не глядел? — Арвус хитро прищурился. — Давай, признавайся, пощупал клыкастенькую? Как у нее там устроено? Сильно от нормальных баб отличается? Эй, пиво наше где!
Окрик адресовался служанке, но Фома все равно вздрогнул.
— Это потому, что ты знаешь, что поступил плохо. Тебе нужно вернуться и как можно скорее, — Голос в голове на мгновенье заглушил все звуки. — Вернись, пока есть такая возможность… тогда и страх уйдет. Ты же боишься…
Ну нет, в том смысле, что страза нет, Фома просто чувствует себя слегка неуютно, но это пройдет. Люди вокруг грубоваты, но дружелюбны, а напиток в кружке хоть и горьковат, но горечь эта помогает расслабиться… отвлечься ото всяких там голосов, которых в принципе не существует.
— Чего молчишь-то? Да ты не стесняйся, свои ж все, балакай давай. — Арвус да и остальные смотрели выжидающе, им явно не терпелось услышать про живого вампира, а Фома понятия не имел, что именно рассказать.
— Ну… росту она была небольшого, вот такая примерно, — он провел в воздухе линию, — кожа белая, волосы тоже белые, а глаза черные. Клыки еще есть, но видны только когда улыбается.
— А правда, что от запаха крови они дуреют? — Авгур придвинулся чуть ближе, от него пахло копченой колбасой и хлебом, у Фомы моментально забурчало в желудке, и он поспешно отхлебнул из кубка. Когда ж заказ принесут-то? Арвус ждет ответа, значит, надо ответить. О чем он там спрашивал? О крови? Дуреют ли?
— Н-не совсем. Только когда это… совсем им плохо, рана там или… еще что.
Например, превращение, как тогда, в пещере… но это было давно и можно ли верить этим воспоминаниям, Фома не знал.
Кажется, его спрашивали еще о чем-то, он отвечал, очень уж хотелось понравится новым знакомым, а им хотелось знать. Сначала вопросы касались лишь да-ори, потом Фомы, потом разговор коснулся войны и… ульев.
— Неужели видел? — Глаза у Арвуса испуганные, странно, с чего бы ему бояться? Фома попытался вспомнить вопрос.
— Саму Великую мать видел?
— Видел. — При упоминании Великой матери — коричневая гора растущей плоти — Фома протрезвел. Да, он не просто видел, он чувствовал ее эмоции, жил ее мыслями, был ее частью… структурной частью, которую можно сожрать, а можно изменить.
Воздух в таверне спертый, провонявший потом и пивом, а людей вокруг много. Откуда их столько собралось-то? И все смотрят на Фому…
— Да брешешь! — воскликнул Арвус. — Да ни один человек, что бы он не сделал, не удостоится чести столь великой! Да все знают!
— Не веришь?
— Не верю! Ни единому слову не верю!
— Хочешь, расскажу, какая она? На что похожа, о чем думает, чего хочет? — Фома сам не понимал, что с ним творилось. Ему хотелось убежать, спрятаться от этих любопытных взглядов, и вместе с тем рассказать им все. Наверное, это будет правильно, они же имеют право знать. Более того, они обязаны узнать правду, тогда они сумеют защититься. А в таверне тишина, слышно, как слабо поскрипывает пол под ногами, как шумно дышит над ухом Арвус, как испуганно бьется собственное сердце.
— Она похожа на кучу… дерьма. Большую кучу, несколько метров высоты, эта куча лежит в центре зала и шевелится. Вернее, не совсем шевелится, она растет и не успевает расти. Внутренности у кучи розовые, скользкие, они напирают на коричневую кору и ломают ее, та идет трещинами, которые сочатся бледно-желтым соком, навроде сукровицы. Сок этот собирают и добавляют в еду советникам, чтобы жили дольше, а когда его мало, то шкуру специально протыкают. Тогда она злится и жрет людей. Впрочем, даже когда не злиться, то все равно жрет, потому что иначе погибнет. А погибнет она, сдохнут и все остальные, кто на улей завязан.
В горле пересохло, и Фома сделал большой глоток из кружки. По запаху вроде пиво, а вкус не чувствуется, наверное, просто привык уже. А люди смотрят с таким откровенным страхом, что самому становится жутко, и чтобы избавиться от жути, Фома продолжает.
— Людей приводят в зал, и она заглядывает внутрь… в душу, понимаете? У нее нет глаз, но она все равно заглядывает в душу и делает так, что человек полностью ей подчиняется. Иногда она позволяет ему посопротивляться, развлечение такое… мой друг, его звали Селимом, хороший был парень, веселый, а главное, смелый, он пытался не пустить ее в душу, а она ломала его. На моих глазах Селим шел к этой куче разумного дерьма, медленно шел, полностью понимая, что его ждет, но сбежать… от нее нельзя сбежать. Я тоже не сбежал, я был ее частью, это как ножка у стола, стоишь себе у кучи, все видишь, все слышишь, но ни черта не понимаешь, потому что понимание не входит в твои функциональные обязанности. Понимает она, пользуется твоими глазами, ушами, телом, головой, в конце концов, высасывает все мысли до единой, а потом съедает. Она почти постоянно голодна…
Фома закрыл глаза, стараясь унять тошноту.
Теперь, постфактум, ее голод был самым ярким из воспоминаний, остальные — мысли, трещины, цвета и запахи оставались где-то за пределом его понимания, не мешали, но вот голод… и удовольствие, медово-желтое, ни с чем несравнимое удовольствие настолько въелись в сознание, что Фома почти и не помнил, как это, без них.
— Это не твои воспоминания, — вздыхает голос, — ты ничего не мог видеть и понимать, ты был частью ее, а часть не способна уразуметь стремлений целого. Ты был счастлив в ее мире, а теперь несчастен, потому что не приспособлен к другому, если вернуться к ней…
— Нет, — кажется, он произнес это вслух, наверное, люди сочтут его сумасшедшим, и будут правы, только безумцы беседуют с несуществующими голосами.
— Это логично и правильно… период дезадаптации… со временем переживешь, будет сложно, но переживешь…
— Заткнись!
Фома открыл глаза и с удивлением обнаружил, что рядом никого нет. Люди ушли, странно, они ведь так увлеченно слушали, а теперь вдруг куда-то подевались. Зато на столе целая тарелка нарезанной тонкими ломтиками колбасы, и пиво есть. Может, если напиться, то голос исчезнет? Утонет в пиве?
Мысль показалась хорошей.
— Дурак.
Фома не обратил внимания, пускай говорит, а он пить станет. До дна. За Селима… за тех, кто в пути погиб, и тех, кто в крепости остался.
— Эй, солдатик!
Фома оглянулся, пытаясь рассмотреть, кто же его зовет. Нет, этот человек определенно ему незнаком. Высокий, ладный, чем-то неуловимо похож на Ильяса, не чертами лица, скорее манерой держаться и взглядом.
— Эй, солдатик… — человек подошел ближе, — тебя там это, ждут.
— Меня?
— Тебя, тебя, — подтвердил незнакомец. — Так что давай, вставай и пойдем-ка отсюдова, воздухом подышим. — Предложение было произнесено спокойным, даже миролюбивым тоном, да и на физиономии человека сияла искренняя дружеская улыбка, но Фома насторожился. Ощущении угрозы, неизвестной, но близкой опасности появилось где-то в области затылка, оно жило само по себе, с неудовольствием рассматривала потертую одежду незнакомца, обращало внимание на пояс с оружием, которого не было ни у кого из посетителей «Старой крепости», и на холодный, отнюдь недружелюбный взгляд. Ощущению можно было верить, оно ведь не подводило раньше…
— Да ладно тебе, солдатик, я ж это, не бомбер какой, я ж от чистого сердца зову. Дружок твой там… обыскался совсем. Зовет, зовет, а ты не идешь… нехорошо-то друга в таком состоянии бросать, а ну как патруль нагрянет? — Голос завораживал, и хотя Фома совершенно точно знал, что пришел сюда один, но все равно поднялся с лавки, повинуясь дружелюбному, слегка укоризненному тону.
Пол чуть качнулся из стороны в сторону, а в голове весело зашумело, и Фома почти с радостью ухватился за протянутую руку.
— Э, брат, да ты, я гляжу, не в лучшем состоянии… ничего, сейчас выйдем, свежий воздух и все такое. Давай, дорогой, давай, осторожненько, потихонечку… в части-то вас, поди, обыскались уже. — Крепкая рука схватила Фому за локоть и потащила за собой.
— Нехорошо ведь, когда люди волнуются, правда?
— Правда, — согласился Фома.
Вышли на улицу. После «Старой крепости» прогретый за день воздух казался удивительно свежим, солнце катилось к закату и длинные тени черными полосами пересекали черный же асфальт.
Черное на черном — смешно! А воздух кажется серо-лиловым, точно пропыленным и прокуренным одновременно.
— Давай, двигай, говорун ты наш… — из голоса незнакомца разом исчезло все дружелюбие.
— Куда?
— Туда.
«Туда» означало повозку, запряженную унылой вислобрюхой лошадью, что с откровенным недовольством взирала на закат, людей и изредка на железный ящик, к которому люди зачем-то прицепили колеса. В ящике имелось маленькое, забранное решеткой окно и внушительных размеров замок на двери.
— Я туда не полезу… — Фома попытался вырвать руку. Только не в ящик, он помнил, насколько тяжело существовать в таком вот ящике… бесконечное движение, постоянная жара и постоянная жажда, странное состояние, когда ничего не хочется и в конце пути — существо, которое сожрала его, Фомы, душу, а вместо нее напихало чужие воспоминании.
— Пожалуйста, я не хочу туда… — Фома попытался оказать сопротивление, а когда не вышло — незнакомец был силен — хотел закричать, но закричать ему не позволили. Резкий удар по голове, мгновенная потеря ориентации, движение, лязг железных запоров, не изнутри — снаружи, и острый запах мочи.
А через не видно неба… ничего не видно.
— Ну что, идиот, съездил в город? — Ехидно осведомился голос.
