Глава 5
Коннован
Болото началось с низких корявых сосен, плотного дерна осоки и черных окон открытой воды. Длинные гряды мочажин лохматыми гривами выступали над полями мха. В воздухе висел тягучий аромат цветущего багульника, от которого моментально закружилась голова.
— Ненавижу болота. Никогда не знаешь, чего ждать.
А мне здесь нравилось, было в этом болоте что-то сказочное, хотя в моем возрасте верить стыдно верить в сказки. Да и поздно уже.
Но вот идти по мягкому ковру из мха, который при каждом шаге покачивался под ногами, было страшновато. Я все ждала, что слой дерна под ногами окажется слишком тонким и тогда… яма, метров двадцать холодной воды и почти никаких шансов вырваться из ловушки. Или вязкая трясина, которая заглатывает жертву медленно, неторопливо и иногда даже позволяет спастись, но… но все равно жутковато.
Проваливаться начал Серб. Он хотел обойти змееподобную, заросшую зеленым мхом корягу, из-под которой виднелось темное блюдце сырой болотной воды, сделал шаг влево и ушел почти по пояс.
— Твою мать! Стой! — это уже предназначалось мне. — Нет, ну что за хрень, а? Ну ведь проверил же, а оно…
Оно выглядело безопасно — то же пушистое одеяло мха с редкими ягодами прошлогодней клюквы, что и вокруг, те же серо-зеленые веточки багульника и желто-бурые стебли осоки.
— Твою ж мать… — Серб осторожно, стараясь не совершать резких движений, чтобы не провалиться глубже во влажную пасть болота, стянул с плеча рюкзак и, не размахиваясь, кинул мне:
— Лови.
Поймала.
— Веревку найди, сверху лежит. Давай же, быстрее… Конни, детка, не стой столбом, а?
Завязки рюкзака не поддавались, а в голове вертелась мелкая и подлая мысль — а надо ли? Нужно ли мне вытаскивать его? Не то, чтобы Серб был врагом, но… интуиция подсказывала, от него будут еще неприятности, так может, стоит воспользоваться случаем? В конце концов, можно просто не успеть…
— Коннован, милая, ты же не собираешься… это глупо. Мы ведь союзники и вообще вдвоем веселее… — Серб лег на зеленый ковер мха грудью, вытянув вперед руки, еще немного и пальцы дотянуться до той гнилой коряги, которая лежала на самом краю трясины.
Какого черта он так туго завязал свой рюкзак. И где нож? Почему я раньше не сообразила про нож? Вспороть плотную ткань. Веревка… черт, где эта треклятая веревка, вот она, смотана в тугой клубок. Успею размотать…
— Детка… ты бы поторопилась… — Вода доходила ему до подбородка, но Серб улыбаться. — Давай милая, аккуратненько, осторожненько… сама не подходи, не надо. Бросай.
С первого раза вялый веревочный хвост шлепнулся слишком далеко от Серба. Надо бы груз привязать, к примеру нож.
— Только в меня не попади, — попросил Серб, который, похоже, не слишком-то верил в мои таланты спасателя.
Получилось раза с третьего, нож с привязанной к нему веревкой упал прямо возле левой руки Серба и тот не замедлил воспользоваться случаем.
— Давай, тяни, только осторожно.
Я тянула. Он был дьявольски тяжелым, а еще болото, возмущенное подобной бесцеремонностью, не желало отдавать добычу. Ноги вязли в мокром мху, сначала по щиколотку, потом… потом я вдруг поняла, что сама проваливаюсь в трясину. Тихо, незаметно, будто болото опасалось испугать жертву и действовало осторожно. Я заметила, что тону, только когда ноги по колено увязли в топи.
А Серб выбрался, сел на корягу и, шумно отфыркиваясь — нахлебался-таки болотной воды — принялся выливать воду из сапог.
— Серб… я кажется, тону…
— На живот ложись и выбирайся, — посоветовал он.
Вообще-то я ожидала более реальной помощи. Мох был не только мокрым, но и грязным, а еще за него невозможно было ухватиться — стоило чуть потянуть и зеленые пласты сползали, как шкура линяющей змеи, обнажая грязную вонючую землю. Впрочем, я не уверена, что это именно земля, потому что пахло от нее гнилью и смертью, а еще, в отличие от земли, это было зыбким и ненадежным. Чуть нажми — и провалишься. Я проваливалась и выбиралась, и снова проваливалась — ладонями, пальцами и даже коленом, на которое я неосторожно оперлась, вытаскивая вторую ногу. Бурая не-земля была омерзительно живой… и передвигаться по ней можно было только ползком.
А чертов Серб наблюдал за мной, сидя на коряге, и приговаривал:
— Теперь давай правую ногу… левую руку ставь на кочку, вон ту, ну прямо перед носом. Аккуратнее, не так резко. Конни, детка, представь, что ты змея, не пытайся найти точку опоры, нельзя… да, вот так, а теперь поверни голову налево. Видишь холмик с осокой? Вот, опирайся на него. Давай, давай, не разлеживайся.
Зыбь закончилась внезапно, просто я вдруг уткнулась носом в нормальную зеленую траву и поняла, что все, дошла… доползла точнее. Такое ощущение, что километры ползком преодолела, а всего-то несколько шагов.
Серб, спрыгнув с коряги, первым делом забрал рюкзак, потом подал руку мне, ехидно поинтересовавшись:
— Будешь и дальше ползти или ножками пойдешь?
Убила бы!
— Ладно, кисуля, не сердись, — он рывком поднял меня на ноги. — Дойдем до края, видишь, берег подымается, значит, недолго уже, а там и разберемся, кто кому и чем обязан.
Разберемся, пообещала я себе, обязательно разберемся.
С каждым шагом вокруг оставалось все меньше болота. Мох сменялся травой, высокой и жесткой, точно лошадиная грива, перевитой тонкими стебельками клюквы и украшенной коричнево-розоватыми ветками багульника, но главное, что под ногами твердая земля.
— Спасибо, подруга, — Серб растянулся на мокрой траве и блаженно зажмурился. — А я, признаться, решил, что все, конец… у тебя такое задумчивое лицо было. Сомневалась?
Сомневалась. И продолжаю сомневаться, поэтому молча сажусь рядом. В сапогах холодная пованивающая тиной вода, и одежда в грязи.
— Вот я бы тебя не вытащил. — Бормочет он. — Ну, если бы всерьез тонула… правда… утопить единственную женщину на сотни километров вокруг весьма неосмотрительно.
— Заткнись, а? — горстью травы пытаюсь стереть грязь, но по-моему только больше размазываю. Стирать надо, а где? Негде. И переодеться не во что. Домой хочу, в горячую ванну, к нормальной кровати и чистой одежде, и желательно без этого придурка.
— Да ладно, кисуля, я ж любя. А вообще спасибо.
— Пожалуйста.
Грязная одежда с каждой минутой раздражала все больше, а в сапоге, кажется, дыра, прямо над подошвой, да и сама подошва, судя по виду, долго не протянет. Ну почему все так погано, а?
Серб прыжком вскочил на ноги и, потянувшись, сказал:
— Подъем, милая, двигаться надо, а то замерзнешь…
Он, конечно, прав, но до чего же лень шевелиться, вставала я с неохотой, собственное тело казалось неподъемным, одежда тяжелой, а сабля вообще мешала.
— Давай, давай, веселее. Вон, лес видишь? Там и отдохнем, не люблю я, знаешь ли, под открытым небом валяться.
Я, кстати, тоже. Но с другой стороны вышеупомянутый лес представлял собой едва различимую темную полосу, еще не понятно лес ли это. Серб бодро шагал вперед, и мне ничего не оставалось, кроме как пойти следом. И попытаться не отстать, этот паразит шел настолько быстро, что мне порой приходилось бежать, хотя определенный плюс в этом имелся — согрелась.
Лес встретил нас дружеским сумраком и резким запахом хвои. Старые сосны дивными колоннами стремились к низкому темному небу, корявые ветви переплетались рваным кружевом, сквозь которое местами проглядывало черное небо, под ногами шелестела опавшая хвоя и похрустывали тонкие сухие ветви.
— Знаешь, кисуля, а здесь я еще не был, — Серб замер, задрав голову вверх. — Господи, воздух-то какой… определенно, ты удачу приносишь, сам я вряд ли бы добрался. А вообще возле замка похожий лес был, ты представить себе не можешь, каково это выйти утром, чтобы солнце только-только высветило небо желтым, все спят, стражник на воротах тоже дремлет, конюхи… сам заседлаешь и вперед, в лес. Воздух аж звенит от чистоты, трава мокрая, скользкая, пахнет так, что словами не описать.
Я опустилась на землю, пусть говорит, я же пока отдохну. Мох здесь, в отличие от болотного, сухой, мягкий, похож на перину, а пахнет… нормально пахнет, лесом, травой, тем же мхом… или это лишайник? Белесая веточка в руке разламывается мелкой крошкой.
— Лосиная борода, — подсказывает Серб. — Хорошо кровь впитывает, сначала багряная, потом красная, потом вообще исчезает, только лосиная борода приобретает розовый оттенок. Вот если увидишь в лесу розовый мох, значит, на этом месте кого-то убили.
— Сказки.
— Да нет, кисуля, не сказки, — он присаживается рядом, опирается на шершавый, пахнущий смолой, ствол. — Поверь личному опыту. Было дело, когда…
Ну вот, нарвалась на очередную историю. Сказать ему, чтобы заткнулся? Вряд ли он послушает, скорее уж рассказ затянется дольше обычного, да и подробностями обрастет. Не хочу подробностей, и рассказа не хочу, лосиная борода щекочет ладонь, мягкие опавшие иглы не зло царапают кожу, а сквозь дыры в пологе леса проглядывает темное небо.
Даже звезды видны. Целых три… нет, четыре… Красиво.
— Эй, кисуля, снова замечталась? — дружелюбный тычок под ребра отвлекает. — Рассвет скоро…
Вальрик
Ужин состоялся в обычное время, вообще, как показалось Вальрику, обитатели Саммуш-ун предпочли не заметить смерти рыжего Тита. Во всяком случае, никто из слуг ни словом, ни жестом не выразил гнева или возмущения подобным произволом. Правда, и помощи никто не предложил — руку Вальрик бинтовал сам, повязка получилась кривой, неумелой, и рана продолжала кровоточить.
Кровь — это малая плата за то, что он совершил.
— Мясо сегодня жестковато, и пересолено к тому же, — Карл отодвинул тарелку и, вытерев пальцы кружевной салфеткой, поинтересовался. — Не знаешь, с чем это связано?
Вальрик пожал плечами, честно говоря, он совершенно не разобрал вкуса. Хотя понял, что этот вопрос скорее вежливая возможность признаться во всем. Стыдно, до чего же стыдно… Карл принял его в своем доме, как гостя, пусть в этом гостеприимстве есть что-то сродни пленению, но все же… все же Карл имеет право знать, за что Вальрик убил одного из слуг.
Беда в том, что Вальрик и сам не знал, за что.
— Ну, давай, князь, рассказывай, что у вас там получилось?
— Ничего.
— После «ничего» трупы не остаются.
— Хотел потренироваться. Силу не рассчитал. Виноват.
— Краткость сестра таланта, — Карл некоторое время с откровенным интересом рассматривал Вальрика. — Ладно, допустим, дело обстояло именно так, как я представил себе после твоей весьма лаконичной речи. Но может быть, ты сочтешь нужным объяснить мне несколько спорных моментов. Первый — почему ты решил устроить… тренировку не в зале, специально оборудованном для подобных забав, а в жилой комнате. Второй — не связана ли с обстоятельствами данного дела твоя расцарапанная физиономия?
— Мне обязательно отвечать? — Вальрик не знал, как поступить. С одной стороны, Карл, являясь хозяином замка, имел полное право узнать правду. С другой — рассказывать о произошедшем было стыдно.
— В общем-то нет. Кстати, удар хороший, грудину смял, как картонку. Коннован научила? — Карл вертит в руке столовый нож. — Учила, учила, но недоучила… руки на стол. Обе.
Вальрик повиновался, не столько из-за неожиданности приказа, сколько потому, что морально приготовился принять любое наказание, даже самое суровое. Он ведь виноват, а значит…
— Значит, имеем одного мертвеца и одного раненого, который, если и дальше будет продолжать в том же духе, весьма скоро станет мертвецом. — Карл, с неприятным грохотом отодвинув стул, поднялся и подошел к Вальрику. В голове мелькнула тоскливая мысль, что вице диктатор сейчас воспользуется столовым ножом, чтобы вспороть горло наглецу, оскорбившему Саммуш-ун убийством. Особенно обидно было из-за оружия, одно дело кинжал и совсем другое столовый нож, не слишком острый, с беспомощно закругленным лезвием и вычурной ручкой из мутно-белого материала.
Вице диктатор воспользовался ножом, правда, не совсем так, как представил себе Вальрик. Карл, прижав раненую руку к столу, разрезал повязку, посмотрел на торчащую кость, которая к этому времени побурела и выглядела какой-то совершенно неуместной деталью, и тихо присвистнул:
— Еще дня два и руку пришлось бы отрезать, а то и голову. Глядишь, на пользу пошло бы.
Вальрик не ответил. Вид собственной крови был неприятен, лучше смотреть куда-нибудь еще, например, на посуду… красивая, не стекло и не металл, что-то воздушное, легкое, расписанное сине-желтым орнаментом… Если долго и пристально всматриваться в орнамент, он начинает оживать, двигаться. От движения голова идет кругом, а в глазах поселяются огоньки… хотя огоньки давно, с обеда, наверное.
— Эй, ты меня вообще слушаешь? — Резкий окрик Карла заставил оторвать взгляд от орнамента. — И как давно ты вот так ходишь?
Вальрик пожал плечами. Давно. Или нет? Несколько часов, а вот давно это или не очень давно он оценить не в состоянии. У него вообще сейчас состояние странное, и стыдно, и противно, и спать охота…
— Повязку сам делал… понятно. Ладно, разбираться, кто виноват, а кто нет, будем позже. А сейчас встал и в медблок. Давай, давай, подымайся, пару минут назад ты демонстрировал чудеса бодрости, а теперь вдруг поплыл. Раньше надо было думать …
В медблоке было пусто и чисто. Белые стены, белый пол, выложенный небольшой, с ладонь, плиткой, белый потолок и яркий свет, тоже белый. Пространство давило своей вызывающей первозданной белизной и Вальрику захотелось немедленно уйти, а то еще вдруг ненароком испачкает пол…
Уже испачкал. Красные пятна на белой плитке выглядели оскорбительно.
— Садись. Вон туда, и руку на стол, — приказал Карл, переступив через пятна.
Вальрик послушно сел на низкое сооружение, похожее на причудливо изогнутую узкую — как уместиться — кровать.
— Руку, руку давай, герой.
— Измажу, — стол был застелен тонким полотном, все того же чисто белого цвета, а рука вся в крови.
— Ничего, постирают, — отозвался Карл. Он снял пиджак, закатал рукава рубашки и, насвистывая под нос какую-то веселую песенку, мыл руки. Потом долго и тщательно — Вальрику показалось, что слишком уж тщательно — вытирал их. Потом раскладывал на длинном, почти бесконечном подносе из блестящего металла такие же блестящие инструменты, чем-то похожие на те, которыми пользуются палачи… Вальрик наблюдал за приготовлениями равнодушно, больше всего хотелось закрыть глаза и поспать. Ну и еще убрать испачканную кровью скатерть, потому что красное пятно на белом фоне совершенно не вязалось с этим чистым блестящим белым миром.
— Больно? — Карл слегка нажал на руку чуть выше раны. Нажатие Вальрик почувствовал, а боль — нет. Он отрицательно покачал головой, и вице-диктатор удивленно хмыкнул и, сжав руку в другом месте, на этот раз чуть ниже, спросил.
— А здесь?
— Тоже нет.
— Что, совсем не больно?
— Совсем.
— И давно?
— Давно. В Святом городе, когда… допрашивали, — слово «пытали» показалось Вальрику неприятным. — Сначала было больно, потом боль исчезла и все.
— Бывает, — ответил Карл. — Что ж, в данной ситуации оно и к лучшему, обойдемся без наркоза.
И включив круглую лампу, свет от которой был настолько ярким, что Вальрику пришлось зажмуриться, Карл склонился над раной.
— Ну, пациент скорее жив, чем мертв, в следующий раз, когда соберешься с кем-нибудь… потренироваться, будь добр, помни, что кости, они ведь не железные… особенно если по старому и плохо заросшему…
Вальрик кивнул. Сидеть с закрытыми глазами было приятно. Затылок опирался на выложенную плиткой стену, а сквозь сомкнутые веки пробивался свет от лампы, чуть розоватый и нисколько не раздражающий. Вальрик ощущал прикосновения Карла, холодные инструменты, раздирающие рану, и свет, нагревающий кожу. Ощущений было много, а вот боли не было.
Вальрик не знал, сколько времени прошло с начала операции, он просто сидел, прислонившись к холодной стене, и думал о том, как сказать Илии, что он не хотел убивать Тита.
— Пару дней с гипсом походишь, а там посмотрим, — голос Карла вывел из задумчивости. О чем он говорит? Гипс? Наверное имеется в виду эта белая твердая повязка, плотно обхватывающая руку.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — вице-диктатор снова мыл руки, в умывальник стекали мутные розовые струи воды, а пятно на скатерти выглядело огромным. Неужели в нем столько крови.
— И вот еще, князь, я понимаю, что ты храбрый и все такое, но во-первых, прятать полученную рану, надеясь, что заживет само — крайне глупо. И во-вторых, я конечно в полной мере отвечаю за свои действия и мысли, но запах свежей крови… несколько выбивает из равновесия. Ты понимаешь, о чем я?
Вальрик кивнул.
— И, в-третьих, хотелось бы надеяться, что для своих тренировок впредь ты будешь выбирать противника более соответствующего твоему опыту. Слуг, как ты, наверное, заметил, здесь немного.
— Я прошу прощения и…
— И готов принять любое наказание. Уже слышал. Относительно наказания я подумаю, а пока — свободен.
— И что мне делать? — Вальрик был готов к чему угодно кроме этого почти равнодушного «свободен», оттого и спросил. А вице диктатор, поправляя пиджак, ответил:
— Ну, не знаю. Завтра решим.
Фома
Жизнь в замкнутом пространстве базы отличалась упорядоченностью и унынием, причем второе являлось естественным итогом первого. Подъем — завтрак — комната — обед — комната — ужин — комната. Четыре стены, белый потолок, белый пол. Жесткий стул и кровать, на которой нельзя лежать днем. Фома все никак не мог понять, почему же нельзя. Ильяс от вопросов отмахнулся, ему вообще было не до Фомы, вечно занят, вечно спешит или отговаривается спешкой.
В этой чертовой комнате Фома изучил все, начиная с едва заметной трещины в левом верхнем углу, заканчивая темным пятном на сером покрывале, пятно крошечное, пальцем закрыть можно, но вместе с тем оно выбивалось из серой упорядоченности окружающего пространства.
— На базе должен быть порядок, — в сотый раз повторил Голос.
Фома же в сотый раз попытался отмахнуться от незваного собеседника. Хотя кроме Голоса с ним никто не заговаривал, люди, работающие на территории базы, Фому не замечали. Он пытался заговаривать сам, здоровался, но они, вежливо кивнув в ответ, проходили мимо.
— Дело в секретности. Разговаривать с тобой запрещено. — объяснил голос.
— Почему?
— Потому, что есть правила, которые нужно соблюдать. Ты пока не понимаешь, ты даже не пытаешься понять, хотя следовало бы. Нельзя существовать вне социума, ты пока не готов это признать.
— Кто ты? — Вопрос Фома задал даже не в сотый — в тысячный раз, и снова никакого ответа. Голос очень любил обсуждать поступки Фомы, тогда как о себе говорить не желал. А возможно, на самом деле его и не существовало.
— Давай, спиши все на игру воображения и начинающуюся шизофрению, — рассмеялся Голос.
— Что такое шизофрения?
— А ты не знаешь? Ах да, прости, все время забываю, что у тебя недостаточно ресурсов для полноценной работы. Не понимаю, как вы вообще способны существовать с настолько ограниченным потенциалом?
— Отстань.
— Как скажешь, но тогда тебе будет скучно. Кстати, тебе не кажется, что разговоры с самим собой несколько вредят твоей репутации? Это не совсем нормально… с точки зрения людей. Они ведь не слышат меня, а следовательно твои ответные реплики являются своеобразным подтверждением твоей неадекватности.
В общем-то, Голос был прав, Фома не единожды уже замечал настороженные, недоумевающие взгляды. Со стороны его разговор с самим собой выглядел… несколько необычно. С другой стороны, кроме как с Голосом, говорить здесь было не с кем.
— И что делать?
Голос не ответил, снова исчез, ненадежный он собеседник, то появляется из ниоткуда, раскалывая голову болью, то исчезает, оставляя после себя шлейф чужих воспоминаний и навязанных эмоций.
Как же голова болит, раньше она никогда не болела, раньше…
Раньше запах рыбы, скользкое живое серебро на дне лодки, розовые жабры и разевающиеся рты… полупрозрачные чешуйки на пальцах…
Золото, золото и только золото. Колючая щетина вызревших колосьев, тяжелое зерно скатывается с ладони, стебли шелестят на ветру… эту музыку можно слушать вечно…
Снова золото, только старое, стебли сухой травы трутся друг о друга, ломаются, трещат под копытами коней… мокрая от пота шерсть пахнет свежим хлебом, длинная грива летит по ветру, почти касаясь лица…
Воспоминания имели острый привкус безысходности… боли… страха… приближающейся смерти.
— Не надо… пожалуйста, я не хочу… — Фома пробовал зажимать уши руками, иногда это помогало и воспоминания уходили, но не сейчас… сейчас они стали четче, ярче, безысходнее. Они предъявляли права на его, Фомы, тело, на его жизнь, на все его существо…
— Нет. Ни за что.
— Извини, — виновато произнес Голос. — Никто не знал, что так получится.
Никто не знал, а Фоме с этим жить. На узкой дорожке блестели желтые следы солнечных лучей, то ли рассыпавшееся зерно, то ли пятна на лошадиной шкуре… Фома закрыл глаза, чтобы не видеть.
— Извини…
Рубеус
С того момента, как он принял предложение вице-диктатора, прошли сутки. Весьма и весьма напряженные сутки. Во-первых, из того, что было в папке, Рубеус понял лишь отдельные слова, во-вторых, книги, рекомендованные Карлом, равно как и сама атмосфера библиотеки, навевали сон, смысл прочитанного ускользал, и приходилось перечитывать. Потом перечитывать еще раз и еще, а в сознании постепенно укоренялось чувство неполноценности.
Все-таки с оружием как-то проще…
Где-то между сто сороковой и сто семидесятой страницами «Краткого пособия по экономике, менеджменту и организации производства» пришло понимание того факта, что он никогда — ни за три дня, ни за три года, ни за триста лет — не осилит этой премудрости. Да кому она вообще нужна? Осколки древнего знания, Рубеус еще понял бы, если бы речь шла об оружии, но это…
«Построение межотраслевого баланса является завершающим этапом построения группы балансов ресурсов и их использования»
Во всем этом вообще смысла нет, во всяком случае, Рубеус его не видит. Зашвырнуть бы и… отказаться? А почему нет, ведь ясно же, что на сей раз Карл ошибся, не того выбрал.
Книга откровенно воняла пылью, все в этой чертовой библиотеке провоняло пылью, начиная с ковров и заканчивая вычурными светильниками, которые на толстых бронзовых цепях свисали с потолка. Запустить бы в них чем-нибудь тяжелым, к примеру, этой самой книгой, что откровенно издевалась над Рубеусом связывая незнакомые слова в предложения, лишенные смысла.
Он не справляется, он не понимает, он только зря тратит время и нервы, но… но отказаться — значит проиграть, расписаться в собственной никчемности.
«Основной проблемой эффективного использования принципа фискального федерализма при формировании финансовой системы…»
Твою ж мать… Ладно, допустим, приложив некоторые усилия, он дочитает, возможно, даже поймет кое-что из прочитанного, но этого же мало, дьявольски мало. Хотя в библиотеке книг полно, бесконечные ряды полок складываются в причудливые лабиринты, воняющие все той же опостылевшей книжной пылью.
Нет, сдаваться он не будет. Во всяком случае, впереди еще два дня, вернее, две ночи и два дня, то есть сорок восемь часов, и к завершению этого срока Рубеус поймет, что делать дальше.
Если раньше не свихнется.
«Неконкурентные рынки формируются…»
